CC BY
97
УДК 82-31 ББК 83.3(2)
НАЦИОНАЛЬНЫЙ МИР ГЛАЗАМИ РЕБЕНКА (на примере романа И.С. Шмелева «Лето Господне» и рассказов Ш.Й. Агнона из цикла «В шатре дома моего»)
Н И.В. Юзефович
Аннотация. В статье рассматриваются особенности восприятия национального мира героем-ребенком сквозь призму христианской и иудейской культур. Цель статьи - сопоставить рассказы Ш.Й. Агнона и роман И. С. Шмелева, двух писателей, имена которых никогда не упоминались в едином контексте, и определить общие основы моделей национального мира, представленных в их произведениях. Структура статьи основана на компаративном сравнении: оба автора, пережив гибель близкого им патриархального уклада с его неизменными религиозными установлениями, оказавшись вдали от Родины, реконструируют этот мир в своих текстах. Стремясь оградить себя от чуждой, полной ужасов и несправедливости действительности, они совершают побег в «Святую землю» - в мир детства, где все гармонично, где религиозные обряды и ценности выполняют функцию оберега, а люди наделяются волшебными, сказочными чертами. В то же время можно говорить и о целом ряде различий (воспитание, полученное героем-ребенком, его окружение и 333 т.д.), вытекающих из особенностей христианской и иудейской культур. В результате проведенного исследования сформулированы ключевые параметры моделирования национальных миров в прозе рассматриваемых авторов.
Ключевые слова: Шмелев, Агнон, национальный мир, народный календарь, образ ребенка, модель.
NATIONAL WORLD IN THE CHILD'S PERCEPTION (in S.Y. Agnon's "A dwelling place of my people" and I.S. Shmelyov's "The summer of the Lord")
I.V. Yuzefovich
Abstract. This article considers some features of child's perception of national world in the light of Christian and Jewish cultures. Its main purpose is to compare some works (novels and short stories) by I.S. Shmelyov and S.Y. Agnon, two authors, whose names have never been mentioned together, in the same context, and to describe general features of the National world in their texts. The structure of article is based on the comparative method: after the annihilation of patriarchal structure with its religious values both authors, far away from their birthplaces, in emigration, they revive the world of their childhood, the world before wars and catastrophes, world of religious rituals and values, which is full of harmony. At the same time, we can mention some differences in the description of this "Holy Land" (education of the child-narrator, his family, friends, milieu, etc.), flowing from the peculiarities of Russian and Jewish cultures. Consequently, the keyword parameters of the National worlds in the prose of I.S. Smelyov and S.Y. Agnon were defined.
Keywords: Shmelyov, Agnon, national world, national calendar, image of child, model.
334
И'
С. Шмелев и Ш.Й. Агнон — авторы, писавшие в одно и то же время, но на разных языках и в разных точках земного шара, в эмиграции пытаются воссоздать на страницах своих произведений ушедший патриархальный мир, идеальный мир детства, целостность которого не нарушена историческими катаклизмами. Главным героем-повествователем у И. С. Шмелева и Ш.Й. Агнона является ребенок. Мальчик Ваня из Замоскворечья, который воспринимает мир как «текущее естество времени» [1, с. 69], и юный Шмуэль, дни и ночи проводящий за чтением древних фолиантов. Взрослые Иван Сергеевич Шмелев и Шмуэль Йосеф Агнон не могут выступить в роли
повествователей, потому что являются частью уже совершенно другого мира, мира надломленного, про-фанного, они, подобно героям древних мифов о святой земле, навеки потеряли возможность вернуться в совершенный город детства, они ритуально нечисты, в отличие от маленьких Вани и Шмуэля, которые становятся хранителями ключей от врат утерянного Эдема; именно они выступают проводниками читателя по миру, не знавшему исторических катастроф.
Несмотря на то, что мальчики растут в окружении разных культур, их мировидение очень похоже: они оба воспринимают мир восторженно, через запахи, краски и звуки. «Ра-
Преподаватель XX
2 / 2014
достное до слез бьется в моей душе и светит» [2, с. 33], — говорит маленький Ваня. «Радостная молитвочка», утро «в холодочке», в церкви все думают о яблочках, и Господь посмотрит на яблочки и скажет: «ну и хорошо, и ешьте на здоровье, детки!», в церкви читается веселая молитва, постная еда не сама по себе описана, а через восторг Вани, и этот восторг, а не бытовая деталь становится предметом изображения: «А жареная гречневая каша с луком, запить кваском! А постные пирожки с груздями, а гречневые блины с луком по субботами... а миндальное молоко с белым киселем, а киселек клюквенный с ванилью, а. великая кулебяка на Благовещенье, с вязигой, с осетринкой!» [там же, с. 41]. От великана Антона пахнет полушубком, баней, пробками, медом, огурцами; у капусты на постном рынке запах «кислый и вонький», у огурцов — «укропный, хренный»; в доме пахнет мастикой, пасхой, ветчиной; ласковая рука отца пахнет деревянным маслом, сапоги — полями и седлом, отец пахнет лошадью и сеном, а на Покров — икрою, калачом, самоварным паром, флердоранжем; ночная улица пахнет навозцем; в парусиновой палатке пахнет можжевельником; говорится о запахе печеного творога по субботам; от грушовки исходит сладкий дух: «Все берут горсть и нюхают: ааа...гру-шовка!..» [там же, с. 44]; к нему примешивается вязкий, вялый запах от лопухов, пронзительно-едкий — от крапивы, замятая трава пахнет сухою горечью и яблочным свежим духом.
Маленький Шмуэль, изучил к восьми годам Писание «на иголочку»: во многих домах учения прак-
тиковался следующий способ проверки знаний: преподаватель протыкал толщу листов иголкой, а ученик должен был назвать все буквы (и стихи, которые с них начинались), проткнутые иголкой. Он более серьезен и скуп на описания, тем более что в маленьком местечке попросту не встретить такого разнообразия запахов, красок и звуков, но и он восхищается «щекочущим ноздри ароматом субботних кушаний» [3], говорит об «особенном вкусе пасхальных яств» [там же], со двора «доносится запах, похожий на запах опилок» [там же], дыхание его сестры «теплое, как крылья птицы» [там же], «новый молитвенник пахнет» [там же]. О самой же молитве он говорит, что она «осеняет. своим благословением. Субботы и дни праздников изливали на меня свое благоухание, и каждое мгновенье озарялось новым светом» [1].
В обоих текстах мы встречаемся с описанием особенного аромата, «священного запаха», «запаха веры». «Незабвенный, священный запах. „„.Это пахнет Великий пост» [2, с. 54], — 335 сообщает читателю Ваня. «Вот наступило время молитвы, я извлекаю тфилин (Элемент молитвенного облачения иудея: две маленькие коробочки (батим, букв. «домики») из выкрашенной черной краской кожи кошерных животных, содержащие написанные на пергаменте отрывки (паршиот) из Торы. — И.Ю.) и в то же мгновение ощущаю запах, исходящий от них, — запах молитвы» [3], — говорит Шмуэль. Мотив запаха чужой или своей религии, запаха молитвы или поста весьма редко встречается в литературе, однако характерен для фольклора как русского, так
и еврейского, часто его можно встретить в меморатах информантов (как правило, крестьян), живущих в центрах пересечения религий. Так, в рамках экспедиции по Ивано-франковской области (г. Надворная, 109 км от Бучача, родного города Ш.Й. Агнона), один из информантов, решивший остаться неизвестным, сообщил следующее: «А у них (евреев) вера другая, обычай свой, даже пахнет по-другому» [4, пер. с укр. мой. — И.Ю.]. Очевидно, что запахи Великого поста и тфилина различаются, но в архетипическом плане роднит их то, что они доступны лишь духовному обонянию простых, чистых сердцем, людей. Именно такое окружение было в детстве у И. С. Шмелева и Ш.Й. Агнона; описанием этого метафизического запаха мог делиться с Ваней его воспитатель, старый плотник Горкин, а со Шмуэлем — синагогальный служка. В авраамических религиях восприятие запаха является одной из древнейших религиозных практик. Очевидно, что жертвенный ппп дым искупительного всесожжения об-336 ладал тем особым запахом веры, о котором взрослому читателю сообщает ребенок-повествователь. Запах выступает в качестве символа жертвенности, материального маркера духовной жизни, сложные смысловые оттенки которого ребенок еще не умеет проговаривать, но они доступны его незамутненному восприятию, а потому духовное выражается авторами через запаховое переживание.
Рассказы Ш.Й. Агнона, как и роман И.С. Шмелева, содержат в себе два повествовательных пласта. С одной стороны, это бытописание, когда ребенок рассказывает о праздничных яствах и жизни простого люда, кото-
рый его окружает, с другой — отображение мистических переживаний главного героя, мальчика из религиозной семьи. Оба эти пласта (один из которых вводится посредством аллюзий на классические религиозные тексты и устную традицию) пересекаются, они взаимосвязаны. Рассказывая о том, как мать ждет отца с ярмарки, Шмуэль приводит цитату из Плача Иеремии с комментарием Раши, крупнейшего средневекового комментатора Талмуда, духовного вождя и общественного деятеля еврейства Северной Франции. Когда же ему кажется, что сундук отца, в котором должны быть подарки, пуст, он вспоминает историю, случившуюся с раб-би Нахумом Гамзой. Это был один из известнейших законоучителей, прозванный «Иш-Гамзо», поскольку, что бы с ним ни случилось, он говорил: «Гам зу ле-това» — и это к лучшему [5]. Подобно ему, Шмуэль молит Всевышнего о превращении содержимого (если его, конечно, не похитили разбойники) в самые лучшие подарки на свете. В вечер Рош-а-Шана — еврейского Нового года — юный Шмуэль хочет запрыгнуть на стол и процитировать отрывок из книги Псалмов [6, 24:1]: «Господу принадлежит земля и все наполняющее ее». Более того, он уподобляет себя ребенку, который, по свидетельству, Гемары (часть Талмуда. — И.Ю.), произносил эти слова, сидя посередине золотого стола. Замоскворецкий Ваня не обладает равви-нистической ученостью своего сверстника из города Бучач, однако, благодаря Михаилу Панкратовичу Горкину, он прекрасно знаком с Народной Библией. Ваня живет бок о бок с библейскими персонажами, которые становятся в его (и прочих участников
Преподаватель
2 / 2014
обеда) восприятии полноправными участниками «обеда для разных», такими же русскими мужиками:
— Погоди, Панкратыч, — говорит Антипушка, тыча в царя Соломона пальцем. — Это и будет царь Соломон, чисто месяц?
— Самый он, священный. Мудрец из мудрецов.
— Православный, значит... русский будет?
— А то как же. Самый православный, святой. Называется царь Соломон Премудрый. В церкви читают — Соломоново чтение! Вроде как пророк [2, с. 115].
Мир ушедшего Замоскворечья читатель видит глазами Вани, сам же Ваня познает его при помощи Михаила Панкратовича Горкина, который одновременно наделен чертами «волшебного помощника» и христианского святого. Таких людей, как Горкин, пастырей в миру, добровольно радеющих о соблюдении в обществе правил христианской жизни, на Руси принято было называть стоятелями за веру православную. В русской литературе XIX века встречается мысль о полезности дублирующей, поддерживающей русскую православную церковь общественной силы. Имелся в виду институт мирских монахов, духовников-воспитателей без сана, добровольцев-стоятелей за строгое соблюдение православного календаря и чистоту православного образа жизни. Такого рода персонажи встречаются, в творчестве Ф.М. Достоевского (Алеша Карамазов) и Н.С. Лескова. Этой же традиции следует И.С. Шмелев, создавая образ Ва-ниного наставника, плотника Горкина, имя которого подчеркивает его праведность. Михаил — имя архистра-
тига Небесного Воинства, сражающегося за правду и благочестие, Парфен переводится с греческого как 'чистый', фамилия же отсылает нас к первому дню Радоницкой недели, восточнославянскому празднику Красная Горка, недаром и отец Вани именует старого филенщика Горкой. «Какие же у него грехи? — вопрошает Ваня. — Он ведь совсем святой — старенький и сухой, как и все святые. И еще плотник...» [2, с. 185]. Сам же Горкин в беседах со своим воспитанником отрицает свою святость:
— Ты будешь преподобный, когда помрешь?— спрашиваю я Горкина.
— Да ты сдурел! — вскрикивает он и крестится. И на лице у него испуг. — Меня, может, и к Раю-то не подпустят... У меня грехов...
— А тебя святым человеком называют! И даже Василь Василич называет.
— Когда пьяный он. Не надо так говорить [2, с. 187].
Похожими чертами наделены скрытые праведники, ламедвовни-ки, о которых вспоминает юный Шмуэль. В соответствии с еврейской мистической традицией, таких праведников на земле 36, и именно благодаря их молитвам Мир все еще не погрузился в пучину Хаоса. Впервые упоминание 36 праведников встречается у амораев (законоучители и лидеры еврейского народа, жившие с начала III в. вплоть до завершения как Иерусалимского (IV в.), так и Вавилонского (V в.) Талмуда), в трактате «Санхедрин» (лист 97) [5], с выведением числа 36 из ге-матрии «ламед»-«вав» в стихе « Счастливы те, кто живет в постоянном ожидании сближения с Ним» (Исаи.30:18) [4]. В трактате Хулин
337
(ивр. яопл п^ч) [6] рассказывается, что существуют 36 праведников в Израиле и столько же — вне его. Во всех этих случаях не говорится о скрытости праведников, и несмотря на согласие о зависимости существования мира от существования этих праведников, сама эта тема не привлекала особого внимания и не имела существенного значения вплоть до Средних веков. Хотя образ тайных праведников существовал в еврейской традиции и раньше, только к XVIII веку представление о скрытости окончательно соединилось с преданием о тех 36 праведниках, благодаря которым спасается наш мир.
Тема праведников-ламедвовни-ков, часто появляется в хасидских преданиях и используется для обоснования идеи: талмудическая ученость не обязательно является необходимой для достижения высокой степени духовного совершенства. Именно из хасидских преданий Аг-нон почерпнул идею о людях из народа, скрытых праведниках, которые умирают в тот момент, когда 338 осознают свою святость. На страницах рассказов цикла «В шатре дома моего» не упоминается наставник юного Шмуэля, однако очень часто встречается образ бедняка-простолюдина, который уподобляется Мессии: «В стороне от дороги я приметил того самого нищего. Он сидел на груде камней и перевязывал свои раны. Одежда его была изорвана в клочья, эти лохмотья не годились даже на то, чтобы прикрыть его раны. Он тоже увидел меня. Раны, пылавшие на его лице, уставились на меня, как глаза — обжигающим взглядом. Сердце мое замерло, задрожали колени, в глазах потемне-
ло и все пошло кругом. Но я взял себя в руки, склонил голову перед нищим и сказал: "Шалом!". И он ответил мне: "Шалом!" [3].
Если в русской литературе образ человека из народа имел, как правило, положительную коннотацию, то в новой литературе на иврите все обстояло несколько иначе. Подобное описание едва ли могло встретиться в текстах современников Агнона, писавших на иврите. Как правило, жизнь местечка, скрытых праведников, ютящихся в жалких лачугах, сидящих на паперти и возносящих Всевышнему, Благословен Он, молитву о спасении Мира, описывалась уничижительно. Возможно, причиной такого отношения был сословный разрыв, который очень болезненно переживали ивритоязычные писатели, они стремились вырваться из стен гетто к «свету, солнцу, теплу» [7, с. 18] европейского Просвещения, вследствие чего мир простых евреев виделся им «темным царством», которое затягивает героя:
Будучи интеллигентным человеком, Винник пытался скрыть мизантропию, которая охватывала его при посещении небогатых пациентов: «придя в их дома, он никогда не выказывал высокомерия; напротив, доктор охотно поддерживал беседу, обильно приправляя свою речь остротами и прибаутками, с нескрываемым удовольствием общался с женщинами и восторженно тискал младенцеd [3, пер. с иврита наш. — И.Ю.].
Юному Шмуэлю чувство мизантропии чуждо, он видит частичку Господа в каждом человеке, особенно восхищаясь простыми людьми, такими, как нищий из рассказа «Платок» или писец рабби Элимелех, «кото-
Преподаватель
2 / 2014
рый был бедняком и жил в глинобитной хижине, где не было даже стула, чтобы присесть. Раби Элимэ-лех имел обыкновение говорить: «Мудрецы наши, благословенна их память, сравнили этот мир с прихожей, а мир грядущий — с чертогом. Человеку, поспешающему в чертог, к чему ему стул для сидения в прихожей? [там же]. Как и в тексте Шмелева, описание людей из народа сопряжено у Агнона с устной традицией. При встрече или упоминании простого человека Шмуэль, ссылающийся обычно на текст Писания, вкрапляет в свое повествование цитаты из мидрашей (разделов Устной Торы, которая входит в еврейскую традицию наряду) или хасидских преданий.
Последними словами романа И. С. Шмелева «Лето Господне» становится «Трисвятое», молитва, которая читается в конце отпевания. Горкин не боится говорить с ребенком о смерти. «Память смертная», не позволяющая человеку в суете дней забывать о душе («Делов-то пуды, а она-то — туды», — повторяет отец поговорку Горкина), — одна из главных христианских добродетелей. Старенькому Горкину выпадает на долю проводить в последний путь отца Вани. Но о смерти его самого в романе Шмелева не сказано. Горкин умереть не может, ведь он дух Замоскворечья, Старой Москвы, Святой Руси. Подобно своему небесному покровителю, охраняющему Райские Врата, Михаил Парфенович навеки остался хранителем «золотых ключей, что отомкнут двери в неведомое Царство» [8, с. 54], поиску которых посвящено все творчество И.С. Шмелева периода эмиграции.
«Молодые ремесленники — портные и сапожники, напевавшие мои песни за работой, погибли в ту войну (Первая Мировая), — пишет Аг-нон, — А из тех, кто тогда не погиб, иные похоронены заживо вместе с их сестрами в яме, ими же вырытой по приказу врага. Но в большинстве своем они сожжены в печах Аушви-ца, вместе с их сестрами, что прелестью своей украшали наш город и пели песни мои своими нежными голосами» [3]. Погибли и праведники, подобные рабби Элимелеху — писцу, однако ключи от Святой земли все еще не утеряны, ведь в соответствии с хасидскими поверьями на место умершего ламедвовника приходит другой праведник, а значит, «дух» Старого Бучача, как и дух Старой Москвы, все еще жив, и когда-нибудь он откроет двери местечкового Дома учения перед потомками Шмуэля.
Сопоставляя рассказы Ш.Й Аг-нона и роман И.С. Шмелева, двух писателей, имена которых никогда не упоминались в едином контексте, мы определили общие основы моделей национального мира, представленных в их произведениях: оба автора, пережив гибель близкого им патриархального уклада с его неизменными религиозными установлениями, оказавшись вдали от Родины, реконструируют этот мир в своих текстах. Стремясь оградить себя от чуждой, полной ужасов и несправедливости, действительности, они совершают побег в «Святую землю» — в мир детства, где все гармонично, где религиозные обряды и ценности выполняют функцию оберега, а люди наделяются волшебными, сказочными чертами.
339
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ
1. Солнцева, Н.М. Иван Шмелев. Жизнь и творчество [Текст] / Н.М. Солнцева. - М. : «Эллис Лак», 2007.
2. Шмелев, И.С. Лето Господне [Текст] / И.С. Шмелев. - М. : Издательский дом «Синергия», 1998.
3. Агнон, Ш.Й. Электронное собрание сочинений [Электронный ресурс]. - URL: http://heblit.org/0txt/sha01.html#z_toc_002 (дата обращения: 17.12.2013).
4. Книга пророка Исайи [Текст] / предисл., пер. и комм. А.Э. Графова. - М. : Рос. библ. об-во, 2004.
5. Вавилонский Талмуд. Трактат Сангедрин [Электронный ресурс]. - URL: http:// chassidus.ru/bavli/?masechetid=23 (дата обращения: 17.12. 2013).
6. Псалмы Давидовы [Текст] / пер. С.С. Аве-ринцева. - К.-М. : ДУХ I Л1ТЕРА, 2004.
7. Бялик, Х.Н. Стихи и поэмы. Иерусалим [Текст] / Х.Н. Бялик. - Библиотека «Алия», 1994.
8. Шмелев, И.С. Душа Родины; Москва в позоре [Текст] / И.С. Шмелев // Шмелев И.С. Собр. соч. : в 5 т. - М., 1998-2000. -Т. 2.
REFERENCES
1. Solnceva N.M. Ivan Shmelev. Zhizn' i tvorchestvo [Life and work], M., «Jellis Lak», 2007.
2. Shmelev I.S. Leto Gospodne [Year of The Lord], M.: Izdatel'skij dom «Sinergija», 1998.
3. Agnon Sh.J. Jelektronnoe sobranie sochinenij [E-works], URL: http://heblit.org/0txt/sha01. html#z_toc_002 (data obrashhenija: 17.12. 2013).
4. Kniga proroka Isaji [The prophecy of Isaiah] / predisl., per. i komm. A.Je. Grafova, M., Ross. Bibl. Ob-vo, 2004.
5. Vavilonskij Talmud [Babylonian Talmud], Traktat Sangedrin. URL: http://chassidus.ru/ bavli/?masechetid=23 (data obrashhenija: 17.12. 2013).
6. Psalmy Davidovy [The Psalms of David] / per. S.S. Averinceva, K.-M.: DUH I AITEPA, 2004.
7. Bjalik H.N. Stihi i pojemy [Poems], Ierusalim, Biblioteka «Alija», 1994.
8. Shmelev I.S. Dusha Rodiny; Moskva v pozore [The soul of the Motherland; Moscow in Shame], Sobr. soch.: v 5 t., M., 19982000, t. 2. ■
Юзефович Илья Викторович, аспирант кафедры русской литературы и журналистики ХХ-XXI 340 веков, Московского педагогического государственного университета, ilvicyu@list.ru
Yuzefovich I.V., Post-graduate Student, Modern Russian Literature Department, Philology Faculty, Moscow State Pedagogical University, ilvicyu@list.ru
Преподаватель ^ 2 / 2014
