CC BY-NC-ND
40
В.И. Федорова
НАРРАТОЛОГИЧЕСКИЙ ПОТЕНЦИАЛ НЕХУДОЖЕСТВЕННОГО ПОВЕСТВОВАНИЯ (на примере мемуаров поляков о России начала XX в.) *
Цель статьи - выявить общие для литературоведов и историков нар-ратологические принципы анализа нехудожественного повествования, а именно мемуаров. В центре внимания статьи - работы В. Шмида, Х. Уайта и Ф. Анкерсмита. Предложенные к рассмотрению мемуары поляков о России начала XX в. анализируются с точки зрения нарратологии и дискурсивного подхода.
Ключевые слова: нарратология, нехудожественный нарратив, мемуаристика, биографический дискурс, историография.
Мемуаристика согласно «Словарю актуальных терминов и понятий поэтики» - это «разновидность автобиографического письма, по форме изложения (от 1-го лица) граничащего с автобиографией и дневником, а по предмету - с документально-историческим повествованием»1.
Что мы знаем о документально-историческом повествовании, иначе говоря, о нарративе? О нарративе вообще мы сейчас знаем очень много: современная нарратология представляет собой довольно четко структурированную систему и позволяет описывать текст как с точки зрения поэтики, так и с точки зрения риторики. Однако нарратология, определяя своим предметом нарратив вообще, на практике сосредоточена прежде всего на фикциональном, т. е. художественном нарративе. Применимы ли общие принципы наррато-
© Федорова В.И., 2015
* Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ в рамках проекта проведения научных исследований «Память о русско-польских отношениях в Российской империи в мемуаристике межвоенного периода», проект № 13-01-00070.
логии к нарративу нехудожественному, в нашем случае - документально-историческому? Как возможно это верифицировать?
Нам представляется, что было бы небесполезно рассмотреть и соотнести точку зрения нарратологов и точку зрения историков на нехудожественный нарратив и выявить моменты их пересечений.
Вольф Шмид, автор знаменитой «Нарратологии»2, в своей статье «История литературы с точки зрения нарратологии» пишет: «В самой действительности историй не существует. <...> В реальности имеет место только непрерывное течение изменений. Прерывные единицы, такие как истории, возникают исключительно в сознании субъекта, которым определяются в непрерывном течении начало и конец»3.
«Нарративным сырьем»4 для историй являются происшествия, которые нарратор отбирает из «неисчерпаемого множества "атомов" происшествий»5, руководствуясь при этом «идеологической, или оценочной» точкой зрения: «Она в первую очередь решает, какие элементы и какие свойства к повествующейся истории относятся, а какие нет. Без идеологической или оценочной точки зрения, подразумевающей присуждение релевантности, отбор невозможен, а без отбора истории не получается»6.
По мнению Франклина Рудольфа Анкерсмита, автора исследований по философии истории, испытавшего на себе немалое влияние Хейдена Уайта, классика исторической нарратологии, история также сама по себе не является нарративом: прошлое не обладает нарративными структурами, они появляются только в историческом нарративе7. Нарративные субстанции, согласно Анкерсмиту, не могут быть охарактеризованы как истинные/ложные, историческое знание относительно. Шмид вторит исследователю: «Об истории мира и литературы можно написать любое количество нар-ративов»8. Мы же добавим: об истории жизни отдельно взятого человека тоже.
Сам же Уайт известен не только своими рассуждениями о «литературности»9 и «текстуальном, дискурсном измерении текста историка»10, но и созданием терминологии для типологии историографических стилей. Исследователь выстраивает довольно непростую систему анализа историографических текстов, в качестве основы выделяя три типа стратегий, применяемых историками при построении своих текстов: «Я называю эти стратегии объяснением посредством формального доказательства [formal argument], объяснением посредством построения сюжета [emplotment] и объяснением посредством идеологического подтекста [ideological implication]»11. В рамках каждой стратегии Уайт выделяет четыре различных
модуса/тактики. Эти модусы в данной статье нас интересовать не будут, поскольку, во-первых, Уайт использует для характеристики сюжетосложения архетипы жанров, реализующиеся в одном из четырех видов тропов, использует условно, для собственного терминологического удобства, понимая их иначе, чем теория жанра, не как категорию поэтики, что может приводить к путанице; во-вторых, описанные им модусы и тактики действительно лучше всего применимы к историографическим текстам и лишь опосредованно могли бы использоваться при анализе иного нехудожественного нарратива. «Такие соображения слишком схематичны»12 - так оценивает Шмид идею Уайта использовать жанрологию и тропологию для характеристики историографических стилей. Для нас важнее другое, а именно та почва, на которой ученый возводит свою систему. Несмотря на явные недостатки перевода «Метаистории» Уайта на русский, о чем неоднократно писалось в различных рецензиях13, мы угадываем в трех «стратегиях» классические понятия античной риторики: inventio (изобретение) - выбор предмета высказывания, disposition (расположение) - выстраивание этого материала в определенной последовательности, elocutio (украшение) - вербальное воплощение нарратива. Inventio у Уайта соответствует «объяснению посредством идеологического подтекста», т. е. отбору фактов/событий с идеологической точки зрения, disposition - сю-жетосложению, выстраиванию нарратологической интриги14, а elo-cutio - «объяснению посредством формального доказательства» (возможно, «формальная аргументация» лучше передала бы смысл этой уайтовской «стратегии»). А ведь именно на этих трех понятиях - invention, disposition, elecutio - Шмид выстраивает свою четырехуровневую порождающую модель нарративного конститу-ирования: события - история - наррация - презентация наррации (как результат триады: отбор - композиция - вербализация)15.
К историографическому повествованию, таким образом, могут быть успешно применимы нарратологические принципы. В конце концов, признает Шмид, «нельзя не согласиться с создаваемой Уайтом принципиальной аналогией между историком и наррато-ром, с его основным тезисом, что и Клио, муза историографии, сочиняет истории»16.
Итак, мы выяснили, что и литературоведы, и историки, придерживающиеся в своей работе принципов нарратологии, сходятся в том, что при анализе нехудожественного нарратива целесообразно говорить о точке зрения автора (о его кругозоре, картине мира), построении сюжета - последовательности эпизодов, построении нар-ратологической интриги - и, наконец, о «презентации наррации»,
состоящей «в композиционных членениях (начала и концы глав и текста в целом); в конфигурации внутритекстовых дискурсов; в стилистической гетероглоссии, или глоссализации (разноречие, конфигурация голосов); а также в ритмической организации текста»17.
Конечно, нельзя забывать, что далеко не каждый нехудожественный текст, так же как и не каждый художественный, представляет собой нарративное высказывание. И фикциональный, и нефикциональный текст может являть собой итеративную структуру («описание стабильных, повторяющихся или закономерно сменяющихся состояний»18), в то время как основная черта предмета нарратологии (нарратива) - событийность, опыт, изменение состояния - противопоставлена прецедентной процессуальности. При этом как нарратив может включать в себя описательные элементы, так и в итеративе могут присутствовать нарративные конструкции - по замечанию современной исследовательницы, границы описания и повествования очень расплывчаты и проницаемы19.
В то же время нехудожественный нарратив может балансировать на грани художественности, когда в повествовании приобретает особое значение начало, конец, деление на главы, мотивика и возникает целостный концепт «я-в-мире». Особенно это касается мемуаров, где расхождение между автором и нарратором все же существует - благодаря природе нарративности, разводящей событие, о котором повествуется, и событие самого повествования, хотя бы по причине временной дистанции.
Кроме того, следует помнить, что мемуары «выросли» из жизнеописания - особого речевого жанра, имеющего сложное комплексное происхождение (из анекдота, сказания и притчи)20.
В поле нашего внимания оказались четыре мемуарных нарратива: воспоминания Романа Дыбоского21, Бронислава Громбчевско-го22, Людвика Следзинского23 и Станислава Ноаковского24. Здесь мы затронем лишь некоторые из вышеуказанных нарратологиче-ских аспектов этих произведений.
Свои повествования четыре очень разных (в том числе по социальному статусу) автора доводят примерно до одной и той же временной границы - до конца первого двадцатилетия XX в., однако начинают они их с совершенно разных событий своей жизни. «Я не собираюсь писать свою автобиографию, поскольку ничем не заслужил права на то, чтобы привлекать к себе внимание общества. Однако в течение моей долгой и полной путешествий жизни обстоятельства всегда складывались так, что я имел дело с выдающимися людьми, которые, занимая высокое положение в России в последние 30-40 лет, довели ее до нынешнего состояния. Поэтому я пола-
гаю, что рассказ о моих встречах с ними может дополнить картину событий недавнего времени»25, - сразу же заявляет Громбчевский и, единственный изо всех наших героев, начинает мемуары с воспоминаний далекого детства, подробно и неспешно описывает все этапы своей политической карьеры, особенное внимание посвящая тем моментам, когда благодаря его деятельности Россия если и не была спасена, то по крайней мере избежала серьезных опасностей.
В центре внимания Дыбоского - семь лет жизни в России, которые сделали его несомненным знатоком русской души и нравов, что он старательно подчеркивает при любой возможности. Чтобы читатель не сомневался в его «компетенции», уже с первого предложения он оглушает его своим опытом: «Попав в царскую неволю на реке Ниде в 1914 г. в бытность свою австрийским офицером, а в большевистский плен на Енисее в 1920 г. уже в качестве польского офицера, на протяжении мировой войны пережив среди пестрых масс польских изгнанников все перипетии исторической драмы нашего народа, от общей дезориентации до последней трагедии легиона в Сибири, уже во время свободной Польши, исколесив в течение этих долгих семи лет Россию и Сибирь вдоль от Москвы и Волги до Ангары и Амура, познав на этих пространствах российский народ вширь и вглубь, от дворян, ученых и московских артистов в 1915 г. до сибирских крестьян, сахалинских каторжников, таежных разбойников и преступников, вышедших из тюрем в последние годы, вдоволь насмотревшись на многочисленные инородные племена от вотяков и татар по эту сторону Урала до китайцев и японцев на Дальнем Востоке, я имел право по своем возвращении получить от краковских приятелей приветствие в словах Одиссеи, что "много людей познал, и городов, и мыслей"»26.
В отличие от описаний двух предыдущих «путешественников», основное место действия в мемуарах Следзинского - тобольская каторга. Все герои его воспоминаний - в основном «товарищи» и «подруги», исключительно так он их называет, конечно, это не относится к отрицательным персонажам (у Следзинского практически нет полутонов) - начальнику тюрьмы и надзирателям.
«Когда-то один из товарищей подбросил идею написать сценическую картину под названием "Один день политических заключенных на царской каторге". Думаю, что, если бы у кого-нибудь были такие способности и он достоверно нарисовал бы такую картину о жизни каторжников, он сделал бы большое дело для будущих поколений...»27 - очевидно, что Следзинский примерно так же воспринимает свою задачу: именно как задачу, как дело, необходимое «будущим поколениям».
Ноаковский в своем биографическом очерке заявляет, обращаясь к читателю: «Из этого материала, Почтенный, Вы выберете то, что Вы посчитаете подходящим, не опуская главного. Я пишу так же, как рисую: криво, пятнами, беспорядочно - но человека невозможно отделить от художника»28. Следующее сразу за очерком повествование о том, как автор предотвратил бомбежку Кракова, оставляет читателя в недоумении: правда это или художественный вымысел? Очередная картина Ноаковского, который не сумел отделить в себе художника от человека?
Политический деятель, путешественник, топограф, этнограф, открыватель Бронислав Громбчевский пишет грамотнее и «литературнее» всех остальных, стилистически его текст практически никак не маркирован, неважно - повествует ли он о своем путешествии в Японию, на Тибет, в Афганистан, о беседах с российским императором или же об удачном решении революционных конфликтов в Астраханской губернии, губернатором которой он какое-то время являлся. Тем более на конкретные факты читатель вскоре перестает обращать внимание (Громбчевский нередко путает имена, фамилии, даты), приключения благородного политика увлекают и без того. «Амбивалентное единение легенды и анекдота» - «"внутренняя норма" популярных историй о знаменитых авантюристах, чьи жизни (не вымышленные, но лишенные канонической достоверности) обрастают множеством сомнительных казусных подробностей, создающих нарративную интригу анекдотического свойства»29. Напомним, что некоторые историки действительно считают Громбчевского авантюристом: в своих путешествиях ему не раз приходилось прибегать к помощи весьма сомнительных личностей.
Профессор английской филологии Дыбоский пишет настолько витиевато, что к концу предложения читатель нередко забывает, с чего оно началось и что ему предшествовало. Интересует его в первую очередь «то, что может показаться занимательным и полезным для всех поляков»30, а также «избранные картины»31 его ссылки. И действительно, картины и зарисовки русской жизни, рассуждения о русских нравах и русской душе составляют основную материю повествования. В этом дидактическом автобиографическом высказывании явно проглядывает притчевая компетенция.
Социалист Людвик Следзинский, в общей сложности пробывший в заключении в России около 15 лет, описывает будни каторжника во всех подробностях: знакомит читателя с «товарищами», представляет ему мерзости «подлецов», при этом каждый эпизод пронизан «самоотверженным духом», «борьбой», «протестом»,
«идеей». Пишет Следзинский чрезвычайно коряво, не обращая особого внимания на нормы польского языка. Любопытно, что эпитеты, сопровождающие особо отличившихся в благородстве и борьбе «товарищей», на протяжении всего повествования практически не меняются («самоотверженный», «благородный», «честный»), равно как и эпитеты, которыми автор награждает противоположную сторону («гнилой», «омерзительный», «лживый»).
Очевидно, в этом нарративе реализуется контаминация стратегий сказания и притчи: «.происходит то, что и должно было происходить, но одновременно происходящее является не роковой судьбой, а результатом свободного выбора и образцом притчево-го поведения.»32. При ближайшем рассмотрении мы обнаружим здесь сочетание стратегии «пропагандистских биографий политических деятелей»33 и агиографического дискурса.
Повествование архитектора, художника и историка искусства Станислава Ноаковского стоит особняком в этом ряду мемуаров. С одной стороны, автор явно заигрывает с читателем, намекая ему, что, возможно, следующий за вполне традиционным биографическим очерком невероятный рассказ - это художественный вымысел; с другой стороны, про фикцию нет ни слова, сообщается лишь про «кривость» и «беспорядочность» повествования. Впрочем, кроме этого невинного замечания, оснований не доверять автору у нас нет. Дело здесь в другом: «.я задумал написать заметку об одном эпизоде времен мировой войны, в котором я сыграл (?) определенную роль.»34. Вот этот вопросительный знак заставляет нас сомневаться, но уже не в самом авторе, а в ситуации: как же все произошло на самом деле? Действительно ли разговор автора со старой графиней спас Краков? («"Хорошо, я сейчас же телеграфирую Коле, чтобы пощадил Краков". <...> Говорила ли она об императоре Николае II или великом князе Николае Николаевиче, не знаю, знаю только, что говорила об одном из них, поскольку в руках этих людей была возможность пощадить или бомбить Краков»35.) Или же это была случайность? Этот автобиографический нарратив имеет явную анекдотическую природу.
«Отбирая элементы и свойства, входящие в создающуюся историю, - утверждает Шмид, - историк и нарратор пролагают сквозь нарративный материал собственную смысловую линию, которая выделяет определенные "атомы" и оставляет остальные в стороне, неотобранными»36. Этот отбор и прокладывание нарратором собственной смысловой линии являются одним из основных предметов интереса нарратологов, занимающихся как художественным нарративом, так и нехудожественным.
В.И. Федорова Примечания
Савинков С.В. Мемуаристика // Поэтика: словарь актуальных терминов и понятий / Гл. науч. ред. Н.Д. Тамарченко. М., 2008. С. 118. Шмид В. Нарратология. М.: Яз. славян. культуры, 2003.
Шмид В. История литературы с точки зрения нарратологии // Вопросы литературы. 2012. № 5. С. 160. Там же. С. 159. Там же. Там же. С. 160.
Анкерсмит Ф. Нарративная логика: Семантический анализ языка историков. М.: Идея-Пресс, 2003.
Шмид В. История литературы с точки зрения нарратологии. С. 163. Уайт Х. Метаистория: Историческое воображение в Европе XIX века / Пер. под ред. Е.Г. Трубиной, В.В. Харитонова. Екатеринбург: Изд-во Уральск. унта, 2002. С. 8.
Гавришина О. Библиография: История как текст. Рец. на кн.: Уайт Х. Метаистория. Екатеринбург, 2002 // Новое литературное обозрение. 2003. № 59. С. 536. Уайт Х. Указ. соч. С. 18.
Шмид В. История литературы с точки зрения нарратологии. С. 162. См.: Гавришина О. Указ. соч.
См.: Тюпа В.И. Нарратологический минимум // Русский след в нарратологии. Балашов, 2012. С. 73; Он же. Нарратология и дискурсивные практики // Тюпа В.И. Дискурс / Жанр. М.: Intrada, 2013. C. 24-40. См.: Шмид В. Нарратология. С. 158-159.
Шмид В. История литературы с точки зрения нарратологии. С. 163. Тюпа В.И. Нарратологический минимум. С. 73. Там же. С. 69.
Лобанова Г.А. Повествование и описание в современной нарратологии // Известия РАН. Серия литературы и языка. 2009. № 2. Т. 68. С. 56. О жанровой природе биографического дискурса см.: Тюпа В.И. Жизнеописание как протороманный нарратив // Тюпа В.И. Дискурс / Жанр. С. 79-91. Dyboski R. Siedem lat w Rosji i na Syberii (1915-1921). Warszawa: Etc. Nakl. Gebethnera i Wolffa, 1922.
Grqbczewski B. Na sluzbie rosyjskiej. Warszawa: Wydawnictwo Przedswit, 1990. Sledzinski L. Z Warszawy do Tobolska. Wspomnienia z katorgi w Tobolsku. Warszawa: Wydawnictwo Instytutu Jozefa Pilsudskiego poswiçcone badaniu najnowszej historii Polski, 1937.
Noakowski S. Szkic autobiograficzny. Bombardowanie Krakowa // Noakowski S. Pisma / Materialy zestawil M. Wallis. Warszawa: Budownictwo i Architektura, 1957. S. 157-168.
4
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
Grqbczewski B. Op. cit. S. 5. Dyboski R. Op. cit. S. 1. Sledzinski L. Op. cit. S. 121. Noakowski S. Op. cit. S. 163. Тюпа В.И. Дискурс / Жанр. С. 88. Dyboski R. Op. cit. S. 2. Ibid. S. 5.
Тюпа В.И. Дискурс / Жанр. С. 86а-87.
Там же. С. 84.
Noakowski S. Op. sit. S. 165.
Ibid. S. 168.
Шмид В. История литературы с точки зрения нарратологии. С. 163.
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
