CC BY
93
НАРОДНОЕ ПЬЯНСТВО НА ЕВРОПЕЙСКОМ СЕВЕРЕ РОССИИ В «ЭПОХУ ВОЙН И РЕВОЛЮЦИЙ»*
Проблема народного пьянства стала привлекать особое внимание общественности на рубеже XX в. Введение государственной монополии на торговлю спиртными напитками послужило очередным поводом как для ее вдумчивого анализа, так и для критики «антинародной политики» царизма.
Первая русская революция с ее бунтами и погромами сделала проблему народного пьянства особенно острой, актуальной. Консервативно настроенный врач Н. Шипов в своей брошюре «Алкоголизм и революция», вышедшей в 1908 г., обращал внимание общественности на усиление народного пьянства, которое способствовало распространению хулиганства, примером чего и служила «переживаемая революция»1. Так в России была открыта и вынесена на суд общественности причинно-следственная связь между народным пьянством и народной революцией.
Народное пьянство создавало почву и для формирования «образа врага» в лице евреев и магометан, которым своя религия запрещала употребление спиртного: дескать, именно они, в погоне за прибылью, наживаясь на русском народе, на его страданиях, «спаивали» русский народ. Последний тезис особенно широко эксплуатировался накануне и в начале Первой мировой войны. Тогда же власти и общественность обратили внимание на положительную реакцию большинства населения на введение ограничения торговли спиртным на время проведения мобилизации (эти ограничения стали своего рода «сухим законом», действия которого продлевалось каждыми новыми властями и который был формально отменен только в 1923 г.).
«Сухой закон» по времени своего существования практически совпал с самым трагическим периодом российской истории - «эпохой войн и революций».
Наметившийся в 1990-е гг. жестко-критический, не фанфарно-парадный подход к оценке событий «Великого Октября» вызвал интерес и к проблеме пьянства, присущего советскому обществу вплоть до установления в конце 1920-х гг. «власти твердой руки».
По авторитетному мнению В.П. Булдакова, народное пьянство было отражением охватившего население всеобщего ощущения счастья и праздничного настроения2.
* Статья подготовлена в рамках исследования, поддержанного грантом Российского Гуманитарного Научного Фонда (проект № 10-01-48102 а/С).
Тщательный анализ прокатившихся в 1917 г., как эпидемия, по всей стране винных погромов позволил сделать историку П.П. Марчене вывод, что это была апробированная модель для относительно легитимного захвата власти большевиками: «погромы - организация отрядов Красной Г вардии - подготовка к перевороту»3.
Однако, на наш взгляд, подъем «пьяной стихии» был вызван целым комплексом причин. Одна из них состоит в том, что российское общество находилось в условиях демографического перехода, для первого этапа которого характерно «накопление» в обществе детских и молодых возрастов, подготовленное тем, что в предыдущий период традиционно высокая рождаемость не «снималась» высокой же младенческой смертностью. В результате общество было «переполнено» молодыми мужчинами, а из-за затяжной войны и активного включения больших групп молодых людей в социальное переустройство, оказалось наполнено и большим количеством холостяков. Традиционная культура, носителем которой была основная масса населения, предполагает «переход» в другую социальную группу -в данном случае, «взрослых», «мужиков» - не по календарному возрасту, а по социальному статусу, который соответствовал брачному состоянию. Неженатые мужчины, невзирая на возраст, могли (и должны были!) проявлять поведенческие модели, характерные для «молодежной» культуры, которой были свойственны хулиганские выходки, «молодечество», пьянка и гулянка, в общем - затяжное всеобщее пьяное веселье.
В глазах «благонравной» части общества пьянство, распространившееся в революционную эпоху, ассоциировалось с приходом к власти «босяков», которым был свойственен такой образ жизни. Однако «босяки», «зимогоры» (так на Европейском Севере России называли неудачливых отходников, которые, прогуляв заработанное, оставались «на зиму» в городе, перебиваясь случайными заработками, становясь нередко кадровыми рабочими) были в основном молодыми людьми, не устоявшими перед городскими искушениями. Так в сознании населения произошло «сближение» культурных маргиналов и революционного «гегемона», одной из ближайших целей которого была борьба за справедливое переустройство общества.
Немаловажным представляется и то обстоятельство, что широко проводившаяся в конце XIX - начале XX вв. государственная политика поддержки «трезвеннического движения» (наряду с активизацией общественности в этом направлении) явилась реакцией правительства на активную критику со стороны интеллигенции и выражалась прежде всего в финансировании разнообразных просветительских акций. Объективно она способствовала распаду русского общества, углубляла его раскол, ибо разделяла его на «народ», которому рекомендовалось предоставлять, «отвлекая от пьянства, здоровую духовную пищу, разумный отдых и невинные раз-влечения»4, и «высшие слои», которым по-прежнему дозволялось сопро-
вождать свой отдых «обильными возлияниями». Такая несправедливость, по-видимому, бросалась в глаза и давала дополнительный стимул для формирования образа социального «врага». Действительно, если раньше общенародные праздники символизировали в какой-то степени «народное единение», и на городские площади «выкатывались» бочки вина, из которых могли «угощаться» все, невзирая на социальный статус, то теперь возникла четкая градация. Она особенно усилилась во время мировой войны, когда выпивка перестала быть общедоступным и дешевым развлечением и стала возможной только для имеющих деньги и связи: посетителям дорогих ресторанов «подавали» коньяк под видом чая, а врачи получили право выписывать «рецепты» на спиртное.
Именно в это время народное негодование с удивительным упорством выливалось в погромы тех помещений, где находились запасы спиртного. В Архангельске, например, в течение 1914-1917 гг. периодически пытались разгромить Немецкий клуб, в подвалах которого на время запрета на торговлю спиртными напитками были опечатаны запасы вин. Не останавливало даже то, что в здании располагался госпиталь. В 1917 г. здание, наконец, было конфисковано под Дом Советов, а судьба винных погребов так и осталась неизвестной...
Чтобы получить желанную бутылку, население шло на все: от откровенного хулиганства до наивной хитрости.
Например, в январе 1918 г. на Мурманской железной дороге в помещение, где находилась охрана спиртовых грузов, «ворвались пьяные слесаря с молотками и кирпичами в руках, настойчиво потребовали спирт»5.
А вот рабочие Александровского завода направили в Совет своих уполномоченных с предложением «выдавать из губернских запасов обывателям г. Петрозаводска по две бутылки водки на каждое семейство». Они ссылались на то, что практиковавшееся «в некоторых местностях России» уничтожение «спирта и водки, хранящихся в винном складе... путем сожжения или просто выливкой... вело к возбуждению народных масс», а дополнительная охрана складов требует больших расходов. На основании этого рабочие на общем собрании пришли к выводу о «бесцельности уничтожения таким путем народного достояния», предположив, что выдача по строгой норме водки «не принесет населению города положительно никакого вреда ни в моральном, ни в гигиеническом отношении, а принесет только одну пользу»6.
Вряд ли подобные выходки и поползновения были «бунтами алкоголиков». Скорее, таким образом демонстрировалось понимание социального равенства и соответствующим образом понятой справедливости. Те же петрозаводские рабочие в своем «наказе» отмечали, что «достача спирта по рецептам врачей и покупка его из-под полы по 120 руб. за бутылку доступна только имущему классу», а «мы, рабочие, тоже желаем получить спирт легальным путем». При этом давалось обещание, что «ни-
каких погромов не будет, т.к. [просимое] количество само говорит за то, что [водка] будет использоваться только как медикамент, необходимый каждому, продрогшему на работе, и поэтому настаиваем на исполнении желания пославших нас рабочих» 7.
Итак, доступ к спиртному в определенной степени означал «торжество справедливости». В уездном городе Вологодской губернии «в базарный день солдаты устроили [для приезжих крестьян] митинг, подошел народ, много баб. Стоял вопрос о винных погребах; говорили - “Буржуазы городские пьют, а нам не дают!”»8. В Архангельске весной 1918 г. рабочие судостроительного завода «после долгих прений» приняли решение «выдать к празднику Пасхи по 1 бутылке спирта и по 1 бутылке виноградного вина на каждого мастерового, взяв с каждого расписку» о надлежащем поведении, чтобы не допустить перепродажи и пьяного хулиганства. При этом местному Совету предлагалось «удовлетворить прежде рабочих, а потом и буржуазию. Буржуазии продавать спирт по 250 рублей за бутылку, рабочим по 5 рублей, вино буржуазии по 100 рублей, рабочим по 2 рубля»9.
Впрочем, значительно чаще склады со спиртным подвергались стихийному разграблению. Как правило, это делалось из опасения, что «новая народная власть» просто уничтожит напитки. Например, в январе 1918 г. в Великом Устюге «демобилизованные солдаты, спровоцированные возможностью получить бесплатный спирт, устроили погром спиртоводочного завода. К ним примкнули жители ближайших деревень. Произошел взрыв, много людей погибло. Власти растерялись, часть чиновников бежала из города»10. Кстати, в условиях анархии и безвластии «ликвидацию погрома, пожара и беспорядков взял на себя» местный Совет, показав куда большую способность к организованным действиям, чем прежняя, демократическая, власть.
В марте 1918 г. население Каргопольского уезда Олонецкой губернии приступило к расхищению государственных хлебных запасов, приготовленных для отправки на фронт, с целью производства из них самогона. Чтобы не допустить «окончательного разгрома хлебных запасов пьяной толпой», уездный Совет постановил выдавать из «опечатанных» запасов по две бутылки вина на человека11.
Инициаторами водочных беспорядков чаще выступали солдаты. Как отмечало сь Архангельским губисполкомом в начале 1918 г., борьба с пьянством осложняется тем, что «у населения много вина и много оружия»12. Рабочие и сами стремились решить вопрос о легальном распределении спиртного. Одними из первых решений городских Советов было введение карточной системы при распределении спиртного, при этом учитывался «классовый принцип».
Уже Первая русская революция показала, что «география» беспорядков в северных губерниях проявлялась в распространении их из города на сельскую местность. Это касается и «пьяных» беспорядков. Прекратив
платить налоги и подати, крестьяне земледельческих уездов приступили к переводу хлебных «излишков» на брагу и самогон. Было ли связано это повальное пьянство с ощущением короткой свободы, когда «все можно», либо оно возникло под впечатлением неясных слухов, что скоро придут городские и весь хлеб заберут, поэтому надо срочно использовать его для собственного удовольствия, - сказать сложно.
У наблюдательных современников возникало ощущение, что население охвачено апокалипсическими ожиданиями. В земледельческом Никольском уезде, например, в 1917 г. «уродилось много хлеба», однако крестьяне «не заботясь о пропитании, переводят [его] на вино». При этом «пьют и в пост - мол, “поп простит!” На свадебном пиру все по новому режиму шумят, доходит до драк - не у мужиков, а у баб»13. Кстати, и в годы Первой русской революции возникали схожие настроения: «наслушавшись» от приезжих агитаторов различных обещаний грядущего благополучия, крестьяне начинали пропивать свое добро.
Чтобы прекратить перевод дефицитного продовольствия, власти начали принудительно изымать хлебные излишки, не останавливаясь перед применением силы. Первое время деятельность продотрядов была направлена против сельских «богатеев». В их «раскулачивании» с молодым задором принимали участие односельчане, особенно женщины, которые таким образом могли претендовать на хлебную «премию» для содержания собственных семейств. В определенной степени народное пьянство было в интересах и новой власти, поскольку подвыпивших людей можно было подбить на любое «мероприятие». Например, в Пинежском уезде агитаторов, стремившихся собрать добровольцев для Красной армии, из деревень «прогоняли», но в селении, где был «пивной» праздник, им удалось организовать целый отряд из местной и гостившей молодежи: «80 человек записались добровольно»14.
В период военного коммунизма борьба с самогоноварением велась советскими властями особенно энергично, и нередко «излишки» изымались у крестьян среднего достатка. Короткий период деревенского «повального пьянства» был окончен с применением внешней силы. И вновь проявились все признаки раскола, когда одним «можно», а другим «нельзя».
Вообще-то народная традиция допускала пьянство для военнослужащих: «гулянка» во время рекрутского набора, воинского призыва, мобилизации на войну и возвращения из армии была обычным делом. Однако в мировую и Гражданскую войны формально соблюдался «сухой закон». При этом представители военной власти («офицеры», красные командиры и «комиссары») показывали примеры самого безудержного пьянства.
Во время мировой войны у солдат накапливалось раздражение против офицерства, которое «пьянствует», в то время как на «простых людей» распространялся запрет на спиртное. В воспоминаниях бывших револю-
ционных солдат о событиях революции и Гражданской войны на севере России постоянно присутствуют образы «пьяных офицеров». С другой стороны, в жалобах населения на «бесчинства» красных командиров и советских работников также часто встречаются упоминания об их пьянстве. В глазах населения пьянство в «неурочное» время являлось признаком некой социальной девиации, разложения. Такое пьянство жители Европейского Севера прежде видели во время загула отходников, которых привыкли считать никудышными хозяевами. Не случайно в «лихолетье» 1917-1920 гг. «комиссаров» и прочих отрицательно оцениваемых персонажей народ воспринимал как «пьяниц», «голь перекатную», «лентяев». В 1918 г. одним из основных доводов критиков большевистского управления в Архангельске было то, что «коммунисты ничего не делают, только пьянствуют и по ночам катаются на автомобилях»15.
В годы Гражданской войны пьянство комиссаров и продотрядовцев вызывало особенно сильное недовольство крестьян в связи с упорно ходившими слухами, что хлеб, который с таким трудом собирали у населения, коммунисты переводят на пиво и самогон, поэтому постоянно и пьяные. После окончания войны партийным руководством отмечалось, что «среди коммунистов пьянство приобрело угрожающие размеры»16. Доступность спиртного в 1920-е гг. привела к своеобразному расслоению среди коммунистов. Рядовые члены партии видели в гонениях на них «за пьянку» несправедливость, высказываясь в том смысле, что со времен Гражданской войны «пьют все», но теперь все переменилось: в партийных организациях «существуют “главные” и рядовые; материальное положение различно, в этом причина пьянства. “Главные” сыты и обеспечены, они спокойно попивают дома», а пьянство рядовых становится достоянием общественности17.
Почему же пьянство стало столь распространенным явлением у победителей? Было ли это отражением охватившего их ощущения праздника? Или они, выходцы «от станка» или «от сохи», не могли найти себе применения в управленческом аппарате, и пьянство стало своего рода реакцией на осознание бессмысленности своей борьбы за «светлое будущее» и всех понесенных жертв? В начальный период нэпа при каждом «спеце» были поставлены «два архангела-комиссара из несведущих рабочих», которые в дела не вмешиваются, а только «получают жалование и беспробудно пьют»18.
Негативное отношение носителей традиционной культуры к «пьяницам» распространилось на всех, кто занимался непроизводительным трудом, и при этом в «революционном угаре» злоупотреблял спиртным. Отсюда - и особо негативное отношение большевистской власти к пьянству своих адептов. Так, дело о Петрозаводском уездном военном комиссаре, который в 1919 г. изнасиловал 16-летнюю девочку, дошло до Верховного революционного трибунала при ВЦИК, поскольку он не только «подорвал
авторитет учреждений Советской власти в глазах населения», но «преступление было совершено им в пьяном виде»19.
В подобных обстоятельствах мириться с пьянством коммунистов руководящие органы партии большевиков не могли. Документы об исключениях из партии дают представление о массовом масштабе происходившего. Характерны причины исключения: «напился пьяным и показывался в публичных местах»; «нарушили партийную дисциплину, напились пьяными и играли в карты»; «во время пасхи, напившись пьяным, появлялся на публике»20.
Замеченным в пьянстве давали возможность исправиться, но при повторном случае, прежде всего при появлении пьяным в общественных местах, исключали «с опубликованием через газеты». В докладе контрольной комиссии Северо-Двинского губкома РКП(б) отмечалось «неимоверное пьянство и курение самогону»; население жаловалось, что «некоторые члены партии не только пьют, но и варят самогон на заказ». Один из коммунистов 1 мая 1920 г. «ходил пьяным, служащих бил по лицу; бегал с револьвером за маленькими детишками и за курами и стрелял»21.
Из закрытого письма секретаря Архангельского губкома Я.Я. Сприн-гис-Шипова в ЦК РКП(б) известно, что Архангельская губерния превратилась в место «ссылки» для проштрафившихся «по пьяному делу» коммунистов. Секретарь просил прекратить эту практику, поскольку направлять «для исправления» пьяниц «в портовый город, где все пьют напропалую», не только бесполезно, но и опасно, так как «рабочие [этим] колют глаза на собраниях»22. На губернском уровне именно пьянство способствовало возникновению «группировок» среди партийцев23. В уездах «никаких группировок, разногласий нет», но причина этого - также коллективное пьянство, которое способствовало консолидации немногочисленных партийных сил24.
Во время нэпа методы, применявшиеся в период военного коммунизма, использовать было уже сложно. И властям пришлось капитулировать перед повсеместно распространявшимся самогоноварением. Архангельским губисполкомом при анализе социального положения в уездах признавалось, что «работники, ведущие борьбу с самогонщиками, нередко сами при этом бывают пьяны», да и сама борьба нежелательна в связи с классовым подходом, поскольку «самокурением занимается преимущественно беднота. Зажиточный элемент самогона не выгоняет, а покупает его у бедноты»25. В таких условиях «с мест» приходили предложения «культивировать» деревню, «насаждать» в ней образцы новой бытовой культуры. И действительно, в этом направлении проводилась большая работа, особенно силами комсомольцев.
Однако учет неудачного примера «культивирования» народа, проводившегося в начале ХХ в., привел к тому, что параллельно с поддержкой просветительской работы, государство вернуло и государственную вин-
ную монополию - чтобы доходы от «несчастья русского народа» частично направлять, в том числе, и на финансирование «антиалкогольных» мероприятий26.
В результате легализации водочной торговли в Архангельской губернии потребление спиртного возросло с 1924 по 1926 гг. в 4 раза. Деревня, население которой с развитием нэпа получило возможность зарабатывать, в результате более активной борьбы с самогоноварением также стала приобретать покупную водку, потребление которой увеличилось в 24 раза, вдвое превзойдя среднее душевое потребление в СССР. Уголовные преступления (например, кражи), которые в предшествующий, относительно более трезвый период, в основном совершались по причине материальной нужды, теперь стали чаще происходить «по пьяному делу»27.
Удивительным образом отмена «сухого закона» совпала с «замирением» народа. Можно предположить, что социальное успокоение было вызвано не только тем, что новая экономическая политика создала условия для плодотворного труда. Но и тем, что у населения исчезли основания искать персонифицированного «врага», поскольку теперь отсутствовал такой явный «социальный разграничитель», как доступ к спиртному.
Первоначально торговлю спиртным производили только на городских рынках, чтобы облегчить возможность приобрести водку приезжавшим крестьянам и жителям рабочих окраин. В результате «пьянство, хулиганство» стали здесь массовым явлением28. Местные Советы, озабоченные этим, пытались ввести ограничение водочной торговли на уровне своих губерний, но их инициатива не получила поддержки центральной власти29. Выход из создавшегося положения Архангельский губисполком видел в допущении торговли спиртными напитками в сельской местности. Решение об открытии такой торговли принимался после предварительного выяснения отношения к этому жителей села, в котором предполагалось ее устройство. Мнения высказывались самые разные. Поступали сведения о «настоятельных требованиях населения прекратить торговлю вином в пределах волости». При этом в одних местах «население вообще против этой торговли», в других - «граждане против ничего не имеют, а даже приветствуют», «население признает полезным к открытию торговли спиртными напитками... ввиду некоторых соображений, а также искоренения варки спиртных суррогатов»30. Под «некоторыми соображениями» понималось желание облегчить способы приобретения спиртного, поскольку в условиях повсеместно развивавшегося «бандитизма» крестьянам было небезопасно возить такой товар из города.
Интересная дискуссия по вопросу об открытии в их селе водочной торговли возникла на собрании Ракульского общества, в которое входили ближайшие к городу Архангельску деревни. Противники «казенки» предлагали «подумать о тех рабочих, которые прибывают сюда из других мест для заработка, и которые будут пропиваться дотла, после чего появится
воровство и хулиганство»: «пропился, например, какой-нибудь зимогор, и пойдет искать, что бы стащить, чтобы пропить. Тогда и ременки [Тряпки. - Т.Т.] в сенях нельзя уже будет оставлять. Вспомните, как раньше пропивали сапоги и рубашку, а потом воровали». Те, кто поддерживал открытие винной торговли, возражали: «насилу в казенку никто никого не потащит, и плакать, что кто-то из приезжих рабочих пропьется, не стоит». Предположение, что некоторые крестьяне, пропившись, не смогут уплатить налоги, вызвало своеобразную реакцию одной из женщин: «А мы тогда все налогу платить не будем - скажем, что в казенку снесли!»31 Из этого можно заключить, что на обыденном уровне казенная торговля спиртным продолжала восприниматься как форма косвенного налогообложения.
Итак, российская «эпоха войн и революций», несмотря на все кровопролитие, на весь трагизм и ужас, временами и местами проходила как огромный пьяный праздник, на котором от дружеского, братского браж-ничанья недалеко было и до общей драки, до смертоубийства.
На начальном этапе этого революционного безумия у современников возникало впечатление, что оно - результат все шире распространявшегося среди народа пьянства: русский человек, не зная ни в чем меры, в пьяном виде способен был на самые отчаянные поступки. Однако сравнительный анализ событий, происходивших на протяжении всего нескольких, но зато плотно наполненных постоянными изменениями лет, заставляет искать иное объяснение. Может быть, народное пьянство было не причиной, а следствием революционного угара, одним из лозунгов которого была полная, всеобщая справедливость, в том числе и в плане общедоступности «жизненных удовольствий».
Примечания
1 Шипов Н. Алкоголизм и революция. СПб., 1908
Shipov N. Alkogolizm i revolyutsiya. St. Petersburg, 1908
2 Булдаков В. П. К изучению психологии и психопатологии революционной эпохи (Методологический аспект) // Революция и человек: Социально-психологический аспект. М., 1996. С. 4-17.
Buldakov V.P. K izucheniyu psikhologii i psikhopatologii revolyutsionnoy epokhi (Metodologicheskiy aspekt) // Revolyutsiya i chelovek: Sotsialno-psikhologicheskiy aspekt. Moscow, 1996. P. 4-17.
3 Марченя П.П. Пьяные погромы и борьба за власть // Новый исторический вестник. 2008. № 1(17). С. 84-95.
Marchenya P.P. Pyanye pogromy i borba za vlast // Novyy istoricheskiy vestnik. 2008. № 1(17). P. 84-95.
4 Отчет о деятельности Архангельского попечительства о народной трезвости за 1906 год. Архангельск, 1907. С. 3.
Otchet o deyatelnosti Arkhangelskogo popechitelstva o narodnoy trezvosti za 1906 god. Arkhangelsk, 1907. P. 3.
5 Национальный архив Республики Карелия (НА РК). Ф. П-6162. Оп. 1. Д. 51.
Л. 10.
National Archive of Republic of Karelia (NA RK). F. P-6162. Op. 1. D. 51. L. 10.
6 НА PK. Ф. P-1541. On. 1. Д. 1/9. Л. 237, 237o6.
NA RK. F. R-1541. Op.1. D. 1/9. L. 237, 237v.
7 Там же. Л. 237.
Ibidem. L. 237.
8 [i.B.] На Соборной площади в Вельске // Вельская народная газета (Вельск, Вологодская губерния). 1917. 7 мая.
[N.V] Na Sobornoy ploshchadi v Velske // Velskaya narodnaya gazeta (Velsk, Vologda province). 1917. May 7.
9 Государственный архив Архангельской области (ГААО) Ф. 272. On. 1. Д. 12. Л. 345.
State Archive of Arkhangelsk oblast (GAAO). F. 272. Op. 1. D. 12. L. 345.
10 Вологодский областной архив новейшей политической истории (ВОАНПИ). Ф. 1332. On. 3. Д. 139. Л. 3.
Vologda Oblast Archive of Modern Political History (VOANPI). F. 1332. Op. 3. D. 139. L. 3.
11 ГААО. Ф. 272. On. 1. Д. 11. Л. 98.
GAAO. F. 272. Op. 1. D. 11. L. 98.
12 ГААО. Ф. 272. On. 1. Д. 12. Л. 3.
GAAO. F. 272. Op. 1. D. 12. L. 3.
13 В Никольском уезде // Волна (Великий Устюг, Вологодская губерния). 1917. 20 дек.
V Nikolskom uezde // Volna (Velikiy Ustyug, Vologda province). 1917. Dec. 20.
14 ГААO. Oтдел документов социально noлитическoй истории ^ДСПИ). Ф. 8660. On. 3. Д. 717.
GAAO. Department of documents of social and political history (ODSPI). F. 8660. Op. 3. D. 717.
15 ГААO. OДСПИ. Ф. 8660. On. 4. Д. 22.
GAAO. ODSPI. F. 8660. Op. 4. D. 22.
16 РГАСПИ. Ф. 17. On. 33. Д. 177. Л. 3.
Russian State Archive of Social and Political History (RGASPI). F. 17. Op. 33. D. 177. L. 3.
17 ВOАНПИ. Ф. 1853. On. 6. Д. 110. Л. 84об.
VOANPI. F. 1853. Op. 6. D. 110. L. 84v.
18 Вилъкицкий Б.А. Когда, как и кому я служил под большевиками. Архангельск, 2001. С. 30.
Vilkitskiy B.A. Kogda, kak i komu ya sluzhil pod bolshevikami. Arkhangelsk, 2001.
P. 30.
19 ГАРФ. Ф. 1005. On. 2. Д. 12. Л. 1.
State Archive of Russian Federation (GA RF). F. 1005. Op. 2. D. 12. L. 1.
20 ВOАНПИ. Ф. 1853. On. 6. Д. 110. Л. 101.
VOANPI. F. 1853. Op. 6. D. 110. L. 101.
21 ВOАНПИ. Ф. 2. On. 1 Д.1065 Л. 44.
VOANPI. F. 2. Op. 1. D. 1065. L. 44.
22 РГАСПИ. Ф. 17. On. 33. Д. 52. Л. 28.
RGASPI. F. 17. Op. 33. D. 52. L. 28.
23 Там же. Л. 35.
Ibidem. L. 35.
24 Там же. Л. 57-58.
Ibidem. L. 57-58.
25 ГААO. Ф. 359. On. 1. Д. 54. Л. 379-384.
GAAO. F. 359. Op. 1. D. 54. L. 379-384.
26 Бурак Ю.Я. Как и почему Советская власть борется с самогоном? Л., 1925; Тяпугин Н. Народные заблуждения и научная правда об алкоголе. М., 1926.
Burak Ju.Ja. Kak i pochemu Sovetskaya vlast boretsya s samogonom? Leningrad, 1925; Tyapugin N. Narodnye zabluzhdeniya i nauchnaya pravda ob alkogole. Moscow, 1926.
27 «Угловой». О водке, пьянстве и культурном быте // Большевистская мысль (Архангельск). 1928. № 9. С. 15-22.
«Uglovoy». O vodke, pyanstve i kulturnom byte // Bolshevistskaya mysl (Arkhangelsk). 1928. No. P. 15-22.
28 ГААО. Ф. 359. Оп. 1. Д. 26. Л. 12.
GAAO. F. 359. Op. 1. D. 26. L. 12.
29 ГААО. Ф. 359. Оп. 1. Д. 717. Л. 28, 30, 55, 59.
GAAO. F. 359. Op. 1. D. 717. L. 28, 30, 55, 59.
30 Там же. Л. 3, 4, 21, 29.
Ibidem. L. 3, 4, 21, 29.
31 Там же. Л. 3, 4, 21, 29, 66, 107.
Ibidem. L. 3, 4, 21, 29, 66, 107.
М.С. Свидзинская
«ДЕЛО РАСМЕКО»:
ИЗ ИСТОРИИ НРАВОВ РОССИЙСКОГО ЧИНОВНИЧЕСТВА И БОРЬБЫ С «ВЫЖИМАНИЕМ ВЗЯТОК»
(1918 г.)
Комитет уполномоченного по снабжению металлами - РАСМЕКО -был создан в условиях мировой войны, в 1915 г., как центральный орган распределения металлов при Особом совещании по обороне. Роль местных органов по снабжению металлами выполняли районные уполномоченные председателя Особого совещания по обороне, которые в деле снабжения металлами руководствовались указаниями главного уполномоченного по металлам1.
Необходимость такой централизованной бюрократической структуры по контролю над металлургической промышленностью была вызвана значительным сокращением выплавки черных и цветных металлов в ходе войны, когда страна особенно в них нуждалась. К концу 1916 г. на учете РАСМЕКО состояли 18 заводов на юге страны, 17 - в центральных губерниях, 52 - на Урале. Только в Петрограде было построено для производства военных материалов 40 новых предприятий, которые нуждались в металле2.
