CC BY
227УДК 882 Достоевский
Наполеоновский мотив в романе Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание»
Н.А. Горбанев
Дагестанский государственный университет
В содержательно-художественной структуре романа Достоевского «Преступление и наказание» важное место занимает наполеоновский мотив, т. е. устойчивый и повторяющийся комплекс идей и представлений, связанных с именем Наполеона.
В романе имя Наполеона всплывает неоднократно во внутренних монологах Раскольникова, в его диалогах-спорах с оппонентами Порфирием Петровичем и Соней, в речи его «темного двойника» Свидригайлова и репликах других персонажей.
Наполеоновский мотив складывается в романе из мыслей Родиона Раскольникова о великих людях, которые он развивает во время первой встречи с Порфирием Петровичем [ч. 3, гл. V], из его суждений о Наполеоне как образце, которому он следовал, готовясь к «пробе» и совершая убийство [ч. 5, гл. IV], из мысленных апелляций героя к имени Наполеона с целью убедить себя и других, что совершенное им убийство - не преступление.
Во всех случаях наполеоновский мотив неотрывен от центральной проблемы и главного мотива романа Достоевского - Преступление и Наказание - и способствует выявлению как мировоззренческой позиции главного героя, так и точки зрения автора на героя и его кумира.
В первом диалоге-споре с Порфирием Петровичем (при обсуждении статьи Раскольникова «О преступлении») бывший студент-юрист упоминает имя Наполеона в ряду других «законодателей и установителей человечества»: все они, «начиная с древнейших, продолжая Ликургами, Соломонами, Магометами, Наполеонами и так далее, все до единого были преступниками, уже тем одним, что, давая новый закон, тем самым нарушали древний, свято чтимый обществом <...> и, уж, конечно, не останавливались перед кровью, если только кровь (иногда совсем невинная и доблестно пролитая за древний закон) могла им помочь. Замечательно даже, что большая часть этих благодетелей и установителей человечества были особенно страшные кровопроливцы» [1, т. 6, с. 199 - 200].
Обращаясь к именам Наполеона и других «законодателей», Раскольников утверждает мысль о разделении (будто бы «по закону природы») людей на два разряда - на низший (обыкновенных) и высший (необыкновенных) и о праве последних на преступление и пролитие крови по совести.
Выделяя из рассуждений Раскольникова то главное, что составляет «новое слово» героя, его друг и тоже студент-юрист Разумихин замечает: «Ты, конечно, прав, говоря, что все это не ново и похоже на все, что мы тысячу раз читали и слышали; но что действительно оригинального во всем этом, - и действительно принадлежит тебе, к моему ужасу, - это то, что все-таки кровь по совести разрешаешь <...>. В этом, стало быть, и главная мысль твоей статьи заключается» [1, т. 6, с. 202 - 203] (здесь и далее в цитатах - курсив Достоевского).
В этом «пролитии крови по совести» заключается сердцевина того, что принято называть теорией Раскольникова, его «наполеоновской» идеей.
О вероятной связи этой теории с убийством старухи-процентщицы догадывался не только Порфирий Петрович [1, т. 6, с. 204], но и его помощник Заметов: «Уж не Наполеон ли какой будущий и нашу Алену Ивановну на прошлой неделе топором укокошил?» [1, т. 6, с. 204].
В ответ на эти подозрения Раскольников сухо отвечает: «... Магометом аль Наполеоном я себя не считаю. ни кем бы то ни было из подобных лиц» [1, т. 6, с. 204]. В дальнейшем выясняется, что это заявление Раскольникова - не более чем уловка, сделанная для отвода глаз. В диалоге с Соней Мармеладовой, говоря о причинах и мотивах своего преступления, Раскольников признается, что именно стремление проверить себя на роль Наполеона и приводит его к убийству: «Вот что: я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил.» [1, т. 6, с. 318].
«Проба» Раскольникова, завершающаяся убийством, и является проверкой себя на способность быть Наполеоном, т. е. «разрешить своей совести перешагнуть ... через иные препятствия» и тем самым решить для себя мучительный вопрос: «узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу? Осмелюсь ли шагнуть и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею.» [1, 6, с. 322].
Последняя, глубинная правда мотивов преступления Раскольникова раскрывается в словах: «Уж если я столько дней промучился: пошел бы Наполеон или нет? - так ведь уже ясно чувствовал, что я не Наполеон. Всю, всю муку всей этой болтовни я выдержал, Соня, и всю ее с плеч стряхнуть пожелал: я захотел, Соня, убить без казуистики, убить для себя, для себя одного!» [1, 6, с. 322].
Суть того, чем притягивала к себе Раскольникова фигура (а точнее -идея) Наполеона, объясняет Свидригайлов: «Наполеон его ужасно увлек, то есть, собственно увлекло его то, что очень многие гениальные люди на единичное зло не смотрели, а шагали через, не задумываясь. Он, кажется, вообразил себе, что и он гениальный человек, - то есть был в том некоторое время уверен. Он очень страдал и теперь страдает от мысли, что теорию-то сочинить он умел, а перешагнуть-то, не задумываясь, и не в состоянии, стало быть, человек не гениальный. Ну, а уж это для молодого человека с самолюбием и унизительно, в наш век-то особенно» [1, т. 6, с. 378].
Весь ход действия романа, в процессе которого происходит художественное исследование глубин души Раскольникова и расследование подлинных причин его преступления, подтверждает версию Свидригайлова.
О Наполеоне и его деяниях Раскольников напряженно размышляет и после убийства, которое он не хочет признать преступлением. Ход мысли героя романа здесь таков: если деяния Наполеона - не преступление, ибо он не только не понес за них наказания, но даже был вознесен, то почему же его считают преступником за убийство какой-то «старушонки».
Именно в этом (помимо соображений о том, что «необыкновенные» люди сделаны из другого металла, чем обыкновенные) - смысл апелляций Раскольникова к примеру Наполеона в словах: «Нет, те люди не так сделаны; настоящий властелин, кому все разрешается, громит Тулон, делает рез-
ню в Париже, забывает армию в Египте, тратит полмиллиона людей в московском походе и отделывается каламбуром в Вильне; и ему же, по смерти, ставят кумиры - а, стало быть, и все разрешается. Нет, на этих людях, видно, не тело, а бронза!» [1, т. 6, с. 211).
Ну что по сравнению с этим убийство «старушонки»? «Преступление? О боже: Наполеон и проч.» [2, т. 7, с. 82] - значилось в рукописном тексте. «А кровь? А Наполеона кровь удерживала? То не преступление. Почему нет <...>. Почему истратить 100 000 при Маренго - не то что истратить старуху» [1, т. 7, с. 93]. В окончательном тексте тот же ход мыслей и ту же логику находим в словах Раскольникова, обращенных к сестре Дуне: «Преступление? Какое преступление? ... то, что я убил гадкую, зловредную вошь, старушонку процентщицу, никому не нужную, которую убить сорок грехов простят, которая из бедных сок высасывала, и это-то преступление?» На напоминание, что он ведь кровь пролил, следует ответ: «Которую все проливают ... которая льется и всегда лилась на свете, как водопад, которую льют, как шампанское, и за которую венчают в Капитолии и называют потом благодетелем человечества» [1, т. 6, с. 400].
Имя Наполеона здесь хотя и не называется, но подразумевается, как и в размышлениях Раскольникова на ту же тему в эпилоге романа, завершающихся резюме автора: «Вот в чем одном признавал он свое преступление: только в том, что не вынес его и сделал явку с повинною» [1, т. 6, с. 417].
В романе «Преступление и наказание» (в отличие от «Войны и мира» Л.Н. Толстого) художественно исследуется не столько личность Наполеона, его деяния и нравственно-политическая философия, сколько «наполеоновская» идея Раскольникова, «мрачный катехизис» героя, который «стал его верой и законом» [1, т. 6, с. 321].
Дело и теория Раскольникова раскрываются в романе в их подлинной сути, а именно: как стремление к самоутверждению и «проба» на принадлежность к людям «необыкновенным», а его апелляции к имени Наполеона - как стремление представить свое преступление в ложном свете и избежать наказания - прежде всего перед судом своей совести, которая, по мысли Достоевского, является своего рода представительством Бога в глубинах его души.
На протяжении всего романа Раскольников выступает в качестве адвоката самого себя, прибегая к разным приемам казуистики, которая «выточилась у него, как бритва» [1, т. 6, с. 58]. В работах Ю.Ф. Карякина и других исследователей уже обращалось внимание на один из таких приемов - переименование [2, с. 69]. «Дело», «мечта», «предприятие», «фантастический вопрос», «устранить препятствие», «вышел из задумчивости» - эти и им подобные эвфемизмы призваны замаскировать подлинную суть задуманного и совершенного им деяния. Наряду с переименованием можно указать также на подмену, самая крупная из которых как раз связана с именем Наполеона.
По справедливому замечанию В.В. Кожинова, «для Раскольникова Наполеон - это только символ крайне дерзостного преступления всех границ», и даже с «наполеоновской идеи» как таковой, т. е. в ее историческом содержании, которое определяло и направляло деятельность Наполеона, Раскольников не имеет ничего общего» [3, с. 155].
Раскольникова не интересует ни личность полководца и государственного деятеля, ни его деяния в их сущностном конкретно-историческом содержании, а только одно: то, что войны и битвы Наполеона были сопряжены с многочисленными жертвами и тем самым, по Раскольникову, были преступлениями, за которые он не понес никакого наказания. Это тот единственный урок, который извлек для себя казуистический ум Раскольникова из жизни и деятельности Наполеона.
Однако самый частый прием казуистики у Раскольникова - это смешение разнородных вещей и явлений с целью извлечь из этого нужный для себя аргумент.
Самый наглядный пример такого смешения - это стремление Раскольникова поставить знак равенства между своим преступлением и вынужденным самопожертвованием Сони: «Разве ты не то же сделала? Ты тоже переступила ... смогла переступить. Ты на себя руку наложила, ты загубила жизнь ... свою (это все равно!). Ты могла бы жить духом и разумом, а кончишь на Сенной.» [1, т. 6, с. 252].
На приеме смешения построена и апелляция Раскольникова (опять же с целью оправдания своего преступления) к имени Наполеона в приведенных выше рассуждениях по поводу таких разных событий в военной биографии полководца, как Тулон, «резня в Париже», египетский и московский походы - все они валятся в одну кучу и из всего этого извлекается одна удобная мораль: «все разрешается».
С подобной же логикой (если им разрешено, то и мне позволено) мы имеем дело и там, где Раскольников в разговоре с Дуней апеллирует к факту всегдашнего нарушения человечеством принципа «не убий» («забывая» при этом, что он убил не только «вредную и никому ненужную, с его точки зрения, старушонку, но и ни в чем не повинную Лизавету).
Обосновывая теорию двух разрядов и пролития крови по совести, Раскольников многократно прибегает к приему смешения в одно разных явлений.
В одном ряду им называются такие совершенно разные лица, как легендарный законодатель Спарты Ликург, политический деятель Афин Солон, пророк и основоположник ислама Магомет, полководец и государственный деятель Наполеон.
Более того: в разряд тех, кто имеет право на преступление, на пролитие крови по совести им включаются ученые Кеплер и Ньютон.
В том и другом случаях производится еще одно смешение: тех, чья деятельность сопровождалась жертвами (у полководцев иначе и не бывает) и тех, кто в своей деятельности законодателей и ученых обходился без кровопролития.
Примером смешения является также знак равенства, который Раскольников ставит между Магометом и Наполеоном - опять же по признаку их права на преступление и на пролитие крови по совести: «О, как я понимаю «пророка», с саблей, на коне. Велит Аллах, и повинуйся «дрожащая» тварь! Прав, прав «пророк», когда ставит где-нибудь поперек улицы хор-р-рошую батарею и дует в правого и виноватого, не удостаивая даже и объясниться! Повинуйся, дрожащая тварь, и - не желай, потому - не твое это дело! .. [1, т. 6, с. 212].
В данном случае Раскольников создает свой миф о Магомете как пророке-завоевателе и через модернизированную деталь («батарея») соотносит Магомета с Наполеоном. «Конкретно историческое содержание образа подменяется субъективно-типологическим. В итоге вульгарно сниженная актуализация (пророк «дует в правого и виноватого») приобретает у Раскольникова саморазоблачительный характер, откровенно обнажая бесчеловечную суть его устремлений <...>. Магомет Раскольникова - это лжепророк, совершивший подмену гуманистического идеала жестоким насилием над людьми» [4, с. 80].
В силу всего созданного теория Раскольникова выглядит малоубедительной. «Натяжки, на которых построена эта странная теория, и белые нитки, которыми она сшита, бросаются в глаза сколько-нибудь внимательному читателю» [5, с. 214], - так характеризовал ее Д.И. Писарев, один из первых критиков романа. В теории Раскольникова неправомерно расширялось само понятие «преступник», в результате чего «все преступники оказались до некоторой степени великими людьми, все великие люди оказались до некоторой степени преступниками, и оригинальная теория завершилась тем блистательным маневром, посредством которого было доказано близкое и несомненное родство Кеплера и Ньютона с убийцами и грабителями» [5, с. 230-231]. Этим последним предположением Раскольников, замечает критик, «доводит самого себя до совершеннейшего абсурда и наносит смертельный удар своей странной теории [5, с. 218].
Наполеоновский мотив в романе Достоевского включает в себя, наряду с философско-этическим, также и эстетический элемент. Всей идейно-художественной структурой «Преступления и наказания» раскрывается не только логическая уязвимость и нравственная несостоятельность «наполеоновской» теории Раскольникова, но и безобразная природа совершенного на ее основе преступления.
Преступление это влечет за собою не только нравственные терзания героя, но и отвращение к себе, и самоказнь по мотивам эстетическим. «Есть преступления поистине некрасивые», - скажет позже другой персонаж в другом романе Достоевского [1, т. 11, с. 27]. Именно таким изображено в романе преступление Раскольникова, и таким не может не видеть и не ощутить его сам герой в силу присутствия в духовной структуре его личности шиллеровского начала, о котором говорит Свидригайлов («Вы же толкуете мне о разврате и об эстетике! Вы - Шиллер, вы - идеалист!») [1, т. 6, с. 362, см. также с. 371].
В романе мысль об эстетическом неблагообразии совершенного им преступления возникает у Раскольникова вместе с именем Наполеона. «Одна внезапная посторонняя мысль вдруг почти рассмешила его. «Наполеон, пирамиды, Ватерлоо - и тощая гаденькая регистраторша, старушонка, процентщица, с красною укладкою под кроватью, - ну каково это переварить хотя бы Порфирию Петровичу! Где ж им переварить! ... Эстетика помешает: полезет ли, дескать, Наполеон под кровать к «старушонке»? Эх, дрянь!..» [1, т. 6, с. 211].
В отношении Порфирия Петровича и Заметова Раскольников как раз ошибся: оба они быстро раскусили, что за петербургский Наполеон стоит за
убийством старухи-процентщицы. «Переварить» эстетическую несоразмерность деяний Наполеона и собственного дела не удалось самому герою.
Некрасивость совершенного им преступления морально убивает его: «Эх, эстетическая я вошь, и больше ничего, - прибавил он вдруг рассмеявшись, как помешанный. Да, я действительно вошь <...>. Потому, потому я окончательно вошь, - прибавил он, скрежеща зубами, - потому что сам-то я, может быть, еще скверней и гаже, чем убитая вошь <...>. О, пошлость! О, подлость!» [1, т. 6, с. 211].
Эта самохарактеристика («эстетическая вошь») заставляет вспомнить ту дилемму, которую решал для себя Раскольников, идя на преступление: «вошь ли я, как все, или человек»» [1, т. 6, с. 322]. И если в плане этическом ответ на этот вопрос для него после преступления все еще оставался открытым, то эстетический приговор был несомненным и однозначным.
Правда, в последнем диалоге с Дуней Раскольников пытается говорить об эстетике в духе привычной казуистики. В очередной раз стремясь убедить себя и других в том, что содеянное им - не преступление, он говорит: «А! не та форма, не так эстетически хорошая форма! Ну я решительно не понимаю, почему лупить в людей бомбами, правильною осадой, более почтенная форма! Боязнь эстетики есть первый признак бессилия!.. Никогда, никогда яснее не сознавал я этого, как теперь, и более чем когда-нибудь не понимаю моего преступления!» [1, т. 6, с. 400].
Безнаказанно «переступить» через эстетику Раскольникову не дано, и упоминаемые им самим такие «красивые и монументальные вещи» в деятельности Наполеона-полководца, как Тулон, Египет и переход через Монблан [1, т. 6, с. 319], оттеняют безобразный и убогий характер его «подвига» (как интерпретируют содеянное им некоторые исследователи), вызывая болезненное чувство самопрезрения.
В этом смысле Наполеон для Раскольникова - не только «любимый герой, образец для подражания» [6, с. 157], не только урок вседозволенности, но и укор в плане «эстетики». И не только эстетики. В этом контексте представляет интерес обращение Порфирия Петровича, к примеру, Наполеона там, где он критикует ум Раскольникова, его рассудочность: «Игривая острота ума и отвлеченные доводы рассудка вас соблазняют-с. И это точь-в-точь, как прежний австрийский гофкригсрат, например, насколько то есть я могу судить о военных событиях: на бумаге они и Наполеона разбили и в полон взяли, и уж как там, у себя в кабинете, все остроумнейшим образом просчитали и подвели, а смотришь, генерал-то сдается со всей своей армией.» [1, т. 6, с. 263].
Здесь - прямая перекличка с описанием событий под Ульмом в романе «Война и мир», а насмешка Порфирия Петровича над «отвлеченными доводами рассудка» перекликается с ироническим отношением Кутузова к расчетам австрийского гофкригсрата [см. 1, т. 7, с. 388].
В заключение - несколько слов о соотношении наполеоновского мотива в романе Достоевского и темы Наполеона в романе Толстого. В этом аспекте можно говорить не только о сходстве между двумя произведениями, но и о некотором различии, которое вытекает из неодинакового отношения Толстого и Достоевского к Наполеону.
В раннем варианте первой беседы Андрея Болконского с Пьером Бе-зуховым князь говорил: «Я понимаю твое одушевление к революции... Я аристократ, да, но я люблю великое во всем. Я не разделяю этих мыслей, но тут есть поэзия, я понимаю. Я понимаю, как можно обожать такого человека, как le petit caporal, хотя и не обожаю его, и с удовольствием пойду драться против него. Эту поэзию я очень понимаю» [7, с. 167] (le petit caporal - маленький капрал, так называли Наполеона солдаты).
В завершенном тексте Андрей Болконский мечтает о своем Тулоне, его привлекают героические - а тем самым и поэтические - страницы в биографии «великого человека» (как он называет Наполеона в споре с отцом) - подвиг на Аркольском мосту, посещение госпиталя чумных в Яффе, однако все это раскрывается романе как заблуждение героя, конец которому кладет ранение под Аустерлицем: на фоне и в свете открывшегося Болконскому неба Наполеон казался ему «маленьким, ничтожным человеком».
В сущности таким он и изображается в романе: взгляд Андрея Болконского вполне совпадает с точкой зрения автора, которая углубляется и обосновывается философско-историческими и этическими аргументами, исключающими какую-то ни было «поэзию».
Вот в этом пункте, как представляется, Достоевский расходится с Толстым и сближается с пушкинской концепцией Наполеона, которая наряду с критикой «наполеонизма» включала признание Наполеона великим человеком («Чудесный жребий совершился; Угас великий человек») и в истории лицом поэтическим [8, с. 49-58].
Неравнозначное отношение Достоевского к «наполеонизму» и к Наполеону просматривается в романе «Преступление и наказание» и подтверждается высказываниями писателя по поводу книги Ж.-Б.А. Шарраса «История кампании 1815 года, Ватерлоо» (1858, в библиотеке Достоевского имелось 4-е издание 1863 года).
«Полковник Шаррас открыл атаку на наполеоновский культ в своем сочинении о походе 1815 г. - писал в 1869 году К. Маркс. - С тех пор, особенно в последние годы, французская литература при помощи оружия исторического исследования, критики, сатиры и шутки навсегда покончила с наполеоновской легендой» [9, с. 313].
В том же 1869 году, как известно, был издан роман «Война и мир», где личность и деятельность Наполеона подверглись всестороннему развенчанию.
Достоевский к этой антинаполеоновской кампании не только не присоединился, но и дважды критически отозвался о книге Шарраса.
Первый раз - в романе «Идиот» (1868) устами князя Мышкина: «... Я вот тоже недавно прочел книгу Шарраса о Ватерлооской кампании. Книга, очевидно, серьезная, и специалисты уверяют, что с чрезвычайным знанием дела написана. Но проглядывает на каждой странице радость в унижении Наполеона, и если бы можно было оспорить у Наполеона даже всякий признак таланта и в других кампаниях, то Шаррас, кажется, был бы этому чрезвычайно рад; а это уж нехорошо в таком серьезном сочинении, потому что это дух партии» [1, т. 8, с. 425].
В «Дневнике писателя» за октябрь 1877 года Достоевский еще более резко оценил книгу Шарраса и ее аргументацию, ставившую под сомнение
талант Наполеона-полководца: «Итак, и гениальный Наполеон сделал такую простую бы, кажется, ошибку, не догадался о том, что уже должен был давно знать и что так легко бросалось в глаза его критику. Но критиковать легко, и легко быть великим полководцем, сидя на диване» [1, т. 26, с. 43].
В этой связи не лишним будет отметить, что не только Достоевский, но и другие литераторы из круга почвенников довольно сдержанно относились к тенденции развенчания Наполеона и «наполеоновской легенды»: так, Ап. Григорьев называл «нелепой» книгу Вальтер Скотта о Наполеоне, выдержанную в английско-патриотическом тоне [10, с. 81], а Н.Н. Страхов в своей восторженной «критической поэме о «Войне и мире» вынужден был сделать оговорку по поводу односторонне-враждебного отношения автора к Наполеону: «При такого рода изображении нами овладевает невольное сомнение. Наполеон у гр. Л.Н. Толстого не довольно умен, глубок и даже не довольно страшен. Художник схватил в нем все то, что так противно русской натуре, так возмущает ее простые инстинкты, но нужно думать, что эти черты в своем, то есть французском, мире не представляют той неестественности и резкости, какую в них видят русские глаза. Должно быть, в том мире была своя красота, свое величие» [11, с. 321].
Можно предположить, что все трое как представители «пушкинской партии» в литературном движении 1860-х годов и на Наполеона смотрели сквозь пушкинскую философско-поэтическую призму.
Литература
1. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. - Л., 1972 - 1990.
2. Карякин Ю. Ф. Достоевский в канун XXI века. - М., 1989.
3. Кожинов В.В. «Преступление и наказание» Ф.М. Достоевского // Три шедевра русской классики. - М., 1971.
4. Борисова В. В. Синтетизм религиозно-мифологического подтекста в творчестве Ф.М. Достоевского (Библия и Коран) // Творчество Ф.М. Достоевского: искусство синтеза. - Екатеринбург, 1991.
5. Писарев Д.И. Литературная критика: В 3 т. - Л., 1981. Т. 3.
6. Евнин Ф.И. Роман «Преступление и наказание» // Творчество Достоевского. - М., 1959.
7. Зайденшнур Э.Е. «Война и мир» Л.Н. Толстого. Создание великой книги. - М., 1966.
8. Реизов Б.Г. Пушкин и Наполеон // Русская литература. 1966. № 4.
9. Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Т. XXII, ч. I. - М., 1936.
10. Григорьев Ап. Воспоминания. - Л., 1980.
11. Страхов Н.Н. Литературная критика. - М., 1984.
