CC BY
25
Ф.Ф. Бартосевич
НА ПЕРЕКРЕСТКЕ ВОЙНЫ
Наступил 1941 год, я сдавала зачеты и экзамены в Каменец-Подольском педагогическом институте. 22 июня утром пошла в деканат за матрикулом (так тогда называли зачетную книжку), чтобы отправиться домой на каникулы. Прихожу в институт, а на двери кто-то мелом написал: «Товарищи, внимание! На нас идет Германия!» Некоторые подошедшие преподаватели стали возмущаться, называть это провокацией, но к полудню по радио официально объявили о начале войны. Нас, девушек, собрали на курсы медсестер, но на второй день началась страшная бомбежка города, и все разбежались кто куда.
С одной девушкой, моей землячкой из Шепетовско-го района, мы решили пешком добираться домой. Расстояние от Каменца-Подольского до Ляховец (ныне Белогорье) около двухсот километров. Добирались больше недели. Собирались наспех, вновь началась бомбежка. Было страшно, уши закладывало, хотелось поглубже зарыться в землю. Везде огонь, пожар, с криком бегущие люди. Выбежали за город, немного перевели дух. Решили идти тропинками, петляющими возле дорог. Первую ночь спали в открытом поле, на вторую ночь зашли в село, попросились на ночлег в первом доме. Нас впустили, накормили ужином. С рассветом отправились в путь. Стояла страшная жара, по пыльным дорогам на запад шли колонны наших военных. Попросились подвезти, посадили на воз, на котором перевозили снаряды. Военные были хмурые, злые, молчали: все догадывались, что враг уже где-то рядом, потому что время от времени в небе безнаказанно проносились вражеские эскадрильи, нередко нападали на наши колонны, бомбили.
На седьмые сутки мы добрались до родного села моей землячки Марии. Надо было видеть, какие мы были грязные, запыленные, измученные и перепуганные. Целый день отсыпались и ели вволю. Но мне надо было идти дальше, домой, тем более что советские войска отступали теперь на восток и мы оказались на линии фронта. Отец Марии полевыми тропинками довел меня до Корницы, а оттуда лесом я пошла домой. Как страшно было идти. С запада доносилась канонада, по мере моего приближения к дому канонада усиливалась, возле Ляховец шел бой, свистели пули. Наши части, не выдержав немецкого натиска, бежали.
Наконец я в родном селе. Его уже оккупировали немцы, пришедшие откуда-то из-под Шумска. На родном дворе увидела немецких солдат, они сразу хотели меня отвезти в комендатуру, но вышел из дома отец, объяснил, что я его дочь. Не тронули. На другой день немецкие части село покинули, всем теперь заправлял немецкий комендант и полицаи из местных, которые всячески издевались над людьми. Колхоз немцы не ликвидировали, хотя половину скота перерезали, людей заставляли убирать урожай.
Наступил 1942 год, никто его не встречал, да и чему было радоваться. По селам разносился крик и плач:
молодых людей начали вывозить на каторжные работы в Германию. Добровольно ехать никто не хотел, хоть полицаи обещали нам там золотые горы. Я стала прятаться в лесах, затем отправилась к крестному отцу в Сураж. Некоторое время пожила у него, но и сюда дошла немецкая облава. Крестный подарил мне маленький католический молитвенник, чтобы я просила Бога о заступничестве, и вывел лесом на дорогу до Острога. Я направилась к тете, сестре отца, которая жила на окраине города, в тихом месте. У тети мне было спокойно и сытно, но жалела отца, которого я оставила одного в доме. Мама моя умерла рано, когда мне было только четыре года, поэтому отец заменял мне и мать. Ну как его оставить одного надолго! Решила идти домой, хотя тетя не отпускала. Но я не поддавалась на уговоры, тем более что облавы, по слухам, закончились.
Только я вернулась, на второй день меня взяли: кто-то донес нашему полицаю, что я дома. Повезли на подводе под охраной в Ляховцы. Там, в средней школе, где я училась, был накопитель. Здесь содержали людей для отправки в Германию. Через несколько дней меня и всех, кого полицаи отловили, повезли на станцию, посадили в товарные вагоны, как скот, закрыли двери. Поезд тронулся, мы все заревели смертным ревом, кричали до изнеможения. Но кому мы теперь были нужны? Некому было пожалеть. Писать об этом тяжело, а вспоминать еще труднее. Почти три с половиной года, лучшие годы юности, я провела в немецкой неволе. Разве соизмерима компенсация в две с половиной тысячи марок, которую нам выдало недавно немецкое правительство, с тем, что мы пережили?
Я вспоминаю несколько песен, что мы сочиняли и пели, мешая их со слезами, там, в чужом краю.
Як забрали в Німеччину Мене молодую,
Зачинили в вагоні,
Мов скотину злую.
Ніхто мене не жаліє,
І ніхто не баче,
Як я їду з України,
Як реву і плачу.
Ой, летіла зозуленька Та й сіла співати,
Ой, то не зозуленька,
То рідная мати!
Ой летіла зозуленька,
Сіла на тополю,
Проводила рідна ненька Дочку у неволю!
Нема мені тут, мамо,
Ні ложки, ні миски,
Гонять важко працювати, їсти дають трішки.
Як би мала я крила Та вміла літати,
Полетіла б я до мами,
Про все розказати.
Ти думаєш, мамо,
Що я тут не плачу:
За дрібними слізоньками Я світу не бачу!
Привезли нас в Дрезден, выгрузили на вокзале и повели в баню. Там стояла такая жара, пар, что мы чуть не умерли. Кроме того, тело намазали какой-то тошнотворной мазью, от которой мутилось сознание. Вывели нас во двор, а здесь уже ожидали купцы. Один из них отобрал меня и еще несколько девчат из нашего района на фабрику в Радеберг. Здесь я узнала все сполна: тяжелую работу, унижение, издевательство, голод. Лучше было не скрываться от облавы. Те, кто уехал раньше, попал к хозяевам. Там жилось свободнее, а главное - никто не голодал. А мы...
Работала я и еще 11 девчат на фабрике металичес-ких изделий, работала клято, выходных практически не было. В сыром, подвальном помещении по 12 часов в сутки мы сортировали и собирали металические детали, а затем выносили тяжелые ящики и грузили в вагоны. С тех пор у меня стал болеть позвоночник, а полиартрит искривил пальцы на руках.
Разместили нас в бараках, где нещадно ели клопы, а еще больше поедом ели и всячески издевались над нами полицаи. Спали мы на двухэтажных сосновых нарах, питались главным образом овощной похлебкой, вареной брюквой или свеклой.
Особо следует сказать об обуви: всем нам вместо башмаков выдали деревяшки, которые ужасно, до крови, натирали ноги, а когда нас вели на работу, далеко расносился стук - это мы шли, словно прокаженные.
Но и здесь, в Германии, были хорошие люди, которые нас жалели и старались помочь всем, чем могли. Нашей начальницей на работе была немочка Элли, очень душевная и милая женщина. Относилась к нам, как родная мать, жалела. Придет к нам, посмотрит, что нет вблизи старшего начальника, и зовет нас: «Die Madchen, lasst die Arbeit, erholt euch. Geht in mein Zimmer». (Девочки, оставьте работу, отдохните. Идите в мою комнату.)
Сама в это время караулит, чтобы никто из начальства не появился внезапно.
Часто она нас подкармливала, через два-три дня каждый раз что-нибудь приносила. Принесет, разделит на всех, погладит по головке, пожалеет, приговаривая: «Wenn ihr weniger seid, konnte ich mehr helfen». (Если бы вас было меньше, я бы больше могла помочь.)
Вот настало католическое Рождество. Пришла к нам Элли, посмотрела вокруг: никого из начальства нет вблизи. Зовет нас к себе и сажает за стол. Достает каждой маленький подарок: одной духи, другой сережки, третьей чулки. И так всем что-нибудь дарит.
Кроме того, угощает нас Элли чаем и кексом. Смотрит, как мы жадно едим этот кекс, и вытирает слезы с глаз, а затем просит нас спеть русскую песню «Волга-Волга...». Мы поем, а она плачет. Выпили мы чай, она нас поздравляет с Рождеством и желает всем скорейшего возвращения домой.
Запомнила я нашу Элли на всю жизнь. Ей было около тридцати лет, небольшого роста, миловидная, белокурая. Во всех движениях что-то нежное, женственное.
Но недолгою была наша радость - переехала Элли в родной город Лейпциг, где ей дали работу. Как мы плакали тогда, расставаясь. Она была первым человеком, который нас пожалел и приласкал в неволе.
После ее отъезда наша жизнь превратилась в ад. Новая начальница была груба, цинична, всячески нас унижала, издевалась, не давала ни минутки отдохнуть.
Были с добрым сердцем и некоторые наши охранники, полицаи, как мы их называли между собой. Особенно один дяденька уже в годах: высокий, худой, с грустными глазами. Не один раз он меня выручал и даже жизнь спас, не случайно я дала ему имя Либлинг -дорогой, любимый.
Ко мне, в наш лагерь за колючей проволкой, писала девушка из моего села, которая жила и работала у хозяйки-бауэрки в Баутцене. Либлинг передавал мне ее письма, а мои отправлял ей по почте. Однажды я читаю письмо от этой девушки и горько плачу, потому что она пригласила меня к себе в гости, а как я могу к ней выбраться? Узнал Либлинг, почему я плачу и говорит мне: «Не плач, девушка, я посоветуюсь со своей женой и постараюсь тебе помочь».
На следующее воскресенье приносит он мне женскую одежду, которой снабдила его жена и дает ее мне, чтобы я переоделась, а затем ведет меня на автобусную станцию, а когда мы сели в автобус, просит меня стоять лицом к окну и не оборачиваться, чтобы никто не узнал, что я русская. Вот и приехали мы в Баутцен. Либ-линг поговорил обо мне с хозяйкой, и она разрешила нам погостить. Тут прибежала моя подружка Аня, позвала в свою комнату, стала рассказывать о себе, сообщила военные новости, стала угощать. Хозяйка распорядилась, чтобы она давала мне всего понемногу, я ведь голодная и могу умереть от переедания.
Погостила я пару часов у Ани, а ее хозяйка собрала мне сумку с продуктами для моих девчонок в бараке. Когда привез меня Либлинг обратно в лагерь, все мои приятельницы столпились перед окнами, ждали харчей. Не успела я перешагнуть порог, как вырвали они сумку из рук и как голодные волки накинулись на еду. В одно мгновение все съели до крошки: здесь уже было не до приличий. Вспоминаю сейчас это и думаю, до какого состояния может довести людей голод!
Прошло немного времени, и я опять получаю письмо, но уже от другой подружки из Дрездена. Она тоже приглашает меня в гости, так как ей жилось намного лучше, чем мне, ведь она работала в частном доме. Не помню, чем точно занималась, кажется, ухаживала за стариками. Вновь обращаюсь к Либлингу в его дежурство в воскресенье. Отпустил он меня из лагеря с еще одной девушкой, объяснил, как нам добраться к месту, но просил, если попадем в руки к полицаям, не призна-
ваться, что он разрешил нам уйти из лагеря. Мы и рискнули, переобувшись в туфли жены Либлинга.
Несколько километров шли пешком до станции лесом, а затем сели на дизель и поехали в Дрезден. Не успели мы выйти из поезда, как нас схватили полицаи и повели в комендатуру. Посадили в камеру с решетками и уже собирались выяснять, что с нами делать. Но мы сообразили, как нам выпутаться. Расплакались и признались полицаям, что убежали из лагеря, чтобы посетить церковь, так как в России еженедельно ходили молиться, а здесь мы ни разу не были в церкви и Бог нас за это накажет. Невероятно, но Бог нас спас, полицаи поверили и отпустили, даже объяснили, как добраться до храма. Правда, отпуская нас, сказали, что обо всем сообщат в лагерь, чтоб нас наказали, мол порядок всегда должен быть.
Так мы попали не к своей подружке, а в русскую церковь, в которой отстояли целую службу. Но закончилась служба, и мы все же решились идти к нашей подружке Антосе. Отчаянные были, да и есть очень хотелось.
Хозяйка Антоси нас накормила и отпустила ее с нами погулять по городу, объяснив, как пройти, чтобы не встретить патруль. Все-таки везде есть хорошие люди, были они и там, во вражеской Германии. Война не только делала людей жестокими, но и нередко внимательными и заботливыми.
Провела нас Антося вечером к станции и подарила на прощанье по черной буханке хлеба и кусочку сахарина, потому что сахара уже не было в конце войны и у немцев. В городе они тоже питались неважно. Вернулись мы к себе в Радеберг, а наш Либлинг уже весь извелся, высматривая нас.
Война приближалась к концу. Дрезден и окружающие его городки стала бомбить американская авиация. Помню вой сирен и бегущих в бомбоубежище немцев. Нам тоже приказывали скрываться в убежище. Не думаю, что жалели, скорее боялись, что мы можем убежать. Было очень страшно, когда где-то разрывались бомбы, мы кричали: «Ой, мамо!» - и ревели. Один старый немец стал нас успокаивать, сообщил нам, что к Эльбе подходят русские, значит, скоро войне конец и мы поедем домой. Но последние дни перед приближением русских войск оказались самыми ужасными. Немцы были в панике, за малейшую провинность грозили расстрелом, усилили охрану лагеря.
Не знаю, остались бы мы в живых, если б не Либ-линг, который сообщил, что нам надо убегать, лагерь планируют уничтожить. Отчаянные курские девушки сделали ночью подкоп под колючей проволокой, через которую проходил ток, и мы через этот подкоп убежали к знакомым ребятам, что жили в ближайших деревушках у бауэров. Ми их знали, потому что они несколько раз приходили к ограде нашего лагеря поговорить, пообщаться. Там были украинцы, белорусы, русские, поляки и чехи.
Хозяева наших ребят, побросав все имущество и скот, убежали на запад Германии, так как им кто-то внушил, что русские солдаты из мести никого не будут жалеть, всех уничтожат.
Мы остались одни в домах бауэров, но по крестьянской привычке трудились, ухаживали за скотом, доили коров. Некоторые девчата из города недоумевали: зачем работать, если хозяева убежали. Но нам было жалко скотину, хоть и чужую, - чем она виновата?
Заканчивался апрель 1945 года, к нам подошли советские части. Солдаты шли строем через нашу деревушку и пели песню «На позицию девушка провожала бойца...». Этот момент я запомнила на всю жизнь. Сколько тогда было радости! Как радостно стучали наши юные сердца! Нам, молодым ребятам, казалось, что после всего, что мы испытали в чужом краю, жизнь будет сплошным праздником. Мы плакали, кричали, задыхаясь от радости, и махали платочками. Наступил День Победы. Помню праздничные ракеты, непрерывный салют наших воинов из всех видов оружия.
Но после Победы наша радость поубавилась. Поступил приказ от советского командования собирать всех наших соотечественников, угнанных на работы в Германию, на сборные пункты. Но неласково нас там встречали некоторые офицеры, обзывали грязными словами, называли изменниками Родины. Везде есть люди, а есть и бездушные машины. Как было больно - не передать! За что? За плач матерей и отцов, когда нас ловили полицаи? За голод, унижения и тяжкий труд? За нашу молодость за колючей проволокой?
Оскорбленные, мы собирались в кучки и плакали. Но несколько парней сели на землю, взялись за руки и запели песню, которую я услышала впервые, но несколько ее стихов помню до сих пор:
Я в плену, в стране чужой, далекой,
Дни идут печальной чередой,
Далеко отсюда на востоке Отчий дом и милый край родной.
На лету завидую я птицам,
Облакам, плывущим на восход.
Там вдали моя родимая станица,
Там живет великий мой народ...
Не знаю, кто автор этих стихов, но их мог сочинить только тот, кто сам испытал наши страдания и унижения. Разобрав слова песни, офицеры прекратили свои ругательства, но ненадолго. На сборном пункте в городе Котбусе опять нас обижали. Уже другие. Даже отнимали вещи, которые нам подарили местные жители.
Можно было остаться за границей - в Германии, Польше, Чехии. Остаться жить у хозяев, которые вскоре после победы стали возвращаться домой, поехать к знакомым девчонкам и парням из других стран. Некоторые остались, зная, что дома их ждет нищета и беда. Осталась одна моя подружка, курская девчонка. Познакомилась с парнем из Польши и поехала к нему. Приглашали и меня, но как оставить отца, родных, Родину! Домой! Только домой!
Наконец возвращаемся домой! И опять в тех же товарных вагонах! Ладно, лишь бы поскорее домой. Но быстро добраться мне и еще нескольким девушкам не удалось. По дороге домой остановил машинист поезд в чистом поле где-то в Польше. Мы подумали, что остановка для туалета, и вышли без вещей из вагона. И вдруг поезд рванул и поехал. Бежали мы
за ним, кричали - ничего не помогло. Без самых необходимых вещей мы, как могли, продвигались дальше. То пешком, то на подводах, то на машинах с солдатами, то на открытых платформах. Голодные, полураздетые, в рваной обуви мы упрямо добирались домой. И все-таки добрались с великим трудом и божьей помощью.
Отца застала живым, приехал брат в отпуск из армии. Голодно, бедно, но я дома! Здесь все мое, родное. Не верится: я жива, можно мечтать, строить планы.
Отдохнула немного и устроилась на работу - надо жить. Осенью поехала в Ровно в пединститут продолжать учебу. Учились в здании без стекол в окнах, в аудиториях гулял ветер. Но где взять стекла в такую разруху? Непросто было учиться в эти годы, но после всех моих лишений все как-то даже не замечалось, уж очень хотелось учиться, жить, думать о лучшем...
Через некоторое время я закончила институт, вышла замуж, родила и воспитала двух сыновей, дала им образование. Старший стал инженером, младший пошел по научной части, вырос до профессора Томского университета. Сама я много лет проработала учителем, школа была вторым домом. Но это уже другая история.
Сейчас я старая, больная женщина, много лет живу без мужа; он умер рано, потому что здоровье потерял на войне. Мне только и остается, что молить Бога еще хотя бы немножко пожить, встретить шестидесятилетие нашей Победы. Для меня это святой праздник, хотя немало еще пришлось хлебнуть горя и после нее. Но мы все же победили, остались людьми! Без нашей Победы нам была бы уготована жизнь скотов.
Да, жизнь проходит, но война навсегда застряла в памяти.
