CC BY
24
XVII ВЕК
Мауль В. Я.
(Нижневартовск)
УДК 94(470)"16/18"
«...НА БУНТ В КОЛОКОЛА БИЛИ»: (ВОЛНЕНИЯ В ВОТЧИНАХ БЕЛГОРОДСКОГО МИТРОПОЛИТА В 1682 Г.)
В статье рассматривается история народных волнений в Белгородском уезде во владениях митрополита Мисаила в 1682 г. Исследование проведено на основе анализа источников, опубликованных в 1936 г. в журнале «Красный архив». С помощью новых методологических подходов показана возможность пересмотра оценок предшествующей историографии. В результате применения современных познавательных стратегий удалось получить новые данные о характере и особенностях народного протеста в вотчинах белгородского митрополита. Была выявлена причинно-следственная связь выступления белгородских жителей со стрелецким бунтом 1682 года в Москве. Рассказы о действиях стрельцов были осмыслены как начало борьбы против бояр-«изменников». Недовольное социальным положением вотчинных крестьян население Белгородского уезда решило продолжить эту борьбу за социальную Правду. Главным виновником народных бед был признан сам митрополит Мисаил. Восставшие считали, что он хочет закабалить бывших государевых служилых людей. Тем самым, митрополит нарушает волю государя и встает в один ряд с другими «изменниками». Все свои действия белгородские бунтовщики оценивали в понятиях присущей им традиционной культуры. В рамках традиционных представлений они стремились искоренить «измену», рассчитывая на поддержку верховной власти. На основе анализа расспросных и пыточных речей удалось установить идейные мотивы восставших людей. Были также выявлены реальные причины их поражения. В целом, волнения вотчинных людей белгородского митрополита показаны в статье как типичный пример локальных народных движений в доиндустриальной России.
Ключевые слова: Белгородский уезд, митрополит, народные волнения, крестьяне, служилые люди, социальная Правда, народный монархизм.
DOI: 10.24888/2410-4205-2021 -27-2-71 -82
The article deals with the history of popular unrest in the Belgorod district in the possessions of Archbishop Misail in 1682. The study is based on the analysis of sources published in 1936 in the journal "Red Archive". With the help of new methodological approaches, the possibility of revising the assessments ofprevious historiography is shown. As a result of the application of modern cognitive strategies, it was possible to obtain new information on the nature and features of popular protest in the patrimony of the Belgorod archbishop. A causal link was detected between the speech of Belgorod residents and the Streltsy uprising of 1682 in Moscow. The stories about the actions of the streltsy were interpreted as the beginning of the struggle against the noblemans-"traitors". Dissatisfied with the social situation of the patrimonial peasants, the population of Belgorod Region decided to continue this struggle for social Truth. Archbishop Misail himself was recognized as the main culprit of the people's troubles. The rebels believed that he wanted to enslave the former sovereign's servants. Thus, the archbishop violates the will of the sovereign and stands on a par with other "traitors". The Belgorod rioters evaluated all their actions in terms of their traditional culture. Within the framework of traditional ideas, they sought to eradicate "treason", counting on the support of the supreme power. Based on the analysis of interrogatory and torture speeches, it was possible to establish the ideological motives of the rebels. The real reasons for their defeat were also revealed. In general, the unrest of the patrimonial people of
the Belgorod metropolitan is shown in the article as a typical example of local popular movements in pre-industrial Russia.
Keywords: Belgorod region, archbishop, popular unrest, peasants, service people, social Truth, popular monarchism.
Палитра российской истории никогда не скупилась на разноцветье как пассивных, так и активных форм народного протеста. Не стало исключением и XVII столетие. Начавшись Смутой, оно продолжилось «Соляным», «Медным», Соловецким, стрелецкими бунтами, восстанием Степана Разина, другими выступлениями донской вольницы и социальных низов в центре и на окраинах, в том числе на юге страны. Опыт изучения показывает, что они могут казаться случайными и стихийными, если каждое выступление рассматривать отдельно взятым, словно эксклюзивную «вещь в себе». Но поскольку русский бунт - это целостный исторический феномен, любая его частная проекция органичным звеном входила в общую масштабную картину социального недовольства. Поэтому конкретные манифестации протеста, как правило, коррелировали с вереницей аналогичных происшествий, зачастую разбросанных географически, как это было, допустим, в 1648-1650 гг. [14, с. 106-139, 167-192]. То же самое наблюдалось в 1682 г. и неоднократно в другие периоды истории. Регулярная воспроизводимость явления позволяет ставить вопрос о природе стихийности, говорить о логике протеста и пытаться выстроить алгоритм русского бунта, не забывая о его нормативной функции в пространстве традиционной культуры [15, с. 279].
На впечатляющем многоликом фоне людского неповиновения исследовательский глаз с трудом может различить непродолжительные волнения нескольких десятков вотчинных крестьян белгородского и обоянского митрополита Мисаила, вспыхнувшие осенью 1682 г. Между тем, находясь в густой тени более массовых народных движений «бунташно-го века», не выделяясь притом сколько-нибудь красочными нюансами, они важны именно типичностью поведенческих реакций и социокультурных смыслов. Историки справедливо поставили их в один ряд с другими отголосками стрелецкого бунта 1682 г. в Москве, который, по словам В. И. Буганова, нашел «отклики в ряде местностей России» [2, с. 318]. В реестр таковых зачислялись выступление крестьян деревни Губачево и села Михалево Ростовского уезда, волнения крестьян Симонова монастыря в селе Ильинском Череможской волости Ярославского уезда, а также во владениях Боголюбского монастыря под Владимиром, на соляных промыслах Савво-Сторожевского монастыря в Надеином Усолье [1, с. 109116; 3, с. 329-330; 19, с. 334-336; 26, с. 286; 28, с. 53-61]. Иной раз в зачет шли «волнения приборных служилых людей на Белгородской черте» и некоторые другие [7, с. 275].
В событийном плане локальный протест в белгородских митрополичьих деревнях не представляет большой загадки. Отказавшись выполнять повинности на своего вотчинника, жители затем не подчинились требованиям администрации прекратить беспорядки и выдать зачинщиков. Оказав вооруженный отпор представителям власти, многие из них на время покинули свои дома и укрылись в близлежащих лесах. Однако после ареста в Москве крестьянских челобитчиков движение пошло на убыль, а его виновники подверглись суровому наказанию.
Документы об изучаемом историческом казусе были опубликованы историком А. Бирзе в 1936 г. в журнале «Красный архив». Достаточно компактный и малоизученный комплекс источников (26 документов) представлен, главным образом, делопроизводственными материалами центральных и местных государственных учреждений и судебно-следственными делами, что вполне обычно для истории русского бунтарства [4, с. 150-174]. Что касается историографии, то в количественном отношении она насчитывает несколько общего плана работ и громких авторских имен (Н. Я. Аристов, В. И. Буганов, Н. В. Устюгов Л. В. Черепнин и др.). Но все упоминания белгородских волнений имеют исключительно нарративный характер и выглядят как простой пересказ сохранившихся в источниках све-
дений без должной их научной интерпретации. «Вершиной» аналитического творчества является априорно продиктованное формационной теорией акцентирование советскими историками антифеодальной природы борьбы крестьян, а потому, дескать, их «заветная цель -освободиться от крепостного состояния» [2, с. 322]. При выраженной лапидарности и тождестве историографических сюжетов выделяется в целом верное мнение С. К. Богоявленского и Н. В. Устюгова, что народные настроения и действия 80-х годов XVII в. «должны рассматриваться как продолжение крупных антифеодальных движений предшествующих десятилетий». С другой стороны, едва ли уместно утверждение тех же ученых, будто крестьянские выступления не имели «со стрелецким мятежом в Москве внутренней связи, так как стрельцы к тому времени уже превратились в реакционную силу» [19, с. 336]. Кроме того, следует поддержать принципиального значения реплику В. И. Буганова, что участники волнений - белгородские митрополичьи крестьяне - сами «считали себя служилыми людьми, солдатами, рейтарами или их родственниками», причем, справедливо полагал историк, так «и было на самом деле» [2, с. 322].
Как и во всех случаях народного протеста, чтобы не просто описать, а понять смысл событий осени 1682 г. в селе Заячья и Новой слободе Белгородского уезда, историку необходимо сместить познавательные координаты в сторону герменевтической парадигмы прошлого. Под влиянием историографической революции рубежа ХХ-ХХ1 вв. произошли коренные методологические сдвиги в историописании. Теперь все чаще ангажируется не событийный, а эмотивный аспект прошлого, когда познавательным приоритетом становится не действие, а его переживание, - чувства и эмоции, коими оно обусловлено и которые вызывает у современников. Отражая рационально не отрефлексированную традиционную «картину мира», они позволяют увидеть, что конкретно значила протестная борьба для общества в целом и для отдельно взятого маленького человека, оказавшегося в гуще трагических событий. Чтобы в этом убедиться, надо внимательно прислушаться к голосам участников и свидетелей далекого прошлого, «довериться своим "собеседникам"», а потому «взять за основу их критерии» и оценки происходившего [24, с. 74-75]. Тогда внешняя заурядность крестьянских волнений раскроет богатое культурное содержание и обеспечит иллюстративной информацией для глубокого научного анализа народных движений в России, подобно тому, как это было сделано в отношении европейских бунтовщиков. Изучая «протестующую толпу» во Франции на исходе Старого порядка, З. А. Чеканцева пришла к неожиданному выводу, «что бунт, протестное поведение вообще, - это, помимо прочего, поведение культурное» [27, с. 177]. Иными словами, во всех соответствующих коллективных акциях протестные «жесты» «бунтующего человека» культурно конструировались и потому должны культурно интерпретироваться. Эти семантически важные наблюдения вполне применимы для изучения характера и телеологии действий участников народных волнений 1682 г. в Белгородском уезде в митрополичьих вотчинных владениях.
На тот момент Белгородская епархия являлась одной из самых новых в структуре церковной организации. Она была «учреждена в 1667 г. по постановлению Большого Московского собора в видах ближайшего и более успешного пастырского надзора за отдаленными окраинами России, зависевшими дотоле по духовному управлению частию от Москвы, частию от Киева» [10, с. XI], а митрополит Мисаил стал вторым по счету ее наставником, переведенным сюда из Коломенской епархии в 1672 г. За истекшее с тех пор десятилетие он мог убедиться в том, что местное население, обремененное военно-служилыми, торгово-ремесленными и земледельческими заботами [7, с. 24-36], не отличалось завидным христианским рвением. Из окружного послания Мисаила к архимандритам, игуменам, протопопам и поповским старостам известно о таких рецидивных прегрешениях жителей, как «нехождение в церковь в воскресные и праздничные дни, уклонение от исповеди и святого причастия в великий пост и прочие посты, безмерное пьянство, разные мирские игрища, как то: кулачные бои, колыханье на качелях, сходбища о Рождестве Христове и до Богоявленьева дня "на бесовские игры", накладывание на себя личин и платья скоморошеского, безчинное скака-
нье и плескание на свадьбах, такое же скаканье женок и девок на досках о святой неделе, хождение к чародеям и волхвам и призывание их к себе на дом» [10, с. 5].
Возмущавшее митрополита кощунственное потворство злокозненным «прелестникам и скоморохам» [10, с. 6] в то же время дает уникальный шанс, наряду со многими другими частными примерами, по выражению О. В. Скобелкина, «приоткрыть крохотный фрагмент почти всегда скрытой от нас повседневности эпохи» [22, с. 9]. Так и здесь, в Белгородском уезде, яркие зарисовки неканонической повседневности православных насельников степного пограничья действительно характеризуют их как носителей традиционной «картины мира», в которой «тесно переплелось языческое и христианское» [12, с. 262], когда официозная ритмика праздничного церковного календаря нередко трансформировалась в эмоциональный разгул народного веселья и насыщалась особым сакральным содержанием выворачивания привычного мира наизнанку (культурной инверсией). Множественность подобных поведенческих сценариев отечественной истории позволила исследователю анатомии русского бунта В. М. Соловьеву констатировать общую неразвитость политического мышления угнетенных, которые по этой причине не могли подняться до задач общегосударственного уровня, а потому традиционно искали «причины своих бед в злой воле отдельных лиц, не связывая эти беды с самим царем» [23, с. 152]. Не зря же в литературе говорилось об имманентной «благосклонности мятежников к своему самодержцу» [12, с. 6].
Вспыхнувшие белгородские волнения были порождены симбиозом порой противоречивых факторов, каждый из которых играл определенную роль, но не каждому уделялось одинаковое внимание в исторической науке. В рамках устоявшейся познавательной триады «причины - ход - итоги» чаще всего детонаторами событий назывались завышенный объем и сам факт вотчинных повинностей. Тянувшие лямку тяжелого бремени рядовые жители действительно считали, «будто он преосвященный Мисаил митрополит их разоряет» [4, с. 161], а подведомственные ему инстанции «налоги всякия чинят и подати великия не по мере правят» [4, с. 157]. В результате «им ево митрополья домовая всякая работа работать стало не в мочь» [4, с. 168]. И, конечно, должны были мечтать о смягчении, а лучше, - отмене непосильных тягот, «хотят де они ехать к Москве бить челом великим государем на митрополита в налогах» [4, с. 161]. Но главным образом, предстояло самим себе дать отчет, каким образом они умудрились попасть в столь беспросветную зависимость от митрополита-вотчинника. Причем убедительным мог быть только ответ, сформулированный в привычных для них бинарных понятиях и категориях культуры [16, с. 7]. И лишь потом наступал черед делать какие-либо далеко идущие выводы.
Поэтому наличие хозяйственных обременений нельзя превращать в монополию экономического детерминизма за счет игнорирования прочих сторон жизни, в комплексе обусловивших оценку белгородскими низами сложившегося статус-кво. Очевидно же, что налоги с принудительной кабалой существовали и ранее 1682 г., но не приводили к протест-ным выступлениям белгородцев. На примере волнений старорусских крестьян А. Л. Шапиро убедился в том, что нельзя «автоматически выводить степень народного возмущения из размеров феодальных повинностей. Часто бывало так, что подвергавшиеся особенно жестокой эксплуатации крестьяне оставались не втянутыми в движение, а их менее эксплуатируемые собратья вели активную борьбу». Дело в том, считал историк, что для психологии подневольных крестьян была «характерна особенно болезненная реакция на "незаконные" поборы, даже если они невелики» [29, с. 315].
Латентные корни изучаемого конфликта тянутся еще от середины XVII в., когда обострившаяся потребность обороны южных рубежей страны наглядно выявила «хроническую нехватку дееспособного населения» для решения актуальной государственной задачи. В связи с чем «правительство вынуждено было пойти на крайние меры», и, помимо прочего, «перевести в сословие служилых людей дворцовых крестьян» [17, с. 190]. Как и должно было случиться, обстановка постоянной военной угрозы (бытие) определила специфический склад сознания и «ковала характер человека пограничья. Даже крестьянин здесь оди-
наково легко орудовал как саблей, так и сохой. При этом население было глубоко патриотично и считало, что их долг воевать за православие и царя» [13, с. 198]. Однако спустя годы, по мере сглаживания ситуации, «милитаризация» крестьян была отменена, и им решили вернуть прежний социальный статус. Так сначала произошло и в нашем случае, и завершись все на том, не было бы ничего необычного, как не было бы и почвы для последующих беспорядков. Но «во 184-м году по указу блаженные памяти великого государя ...(т.)... Фео-дора Алексеевича .... Белогородцкого и Короченского уезду их государские посопные волости село Заячье з деревнями отданы в вотчину в белогородцкую митрополию со крестья-ны и з землею и со всеми угодьи» [4, с. 157-158]. Впрочем, этим дело не ограничилось, и власть решила переиграть ситуацию обратно, но не до конца. Большинство служилых людей «по их челобитью ис тех митропольих деревень выведены з женами и з детьми и с сродники, которые с ними жили в одних дворех, и устроены в ыных местех на государских землях» и «ныне служат в Белогородцком полку солдацкую службу». В то время как другая часть «крестьян 156 дворов» по-прежнему остались за митрополитом [4, с. 158]. Резкие метаморфозы судьбы еще вчера государевых людей вызвали у них недоумение и ропот возмущения против половинчатых мер, непоследовательность которых логично было приписать своеволию местных чиновников и попов, главным образом, самому Мисаилу и его присным, которые «хотя нас укрепить за собою вечно» [4, с. 157].
Неслучайно, устное и письменное артикулирование повстанческих требований онтологически выражало стремление к справедливости, как она понималась в масштабе традиционной культуры. Б. Ф. Поршнев точно подметил: «Психический склад той или иной человеческой общности и входит в состав ее культуры и выражается через ее культуру, и зависит от ее культуры» [20, с. 91]. Вот и здесь, психологическим катализатором активности белгородцев стало несовпадение безрадостной окружающей действительности с представлениями о социальной Правде, заложенными в культурной традиции. Согласно им общественная реальность структурировалась не по «классовому» признаку, а в зависимости от принадлежности к «своим» или «чужим». Ключевым критерием такой умозрительной стратификации являлось убеждение, что царь и Бог находятся с нашей стороны баррикад, и им, вместе взятым, противостоят «изменники» в лице чиновников и бояр, которые то и дело норовят нарушить установленную свыше и гарантированную самодержцем гармонию общественных отношений, где царь и народ образуют неразрывное единство [11, с. 209]. По тонкому замечанию Д. А. Ляпина, любые покушения «на власть царя всегда были посягательствами на представления обывателя о справедливом мироустройстве» [12, с. 351]. Но в рамках устоявшейся «картины мира» верным (и даже более верным) будет и зеркально противоположный силлогизм - любые покушения на представления простолюдинов о справедливом мироустройстве всегда воспринимались ими как посягательство на власть царя. Именно Правда становилась аксиологическим мерилом ситуации всякий раз, когда тяжкий, хотя привычный груз обязанностей, запретов и ограничений вдруг осмысливался как несносное бремя гнета. В контексте эмоциональных образов эпохи вызревало твердое убеждение: если «изменники» служат не Правде, значит, - стоят за Кривду, искоренение которой являлось прямой обязанностью праведного государя, нуждавшегося в помощи всего мира [16, с. 11, 12].
Данный механизм незамедлительно сработал и в нашем случае, как только до уезда дошли сведения, «что на Москве учинили бунт московская надворная пехота» [4, с. 161]. Столичные события, как они изображались рассказчиками (Федором Озеровым и Назаром Сьединым, ставшими их свидетелями) и, главное, как они воспринимались слушателями, позволяли белгородцам рассчитывать на благоприятный исход давно назревших проблем: «на Москве ныне время» [4, с. 159], - пришли к выводу будущие смутьяны. Под впечатлением от оптимистических слухов, что в Москве восставшие побивают бояр-«изменников» общественное мнение решительно заклеймило как неправедные действия Мисаила, обвиненного в корыстной лжи «в скаске своей, бутто в вотчине ево служилых людей и бобылей
и захребетников нет, и тое скаску он дал без нашего ведома, похотя нас в вечное крестьянство з женишками и з детишками завладеть» [4, с. 156]. При этом не желавшие быть «во крестьянстве за домом Пресвятые Троицы» [4, с. 152] жители отнюдь не провозглашали и даже в мыслях не держали никаких антигосударственных, антифеодальных, антикрепостнических или антицерковных лозунгов. Потому-то на допросах имели все основания заявлять, «что мыслили бити челом великим государем, чтоб за митрополитом во крестьянех не быть, а иного де бунтовства за ними не было» [4, с. 159]. Более того, их чаяния наглядно доказывали прочность монархических симпатий и напрямую связывались с царским волеизъявлением: «велите, государи, нас, холопей своих, которые ныне живем служилого чину во крестьянстве за белогороцким и обоянским Мисаилом митрополитом, поверстать и написать в тое ж службу, что служили мы и отцы наши и братья, и велите, государи, ис той митрополей вотчины нас вывести» [4, с. 156].
Узнав от осведомителей о подготовке коллективной челобитной, Мисаил незамедлительно оповестил белгородского и курского воевод, что «домовые крестьяне Белогородцко-го уезду учинились мне непослушны» [4, с. 151]. Отправка сначала вотчинных приказчиков, а затем и воинской команды для ареста народных вожаков спровоцировала перерастание пассивного протеста в активную форму, знаковым оповещением о чем стал колокольный набат: «А как де из Белагорода домовые люди с приставом, приехав в вотчину в ночи, и хотели взять Трошку Чепурного з детьми, и в то де время в колокола били на всполох. И села де Новой слободки крестьяня иные с ружьем и Трошка Чепурной з детьми и Матюшка Жировой з братьями взять себя не дали, и кричали на бунт и домовых людей прикащика Фрола Александрова да Афонасья Григорьева, Матюшка Жировой з братьями да Петрушка Кон-добаров, бив, связали» [4, с. 163]. Причем факт избиения был подтвержден телесным осмотром пострадавших. В частности, «на Афонасье Григорьеве бою - правая рука бита по локтю и выше локтя да по грудям и на левом боку, да на левой руке по плечю и ниже локтя бита ж, и от тово бою опухло и синево богро». Еще более серьезно изуродовали приказчика Ф. Александрова: «голова в дву местех прорублена до мозгу, да левая рука на завити переломлена, да спина и бока и грудь избито все сплошь» [4, с. 165, 166]. Появились и другие жертвы разгульной ярости разбушевавшейся толпы, хотя до смертоубийства все-таки дело не дошло.
И, тем не менее, с точки зрения фольклорного права, белгородские мятежники, не повинуясь вотчиннику, воспринимали себя послушными закону людьми. Более того, их борьба с «изменниками» государевой воле в образе Мисаила одновременно означала апологию царской власти. А потому, мнилось, заслуживала, как минимум, поддержки и даже поощрения властителей трона. Кажущийся нам здесь мировоззренческий оксюморон требует выяснения причин такой прочной убежденности, и ключ к разгадке, как говорилось, нужно искать в смысловых нюансах традиционной культуры. По признаку частоты упоминаний в расспросных и пыточных речах выделяются несколько мотивов, трудно ранжируемых по степени их влияния на сознание людей, ибо в культурном контексте традиционализма они переплелись в единую причинно-следственную связь, раскрывающую логику протестующих белгородцев.
Круговая порука - сходились на круг, обсуждали свои действия, совместно составляли челобитную, «збирали деньги з человека по рублю, и с теми деньгами отпущали 30 человек к Москве в челобитчиках. А тем де челобитчиком велели бежать денно и ночно на конях верхами с ружьем» [4, с. 161-162]. Быстрота передвижения требовалась для того, чтобы «изменники» не успели выставить заставы и перехватить гонцов народной воли. Ритуальное таинство символически закреплялось с помощью клятвы «в челобитье друг друга, в харчах и в проторях не выдавать» [4, с. 168]. По словам вожака выступления Трофима Че-пурного, «свою де братью никово он Трошка на то челобитье не наговаривал, мыслили де они о том все вопче» [4, с. 160]. Рядовые участники волнений, подобно Афанасию Умного, также неоднократно свидетельствовали, что «в челобитье де на преосвященного митропо-
лита были они все крестьяня заодно» [4, с. 167]. Даже враждебно настроенный к восставшим белгородский пристав Денис Батраков синхронно подтвердил: «И собрався в круг, все говорили, что они за преосвященным Мисаилом митрополитом жить не хотят» [4, с. 161]. Сила коллективного приговора играла здесь легитимирующую роль, позволяя в процедуре совместного решения чувствовать законность протеста. И этому не стоит удивляться, ибо круговая порука - древнейший культурный архетип, в основе которого лежит беспрекословное соблюдение принятых решений и, с другой стороны, - принуждение сомневающихся и колеблющихся к повиновению.
В исконном праве челобитья на имя соправителей авторы усматривали, возможно, главный инструмент реализации собственных интересов, которые (как мыслилось) разделяют оба монарха. Показательно, что составители текста принципиально идентифицировали себя со служилыми людьми, а не с крестьянами: «Царем государем и великим князем Иоанну Алексеевичю, Петру Алексеевичю ...(т)... бьют челом бедные и беспомочные бело-гороцких полков рейтара и салдаты и салдацкие дети и братья Белогороцкого ж уезду по-сопной волости Новой слободки и деревень» [4, с. 154]. Надежда на успех подогревалась уверениями белгородского сына боярского Ф. Озерова, что «у него де Федьки на Москве в Патриаршем приказе дядя дьяк Анисим Озеров, и ту их челобитную донесет до великих государей, и то дело зделает», то есть «их из-за митрополита от крестьянства отставит» [4, с. 169]. Не сомневаясь в положительном исходе затеи (Правда на их стороне), уездные жители, не дожидаясь высочайшей санкции, прекратили исполнять повинности на митрополита, - «приказали им всем крестьяном те бунтовщики Трошка Чепурной с товарыщи, чтоб они все крестьяня до приезду их с Москвы и ис Курска, жить, бегая по лесам» [4, с. 163]. У Ми-саила появился повод для очередной жалобы в Разрядный приказ, что стали «вотчинные крестьяне ни в чем непослушны, из вотчины неведомо куды отъезжают и животы свои роз-возят, и в Белгород хлебных запасов и дров не возят и никакие роботы не работают» [4, с. 152].
Свойственная традиционному мышлению идеализация прошлого побуждала белго-родцев апеллировать к старине как мощному аргументу в свою пользу. Они не знали более верного средства убеждения адресата, нежели указание на то, что так было при отцах и дедах. Поэтому значительная часть челобитной посвящена подробному и поименному перечислению сведений, как «в прошлых годех, по указу отца вашего, великих государей, бла-женныя памяти ...(т.)... Алексея Михайловича ... написаны были в вашу великих государей службу в рейтарскую и в салдатцкую мы и отцы наши и братья и в переписных книгах написаны ж отцы наши и братья и дети, и на вашей, великих государей, службех побиты и в полон пойманы» [4, с. 154]. Но если старина исполнена святости, то покушение на нее расценивалось как абсолютно недопустимое. Так считали протестующие белгородцы, такое же мнение априорно приписывали правящим венценосцам. В подтверждение Т. Чепурный вспомнил, что «в прошлом де во 190 году слухом друг от друга они слышали, что на Москве великие государи крестьян, которые бывали за ними, великими государи, в тягле, указали писать в свою государеву службу по прежнему» [4, с. 160]. Поскольку владыка действовал прямо противоположным образом, «и тех он Мисаил митрополит покрестьянил насиль-ством своим и загрозил нам, холопем вашим, вам великим государем о том бити челом» [4, с. 155], в глазах населения он фактически открыто признавался в своей «измене». Нарушая царскую волю, Мисаил поступал несправедливо и незаконно по отношению к государевым служилым людям и к самим государям. Как бы к этому ни относиться, надо признать, что в крестьянских умозаключениях имелась едва ли не железная логика, пусть далекая от понимания общегосударственных целей и задач, зато четко сформулированная на языке традиционализма.
Непреклонная вера в свою правоту продиктовала готовность к бескомпромиссной борьбе до конца, о чем было прямо заявлено местному руководству: «села де Заячья крестьяня стоят в лесу с ружьем, и будет де посыльные люди к ним приедут, и они де будут с ни-
ми битца» [4, с. 154]. Так, кстати говоря, несколько раз случилось на практике. Когда белгородский воевода И. П. Скуратов для усмирения бунтующих селений отправил «в вотчину ж ево преосвященного митрополита ... ротмистров Кондратья Богданова, Ивана Корватова да капитана Гарасима Шеинкова, а с ними Белогородцкого жилого приказу стрельцов 50 человек», то против них вышли местные жители «человек з 20 с ружьем и с косами и с рогатины и взять им себя не дали и учинили с ними бой» [4, с. 153]. Высокий накал страстей подтверждается тем фактом, что стрельцам не удалось выполнить поставленную задачу, несмотря на численный перевес, профессиональную подготовку и превосходство в вооружении. Чтобы не предстать перед грозными воеводскими очами в нелепом виде неудачников пришлось хватать без разбора всех подряд, кто просто попал под руку, - «6 человек мужиков да трех баб»: «Панку Гордеева, Гараску Михеева з косами, да и на Матюшкине дворе Жирового поймали ево Матюшкину жену Феколку да невестку ево Матренку, а на Афонки-не дворе Умного жену ево Донку, да крестьян же изымали Ивашку Швоево да Макарку Серикова на поли, Гаврилку Воронцова да Фильку Митина в селе Новой слободке и привели в Белгород» [4, с. 153-154]. Если мужчины, по крайней мере, могли принести властям пользу в качестве информаторов об именах и делах бунтовщиков, то неповинных и беззащитных женщин, по сути дела, превратили в обычных заложниц. Не обремененные высокой гуманностью начальники намеревались держать их под стражей столько времени, сколько понадобится для поимки мужей - участников движения. Так, только после ареста А. Умного «по приказу стольника и воеводы Ивана Петровича Скуратова да дьяка Полуехта Истомина» было решено «жену ево Донку из-за караулу свободить» [4, с. 167].
Колоссальное впечатление на участников и противников беспорядков произвел колокольный сполох, уведомивший мирных жителей села Заячья и Новой слободы о начале протестных выступлений. Не случайно, сведения об этом в разных формулировках 16 раз повторяются в опубликованных расспросных и пыточных речах арестантов. Причем чаще всего признания делались не по собственной воле, а по инициативе вершителей правосудия, проявлявших к ним какое-то болезненное любопытство. Используя не лимитированный арсенал обвинительной лексики, они будто бы вменяли белгородцам данное частное обстоятельство в отдельное преступление, хотя, казалось бы, в том нет ничего необычного. Испокон веков «в России с ее необъятными просторами и значительной удаленностью селений друг от друга была острая необходимость в таком инструменте, который мог бы быстро оповестить большое количество людей в широкой округе» [8, с. 18]. Поэтому колокола «играли разнообразные роли в общественной жизни, в народной культуре» [8, с. 10], сигнализировали «о грозящем стихийном бедствии и о приближении врага», «встречали торжественным звоном победителей, собирали граждан для обсуждения важных дел», но для белгородского казуса важно, что они, кроме прочего, неоднократно «призывали народ к восстаниям» [8, с. 3]. Как раз по поводу последнего в народном фольклоре и раньше и позже 1682 г. складывались красочные легенды о магических свойствах набатного колокола. Так, спустя примерно столетие простолюдины тайком будут рассказывать друг другу об «истинном царе» Петре III - Емельяне Пугачеве, о том, как его «благословил на царство папа римский и приказал слить большой колокол, чтобы звон был слышен по всей земле для собрания силы, а по тому звону народ збунтовался и скопляется к оному царю самоохотно» [5, с. 110].
Однако культурной традицией перезвону колоколов присваивалась и другая чудодейственная способность. Едва ли не повсеместно бытовали поверья, что он оберегает человека от опасности со стороны инфернальных сил. Считалось, что заслышав «звон церковных колоколов, дьявол бежит прочь от человека» [6, с. 164]. В такой постановке вопроса необъяснимый, на первый взгляд, интерес белгородской администрации к тщательному выяснению роли колокола в местной сумятице предстает совсем в ином свете и вскрывает подлинный масштаб их тревоги. Вероятно, в нем неявно мерещился смутный призрак чего-то еще не очень понятного, но крайне опасного для стабильности их безоблачного сущест-
вования. Раздутые фантомные страхи властителей, по сути, одушевляли колокола, не единожды в истории вынужденные нести ответственность за приписываемый им преступный умысел. Такая участь, например, в 1591 г. постигла знаменитый угличский набатный колокол, наказанный «12 ударами плетей», кроме того, «приказано было вырвать у него язык и отрубить одно ухо», а затем сослать в Сибирь [9, с. 7]. Много позже, в 1771 г. у другого набатного колокола, звонившего во время Чумного бунта в Москве, «по приказу Екатерины II, был отнят язык» [21, с. 291]. Наказывались они и за куда меньшие прегрешения, как это случилось с бывшим новгородским вечевым колоколом. По указу Федора Алексеевича «он сослан был 1681 года в Корельский Николаевский монастырь ... за то, что звоном своим в полночь испугал царя» [21, с. 291].
Так что тревоги белгородских чиновников имели не только социальное, но и истори-ко-генетическое происхождение. Не зря в наших источниках постоянно фиксируется, что в колокола «не по одно время» (неоднократно) били «на бунт», «на всполох», т.е. с целью расширения протестных действий, для мобилизации все новых и новых адептов правого дела. Это была своего рода несанкционированная агитация XVII в., звавшая к участию в несогласованных с властями акциях неповиновения. Причем высокоэффективная по достигнутым результатам, с мгновенным откликом обывателей, до того бездействовавших, побуждавшая их браться за оружие. Как это было при попытке арестовать авторитетного для округи земляка Т. Чепурного, «а он де Трошка с сыном Митькою закричал разбой, и крестья-ня де послышали крик, били в колокола на сполох и збежались с ружьем, и ево Трошку у пристава отбили, и пристава и домовых людей били» [4, с. 159].
К сожалению, отдельные успехи в борьбе с силами вселенского Зла в лице ведомых «изменников» не стали и, по условиям времени, не могли стать трамплином для полного триумфа социальной Правды. Причина тому заключалась не в пресловутой военной мощи государства, которая здесь и не потребовалась. Арест челобитчиков в Москве и их выдача на расправу местному начальству, вкупе с грозными высочайшими посланиями, подвергли традиционное мировидение жителей серьезной проверке на прочность. К всеобщему удивлению вместо ожидаемой поддержки верноподданного люда, «великие государи» повели себя наперекор народу, словно бы заодно с ненавистными «изменниками», указав «пущих на то дело заводчиков дву человек казнить смертью - повесить в тех же деревнях, где они бунтовали, а достальным заводчиком же учинить жестокое наказанье: бить кнутом на козле и в проводку по торгом нещадно, и велить им впредь в тех селах и в деревнях жить за митрополитом во крестьянстве по прежнему и быть во всяком послушанье» [4, с. 170]. Надо было суметь понять, почему апробированная поколениями предков «картина мира» дала сбой в самом ключевом пункте. Либо, не сомневаясь в незыблемости традиционных ценностей, заподозрить соправителей Ивана и Петра в узурпации сакральных прерогатив. Бинарный характер культуры не допускал третьего толкования: если они стоят за «изменников», значит, являются самозванцами на троне [25, с. 203-205], с коими русские люди с лихвой познакомились в течение XVII столетия. Поскольку в 1682 г. с аналогичными разочарованиями столкнулись и участники прочих локальных выступлений, вполне возможно, именно в тех событиях нужно искать истоки десакрализации личности Петра I, которая в конце XVII - первой четверти XVIII вв. прорастет «непригожими речами» о нем как антихристе и подменном царе [18, с. 80-94]. Но для всего этого требовалось время, в данный же конкретный момент пережитый повстанцами культурный шок, несомненно, парализовал их волю к сопротивлению и обернулся безропотным покорством карателям. После чего в соответствии с царским указом белгородский воевода вынес обвинительный приговор, а вызванный из Курска «заплечной мастер Алешка Чиж» приступил к демонстрации своего кровавого умения [4, с. 171]. 1 декабря 1682 г. «бунтовщики и пущие к воровству заводчики кажнены смертью, повешены белогородец Федька Озеров за рекою Северским Донцом по конец большого мосту, крестьянин Трошка Чепурной - в селе Новой слободке, где он бунтовал. Крестьяном же, которые к тому ж воровству и бунтовству с ними приставали - учинено
жестокое наказание - биты кнутом по торгом на козле и в проводку. И отосланы они на двор к преосвященному Мисаилу митрополиту белогородцкому и обоянскому во крестьянство по прежнему» [4, с. 171].
Неприятный вкус проигранной борьбы за поруганную справедливость маркировал глобальные неполадки в государственных порядках святой Руси, когда помазанники Божьи наперекор сакральному предназначению поддерживают «изменников». Эту непростую мысль уездным жителям еще только предстояло адаптировать к системе былых убеждений. А пока, усвоив горькие уроки, они вернулись к прежней жизни с ее неусыпными трудовыми заботами о пополнении митрополичьих закромов и собственном хлебе насущном.
Анализ событий в селе Заячья и Новой слободе показал, что текущие хозяйственные тяготы были способны породить лишь пассивный отпор трудящихся, то, что в науке именуется повседневностью протеста. Даже в своем апогее он не шел далее недовольства обременительностью денежных и натуральных повинностей. Чтобы мирный человек взялся за вилы и топоры, необходим был убедительный повод, способный в одночасье перевести подспудное брожение умов в решение активно выступить в защиту своих интересов. В разных городах и селах доиндустриальной России он отличался самобытными чертами, но обязательно подсказывался традиционным мировидением, в котором народный монархизм был заложен в качестве системообразующего принципа. Повод узаконивал протест в глазах участников. Поэтому при всех специфических различиях социокультурная природа повода была схожей. По этой же причине универсальным был набор индивидуальных или коллективных манифестаций, который опять же диктовался культурными императивами - отказ от работ, побег, общий сход, круговая порука, составление и отправка челобитья и т.п. Однако действия «бунтующего человека» оставались сугубо оборонительными до тех пор, пока власть не пыталась реализовать силовой сценарий подавления волнений. Тогда на силу приходилось отвечать силой, и упорство протестующих подкреплялось верой в поддержку венценосцев в достижении социальной Правды. И лишь до того момента, пока сохранялась уверенность в неразрывном единстве интересов царя и народа.
Список литературы
1. Аристов, Н. Я. (1871) Московские смуты в правление царевны Софии Алексеевны. Варшава: Типография Варшавского учебного округа.
2. Буганов, В. И. (1969) Московские восстания конца XVII века. М.: Наука.
3. Буганов, В. И. (1967) Новый источник о волнениях крестьян Ростовского уезда в 1682 г. // Крестьянство и классовая борьба в феодальной России. Л.: Наука. С. 329-332.
4. Волнения крестьян белгородских митрополичьих деревень в 1682 г. / С предисловием А. Бирзе (1936) // Красный архив. № 6. С. 150-174.
5. Дмитриев-Мамонов, А. И. (1898) Пугачевщина в Сибири: Очерк по документам экспедиции генерала Деколонга. М.: Университетская типография.
6. Ефименко, П. С. (1877) Материалы по этнографии русского населения Архангельской губернии. Том 1. М.: В типографии Ф. Б. Миллера.
7. Загоровский, В. П. (1969) Белгородская черта. Воронеж: Изд-во ВГУ.
8. Колокола. История и современность (1985) / Отв. ред. Б. В. Раушенбах. М.: Наука.
9. Лавров, Д. В. (1913) Угличский ссыльный колокол. Углич: Типография И. А. Дика-
рева.
10. Лебедев, А. С. (1902) Белгородские архиереи и среда их архипастырской деятельности (по архивным документам). Харьков: Типо-литография «Печатное дело».
11. Литвак, Б. Г. (1971) О некоторых чертах психологии русских крепостных первой половины XIXв. // История и психология. М.: Наука. С. 199-214.
12. Ляпин, Д. А. (2020) На окраине царства: повседневная жизнь населения Юга России вXVIIвеке. СПб.: Дмитрий Буланин.
13. Ляпин, Д. А. (2013) На степном пограничье: Верхний Дон в XV-XVII веках. Тула: Гриф и К.
14. Ляпин, Д. А. (2018) Царский меч: социально-политическая борьба в России в середине XVIIвека. СПб.: Дмитрий Буланин.
15. Мауль, В. Я. (2007) Архетипы русского бунта XVIII столетия // Русский бунт. М.: Дрофа. С. 255-446.
16. Мауль, В. Я. (2017) Избиение «изменников» и очищение от «дьявола»: Восстание москвичей в 1648 году // Новый исторический вестник. № 4. С. 6-27.
17. Мизис, Ю. А. (2019) Формирование воинских гарнизонов на юге России в XVII в. // Вестник Тамбовского университета. Серия: Гуманитарные науки. Т. 24. № 182. С. 187-194.
18. Обухова, Ю. А. (2016) Феномен монархических самозванцев в контексте российской истории (по материалам XVIII столетия). Тюмень: Изд-во ТИУ.
19. Очерки истории СССР. Т. VI: Период феодализма. XVII в. (1955) / Под ред. А. А. Новосельского, Н. В. Устюгова. М.: Изд-во АН СССР.
20. Поршнев, Б. Ф. (1979) Социальная психология и история. М.: Наука.
21. Пыляев, М. И. (1897) Старое житье. СПб.: Типография А. С. Суворина.
22. Скобелкин, О. В. (2018) Дело об усманских отравительницах XVII века // Из истории Воронежского края: Вып. 25. Воронеж: Центрально-Черноземное книж. изд-во. С. 310.
23. Соловьев, В. М. (1994) Анатомия русского бунта. Степан Разин: мифы и реальность. М.: ТИМР.
24. Усенко, О. Г. (2005) Новые данные о монархическом самозванчестве в России второй половины XVIII века // Мининские чтения: материалы научной конференции. Нижний Новгород: Изд-во Нижегород. ун-та.
25. Успенский, Б. А. (1982) Царь и самозванец: самозванчество в России как культурно-исторический феномен // Художественный язык средневековья. М.: Наука. С. 201235.
26. Устюгов, Н. В. (1961) Волнения крестьян Симонова монастыря в селе Ильинском Череможской волости Ярославского уезда в 1682-1683 гг. // Русское государство в XVII веке: новые явления в социально-экономической, политической и культурной жизни. М.: Изд-во АН СССР. С. 284-294.
27. Чеканцева, З. А. (2002) Методологический синтез, междисциплинарный подход и возможности обновления истории «снизу»: Франция XVII-XVIII вв. // Методологический синтез: прошлое, настоящее, возможные перспективы. Томск: Изд-во Томского ун-та. С. 175-181.
28. Черепнин, Л. В. (1938) Классовая борьба в 1682 г. на юге Московского государства // Исторические записки. № 4. С. 41-75.
29. Шапиро, А. Л. (1967) Волнения старорусских крестьян в 1671 г. // Крестьянство и классовая борьба в феодальной России. Л.: Наука. С. 300-318.
References
1. Aristov, N. Ya. (1871) Moskovskie smuty vpravlenie tsarevny Sofii Alekseevny [Moscow troubles in the reign of Tsarevna Sofia Alekseevna]. Varshava, Tipografiya Varshavskogo ucheb-nogo okruga. (in Russian).
2. Buganov, V. I. (1969) Moskovskie vosstaniya kontsa XVII veka [Moscow uprisings of the end of the XVII century]. Moscow, Nauka. (in Russian).
3. Buganov, V. I. (1967) Novyy istochnik o volneniyakh krest'yan Rostovskogo uezda v 1682 g. [The new source about the unrest of the peasants of the Rostov district in 1682] in Krest'yanstvo i klassovaya bor'ba v feodal'noy Rossii. Leningrad, Nauka, 329-332. (in Russian).
4. Dmitriev-Mamonov, A. I. (1898) Pugachevshchina v Sibiri: Ocherk po dokumentam ekspeditsii generala Dekolonga [Pugachevshchina in Siberia: an Essay on the documents of the expedition of General Decolong]. Moscow, Universitetskaya tipografiya. (in Russian).
5. Efimenko, P. S. (1877) Materialy po etnografii russkogo naseleniya Arkhangel'skoy gu-bernii [Materials on the ethnography of the Russian population of the Arkhangelsk province]. T. 1. Moscow, V tipografii F. B. Millera. (in Russian).
6. Zagorovsky, V. P. (1969) Belgorodskaya cherta [Belgorod serif line]. Voronezh, Izd-vo VGU. (in Russian).
7. Kolokola. Istoriya i sovremennost' (1985) [Bells. History and modernity. Edited by B. V. Rauschenbach]. Moscow, Nauka. (in Russian).
8. Lavrov, D. V. (1913) Uglichskiy ssyl'nyy kolokol [Exiled to Uglich bell]. Uglich, tipo-grafiya I. A. Dikareva. (in Russian).
9. Lebedev, A. S. (1902) Belgorodskie arkhierei i sreda ikh arkhipastyrskoy deyatel'nosti (po arkhivnym dokumentam) [Belgorod bishops and the environment of their archpastoral activity (according to archival documents)]. Khar'kov, Tipo-litografiya «Pechatnoe delo». (in Russian).
10. Litvak, B. G. (1971) O nekotorykh chertakh psikhologii russkikh krepostnykh pervoy poloviny XIX v. [On some features of the psychology of Russian serfs of the first half of the XIX century] in Istoriya i psikhologiya. Moscow, Nauka, 199-214. (in Russian).
11. Lyapin, D. A. (2020) Na okraine tsarstva: povsednevnaya zhizn' naseleniya Yuga Rossii v XVII veke [On the outskirts of the kingdom: everyday life of the population of the South of Russia in the XVII century]. St. Petersburg, Dmitriy Bulanin Publ. (in Russian).
12. Lyapin, D. A. (2013) Na stepnom pogranich'e: Verkhniy Don v XV-XVII vekakh [On the steppe border: The Upper Don in the XV-XVII centuries]. Tula, Grif and K Publ. (in Russian).
13. Lyapin, D. A. (2018). Tsarskiy mech: sotsial'no-politicheskaya bor'ba v Rossii v sere-dine XVII veka [The Tsar's Sword: Socio-Political Struggle in Russia in the Middle of the 17th Century]. St. Petersburg, Dmitriy Bulanin Publ. (in Russian).
14. Maul , V. Ya. (2007) Arkhetipy russkogo bunta XVIII stoletiya [Russian Revolt Archetypes of the XVIII Century] in Russkiy bunt. Moscow, Drofa Publ., 255-446. (in Russian).
15. Maul', V. Ya. (2017) Izbienie «izmennikov» i ochishchenie ot «d'yavola»: Vosstanie moskvichey v 1648 godu [Beating the "traitors" and purging the "devil": The Uprising of the Muscovites in 1648] in Novyy istoricheskiy vestnik, 4, 6-27. (in Russian).
16. Mizis, Yu. A. (2019) Formirovanie voinskikh garnizonov na yuge Rossii v XVII v. [Formation of military garrisons in the south of Russia in the XVII century] in Vestnik Tambovskogo universiteta, seriya Gumanitarnye nauki, t. 24, (182), 187-194. (in Russian).
17. Obukhova, Yu. A. (2016) Fenomen monarkhicheskikh samozvantsev v kontekste ros-siyskoy istorii (po materialam XVIII stoletiya) [The Phenomenon of Monarchical Impostors in the Context of Russian History (based on the materials of the XVIII Century)]. Tyumen, Izd-vo TIU. (in Russian).
18. Ocherki istorii SSSR T. VI: Periodfeodalizma. XVII v. (1955) [Essays on the history of the USSR. Vol. VI: The period of feudalism. XVII century]. Pod red. A. A. Novosel'skii i N. In. Ustyugov. Moscow, Izd-vo AN SSSR (in Russian).
19. Porshnev, B. F. (1979) Sotsial'nayapsikhologiya i istoriya [Social psychology and History]. Moscow, Nauka. (in Russian).
20. Pylyaev, M. I. (1897) Staroe zhit'e [Old life]. St. Petersburg, tipografiya A. S. Suvorina. (in Russian).
21. Skobelkin, O. V. (2018) Delo ob usmanskikh otravitel'nitsakh XVII veka [The case of the Usman" poisoners of the XVII century] in Iz istorii Voronezhskogo kraya, vyp. 25. Voronezh, Tsentral'no-Chernozemnoe knizh. izd-vo, 3-10. (in Russian).
22. Solovyov, V. M. (1994) Anatomiya russkogo bunta. Stepan Razin: mify i real'nost' [Anatomy of the Russian Revolt. Stepan Razin: myths and reality]. Moscow, TIMR Publ. (in Russian).
23. Usenko, O. G. (2005) Novye dannye o monarkhicheskom samozvanchestve v Rossii vto-roy poloviny XVIII veka [New information on monarchical imposture in Russia in the second half of the XVIII century] in Mininskie chteniya: materialy nauchnoy konferentsii. Nizhniy Novgorod, izd-vo Nizhegorod. un-ta, 74-97. (in Russian).
24. Uspensky, B. A. (1982) Tsar' i samozvanets: samozvanchestvo v Rossii kak kul'turno-istoricheskiy fenomen [The Tsar and the Impostor: Imposture in Russia as a Cultural and Historical Phenomenon] in Khudozhestvennyy yazyk srednevekov'ya. Moscow, Nauka, 201-235. (in Russian).
25. Ustyugov, N. V. (1961) Volneniya krest'yan Simonova monastyrya v sele Il'inskom Cheremozhskoy volosti Yaroslavskogo uezda v 1682-1683 gg. [Unrest of the peasants of the Simo-nov Monastery in the village of Ilinsky in the Cheremozhsky volost of the Yaroslavl district in 1682-1683] in Russkoe gosudarstvo v XVII veke: novye yavleniya v sotsial'no-ekonomicheskoy, politicheskoy i kul'turnoy zhizni. Moscow, Izd-vo AN SSSR, 284-294. (in Russian).
26. Chekantseva, Z. A. (2002) Metodologicheskiy sintez, mezhdistsiplinarnyy podkhod i vozmozhnosti obnovleniya istorii «snizu»: Frantsiya XVII-XVIII vv. [Methodological synthesis, an interdisciplinary approach and the possibility of updating history "from below": France of the XVII-XVIII centuries] in Metodologicheskiy sintez: proshloe, nastoyashchee, vozmozhnye pers-pektivy. Tomsk, izd-vo Tom. un-ta, 175-181. (in Russian).
27. Cherepnin, L. V. (1938) Klassovaya bor'ba v 1682 g. na yuge Moskovskogo gosu-darstva [Class struggle in 1682 in the South of the Moscow State] in Istoricheskie zapiski, 4, 4175. (in Russian).
28. Shapiro, A. L. (1967) Volneniya starorusskikh krest'yan v 1671 g. [Unrest of the Staraya Russa peasants in 1671] in Krest'yanstvo i klassovaya bor'ba v feodal'noy Rossii. Leningrad, Nauka, 300-318. (in Russian).
