CC BY
63
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2020. № 4
ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ А.Ф. Макарова*
Н.А. БЕРДЯЕВ И БОЛЬШЕВИЗМ"
В статье рассматриваются взгляды Н.А. Бердяева на большевизм как течение политической мысли и идейно-духовный феномен. На примере пореволюционной публицистики (1917-1922) и некоторых работ периода эмиграции проанализировано развитие взглядов Бердяева на большевизм и большевиков, обозначены основные категории, которыми пользуется мыслитель для описания деятелей Октябрьской революции: «красное хлыстовство», дионисийность, фанатичность, одержимость. Показаны отношение Бердяева к лидерам большевистского лагеря — В.И. Ленину, Ф.Э. Дзержинскому, а также реакция оппонентов (Н.И. Бухарина, В.Н. Ильина) на его высказывания о революции, большевизме и коммунизме. Исследование позволяет зафиксировать позицию философа по поводу упомянутых идейных течений в первые пореволюционные годы, когда он находился в Советской России, а также отметить перемены восприятия в более позднее время.
Ключевые слова: большевизм, революция, Ленин, хлыстовство.
A.F. Makarova. Nikolai Berdyaev and Bolshevism
The article considers Nikolai Berdyaev's views of Bolshevism as a political thought, an ideological and spiritual phenomenon. Using the example of post-revolutionary articles (1917-1922) and some works of the emigration period, the author analyzes the development of Berdyaev's attitude to Bolshevism and the Bolsheviks. The main categories used by the thinker to describe the October revolutionists are revealed, namely: "red Khlystyism", dionisiosity, fanaticism, obsession. The article shows the attitude of Berdyaev to the leaders of the Bolshevik party (Vladimir Lenin, Felix Dzerzhinsky) as well as the reaction of Berdyaev's opponents (Nikolai Bukharin, Vladimir Ilyin) to his remarks about revolution, Bolshevism and communism. The research allows us to trace Berdyaev's position on the mentioned ideological trends in the first pre-revolutionary years, when he stayed in Soviet Russia, and also to note changes in his later perception.
Keywords: Bolshevism, revolution, Lenin, Khlystyism.
* Макарова Анна Федоровна — аспирант кафедры истории русской философии философского факультета МГУ имени М.В. Ломоносова (119991, Ленинские горы, МГУ, учебно-научный корпус «Шуваловский», г. Москва, Россия), тел.: +7 (925) 03353-41; e-mail: anna.fed.mak@gmail.com
** Статья подготовлена в рамках работы Выдающейся научной школы философского факультета МГУ имени М.В. Ломоносова «Трансформации культуры, общества и истории: философско-теоретическое осмысление».
Жить в эпоху перемен — привилегия и испытание. Ответственность мыслителя и публичного человека — того, чьи тексты, высказывания, поступки влияют на многих, существенно больше. Октябрьская революция 1917 г. и предуготовившее революцию «падение священного русского царства»1 так сильно всколыхнули страну, что остаться безучастным к ее дальнейшей судьбе стало невозможно. Кто-то воспринял красный цвет как агонию больного тела России, кто-то — как зарево новой жизни, очевидно одно: с революцией и ее организаторами-вершителями нужно было выстраивать и развивать отношения.
Размышляли и вслух — на страницах газет и журналов, на собраниях и заседаниях. Осевшие в архивах и публикациях размышления сохранили для нас жизнь России подобно фотографиям. Облик Николая Александровича Бердяева на «фотографиях» с наступлением времен революции и большевизма неодинаков, он меняется. Меняются обстоятельства, после высылки в 1922 г. он отдаляется от центра жизни новой коммунистической России, и это дает повод усомниться в реалистичности его представлений, — казалось бы, из Европы не разглядеть и не прочувствовать русский коммунизм. Тем не менее в момент победы большевиков Бердяев находился в эпицентре событий, а до этого наблюдал бурление революционных кружков и движений и не только наблюдал, но и участвовал в них.
Можно предположить, что Бердяев стремился к надысториче-скому взгляду, к тому, чтобы его мысль не была слишком зависима от событийной канвы жизни (и его собственной жизни, и жизни России), чтобы большевизм не был воспринят эмоционально поверхностно, как внезапное торжество чуждого духа. Бердяев считал революцию, большевиков и коммунизм органически русскими явлениями и никогда не снимал даже с самого себя ответственности за катастрофу 1917 г.2
Отношения Бердяева с пришедшими к власти большевиками — это частный случай проблемы «философ и власть», значительно и многократно поставленной в ХХ в. В.В. Миронов, исследуя взаимоотношения Мартина Хайдеггера с национал-социалистами как весьма показательный пример включения философа в активное взаимодействие с актуальными политическими трендами, делает вывод: «Власть притягивает философа не только в качестве объекта исследования: анализируя и подвергая критике тот или иной вариант
1 Название статьи Н.А. Бердяева («Падение священного русского царства»), опубликованной в газете «Русская свобода» в апреле 1917 г.
2 «Большевизм в России явился и победил, потому что я таков, каков есть, потому что во мне не было настоящей духовной силы, не было силы веры, двигающей горами. Большевизм есть мой грех, моя вина» [Н.А. Бердяев, 1991, с. 445].
актуализации власти, философ всякий раз испытывает искушение самому сделаться участником этого процесса» [В.В. Миронов, 2020, с. 284]. Случай Бердяева дает иной угол зрения на эту проблему: признавая закономерность прихода к власти в России большевиков и не отказывая Советскому государству в принадлежности к единой линии русской истории (в отличие от позиции И.А. Ильина: «Советское государство — не Россия»), Бердяев не видит возможности прямого сотрудничества с новыми руководителями; тем не менее все пять лет жизни в постреволюционной России он деятельно взаимодействует с властью и внимательно следит за ее метаморфозами — так же, как и большевики пристально следят за философом. Интерес со стороны власти подтверждается фактом допроса лично Ф.Э. Дзержинским3, газетными публикациями о собраниях у Бердяева, избранием профессором Московского университета, выдачей «академического пайка» и т.д.4 Однако протокол последнего допроса (18 августа 1922 г.) свидетельствует о том, что склонить Бердяева к сотрудничеству оказалось (или показалось) невозможным: философ говорит, что он «не согласен ни с буржуазным обществом, ни с коммунизмом» [Высылка..., 2005, с. 214]. Впрочем, учитывая более позднюю просоветскую позицию мыслителя, можно предположить, что по мере укрепления Советского государства Бердяев находил бы все больше оснований и оправданий такого виража русской истории; в первые же пореволюционные годы он был достаточно категоричен в оценках и большее внимание обращал на метафизику большевизма, а не на социально-политическую повестку.
События Февральской революции воодушевили Н.А. Бердяева на такие характеристики, данные в одной из первых постфевральских статей «Психология переживаемого момента»: «Русская революция — самая национальная, самая патриотическая, самая всенародная из всех революций, наименее классовая по своему характеру, не "буржуазная" и не "пролетарская"., русский вышел из заколдованного мрачного царства в светлое царство свободы. Февральская революция — «великий экстатический момент всенародного подъема» [Н.А. Бердяев, 2007, с. 504]. Однако, приветствуя Февраль, он понимает и прозревает: «Революционеры сегодняшнего дня могут
3 «Я был единственным человеком среди многочисленных арестованных, которого допрашивал сам Дзержинский. Мой допрос носил торжественный характер, приехал Каменев присутствовать на допросе, был и заместитель председателя Чека Менжинский, которого я немного знал в прошлом» [Н.А. Бердяев, 1991а, с. 239].
4 Даже в период эмиграции (а именно в 40-е гг.) проявлялся интерес власти к Бердяеву, но власти уже не советской, а нацистской: «Мне потом говорили, что в верхнем слое национал-социалистов был кто-то, кто считал себя моим почитателем как философа и не допускал моего ареста» [там же, с. 336].
оказаться самыми ветхими людьми, полными деспотических и насильнических инстинктов... <.. .> И грустно думать, что порыв этот был слишком кратковременным, что уже началась классовая и партийная ненависть и злоба» [там же, с. 506]5.
Публицистическая продуктивность Бердяева в революционном 1917 г. была пиковой: 40 статей в «Русской мысли», «Русской свободе», «Народоправстве» и других журналах свидетельствуют о накале исторического момента (отметим также, что Бердяев вел активную публичную деятельность в 1917-1922 гг., поучаствовав в работе различных организаций и объединений6). Бердяев пишет в «Самопознании»: «Хуже всего я себя внутренне чувствовал в кошмарное лето 17 года. Я посещал многочисленные митинги того времени, не участвуя в них, всегда чувствовал себя на них несчастным и остро ощущал нарастание роковой силы большевизма» [H.A. Бердяев, 1991а, с. 228]; и тем не менее в «кошмарное лето» он написал 15 статей — впечатляющая продуктивность! 22 апреля 1917 г. в журнале «Русская свобода» Бердяев публикует статью «Интернационал и единство человечества»7, где дает одну из первых характеристик большевиков: «Русский большевизм и максимализм есть порождение азиатской души, отвращающейся от западных путей культурного развития и культурного творчества» [H.A. Бердяев, 1990, с. 125]. Здесь и в других статьях он отказывает большевикам в принадлежности марксизму, называет их «восточниками» из-за нежелания усложнять мышление, из-за стремления к целостному, внутренне бесконфликтному мировоззрению, нетерпимому к «ересям».
Отметим, что Бердяев, даже отойдя от легального марксизма, никогда публично от него не отрекался. В «Самопознании» (1947) он пишет: «Особенная чувствительность к марксизму у меня осталась и доныне. Маркса я считал гениальным человеком и считаю и сейчас» [H.A. Бердяев, 1991а, с. 118]. Вероятно, Бердяев, веря в «новую общественность», увидел в марксизме потенции ее зарождения. Причину такой устойчивой чувствительности формулирует и сам мыслитель: «Марксизм обозначал совершенно новую формацию, он был кризисом русской интеллигенции. <...> В марксизме меня более всего пленил историософический размах, широта мировых перспектив» [там же].
5 Первая публикация: Бердяев H.A. Психология переживаемого момента // Русская свобода. Апр. 1917. № 1. С. 6-12.
6 Среди них — Клуб московских писателей, Лига русской культуры, Временный совет Российской республики («Предпарламент»), Книжная лавка писателей, Всероссийский союз писателей, Вольная академия духовной культуры, Государственный институт слова, Московский университет и некоторые другие.
7 Первая публикация: Бердяев H.A. Интернационал и единство человечества // Русская свобода. 22 апр. 1917. № 3. С. 10-15.
Важной особенностью Бердяева, на наш взгляд, является его «некабинетность» и включенность в общественно-политическую жизнь в том масштабе и в тех формах, в которых это возможно для избравшего путь философа — прежде всего это статьи в газетах и публичные выступления, в которых Бердяев высказывался вполне открыто. 18 февраля 1920 г. в полночь в его квартиру в Большом Власьевском переулке пришли вооруженные солдаты и комиссар Всероссийской чрезвычайной комиссии А.Г. Педан. Евгения Рапп, свояченица Бердяева, оставила воспоминания об этом событии: «Когда мы вошли (в комнату Бердяева. — А.М.), Н.А. уже встал и спокойным голосом сказал:
- Напрасно делать обыск. Я противник большевизма и никогда своих мыслей не скрывал. В моих статьях вы не найдете ничего, чего бы я не говорил в моих лекциях и на собраниях» [Е.Ю. Рапп, 1991, с. 378].
Несмотря на устойчивость убеждений, происходило развитие и неизбежное изменение позиции Бердяева по некоторым проблемам — чаще не ключевым, а, скорее, периферийным. Упреки, многократно бросаемые философу из-за принципиального отказа плотно примыкать к какой-либо группе8, кажется, нимало его не смущали. «Левизна»9 общественно-политической позиции Бердяева была, впрочем, очевидна и постоянно вызывала неудовольствие его окружения, особенно в эмигрантской среде. Показательный сюжет в этой связи — нашумевшая рецензия В.Н. Ильина на работу Бердяева «Судьба человека в современном мире (К пониманию нашей эпохи)», опубликованная в парижской газете «Возрождение» под псевдонимом «П. Сазанович». Эмоциональность рецензии (хотя жанр этого текста тяготеет к пасквилю) и последующих покаянных писем10 Владимира Ильина проявляется в резких заявлениях: «Он влюблен в марксистскую "диалектику" — но сам односторонен "как флюс" или, лучше сказать, как любимый им марксизм», «...и сам Христос у него — "красный" и "Бог — левый"». Расхожая цитата из этой рецензии Ильина, впоследствии вставшая в ряд с его другими
8 «.никогда ни к каким партиям не принадлежал и принадлежать не буду. Ни одна из существующих партий моего сочувствия не вызывает» [Высылка., 2005, с. 216].
9 Бердяев неоднократно писал о неприятии «линейного» подхода, при котором есть лишь «право» и «лево», призывая двигаться вверх и вглубь: «Истинный путь не есть движение вправо или влево по плоскости "мира", но движение вверх или вглубь по линии внемирной, движение в духе, а не в "мире"» [Н.А. Бердяев, 1916, с. 7]. Однако чаяние большей социальной справедливости, несомненно, сближало его с «левыми».
10 Одно из писем было опубликовано в журнале «Звезда» (см.: [В.Н. Ильин, 1997, № 3]).
пронацистскими высказываниями: «В России нет ни прокоммунизма, ни советофильства, но лишь жесточайшая форма революционной тирании, по сравнению с которой всякая форма правления, в том числе и национал-социализм, есть рай»11.
Сравнимой по остроте восприятия — или, скорее, неприятия — работы «Судьба человека в современном мире» является статья Н.И. Бухарина «Философия культурного филистера» [В.Н. Шевченко, 1990, с. 48], в которой революционер и партийный деятель вменяет Бердяеву в вину такие «ошибки», как «отсутствие какого бы то ни было классового анализа исторического процесса, причесывание под одну гребенку фашизма и коммунизма, полная умственная слепота по отношению ко всем потенциям коммунистического движения, полное непонимание социалистического гуманизма», при этом Бердяев, по мнению Бухарина, «проповедует паническое бегство от истории», в отличие от Л.Н. Толстого. Яростной критике подвергается и пореволюционная работа Бердяева «Философия неравенства», содержавшая, по мнению рецензента, все составные элементы фашистского мировоззрения и являвшаяся при этом «религиозно-философским бредом» и «горячечным вздором». Налицо расхожий прием, к которому, как мы отметим ниже, иногда прибегал и сам Бердяев: если позиция оппонента не вполне ясна или не отвечает представлениям автора об истине, нужно представить ее плодом поврежденного сознания, одержимостью, болезнью, что значительно снижает степень ответственности и за позицию, и за критику. Отметим, что сам текст, вызвавший столь острую реакцию упомянутых деятелей, написан в характерной для Бердяева манере и последовательно развивает его идеи о непреемственности русской революции идеям марксизма12, об аристократических началах культуры, терпящей погром в Советской России и гитлеровской Германии, о преступности «социального заказа» деятелям культуры, о важности сверхличного социального служения и т.д., т.е. не содержит ничего принципиально отличного от других текстов мыслителя. Жена философа Л.Ю. Бердяева запишет в своем дневнике 18 декабря 1935 г.: «Ни показал мне № «Известий» (московский), где, к нашему удивлению, фельетон Бухарина. Смысл (если он есть?) статьи: Ни — филистер, предатель, человек, приспособляющийся ко всем и всему, но... (ура!) умный, книга его значительна... И на том спасибо!» [Л.Ю. Бердяева, 2002, с. 128].
11 О судьбе В.Н. Ильина и о его конфликте с Н.А. Бердяевым см. статью «В тени Парнаса и Афона» [A^. Козырев, 1997, с. 3-34].
12 «Влияние Маркса на коммунизм гораздо более по видимости прямое, но русская коммунистическая революция, наверное, очень изумила бы Маркса, ибо совершенно противоречит его учению и даже опровергает его» [H.A. Бердяев, 1934, с. 18].
Рассмотренная выше дискуссия датируется 1934-1935 гг. — временем, когда большевизм уже претерпел существенные изменения. Тема перерождений марксизма, большевизма и коммунизма особенно интересовала Бердяева в 30-е гг., и он написал по этой проблематике несколько статей13. Вопрос о том, когда «закончился» большевизм как историческое явление (и закончился ли) по-прежнему дискуссионен: во время Большого террора существенная часть «ленинской гвардии» была репрессирована, и дальнейшее «термидорианское» движение партии можно рассматривать как особый период, противостоящий большевистскому. Создавались объединения, ставящие цель возвращения к «чистому» ленинскому большевизму («Коммунистическая партия молодежи», «Демократическая партия», «Союз борьбы за дело революции» и многие другие), — таким образом, при любом мнении относительно «конца большевизма» стоит признать, что это явление длящееся и до конца себя не изжившее и спустя более ста лет после появления.
В статье «Интернационал и единство человечества» Бердяев впервые пишет о «красном хлыстовстве» большевизма14. Тема хлыстовства неоднократно возникает в текстах Бердяева15. Он видит в России проявленную дионисийскую природу (в противоположность аполлоновской), хаотически-стихийную, иррациональную, темную, растворяющую личность. Неоднократно ставятся рядом «черный хлыст» Григорий Распутин и «красный хлыст» Владимир Ленин. «Большевизм имеет слишком много общего с распутинством и черносотенством. Красные и черные цвета в массе окончательно перемешались», — пишет Бердяев и досадует на то, что при смене политических лозунгов с «монархизма», «истинно русского патриотизма» на «интернационализм», «революционный социализм» человеческие души новых деятелей остаются под властью старых стихий — в них те же «предательства, провокация и грубая корысть» [Н.А. Бердяев, 1998, с. 133]16.
13 Например, статьи «Трансформация марксизма в России», «Перерождение коммунизма в советской России», «Соблазн коммунистических обращений».
14 Теме взаимосвязи хлыстовства и большевизма посвящены некоторые главы книги А. Эткинда «Хлыст. Секты, литература и революция» (М., 2013). Так, автор указывает на внимание А.А. Блока к взаимосвязи русского большевизма и сектантства, на историософскую парадигму М.М. Пришвина, в которой большевизм аналогичен хлыстовству (см., например, неоконченную повесть «Начало века») и на некоторые другие случаи наблюдения сходства русской секты и русского политического (или политико-мистического) учения большевиков.
15 См., например, главу «Темное вино» из книги «Судьба России», главу «Мистика и духовный путь» книги «Философия свободного духа».
16 Первая публикация: Бердяев Н.А. Правда и ложь в общественной жизни // Народоправство. 24 июля 1917. № 4. С. 7-9.
Стоит отметить, что, размышляя о сближении распутинства («черного хлыстовства») и большевизма («красного хлыстовства»), Бердяев не был оригинален — С.Н. Булгаков в революционном 1917 г. со всей определенностью заявляет: «Не случайно, что Распутин, отравляя русскую власть хлыстовством, фактически являлся проводником германских влияний, ибо между распутинством и германизмом существует глубочайшая мистическая связь, как между двумя ответвлениями хлыстовства. И ныне это наглядно проявляется в мистическом наследии распутинства — "большевизме". Кровь Распутина, пролившаяся в русскую землю, зародила в ней многоглавую гидру социально-политического хлыстовства» [C.H. Булгаков, 1917, с. 5]. В дореволюционной публицистике Бердяев обнаруживает «хлыстовское опьянение» и в высшей государственной власти, и в церкви, и, конечно, в народе, объясняя это потребностью в опьянении в период умирания и разложения старой России17. Спустя век непросто прочувствовать в событиях российской истории «стихийную оргийность» — околореволюционное время весьма подробно описано, мотивы деятелей и причины произошедшего, казалось бы, установлены и рационализированы, но Бердяев изнутри эпохи снова и снова указывает на иррациональность и мистичность событий, на одержимость, опьяненность и духовную пассивность и ведущих, и ведомых.
Тема «красного хлыстовства» и далее возникает в пореволюционной публицистике. Так, в статье «Религиозные основы большевизма»18 Бердяев связывает хлыстовство с болезненной несоединенностью мужественного и женственного в русской народной душе. Психология русского народа и проблема пола — одни из важных и объемных тем в творчестве автора, и он склонен обнаруживать их в самом широком тематическом спектре. «Большевики, конечно, находятся в обладании какого-то неведомого им духа, они насквозь пассивны и вводят лишь в заблуждение своей кричащей революционной внешностью» [H.A. Бердяев, 1990, с. 35]. Итак, мы можем отметить настойчивое утверждение Бердяева об одержимости большевиков, что, несомненно, дает ему свободу рассуждений о природе большевизма, ведь если большевики сами не ведают, какого они духа, то кто, как ни религиозный мыслитель, должен выступить в роли диагноста. Иррационализация феномена большевизма существенно упрощает задачу анализа разнообразных событий и фигур пореволюционной России и даже позволяет игнорировать практическую политическую повестку и деятельность, которую Бердяев объявляет мнимой, несущественной.
17 В диалогах «На пиру богов» С.Н. Булгаков проводит схожую линию.
18 Первая публикация: Бердяев H.A. Религиозные основы большевизма // Русская свобода. 11 июл. 1917. № 16-17. С. 3.
«Общее» большевизма и черносотенства, упомянутое Бердяевым, — не только фигура речи, но и весьма нетривиальный сюжет, который явно не раскрывается упрощенной характеристикой их взаимодействия как непримиримого антагонизма19. Ряд деятелей Союза русского народа и Русского народного союза Михаила Архангела (Б.В. Никольский, А.И. Соболевский, А.И. Дубровин, Ф.В. Винберг) высказывались о большевиках неоднозначно, подчас достаточно мягко и даже комплиментарно: большевики, по высказыванию Б.В. Никольского, «уж больно здорово... расправляются с либеральной слякотью» [С.А. Степанов, 2005, с. 462], «это единственные политически честные люди за все время революции» [Б.В. Никольский, л. 315а-315б]; большевизм, по мнению некоторых черносотенцев, — Божья кара, Божье попущение. Можно предположить, что обоим радикально настроенным флангам одинаково претила20 «слякоть» эсеров, кадетов, эсдеков, и они готовы были принять даже радикалов-антагонистов. Впрочем, нужно учитывать и адаптацию правого крыла к новым условиям — большевистской власти — этим, возможно, отчасти объясняется смягчение риторики.
В статье «Религиозные основы большевизма» Бердяев продолжает настаивать на том, что «большевизм — явление религиозного порядка, в нем действуют некие последние религиозные энергии, если под религиозной энергией понимать не только то, что обращено к Богу», — впрочем, он не пишет явно об инфернальности большевизма и о его оторванности от русского народа, как, например, Булгаков21. Религиозность большевизма, по Бердяеву, заключается в посягательстве на всего человека, в стремлении «ответить на все вопросы и на муки человеческие» — ложный путь «фанатического вероучения». Большевизм, по Бердяеву, — органическое (точнее, патологическое) явление и в жизни России, и в жизни отдельного человека, при котором религиозная энергия попадает в плен «антихристова соблазна», в плен смешения и подмены.
Подчеркнем, что пореволюционная Россия для Бердяева не переставала быть вполне Россией, являлась новым воплощением, противоречивым, но по-своему закономерным; однако, напри-
19 См., например: [М.К. Касвинов, 1987, с. 416].
20 Б.А. Садовской пишет в дневнике: «Всякий честный монархист должен сознаться, что большевики все же лучше президента Милюкова или императора Кирилла...» (цит. по: [А.В. Репников, 2007, с. 446]).
21 См., например, статью С.Н. Булгакова «Расизм и христианство» [С.Н. Булгаков, 1997, с. 582-650], где он дает большевизму следующие характеристики: «Большевизм есть сатанинское насилие над русским духом», «СССР — не Россия, это чудовищная маска, дьявольская гримаса» (рукопись датируется 1942 г., и Булгаков пишет не только о большевизме, но и о сложившейся практике коммунистического государства).
мер, И.А. Ильин убежден в том, что «Советское государство — не Россия; и Русское государство — не Советский Союз» [H.A. Ильин, 1998, с. 326]. Другая иллюстрация такой позиции, весьма расхожей в эмиграции, — праздник «непримиримости с советской властью», отмечавшийся эмигрантами в Мюнхене, где провозглашалась декларация: «Россия и СССР не имеют ничего общего; русский не коммунист и коммунист не русский» [^.A. Гаман, 2008, с. 65]. Ф.А. Степун, например, критиковал Бердяева за его позицию в эмиграции: «Если Н.А. Бердяев действительно думает, что коммунизм гораздо хуже гуманистической демократии, то он, по-моему, нравственно обязан в борьбе между этими двумя силами стоять на стороне последней. Ведь нельзя же в самом деле в борьбе между врачом и смертью быть со смертью против врача на том основании, что смерть онтологичнее, глубже медицины, что смерть священна, а наука только гуманна» (цит. по: [В.К. Кантор, 2009, с. 163]).
Статья «Религиозные основы большевизма» созвучна главе «О социализме» книги «Философия неравенства», где нет слова «большевизм», но есть аналогичные «предельный социализм», «предельный коллективизм». Последовательно применяя к большевизму христианскую метафорику22, Бердяев пишет о «классе-мессии» (пролетариат), о «первородном грехе» (эксплуатации человека человеком), о замене высокого христианского чувства вины низким пролетарским чувством обиды. Основной пафос письма «О социализме» — возмущение попранием свободы и принуждением к добродетели, к братству. В письме «О русской революции» суммированы выводы статей 1917 г. — об одержимости, духовной пассивности большевиков и их преступном «разрушении иерархического строя», а значит, и личности.
Следующая статья в россыпи пореволюционной публицистики, в которой Бердяев проблематизирует сущность большевизма, — «Патриотизм и политика», где большевизм назван неким новым штаммом «бациллы», давно знакомой революционной интеллигенции как социальный максимализм и религиозный нигилизм, а избавление от нее — долгожданным духовным переворотом, влекущим за собой и оздоровление политической жизни. Еще одна резкая характеристика, данная революционным годам в конце жизни философа в эмиграции, — «моральное уродство большевиков» [H.A. Бердяев, 1991б, с. 229]. Это более сильное и эмоционально окрашенное выражение,
22 Художественные языковые приемы, используемые Бердяевым в текстах, весьма разнообразны и могут быть предметом отдельного исследования. Оригинальным, хотя и сомнительным с точки зрения его продуктивности, примером дискурсивного анализа текстов Бердяева может служить статья: [Ф.Н. Блюхер, С.Л. Гурко, 2015, т. 16, вып. 1, с. 143-156].
чем «моральный релятивизм» или «этический нигилизм», ведь несомненен факт утверждения новой большевистской морали, пусть и существенно отличной от «буржуазной» (включающей в себя, в представлении Ленина, и христианскую мораль). Провозглашался моральный утилитаризм, при котором «нравственность подчинена вполне интересам классовой борьбы пролетариата» [В.И. Ленин, 1986, с. 18].
Такой сугубо функциональный, усеченный подход был у большевиков не только к нравственности, но и к искусству, — конечно, у Ленина в несравнимо большей степени, чем, например, у Луначарского. Художник Ю.П. Анненков оставил воспоминания о встречах с Лениным и зафиксировал его высказывание: «Я, знаете, в искусстве не силен. искусство для меня, это... что-то вроде интеллектуальной слепой кишки, и когда его пропагандная роль, необходимая нам, будет сыграна, мы его — дзык, дзык! вырежем. За ненужностью» [Ю.П. Анненков, 1991, с. 269]. И здесь речь идет, по-видимому, о лояльном к большевикам искусстве, которому все же отводился некоторый срок жизни. О судьбе же дореволюционной (или, точнее, внереволюционной) культуры Бердяев пишет: «Широкие круги радикальной и социалистической интеллигенции в эти дни ужасает то, что торжествующий большевизм отдает русскую культуру на погром и разграбление, что он отрицает литературу, отрицает духовный труд и выбрасывает за борт всю интеллигенцию, весь культурный слой» [Н.А. Бердяев, 1990, с. 229]. Впрочем, по мнению Бердяева, это заслуженная кара, роковая неблагодарность революции к тем, кто ее предуготовил; «раса» большевиков «хочет истребить дотла все старое, всякое наследие прошлого» [Н.А. Бердяев, 1998, с. 65]. Бердяев также был «выброшен за борт», точнее, на борт парохода «Oberbürgermeister Haken».
Статья «Духи русской революции», вошедшая в сборник «Из глубины», содержательно и структурно выделяется среди десятков публикаций 1917-1918 гг.: в трехчастном тексте на примере творчества Гоголя, Достоевского и Толстого показаны прозрения русских писателей о метафизике русской революционности. Стоит отметить, что помещенный в сборник вариант текста — не тот, что Бердяев хотел бы видеть: осенью 1918 г. он внес в статью многочисленные правки23. Так, например, он смягчил некоторые характеристики Л.Н. Толстого: «Я не знаю во всемирной истории другого гения, которому была бы так чужда [всякая] высшая духовная жизнь», «[Он
23 В Российском государственном архиве литературы и искусства есть оттиск статьи с авторскими пометками, которые не были учтены при переизданиях (Духи русской революции // РГАЛИ, Ф. 1496. Оп. 1. Ед. хр. 133). В настоящей статье приводятся лишь некоторые примеры этих правок: в квадратные скобки заключены вычеркнутые места, курсивом выделены авторские добавления.
морально уготовлял историческое самоубийство русского народа]», «[Толстой — настоящий отравитель колодцев жизни]». Смягчил Бердяев и оценку результатов революции: «Русская революция антинациональна по своему характеру, она превратила Россию почти в бездыханный труп». Некоторые моменты обострил: «Нет уже самовластья, а русская тьма и русское зло [остались] увеличились. <.. .> Нет уже старого самодержавия, а самовластье [по-прежнему] с большей еще силой царит на Руси, по-прежнему нет уважения к человеку». И добавление в заключение статьи, возможно, самое важное: «Новая Россия, рождающаяся в смертных муках, еще загадочна. Она не будет такой, какой представляют ее себе деятели и идеологи революции, но и не такой, какой представляют себе многие деятели и идеологи контрреволюции».
Рассмотренные выше характеристики большевизма как идейного течения деперсонализированы, и Бердяев, конечно, не мог остановиться на таких обобщениях. Особо он пишет о В.И. Ленине, вожде и главном организаторе Октябрьской революции, в самом себе воплотившем тип большевика. До сегодняшнего дня антикоммунистически настроенные авторы не могут простить Бердяеву той сдержанности и даже мягкости, с которой он описывает Ленина24. В череде статей, опубликованных в послереволюционной России до закрытия в 1918 г. основных печатавших его журналов, Бердяев скуп в характеристике Ленина: «восточный мессианист», «красный хлыст», забывший «азбуку марксизма», и уничижительно называет его не «лицом», а «личиной»25.
Наиболее полно он разворачивает свой взгляд на фигуру Ленина в книге «Истоки и смысл русского коммунизма», изданной на русском языке через несколько лет после смерти философа, в 1955 г. В 1937 г. она вышла на английском языке и, согласно предисловию первого русского издания YMCA-Press, была «вызвана появлением в западной печати — главным образом в Америке и в Англии — статей и книг иностранных авторов, по невежеству искажавших историю идейной и религиозной борьбы в России в революционную эпоху и даже пытавшихся защищать материалистический коммунизм с христианской точки зрения» [H.A. Бердяев, 1955, с. 3]. В Главе VI Бердяев выводит своеобразную «формулу успеха» Ленина: он не был типичным русским интеллигентом (и философ находит это, по-видимому, весьма похвальным), был простым, грубым, «монолитным», практично мыслящим и циничным, в некотором смысле аскетичным, а в по-
24 См., например: [В.В. Aксючиц, 2018, № 2].
25 Мифологема христианской антропологии «лик — лицо — личина» характерна для русской мысли (см., например: «Русская трагедия» С.Н. Булгакова, «Лицо или маска?» В.И. Иванова, «Темный лик» В.В. Розанова и т.д.).
литической борьбе хитрым и даже коварным. Многократно Бердяев подчеркивает ленинский прагматизм, дисциплинированность и ни разу, в отличие от пореволюционной публицистики, не упоминает об «одержимости», «хлыстовстве» и пассивности. Особое внимание Бердяев уделяет ленинской тоталитарности и тяге к полной и жесткой власти. Ленин — диктатор мысли, диктатор политической жизни, вождь нового типа, а упомянутые им «упреки в бланкизме26» [Н.А. Бердяев, 1955, с. 98] Бердяев, по всей видимости, считает справедливыми. В отношении к фигуре Ленина можно увидеть некоторое очарование философа его харизмой, — точнее, харизмой его власти, ореолом ее силы.
В «Самопознании», рассуждая о годах, проведенных в Советской России, Бердяев пишет: «.перевоплощение людей — одно из самых тяжелых впечатлений моей жизни» [Н.А. Бердяев, 1991а, с. 229]. Галерея послереволюционной метаморфозы включает в себя фигуры Л.М. Хинчука, А.М. Коллонтай, А.В. Луначарского, Л.Б. Каменева — эти большевики разительно изменились после прихода к власти, хотя Бердяев отдает должное Каменеву и Луначарскому: эти «представители старой русской интеллигенции» имели «чувство стыдливости и неловкости в отношении к утесняемой интеллектуальной России». Переменились, впрочем, не только идейные противники Бердяева, но достаточно близкие ему коллеги: «Я порвал отношения с моими старыми друзьями В. Ивановым и М. Гершензоном, так как видел в их поведении приспособление и соглашательство». Кроме изменения лиц, Бердяева поразило появление новых лиц, нового «антропологического типа»: «Это были лица гладко выбритые, жесткие по своему выражению, наступательные и активные. <...> Это тип столь же милитаризованный, как и тип фашистский» [там же, с. 230]. И вновь никакой «одержимости» и «вихревого кружения», — напротив, бердяевский портрет большевика обретает жесткие, даже жестокие, наступательные, агрессивные черты.
Представляет интерес описание Бердяевым Ф.Э. Дзержинского. Его метаморфоза произошла еще до революции, когда он перенес свою религиозную энергию из фанатического католицизма (в детстве он мечтал стать ксендзом [А.В. Тишков, 1985, с. 5]) на столь же фанатический большевизм: «Дзержинский был, конечно, верующий фанатик, допускавший все средства во имя осуществления царства социализма. Он причинял страшные страдания, он был весь в крови, но согласен был сам на жертвы и страдания». Бердяев развивает этот образ в «Самопознании»: «Дзержинский произвел на меня впечатле-
26 Бланкизм (по фамилии главного идеолога Л.О. Бланки) — левое революционное течение во Франции XIX в., использовавшее заговорщическую тактику и террор против власти, осуществляемые небольшой группой единомышленников.
ние человека вполне убежденного и искреннего. Думаю, что он не был плохим человеком и даже по природе не был человеком жестоким. Это был фанатик. По его глазам, он производил впечатление человека одержимого» [H.A. Бердяев, 1991а, с. 240]. Подобным образом Бердяев характеризует и Ленина в «Истоках.»: «.Ленин проповедовал жестокую политику, но лично он не был жестоким человеком». Наивность таких характеристик снова и снова будет вменяться Бердяеву в вину, тем более что в следующей за «Истоками.» книге «О рабстве и свободе человека» он писал о том, что сентиментальность нередко соседствует с жестокостью: «В действительности сентиментализм есть лжечувствительность и сентиментальные люди могут быть очень жестокими. Сентиментальны Робеспьер, Дзержинский, Гитлер. Жестокость может быть обратной стороной сентиментальности». Также в приведенной выше характеристике Дзержинского возникает уже знакомый бердяевский прием: он атрибутирует «железному Феликсу» одержимость, т.е. религиозное качество, связанное с нуминозным. Постулируемая философом подвластность большевиков потусторонним силам звучит как частичное снятие с них ответственности за преступные дела и дает возможность «списывать» жестокость на одержимость революционной большевистской стихией. Большевики — «медиумы» темной русской энергии, и их террор — общая народная ответственность. Такова, на наш взгляд, предельная формулировка позиции Бердяева, хотя он, конечно, не оправдывал насилие в политике большевиков.
Можно ли назвать насилием высылку Бердяева в 1922 г. из Петрограда? Спустя почти столетие эта большевистская мера представляется спасительной, особенно если мы вспомним о судьбах оставшихся в Советской России Павла Флоренского, Густава Шпета и некоторых других. Опыт общения с большевиками и непосредственная рецепция духа большевизма закончилась, но и в эмиграции Бердяев продолжал писать об оставленном Отечестве. За Лениным последует Сталин, за ленинизмом — сталинизм, который, по словам философа, «очень походит на фашизм» [H.A. Бердяев, 1955, с. 103]. В поздних книгах «Истоки и смысл русского коммунизма» и «Русская идея» Бердяев смягчает и упорядочивает свои исходные впечатления и интуиции, изложенные в пореволюционной публицистике по поводу первых лет деятельности революционеров-большевиков.
В книге «Новое Средневековье. Размышление о судьбе России и Европы», опубликованной в Берлине в 1924 г. и ставшей своеобразной «визитной карточкой» Бердяева в европейском интеллектуальном сообществе, философ продолжает указывать на парадоксальную органичность большевизма для России: «Большевизм был извращенным, вывернутым наизнанку осуществлением русской идеи, и
потому он победил» [Н.А. Бердяев, 1991б, с. 441]. Одна из ключевых характеристик, данных Бердяевым и многократно им повторяемых на протяжении всего пореволюционного периода и вплоть до последних работ: большевизм — это явление глубоко характерное для русского народа, «галлюцинация больного народного духа», большевики — не «шайка разбойников», случайно захвативших власть, а расплата за деморализацию, разложение, духовный распад российского общества. Будучи уверенным в «русскости» большевизма, Бердяев не стал открытым его врагом, противником Октябрьской революции, он лишь вел с ним «духовную борьбу», принимая лично на себя часть ответственности за ужасы его погромов.
«Я не хотел уезжать из России, не хотел делаться эмигрантом», — пишет Бердяев в «Самопознании», и, на наш взгляд, несмотря на все сложности выстраивания им отношений с советской властью и на его «одиночество», он вполне органично мог вписаться в корпорацию Московского университета, Союза писателей или иные советские организации. На допросе 18 августа 1922 г. Бердяев так обозначил свой возможный путь в Советской России: «Думаю, что задачи интеллигенции во всех сферах культуры и общественности — отстаивать одухотворенное начало, подчинив материальное начало идее духовной культуры, быть носителем научного, нравственного, эстетического сознания. Думаю, что должно быть взаимодействие и сотрудничество элементов общественности и элементов государственной власти.» [Высылка., 2005, с. 215]. Таким образом, философ приветствовал взаимодействие интеллигенции, к которой, несомненно, относился, и государственной власти, был готов к этому взаимодействию, однако власть выслала его в эмигрантскую среду. Во время Второй мировой войны Бердяев «чувствовал себя слитым с успехами Красной армии» [Н.А. Бердяев, 1991б, с. 335], он был глубоко причастен судьбе русского народа, принимая водительство советской власти, несмотря на неприятие идеологической диктатуры. До конца жизни Бердяев сохранил твердую веру в промыслительное движение России даже в советских формах, в вихрях и катастрофах ХХ века.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Аксючиц В.В. Заблуждения гения — Н.А. Бердяев о «русском коммунизме» // Тетради по консерватизму: Альманах. М., 2018. № 2.
Анненков Ю.П. Дневник моих встреч: Цикл трагедий. В 2 т. М., 1991. Т. 2.
Бердяев Н.А. Смысл творчества (Опыт оправдания человека). М., 1916.
Бердяев Н.А. Судьба человека в современном мире (К пониманию нашей эпохи). Париж, 1934.
Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. Париж, 1955.
Бердяев Н.А. Собр. соч.: В 4 т. Париж, 1990. Т. 4.
Бердяев H.A. Самопознание / Сост. и коммент. А.В. Вадимов. М., 1991а.
Бердяев H.A. Новое средневековье: Размышление о судьбе России и Европы. М., 1991б.
Бердяев H.A.Духовные основы русской революции. СПб., 1998.
Бердяев H.A. Падение священного русского царства. Публицистика 1914-1922. М., 2007.
Бердяев H.A. Философия неравенства. М., 2012.
Бердяева Л.Ю. Профессия: жена философа. М., 2002.
Блюхер Ф.И., Гурко СЛ. Бердяев: опыт дискурсивно-философского анализа // Вестн. Русской христианской гуманитарной академии. СПб., 2015. Т. 16, вып. 1. С. 143-156.
Булгаков C.H. Человечность против человекобожия. Историческое оправдание англо-русского сближения // Русская мысль. М., 1917.
Булгаков C.H. Труды по социологии и теологии: В 2 т. Т. 2: Статьи и работы разных лет. 1902 по 1942. М., 1997.
Бухарин H.H. Философия культурного филистера // Известия. 8 и 10 декабря 1935. № 284, 286.
Высылка вместо расстрела: Депортация интеллигенции в документах ВЧК—ГПУ. 1921-1923 / Вступ. ст., сост. В.Г. Макарова, В.С. Христофорова; Ком. В.Г. Макарова. М., 2005.
Гаман Л.А. Некоторые аспекты концепции советской истории Н.А. Бердяева // Вестн. Томского гос. ун-та. Томск, 2008. № 310. С. 65-71.
Ильин B.H. Письма Н.А. Бердяеву / Публикация В.Г. Безносова и Е.В. Бронниковой; Коммент. Е.В. Бронниковой // Звезда. М., 1997. № 3.
Ильин H.A. Советский Союз — не Россия // Ильин И.А. Собр. соч.: В 10 т. М., 1998. Т. 7.
Кантор В.К. Ф.А. Степун: анализ большевизма и национал-социализма (с приложением двух писем Степуна Н.А. Бердяеву) // Вестн. Русской христианской гуманитарной академии. СПб., 2009. Т. 10, вып. 4. С. 156-170.
Касвинов М.К. Двадцать три ступени вниз. М., 1987.
Козырев A.n. В тени Парнаса и Афона // Ильин В.Н. Эссе о русской культуре. СПб., 1997. С. 3-34.
Ленин В.И. Задачи Союзов молодежи: Речь на III Всероссийском съезде Российского Коммунистического Союза Молодежи 2 октября 1920 года. М., 1986.
Миронов В.В. Метафизика не умирает. М., 2020.
Иикольский Б.В. РГИА. Ф. 1006 (). Оп. 1. Д. 4 а. Л. 315а-315б.
Рапп Е.Ю. Мои воспоминания // Бердяев Н.А. Самопознание / Сост. и коммент. А.В. Вадимов. М., 1991.
Репников A.B. Консервативные концепции переустройства России. М., 2007.
Степанов C.A. Черная сотня. М., 2005.
Тишков A.B. Дзержинский. М., 1985.
Шевченко B.H. Н. Бухарин как теоретик исторического материализма // Философия и жизнь. М., 1990.
