CC BY
70
"...МЫ САМИ СВОЙ ТАНОБ...”
(Поэма-антиутапия М.А. Волошина)
С.М. ПИНАЕВ
Кафедра русской и зарубежной литературы Российского университета дружбы народов Ул. Миклухо-Маклая, 6, 117198 Москва, Россия
В статье рассматривается эстетическая природа поэмы М. Волошина "Таноб" как антиутопии, раскрывается ее философский смысл в контексте исторической концепции поэта.
"Таноб" - одно из самых сложных и загадочных произведений М. Волошина. Как по содержанию, так и по положению в структуре творчества поэта это едва ли не единственное произведение, которое не имеет постоянного места в композиции цикла, раздела или книги. Начало работы над ним относится к рубежу 1923-1924 годов, о чем свидетельствуют соответствующие упоминания автора в письмах к Ю. Оболенской и В. Вересаеву. Но лишь в 1973 году 2-я и 7-я части поэмы увидели свет в "Вестнике русского студенческого христианского движения" (Париж, № 107), а спустя одиннадцать лет издатели парижского двухтомного собрания стихотворений и поэм Волошина включают ее полный текст в состав книги "Путями Каина". Однако в 1995 году составители тома (В.П. Купченко и А.В. Лавров), вышедшего в Большой серии "Библиотеки поэта" (1), изымают "Таноб" из цикла и помещают в раздел "Произведения 1925-1929 годов", лишив его, так сказать, определенной композиционной "прописки". Основанием для подобного решения послужило, очевидно, то обстоятельство, что поэма "Таноб", в отличие от других произведений книги, не была опубликована при жизни автора - она относится к числу "написанных им после формирования основного корпуса стихотворных произведений..." (1, с. 646).
Как известно, поэма была завершена Волошиным 16 мая 1926 года, явившись чем-то вроде "автоподарка" ко дню рождения. Она, действительно, несколько "отстала" во времени от других глав "Каина", законченных преимущественно в 1922-23 годах. "Таноб", однако, представляет собой единственное из произведений "второй волны" (к ним относятся также "Взрыв", "Цареубийство", "Боги-игрушки (Петрушка)", "Людоедство-Евхаристия", "Культура"), доведенное до конца и подготовленное к печати. Сам Волошин недвусмысленно предназначал поэму для включения в цикл (книгу) "Путями Каина", о чем свидетельствуют пометы над текстом, а также упоминание в письме к Вересаеву от 14 февраля 1924 года. Правда, как утверждает в примечаниях к тому "Библиотеки поэта" В.П. Купченко, окончательное место поэмы в композиции цикла автором определено не было.
Обратимся, однако, к раннему варианту текстов, где учитывается и порядок глав. На 11-м месте, между поэмами "Государство" и "Пророк" (позднее -"Бунтовщик"), значится "Наука" (зародыш будущего "Таноба"). Уже в письме к Ю. Оболенской от 25 декабря 1923 года Волошин определил тему произведения
как "аскетизм науки", а в послании к В. Вересаеву добавил: '...аскетизм религиозный и научный, в конце концов оправданный как исконная форма мятежа” [1, с. 647]. Если учесть, что первоначальный "Пролог" (позднее -"Мятеж") не имел порядкового номера, то все становится на свои места: "Таноб" получает свое "законное", 12-е, место в цикле, правда, уже в ином контексте -между "Космосом" и "Государством", порождая, вместе с этими ключевыми произведениями, своеобразное "скерцо", выражая эмоционально-смысловую доминанту книги. Сама же поэма "Таноб” в значительной мере "стягивает" на себя проблематику цикла и, по большому счету, является подведением нравственно-философских итогов творчества Волошина. Исчезая в ряде изданий из книги "Путями Каина", она не превращается в фикцию, а как бы "растворяется" в художественном океане произведений поэта.
М. Волошина на протяжении всей жизни интересовала идея прогресса, соотношения его духовной и технической сторон, возможность нравственного возрождения человека, его спасения от самого себя (то есть темного, узкоэгоистического начала в нем), обретения им "Вселенной Свободы и Любви". Мысли по этому поводу сконцентрированы в поэме "Таноб".
Важнейшую роль в этой связи играет подразумеваемый эпиграф. Причем, не столько эпиграф, сколько сама фигура преподобного Иоанна Лествичника, его основной труд "Лествица Райская". В течение сорока лет этот религиозный подвижник прожил отшельником у подошвы горы Синая (Волошина, как известно, называли "Киммерийским отшельником"), какое-то время был настоятелем Синайского монастыря, после чего опять уединился и предался размышлениям (Как и Волошин, воспользуемся стилизованным оборотом "сей вещественный достиг невещественных сил и совокупился с ними" [2, с. V]). Его книга "Лествица Райская" в узком смысле представляет собой руководство к монашеской жизни; в широком значении - это обращение к человечеству с нравственными проповедями, что, по сути дела, уже на новом уровне, осуществляет и Волошин, "имея пользу и лучшее наставление к достижению невидимого". Иоанн ведет беседы о беспристрастии, о странничестве, о сновидениях, о разбойнике покаявшемся, о памяти смерти, о безгневии и кротости, о нестяжании, о воскресении души, о союзе трех добродетелей - вере, надежде, любви - и т.д. Стоит ли особо констатировать, что все эти "вечные" вопросы были краеугольными и в религиозно-философских исканиях Волошина... Таким образом, "лествица добродетелей" преп. Иоанна является, в понимании художника, спасительной для заблудившегося в дебрях ложных истин человечества. Оба "отшельника", как "Синайский", так и "Киммерийский", явили миру "скрижали, в которых наружно содержится руководство деятельное, а внутренне созерцательное" [2, с. IX] (или, по Волошину, "Слово, / В себе несущее / Всю полноту сознанья, воли, чувства", то есть та истина, которая "взовьется как огонь / Со дна души, разъятой вихрем взрыва").
Однако, в отличие от религиозного подвижника VI века, поэт начала века XX-го не столько наставляет "паству", сколько осуществляет аналитический подход к истории человечества и дает научную оценку-диагноз его нынешнего состояния. Естественно, в этом силовом поле логики и пафоса поэма "Таноб" неотделима от других частей цикла. Как известно, в своей историософской концепции М. Волошин во многом отталкивался от теории О. Шпенглера ("Закат
Европы"), смысл которой - безысходное круговращение истории и неминуемая гибель культуры перед лицом механико-потребительской цивилизации. Поэт считал, что в мире идет непрерывный распад материи, обрекающий его на полное исчезновение; он высказывает гениальное предположение, что история будущего пройдет под знаком "интраатомной" энергии. Спасти человечество и этот "гибнущий мир распадающегося вещества" может только встречный "зиждительный поток творящей энергии", горение человеческой любви (или же, как вещал "тайпоучитель" Иоанн, спастись можно, "восшедши на самый верх святыя Лествицы и соединившись с любовью, а любовь есть Бог" [2, с. 273]).
Беда человека в том, что, подобрав ключи к "запретным тайнам" природы, он "преобразил весь мир, но не себя". В отличие от древних, современный европеец не учитывает "моральной сущности" сил природы. Любая созданная им машина на почве человеческой жадности превращается в демона и порабощает своего создателя ("Машина"). Подразумевается каждый, будь он пролетарий или буржуа, "продешевивший дух / За радости комфорта и мещанства". В чем же заключается искомый код поведения? В главе "Магия" читаем: "Ступени каждой в области познанья / Ответствует такая же ступень / Самоотказа: / Воля вещества / Должна уравновеситься любовью. / И магия: / Искусство подчинять / Духовной воле косную природу". Впрочем, поэт не особенно верит в благие перспективы: "Но люди неразумны. Потому / Законы эти вписаны не в книгах, / А выкованы в дулах и клинках, / В орудьях истребленья и машинах". Ведь человеческая мораль, отмечает Волошин вслед за М. Метерлинком и П. де Сен-Виктором, всегда считалась только с силой. Выражением ее был сначала кулак, потом меч и, наконец, порох, с изобретением которого человечество устремилось к пропасти. Оно обречено стать "желудочным соком" в пищеварении "нескольких осьминогов" промышленности, если не встанет на путь самоограничения своих эгоистических интересов.
М. Волошин скептически относится к государству как таковому, государству, возникшему "Из совокупности / Избытков скоростей, / Машин и жадности". Это "Огромный бронированный желудок, / В котором люди выполняют роль / Пищеварительных бактерий". Его задача: производство и воспитание "Обеззараженных, / Кастрированных граждан". Политики и правители, которые в своих личных целях не брезгуют "...кровью, / Трупами / И скупкой нечистот", разлагают общество, плодят потенциальных убийц и мошенников. Отсюда: "Перед преступником / Виновно государство". Да и как иначе, если "Закона нет -есть только принужденье. / Все преступленья создает закон. / Преступны те, которым в стаде тесно: / Судить не их, наказывать не вам..." ("Бунтовщик").
Позиция Волошина была обусловлена особенностями революционного времени, когда правящий и уголовный классы в России наглядно продемонстрировали миру тенденцию к взаимозаменяемости. Возможно, сказались в поэме и рецидивы интереса поэта к теории "мистического анархизма" Г. Чулкова, воспринятой им в свое время через общение с Вяч. Ивановым. Однако Волошин никогда не принимал основного тезиса этой системы - о желательности безвластия, морального и религиозного. И еще один пункт чулковской теории - "о путях последнего освобождения, которое заключает в себе последнее утверждение личности в начале абсолютном" [3, с. 28] - поэт, несомненно, взял бы под сомнение. Он был солидарен с Достоевским
(и, кстати, со Шпенглером) в оценке западного мира, в котором отсутствует "братское начало", зато начало личное, "обособляющееся , гипертрофировано. Волошин идет еще дальше: .нет братства в человечестве иного, / Как братство
Каина...".
По мысли Достоевского, главнейшим назначением русского народа в судьбе человечества всегда было и есть сохранение у себя божественного образа Христа "во всей чистоте" с тем, чтобы в надлежащее время явить его миру, "потерявшему пути свои". Именно в этом, как считает и Волошин, заключены сущность и предназначенье "Славянством затаенного огня: / В нем брезжит солнце завтрашнего дня / И крест его - всемирное служенье" ("Европа"). Пока же, приходит к выводу поэт, машинизированное человечество само заключило себя в темницу, напоминающую Таноб в древней Фиваиде, место для кающихся грешников, утративших собственные души. Христианство, воплощенное в истории человечества, обернулось, по мысли Волошина, "горючим ядом", отравившим душу и обрекшим ее на "борьбу и муку". Это было первое насилие над природой, а потому "Природа мстила, тело издевалось, - / Могучая заклёпанная хоть / Искала выхода...". Но тщетно: "Весь мир казался трупом". Христианство, писал Волошин матери еще 28 января 1914 года, "выявило в человеческих душах всю смуту противоречий и "преступлений". Поэтому историческое христианство с его войнами, инквизицией, нетерпимостью -истинно выражает то, что... по божественному замыслу и должно было быть..." [4, с. 447]. Что же именно? На смену "последней безысходности" приходит мечта о материи, преодолевшей "...разложенье / Греха и смерти в недрах бытия". Все закономерно: "Это естественная реакция активной морали, заменившей пассивную, запретительную" [4, с. 447].
Однако "мечты и бред, рождённые темницей" христианского аскетизма и догматизма, находят выход в безграничном и безнравственном разгуле науки. Пиршество разума приводит к оскоплению природы и самого мироздания: "Теперь реальным стало только то, / Что было можно взвесить и измерить, / Коснуться пястью, выразить числом. / И новая вселенная возникла / Под пальцами апостола Фомы. / Он сам ощупал звезды, взвесил землю, / Распялил луч в трехгранности стекла... / Он малый атом ногтем расщепил / И стрелы солнца взвесил на ладони". Казалось бы, он одержал победу: "На миллионы световых годов / Раздвинута темница мирозданья"... Но эта победа - пиррова, ибо "Хрустальный свод расколот на куски / И небеса проветрены от Бога". Одна инквизиция заступила на место другой. Если раньше "Доминиканцы жгли еретиков. / А университеты жгли колдуний", то теперь насилию подвергается природа как таковая: "В лабораториях и тайниках / Ее пытал, допрашивал с пристрастьем, / Читал в мозгу со скальпелем в руке... / Природа, одуревшая от пыток, / Под микроскопом выдала свои / От века сокровеннейшие тайны..
Таким образом, человечество, по мысли Волошина, прошло три глобальные стадии: "Отстоянная радость бытия / И полнота языческого мира" сменилась любовным "жалом" "истребляющего", "покоряющего" христианства, горючая смесь которого взорвалась и "разметала" кладку, "решетки и затворы". Но при этом исконная форма мятежа" привела в новую темницу, в которой охолащивается не тело, а мечта", мозги же "дезинфицируются" от веры. На третьей стадии - те же "запреты и табу", только - не на религиозные ереси, а "на
все, что не сводилось к механизму: / На откровенья, таинство, экстаз...". Искушение знанием, не подкрепленное моральным отношением к природе, привело к тому, что "Библейский змий поймал себя за хвост", а человечество оказалось в новой и вечной темнице, в том Танобс, с описания которого и начинается поэма.
Заглавный образ приобретает несколько значений - прямых и метафорических: "глухое подполье", в котором "монах гноил бунтующую плоть"
- аскетизм бытия во имя веры, обернувшегося безверием и смертью человеческой природы; Таноб для кающихся грешников в древней Фиваиде (причем, покаяние - важнейшее условие на пути к очищению, поэтому Таноб -"взыскуемый"); Таноб мироздания, расширение которого - не более чем иллюзия; Таноб искаженных, бездушных формул ("казематы" из вечных истин) и, наконец, "Мы сами свой Таноб" - человечество, создающее и воспринимающее себя и свой мир не по Божьим лекалам, а согласно собственным желаниям и заблуждениям.
Отсюда - итоговый диагноз поэта: "И вот мы на пороге / Клубящейся неимоверной ночи, / И видим облики чудовищных теней, / Не названных, не мыслимых, которым / Поручено грядущее земли" ("Порох"). "Чудовищные тени"
- это, выражаясь современным языком, предвестия экологической (человек "Запачкал небо угольною сажей, / Луч солнца - копотью...") и ядерной катастрофы: "Вы взвесили и расщепили атом, / Вы в недра зла заклинили себя, / И ныне вы заложены, как мина, / Заряженная, в недрах вещества!" ("Бунтовщик").
Не случайно поэму Волошина сопоставляют с научными теориями В.И. Вернадского. Процитируем весьма актуальную в этом плане монографию: "Человечество выживет, считал ученый, только в том случае, если мир биологический, биосфера, сменится миром разумным, ноосферой, если человек, неотделимый от природы, но постоянно ее насилующий, вернется к ней, сольется с ней на базе высшего Разума. Разум же, примирив человека с окружающей средой, должен объединить человека с человеком, принести человечеству заветную свободу" [5, с. 70]. При этом следование велениям высшего Разума не противоречит стремлению к обретению Бога. В данном случае Волошин не делает упор на узкоконфессиональном аспекте этого стремления. Приверженность системе догматов и канонических заповедей - не панацея от бед. "Единственная заповедь: "ГОРИ!" / Твой Бог в тебе, / И не ищи другого / Ни в небесах, ни на земле..." ("Бунтовщик''). Сходные мысли высказывал и преп. Иоанн Лествичник: "Душа, соединившаяся с Богом, для научения своего не имеет нужды в слове других; ибо блаженная сия в себе самой носит присносущное Слово, Которое есть тайноводитель, наставник и просвещение" [2, с. 270]. И в другом месте: "Кто сподобился быть в сем устроении, то еще во плоти имеет живущего в себе Самого Бога, Который руководит его во всех словах, делах и помышлениях" [2, с. 244].
Наступает очередная стадия мятежа, считает поэт. Мятежа против затверделых истин и "кольцевых нагромождений... систем". Сжатый "обоженными кирпичами" косных идей дух становится "междупланетной ракетой", черпающей топливо в самой себе ("взрываясь из себя"), устремляющейся "Сквозь зыбкие обманы небесных обликов", "Созвездий
правящих и водящих планет" к обретению внутреннего Грааля, к "идеалу Града Божия" или "Горнего Иерусалима", как обозначал эту цель Синайский старец, то есть совершенного мира души, которой ты "зришь Христа" и злостраждешь с Ним..." [2, с. 272].
ЛИТЕРАТУРА
1. Волошин М.А. Стихотворения и поэмы / Сост., подгот. текста В. П. Купченко и А. В. Лаврова; Примеч. В. П. Купченко. - С-116.: Пб. писатель, 1995.
2. Преподобного отца нашего Иоанна, игумена Синайской горы, Лествица, в русском переводе. - Сергиев Посад, 1908.
3. Чулков Г.И. О мистическом анархизме. - С-Пб., 1906.
4. Максшшиан Волошин. Из литературного наследия. Вып. 3. - С-Пб., 2003.
5. Розенталь Э. М. Знаки и возглавья: Максимилиан Волошин и мы. - М., 1995.
"... WE ARE TANOB OURSELVES...”
(THE POEM-ANTIUTOPIA OF M.A. VOLOSHIN)
S.M. PINAEV
Department of World Literature Russian Peoples' Friendship University 6, Miklucho-Maklay St., 117198 Moscow, Russia
The article studies aesthetic nature of M. Voloshin's poem "Tanob" as antiutopia, examines its philosophical sense in the context of poet's historical conception.
