CC BY
80
УДК 821.161.1.09"20"
Кучина Татьяна Геннадьевна
доктор филологических наук, профессор Ярославский государственный педагогический университет им. К.Д. Ушинского
МУЗА БЕЗМОЛВИЯ: МОТИВЫ МОЛЧАНИЯ И НЕМОТЫ В МЕТАПОЭТИКЕ С. ГАНДЛЕВСКОГО И Л. ЛОСЕВА
Статья обращена к рассмотрению метапоэтической проблематики и интертекстуальных связей в стихотворениях «Все громко тикает. Под спичечные марши...» С. Гандлевского и «Слова для романса "Слова" № 2» Л. Лосева. В поэзии рубежа ХХ-ХХ1 вв. заметно изменились принципы коммуникации поэта и Музы в сравнении с лирикой XIX и начала ХХ века: Муза больше не «диктор», а поэт - не «скриптор». Важнейшим сквозным мотивом стихотворений С. Гандлевского становится неартикулируемость поэзии, ее ускользание от слова. Удел поэта - беззвучный мир, в котором у него нет больше настоящих, собственных слов, а Муза молчаливо его покидает, оставляя в немой тоске. Стихотворение С. Гандлевского, по сути, могло бы быть названо «Смерть поэта» - причем смерть происходит в металитературном плане: поэт утрачивает способность творить поэзию. В стихотворении Л. Лосева фигура поэта остается за кадром: «шум словаря на перекрестке» не нуждается в его участии, сведенные грамматикой вместе слова легко обходятся без него. Лишь «случайно» вспыхивая стихотворением, слова на мгновение позволяют поэту совпасть с самим собой - с тем чтобы потом навсегда «слиться со тьмою».
Ключевые слова: Гандлевский, Лосев, молчание, немота, метапоэтика, смерть поэта.
В русской лирике рубежа ХХ-ХХ1 вв. ме-талитературная рефлексия нередко носит иронический характер, а традиционные атрибуты творчества - лиры / арфы, свитки, перья, да и сам образ Музы - вводятся в стихотворения как ready-mades, готовые поэтические знаки; как следствие, являются они из текстов-предшественников уже «в кавычках». Едва ли не самое лаконичное описание подобной метапоэтической стратегии можно найти в стихотворении Тимура Кибирова «Постмодернистское»:
Все сказано. Что уж тревожиться И пыжиться все говорить? Цитаты плодятся и множатся. Все сказано - сколько ни ври [7, с. 395].
Муза в стихотворениях современных поэтов -далеко не частый гость; однако, как справедливо указывает Е.А. Погорелая, «каждое ее появление если не знаково, то уж во всяком случае - симптоматично. Говоря упрощенно, как автор относится к музе, так он относится и к поэзии, к ее существованию и бытованию здесь и сейчас» [10]. В статье Е.А. Погорелой дан достаточно подробный обзор взаимоотношений поэта и Музы в лирике М. Амелина, Б. Рыжего, О. Дозморова, В. Павловой, О. Николаевой, О. Чухонцева (и есть небольшой фрагмент, посвященный стихотворению С. Гандлевского «Неудачник. Поляк и истерик...»). Мы же более подробно остановимся на других произведениях С. Гандлевского («Все громко тикает. Под спичечные марши.», «Стоит одиноко на севере диком.») и двух стихотворениях Л. Лосева (образно и тематически связанных) и сосредоточимся в их анализе на одном из сквозных мотивов - немоты поэта и неартикулируемости поэзии.
Несколько предварительных замечаний. Лингвистические аспекты семантического комплекса «молчание / немота / тишина» подробно рассматриваются в статье Н.Г. Бабенко [3]. В ней при-
ведены содержательные характеристики каждого концепта, выявлены «невербальные знаки, так или иначе обозначающие территорию молчания в поэтических текстах» [3, с. 71], выделены средства выражения «молчания / немоты / тишины»: «пробелы в вербальном тексте, обозначенные строками отточий; обрыв слова; дейктически-паузный текст; визуальные манипуляции с вербальным текстом; попытки репрезентации чистой страницы как нулевого текста» [3, с. 72]. Исследование языковых экспериментов в поэзии второй половины ХХ века приводит Н. Г. Бабенко к выводу о том, что они «расчесывают язык против шерсти, обеспечивают <...> удаленность (= освобожденность) от слов, которая необходима для возврата к Слову» [3, с. 87]. Традиционно источником такого Слова в поэзии была Муза; рассмотрение же лирических нар-ративов о дружбе / вражде Поэта и Музы выводит нас от лингвистических аспектов изучения концептов «немоты» и «молчания» к метапоэтическим.
Метапоэтическая проблематика современной лирики достаточно активно исследуется в литературоведении (см., в частности, работы А.Э. Сквор-цова [12], А.С. Бокарева [4]). Кроме того, в антологии «Три века русской метапоэтики: легитимация дискурса» [14] и словаре «Русская метапоэтика» [15] представлены наиболее репрезентативные художественные произведения и дан обзор важнейших тенденций «самоописания» литературы - от «Слова о полку Игореве» до романов В. Набокова; однако в число включенных в завершающий том антологии текстов С. Гандлевского не вошло стихотворение «Все громко тикает. Под спичечные марши.», а произведений Л. Лосева нет вообще. Основная задача нашей работы - выявить приемы построения метапоэтического сюжета и функции интертекстуальных отсылок (в том числе автоаллюзий) в произведениях С. Гандлевского и Л. Лосева.
© Кучина Т.Г., 2018
Вестник КГУ ^ № 4. 2018
131
Стихотворение С. Гандлевского «Все громко тикает. Под спичечные марши...» (1994) породило целую серию интерпретаций - от трактовки его как кинематографического этюда [1] до мортальной декларации [13]. Принимая во внимание эти весьма значимые смысловые грани произведения, мы проследим также и за тем, как меняется акустический фон и, кроме того, как представлен в тексте субъект лирического высказывания.
жене
Все громко тикает. Под спичечные марши В одежде лечь поверх постельного белья. Ну-ну, без глупостей. Но чувство страха старше И долговечнее тебя, душа моя. На стуле в пепельнице теплится окурок, И в зимнем сумраке мерцают два ключа. Вот это смерть и есть, допрыгался, придурок? Жердь, круговерть и твердь - мученье рифмача... Нагая женщина тогда встает с постели И через голову просторный балахон Наденет медленно, и обойдет без цели Жилище праздное, где память о плохом Или совсем плохом. Перед большой разлукой Обычай требует ненадолго присесть, Присядет и она, не проронив ни звука. Отцы, учители, вот это - ад и есть! В прозрачной темноте пройдет до самой двери, С порога бросит взгляд на жалкую кровать, И пальцем странный сон на пыльном секретере Запишет, уходя, но слов не разобрать [6, с. 112].
«Заставка» лирического сюжета дана через звуковые образы - громкого тиканья и «спичечных маршей». Воспринимаются они в четко обозначенной субъективной перспективе: словарная семантика «тиканья» предполагает чуть слышимый звук - а у С. Гандлевского он отчетлив и назойлив; «громкое тиканье» - это, скорее, указание на болезненную обостренность восприятия, нежели на объективное качество звука. Более того, упоминания в самом начале о нарочитой активности часов в русской поэзии уже имеют свою историю: с однозвучного «хода часов» начинаются пушкинские «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы», с «часов однообразного боя» - тютчевская «Бессонница», с «докучного боя» часов - «Бессонница» П. Вяземского (одновременно последнее стихотворение отсылает еще и к державинской «увертюре» из оды «На смерть князя Мещерского»: «Часы, "глагол времен, металла звон " надгробный, / Чего вы от меня с настойчивостью злобной / Хотите?» [5, с. 392]). Обратим внимание и на то, что коннотации тревоги и беспокойства, связанные с бессонницей в стихах А. Пушкина («спящей ночи трепетанье, / жизни мышья беготня» [11, т. 2, с. 191]), у Ф. Тютчева и П. Вяземского уже звучат почти на forte («глухие времени стенанья, / пророчески-прощальный глас» [11, т. 2, с. 605]; «как молотом кузнец стучит» [5, с. 392]). С. Гандлевским «унаследована» эта неясная, сумеречная тревога - и сфокусирована на страхе смерти: появившееся в третьем стихе
«чувство страха» еще через три строчки получает объяснение - «вот это смерть и есть».
В пользу версии о свидании со смертью говорит множество деталей стихотворения. Первая такая деталь - ключи: они знак «пороговости», пересечения пространственных границ; к тому же, по точному наблюдению Марины Яневой, учителя московского лицея № 1533, эти ключи отзываются эхом ахматовских «ключиков» из «Тайн ремесла» (стихотворение «Я над ними склонюсь, как над чашей ...», посвященное Осипу Мандельштаму): Это ключики от квартиры, О которой теперь ни гугу... Это голос таинственной лиры, На загробном гостящей лугу [2, с. 239].
Показательно и то, что у самого О. Мандельштама «полночный ключик от чужой квартиры» [9, с. 208] появляется в стихотворении «Еще далеко мне до патриарха.» - а С. Гандлевский одно из своих стихотворений начинает именно этой ман-дельштамовской цитатой и размышляет в нем о течении времени, о приближении с годами к «суровой переправе» (вновь звучит тема пересечения рубежей, а с ней в текст входит прозрачная тень неназванного Харона) и о том, что «живая речь уходит в хрипотцу» [6, с. 79], - словом, налицо весь комплекс взаимосвязанных мотивов творчества -немоты - пограничности - смерти.
Другое слово с «пограничным» значением -«теплится»: в языковой практике оно чаще всего используется в таких контекстах, как «жизнь едва теплится» или «теплится надежда», - и указывает тоже на пересечение черты, на «неполноту» жизни, ее то ли неразгоревшийся, то ли угасающий свет. «Окурок» легко встраивается в этот ряд маркированных подробностей, указывающих на исчерпанность жизненного ресурса, бесполезность «пустого» остатка. О функциональных особенностях подобных предметных подробностей в литературе писал М. Эпштейн: «.происходит. внутренний контакт зрителя с молчащей вещью, которая больше всех слов, о ней сказанных. <...> В ее молчании и неподвижности прорезывается какое-то особое, непроизносимое слово, возникает внутреннее движение, словно бы колеблющее ближние слои пространства» [16, с. 328]; «обычно слова говорят, вещи молчат. Но когда слова доходят до границ молчания, само молчание вещей начинает говорить» [16, с. 330]. И говорит оно у С. Гандлевско-го о главном: о том, что жизнь вот-вот иссякнет до небытия, подобно тому как реальный «зимний сумрак» обратился в потустороннюю «прозрачную темноту». Прямое же упоминание о «плохом или совсем плохом» и затем «большой разлуке» и вовсе не оставляет читателю никаких иллюзий.
Акустическое сопровождение происходящего строится в той же логике замирания звука: «спичечные марши» - внешний звук - сменяются мысленным проговариванием как будто застопо-
рившихся в сознании рифм; «жердь, круговерть и твердь» ничем не продолжаются и, судя по всему, возвращаются по кругу, а потому воспринимаются как «мученье рифмача» (не раз встречающийся мотив в лирике С. Гандлевского: «.променять простосердечье, женскую любовь на эти пять похабных рифм: свекровь, кровь, бровь, морковь и вновь!» [6, с. 57]). Однообразное эхо от отражающихся друг в друге слов наводят тоску - и в следующих строфах она перерастает в холодное отчаяние, становящееся эмоциональной кульминацией стихотворения: «Присядет и она, не проронив ни звука. / Отцы, учители, вот это - ад и есть!»
Подчеркнем две значимые подробности: субъект лирического высказывания предстает теперь перед нами в роли поэта (пусть и «рифмача»), а образ молчаливой женщины в балахоне приобретает новые коннотации - она явно оказывается в этом лирическом сюжете на месте Музы. Однако весь трагизм стихотворения в том, что Муза, вместо того чтобы одарить поэта «ласкательным. стихом» (см. «Музе» А. Фета), или вдохновением (как у В. Жуковского в стихотворении «Я Музу юную, бывало.»: «И Вдохновение летало / С небес, незваное, ко мне» [11, т. 1, с. 524]), или «волшебством тайного рассказа» (как у А. Пушкина), олицетворяет немоту. С ее появлением из стихотворения С. Гандлевского исчезают абсолютно все звуки, остается лишь призрачный визуальный ряд («прозрачная темнота», создающая ощущение «странного сна» и заставляющая все время вспоминать о мандельштамовском «Петрополе прозрачном», царстве Прозерпины, где «мы умрем» [9, с. 134]), который не может разрешиться словом - ни устным, ни письменным: «. запишет, уходя, но слов не разобрать». Удел поэта - беззвучный мир, в котором у него нет больше настоящих, собственных слов, и Муза молчаливо его покидает, оставляя в ужасе и тоске. Строго говоря, стихотворение вполне могло бы называться «Смерть поэта» - причем смерть происходит в металитературном плане: поэт утрачивает способность творить поэзию.
Именно этим, на наш взгляд, объясняется и то, как представлен сам поэт в стихотворении С. Гандлевского. В нем ни разу не появляется «я», единственный раз звучит клишированное обращение с личной формой местоимения («душа моя») и еще один раз появляется обращение, судя по всему, к самому себе («допрыгался, придурок»). Поэту - герою стихотворения - отведена роль исключительно пассивная (и в грамматическом, и в сюжетном плане): о его действиях сообщается в инфинитивных («в одежде лечь поверх постельного белья») или вовсе безглагольных конструкциях («Жердь, круговерть и твердь - мученье рифмача», «Отцы, учители, вот это - ад и есть»). Зато весь предметный мир дан через личные формы глаголов («всё» - тикает, окурок - теплится, ключи - мер-
цают), а по-настоящему активным действующим лицом оказывается женщина в балахоне: «встаёт», «наденет», «обойдёт», «присядет», «пройдёт», «бросит взгляд», «запишет». Однако всё это - деструктивная активность: надевая балахон, она готовится покинуть поэта, дом обходит - на прощание, присядет - перед разлукой, запишет - так, что слов не разобрать. «Странный сон» - это прижизненный опыт смерти, и самое страшное в нем для поэта - переживание немоты.
Сходным образом «мучения рифмача» представлены и в других стихотворениях С. Гандлев-ского. Например, в «Стоит одиноко на севере диком.» писатель оказывается лишен каких бы то ни было слов, ему доступно только «вытьё» - да и то на уровне намерения («собирается выть» [6, с. 84]). Все слова - чужие («кавычки закрыть»), а своих не находится - и ироническое замещение лермонтовской сосны на «писателя с обросшею шеей и тиком» [6, с. 84] в финале стихотворения получает трагические оттенки. А в «Самосуде неожиданной зрелости.» неподвластность «невыразимого» поэтическому выраженью передана характерной мизансценой: «. Расплескался по капле мотив. / Всухомятку мычу и мяукаю, / Пятернями башку обхватив» [6, с. 80-81]. Взаимоотношения с музой и музыкой резюмируются в этом стихотворении С. Гандлевского формулой стоической готовности поэта принять поражение: «И пощады не жду от тебя» [6, с. 81].
Образ женщины, управляющей словами вместо поэта, становится определяющим и в стихотворении Льва Лосева «Слова для романса "Слова" № 2» (2000).
Чего их жалеть - это только слова! Их просто грамматика вместе свела, в случайную кучу свалила. Какая-то женщина к ним подошла, нечаянной спичкой слова подожгла, случайно спалила.
И этим мгновенным, но сильным огнем душа озарилась. Не то что как днем -как ночью, но стало судьбою, что выросла тень моя и, шевелясь, легла на деревьев ветвистую вязь, на тучи, на звезды, пока не слилась со тьмою [8, с. 380].
Образный ряд стихотворений Л. Лосева и С. Гандлевского («Все громко тикает. Под спичечные марши.») имеет комплекс пересекающихся деталей: ночь, тьма, спички / спичечные марши, душа, слова, женщина. И в сопоставлении обоих текстов очевидно, что и у Л. Лосева словно бы вскользь упоминающаяся «какая-то женщина» -тоже муза: именно благодаря ей бессмысленный, молчаливый штабель из слов разгорается - и дарует художнику поэтическое озарение (в буквальном смысле: «мгновенным, но сильным огнем / душа озарилась»). Если принять во внимание лосевские аналогии к понятию «поэзия» - «шум словаря на
Вестник КГУ ^ № 4. 2018
133
перекрестке» [8, с. 274], или «грамматика есть бог ума. / Решает всё за нас сама» [8, с. 91], или «на перегное душ и книг / сам по себе живёт язык. В нем нашего - всего лишь вздох, / какой-то ах, какой-то ох, / два-три случайных междометья» [8, с. 91], то станет ясно, что огонь, разожженный музой, и есть тот самый «катализатор» поэзии, который превращает просто слова в «романсы».
Пока этого не случилось - слова остаются «дровами», инертным материалом - по крайней мере, это следует из первого стихотворения лосевского «диптиха», «Слова для романса "Слова"». Завершается оно так:
Я складывал слова, как бы дрова:
Пить, затопить, купить, камин, собака.
Вот так слова и поперек слова.
Но почему ж так холодно, однако? [8, с. 213]
Явственно просвечивающее сквозь финальную строфу стихотворения Л. Лосева бунинское «Одиночество» пребывает замороженным поэтическим полуфабрикатом; слова-дрова заготовлены -а о спичках никто не позаботился. Подлинная же поэзия - ярка, обжигающа и недолговечна; более того, она никогда не вписывается ни в какие расчеты: в «Словах для романса "Слова" № 2» трижды повторяются лексемы с семантикой непреднамеренного действия («случайно», «случайный» и «нечаянный») - и нам остается лишь удивляться моментальному чуду сотворения стихов.
Но каково же место поэта в этом мире слов? Формальное - грамматическое - представительство субъекта лирического высказывания осуществляется косвенно - за счет единственного притяжательного местоимения («выросла тень моя»). Фигура, характер, биография поэта - ничего этого в стихотворении Л. Лосева нет, всё за кадром. Обнаружить поэта-невидимку можно только по тени - а тень появляется лишь тогда, когда есть источник света. Иначе говоря, поэт существует как поэт лишь в момент, когда муза запалила слова, -тогда ему принадлежит весь мир (в стихотворении стремительно расширяющийся от ветвей деревьев к тучам, звездам и космосу). Когда же стихотворение закончится и огонь его погаснет, поэт тоже исчезнет - тень его станет невидима во тьме. Примечательно, что стихотворение Л. Лосева рассказывает о поэте и музе исключительно в визуальных категориях, в нем нет ни одного акустического образа (хотя контекст намекает на звук чиркающей спички, или потрескивание огня, или шум колышущихся веток). Однако в отличие от замкнутого и постепенно развоплощающегося в прозрачную и призрачную потусторонность пространства С. Гандлевского мир Л. Лосева оказывается открыт, разомкнут, бесконечен - и уходит поэт не в онемевшее небытие, а к звездам. Пусть и тенью, которая вскоре сольётся со тьмою.
При всей разнице принципов коммуникации поэта и музы в стихотворениях С. Гандлевского
и Л. Лосева важной общей смысловой сферой их произведений становится представление об отчужденности поэта от речи. У С. Гандлевского поэту достаются нечитаемые следы или опустошенные оболочки слов (еще более обессмысливающиеся от бесконечных рифменных отражений - «жердь, круговерть и твердь» или «свекровь, кровь, бровь, морковь и вновь»), у Л. Лосева же слова и вовсе легко обходятся без поэта и, лишь «случайно» вспыхивая стихотворением, позволяют ему осуществиться - на короткое время совпасть с самим собой.
Библиографический список
1. Анализ одного стихотворения: «Все громко тикает. Под спичечные марши.» С. Гандлевского [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://docplayer.ru/30644990-Analiz-odnogo-stihotvoreniya-vsyo-gromko-tikaet-pod-spichechnye-marshi-s-gandlevskogo.html (дата обращения: 14.03.2018).
2. Ахматова А.А. Избранное. - СПб.: Диамант, 2001. - 448 с.
3. Бабенко Н.Г. Семантический комплекс «молчание / немота / тишина» в языке русской поэзии второй половины ХХ века // Балтийский филологический курьер. - 2003. - № 2. - С. 69-89.
4. БокаревА. С. С. Гандлевский и А. Тарковский: автометаописательные мотивы лирики // Известия Волгоградского государственного педагогического университета. - 2013. - № 4 (79). - С. 115-119.
5. Вяземский П.А. Стихотворения / вступит. ст., подг. текста и примеч. Л.Я. Гинзбург. - Л.: Советский писатель, 1958. - 507 с.
6. Гандлевский С.М. Порядок слов: стихи, повесть, пьеса, эссе. - Екатеринбург: У-Фактория, 2000. - 432 с.
7. Кибиров Т.Ю. «Кто куда - а я в Россиию.» / сост. Т. Кибиров. - М.: Время, 2001. - 512 с.
8. Лосев Л.В. Собранное: Стихи. Проза. - Екатеринбург: У-Фактория, 2000. - 624 с.
9. Мандельштам О.Э. Полное собрание стихотворений. - СПб.: Академический проект, 1995. -720 с.
10. Погорелая Е. Метаморфозы музы // Ари-он. - 2014. - № 1 [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://magazines.russ.ru/arion/2014/1/16p. html (дата обращения: 14.03.2018).
11. Русские поэты: Антология русской поэзии: в 6 т. - М.: Детская литература, 1989-1991.
12. Скворцов А.Э. Рецепция и трансформация поэтической традиции в творчестве О. Чухонцева, А. Цветкова и С. Гандлевского: дис. . д-ра филол. наук. - Казань, 2011. - 542 с.
13. Степанов А.Г. Поэт и смерть: стихотворение С. Гандлевского «Все громко тикает. Под спичечные марши.» [Электронный ресурс]. - Режим доступа: https://librolife.ru/g4305368 (дата обращения: 14.03.2018).
14. Три века русской метапоэтики: Легитимация дискурса: Антология: в 4 т. Т. 4. XX век: Реализм. Соцреализм. Постмодернизм. - Ставрополь: Изд-во Ставропольского ун-та, 2006. - 985 с.
15. Штайн К.Э., Петренко Д.И. Русская ме-тапоэтика: учеб. словарь. - Ставрополь: Изд-во Ставропольского государственного университета, 2006. - 601 с.
16. Эпштейн М.Н. Парадоксы новизны: О литературном развитии XIX-XX веков. - М.: Советский писатель, 1988. - 416 с.
References
1. Analiz odnogo stihotvoreniya: «Vse gromko tikaet. Pod spichechnye marshi...» S. Gandlevskogo [EHlektronnyj resurs]. - Rezhim dostupa: http:// docplayer.ru/30644990-Analiz-odnogo-stihotvoreniya-vsyo-gromko-tikaet-pod-spichechnye-marshi-s-gandlevskogo.html (data obrashcheniya: 14.03.2018).
2. Ahmatova A.A. Izbrannoe. - SPb.: Diamant, 2001. - 448 s.
3. Babenko N.G. Semanticheskij kompleks «molchanie / nemota / tishina» v yazyke russkoj poehzii vtoroj poloviny HKH veka // Baltijskij filologicheskij kur'er. - 2003. - № 2. - S. 69-89.
4. Bokarev A.S. S. Gandlevskij i A. Tarkovskij: avtometaopisatel'nye motivy liriki // Izvestiya Volgogradskogo gosudarstvennogo pedagogicheskogo universiteta. - 2013. - № 4 (79). - S. 115-119.
5. Vyazemskij P.A. Stihotvoreniya / vstupit. st., podg. teksta i primech. L.YA. Ginzburg. - L.: Sovetskij pisatel', 1958. - 507 s.
6. Gandlevskij S.M. Poryadok slov: stihi, povest', p'esa, ehsse. - Ekaterinburg: U-Faktoriya, 2000. - 432 s.
7. Kibirov T.YU. «Kto kuda - a ya v Rossiiyu...» / sost. T. Kibirov. - M.: Vremya, 2001. - 512 s.
8. Losev L.V. Sobrannoe: Stihi. Proza. -Ekaterinburg: U-Faktoriya, 2000. - 624 s.
9. Mandel'shtam O.EH. Polnoe sobranie stihotvorenij. - SPb.: Akademicheskij proekt, 1995. -720 s.
10. Pogorelaya E. Metamorfozy muzy // Arion. -2014. - № 1 [EHlektronnyj resurs]. - Rezhim dostupa: http://magazines.russ.ru/arion/2014/1/16p.html (data obrashcheniya: 14.03.2018).
11. Russkie poehty: Antologiya russkoj poehzii: v 6 t. - M.: Detskaya literatura, 1989-1991.
12. Skvorcov A.EH. Recepciya i transformaciya poehticheskoj tradicii v tvorchestve O. CHuhonceva, A. Cvetkova i S. Gandlevskogo: dis. ... d-ra filol. nauk. - Kazan', 2011. - 542 s.
13. Stepanov A.G. Poeht i smert': stihotvorenie S. Gandlevskogo «Vse gromko tikaet. Pod spichechnye marshi.» [EHlektronnyj resurs]. - Rezhim dostupa: https://librolife.ru/g4305368 (data obrashcheniya: 14.03.2018).
14. Tri veka russkoj metapoehtiki: Legitimaciya diskursa: Antologiya: v 4 t. T. 4. XX vek: Realizm. Socrealizm. Postmodernizm. - Stavropol': Izd-vo Stavropol'skogo un-ta, 2006. - 985 s.
15. SHtajn K.EH., Petrenko D.I. Russkaya metapoehtika: ucheb. slovar'. - Stavropol': Izd-vo Stavropol'skogo gosudarstvennogo universiteta, 2006. - 601 s.
16. EHpshtejn M.N. Paradoksy novizny: O literaturnom razvitii XIX-XX vekov. - M.: Sovetskij pisatel', 1988. - 416 s.
Вестник КГУ .J № 4. 2018
135
