CC BY
25
А. В. Павлова
Мой отец и диалектика
В начале своей трудовой деятельности, которая состояла в преподавании немецкого в Гатчинской вечерней школе рабочей молодежи (в аспирантуру после окончания института путь был заказан -побывавшим в плену было не место в советской науке), мой отец очень быстро понял, что единственным эффективным способом преподавания, если действительно хочешь чему-нибудь научить, является метод (и) кнута, и пряника - именно «и - и», а не «или -или». Только одна или только другая сторона метода не приносят желаемых плодов. То есть плоды односторонний метод приносит, но они не отвечают цели преподавания.
Диалектический подход «и - и» при бережном сохранении обеих сторон анализируемого предмета и полном понимании их динамики по отношению друг к другу и к внешнему миру - этот подход был и остаётся для него таким же само собой разумеющимся, как дыхание. Его мысль всегда охватывает предмет в его целостности, расщепляя и анализируя, но не теряя из вида единство, составлявшее изучаемый объект. Две стороны изучаемого предмета могут быть неравноценны, одна может быть представлена в большей степени, другая в меньшей - но и эта неравноценность непостоянна, она меняется в зависимости от времени, внешних условий (погоды, контекста, говорящего индивида и т. д.), а также исторического аспекта и имманентных предмету свойств. Объект всегда часть системы и существует как таковой только как часть системы. Стороны предмета мысли оказываются не статичны, а пребывают в движении, причем в движении не механическом, а в том, что называют «внутренним развитием», как в диахроническом, так и в синхроническом плане. В современном состоянии изучаемой сущности всегда в скрытом виде присутствует история объекта, история окружающей его системы, в которую он оказывался включен, а также вектор развития, направленный в будущее - как для системы в целом, так и для включенного в нее элемента, на который в данный момент направлено внимание. Стороны изучаемого объекта формально исключают друг друга, но реально существуют в природе именно как стороны одного и того же предмета, и их противоречивость обусловливает их динами-
ку, их относительное динамическое равновесие и их внутреннее развитие.
Вся эта концепция, она же подход, она же метод познания, настолько свойственна мышлению моего отца, что никогда не возникала даже тень подозрения в заданности или искусственности этой методологии, она была и остается основным свойством устройства его мозга как познающего действительность инструмента. Он просто иначе не умеет ничего видеть. Если для многих свести вместе две одинаковых картинки, расположенные рядом, так чтобы возникло объемное изображение, оказывается непосильной задачей, то для моего отца эта объёмность при четком видении обеих картинок в отдельности, да еще и в их динамике, колебаниях и в их историческом контексте, всегда была единственно возможным способом видения и понимания мира. Собственно этот метод, плюс глубокие знания предмета - как синхронии, так и диахронии, как истории, так и современности, плюс патологическая добросовестность и дотошность, плюс умение постоянно учиться у замечательных лингвистов прошлого, вникая, анализируя и никогда ничего не отбрасывая просто потому, что «устарело по определению», плюс верность выбранному делу и глубокая принципиальность в отстаивании того, что ему по-настоящему важно, при добродушии и беспечности в быту - это и есть мой отец. Думаю, ему нечего было бы возразить против такого определения.
Его бережно-любовное отношение к учителям, и прежде всего к В. Г. Адмони, почти восточное («учитель»), но основанное на опять-таки глубоком знании деталей и идей учителей как ученых-лингвистов, как собеседников и оппонентов, стоило бы хотя бы частично усвоить всем, кто любит крушить авторитеты. Крушить легко и приятно, особенно покойников, появляется легкое головокружение от чувства собственного превосходства, кажешься себе умным, тонким и почти всемогущим. Как мы любим это занятие! «Он дурак» означает одновременно «я умный». Гораздо труднее не крушить, но в то же время и не копировать, а вести постоянный диалог, выбирая существенное, отметая то, что было продиктовано сталинским временем, отделяя зерна от плевел и занимаясь зернами уже подробно, рассматривая через увеличительное стекло, изучая, возражая, принимая - это уже анализ и синтез, это большая работа, не льстящая самолюбию, не приносящая быстрых плодов, но дающая другие, более глубокие радости - узнавания, диалога, конструктивного научного спора, продвижения по пути постижения истины, собственного внутреннего развития. Издание ранних статей Адмони на немецком языке - это первое, что он сделал, переехав в Германию. Адмони - не себя. Себя уже потом. Не только долг Учителю, но зов души и искренняя убежденность, что это издание если и не поспособствует появлению на свет божий еще десятка-другого функциональных грамматистов, то хотя бы заставит задуматься и посмот-
193
реть на известное по-новому. Способность ничего не отметать с порога, полная и доброжелательная открытость всему и всем - пока не разобрался, ничего не отрицаем и не отвергаем - имеет еще и тот побочный эффект, что не было в доме никогда ничего отвратительнее и позорнее снобизма и расизма, а также то, что демократизм моего отца - такое же подлинное и искреннее проявление его личности, как и его преданность линвистике. Социальное происхождение, цвет кожи, акцент, разрез глаз и степень удаленности места рождения или проживания от столицы не имеют ровным счетом никакого значения не декларативно и не на бумаге, а совершенно реально - и, если обратить его внимание на эти обстоятельства как на какие-то имеющие значимость для чего бы то ни было обстоятельства, он Вас искренне не поймет. Вот если Вы при светлой коже, европейском разрезе глаз, происхождении из профессорской семьи, проживании в одной из столиц и исключительно правильном, грамотном, выпестованном и богатом синонимией русском языке да еще при знании пяти иностранных языков скажете, что Щерба или Шахматов, Потебня или Виноградов устарели, потому что они жили давно, что диалектический подход к познанию действительности смешон и не моден, потому что есть на свете подходы поинтереснее, что форма определяет содержание, что сознание определяет бытие, что морфология и синтаксис лежат на разных полочках или в разных ящиках, что психолингвистика - это особая наука, которую никоим образом нельзя смешивать с лингвистикой, что кто-то не имеет оснований на то, чтобы его услышали, потому что он происходит из семьи водопроводчика или проживает в глухой провинции, что язык существует как некая идеальная сущность, абстрагированная от его носителей и от их головного мозга, что мусульманство -синоним терроризма или что гипотеза Сепира-Уорфа на самом деле не гипотеза, а реальное положение дел, потому что индус мыслит иначе, чем русский, а русский мыслит не так, как китаец, и тут же представите «доказательства» - вот тогда я Вам не завидую. И если хоть одна из этих сентенций действительно принадлежит к списку Ваших убеждений, то советую Вам в этом месте прекратить чтение этих заметок.
Для того чтобы пользоваться методом материалистической диалектики именно как методом, достаточно быть просто думающим исследователем. Этот метод реально не влечёт за собой ни вывода «наша цель - коммунизм», ни даже вывода, что одна историческая формация неизбежным образом спешит сменить другую. Кроме постулатов «единство противоположностей как способ существования элементов реальной действительности и источник их развития», «анализ - синтез как стороны познания одного и того же явления», «количественное накапливание некоторых свойств неизбежным образом влечёт за собой скачкообразное качественное изменение на
194
определенном этапе развития, при этом след предыдущей стадии сохраняется в новой в „снятом" виде», «системность как непрерывность связей всего со всем», «общественная практика (способ жизнедеятельности человека) как определяющая сторона идеального вычленения (и, соответственно, понятийного, категориального выражения) элементов действительности», в ней, как в методе, ничего больше нет. Материалистическая диалектика неинтересна, потому что элементарна. От нее не захватывает дыхание, не кружится голова, не проступает пот на лбу, не горят глаза и не шумит в ушах. Но она элементарна так же, как элементарна проза Толстого или Пушкина - никто пока не придумал ничего лучшего, по крайней мере, для изучения языковых явлений. Вполне возможно, что для других наук требуется другая методология. Скажем, в математике в теории величин применение подобной методики, очевидно, невозможно. Там не должно и не может быть и «А», и «Б» одновременно, да и ещё и постоянно движущихся и меняющихся - то ли «А», то ли «Б», иногда и не разберешь, если, например, «А» как раз только собирается превратиться в «Б», не теряя, тем не менее, некоторых свойств «А» в снятом виде (как память или эхо). Однако забвение диалектического подхода к сложным и запутанным явлениям действительности, в частности, в истории или социальной сфере, неизбежно приводит к плачевным последствиям, каковые мы наблюдаем повсеместно и ежечасно, даже на родине отца диалектики - Гегеля. Движение под знаменем женской эмансипации катком прошлось по всему обществу - пик его пришелся на семидесятые годы, - благополучно миновало свою основную цель - предоставить женщине возможность самой решать, хочет ли она работать или стоять у плиты, -разрушив все, что можно было разрушить на своем пути, прежде всего, пошатнув психику и моральные представления обоих полов. Мужчины перестали вести себя как мужчины, женщины же так и не обрели возможности сочетать работу и семью. Приобрели меньше, чем потеряли. Заметили, опомнились, понеслись обратно - к плите. Или - или. После времен нацистского режима, которому, в частности, была свойственна идеализация фольклора, боролись с фольклором как одной из сторон нацизма. Разрушили самое воспоминание о народных песнях и сказках. В итоге пятеро друзей или знакомых, собравшись в комнате, не могут вспомнить ни одной народной песни, которую знали бы все пятеро. Скоро опомнятся, начнется повсеместное насаждение фольклора, сказок братьев Гримм и пословиц. После строгого авторитарного воспитания пятидесятых объявили единственно правильным воспитательным методом антиавторитарное (никаких «и кнут, и пряник»!). Детям предоставили полную свободу действий и мнений (хоть бы Корчака до этого почитали, у него в книжке про короля Матиуша Первого кое-что сказано про детское самоуправление и свободу принятия решений). В итоге дети оказались в полной растерянности - большинство из них тол-
195
ком не знает, чего они хотят достичь в этой жизни и зачем. Взрослые тоже в растерянности - они не знают, как помочь своим детям, не нарушая их священную внутреннюю свободу и суверенитет. Перекос замечен, об этом написано уже множество книг и статей. Единственное средство исправить положение - обратно к авторитарному воспитанию.
Никто не хочет читать про диалектику - это тяжело и скучно. Кроме того, поиски «золотой середины» и «среднего пути» утомительны, это большая работа, тем более что это не механическая середина и её не так-то просто вычислить. Но главное, подход «и - и» - это до сих пор не само собой разумеющийся метод. Между тем формально-логический подход к явлениям в социальной и гуманитарной сфере так же пагубен, как диалектический в математике. Абсолютизация одной из сторон сложных социальных (или лингвистических) явлений вплоть до забвения других сторон тех же самых явлений ведёт к перекосам такого рода, что потом их можно исправить только перекосами же, а это уже не исправление, а очередная насильственная ломка. Такой подход никак не способствует реальному отражению реальной картины сложных комплексных явлений сознанием и продвижению по пути приближения к истине, не говоря уже о том, что в социально-исторической сфере это ведет к разрушению человеческой личности и целых поколений, психическому, физическому или нравственному.
Утверждение о том, что для овладения диалектическим методом приходится неизбежным образом встать на позиции общественного материализма, то есть коммунизма - заблуждение, которое опровергается практикой же. Это вульгаризация Маркса, который никогда прямо не отождествлял одно с другим. Можно применять метод диалектики и материалистический подход в смысле «бытие определяет сознание», не будучи ни коммунистом, ни атеистом, ни даже убеждённым материалистом в смысле монизма. Можно быть пантеистом, киником, дуалистом, анархистом, а также человеком глубоко религиозным, но последовательно применять при этом методологию материалистической диалектики для изучения проблем языкознания. Желательно только не быть агностиком. Бердяев пишет, что «диалектика, символизирующая сложность, и материализм, характеризующийся узким и односторонним взглядом на действительность, так же несовместимы, как вода и масло». Совершенно согласна с этим мнением, если говорить о материализме как о всеобщей философии, в которой всего-навсего «материя первична» - в этом ключе он глубоко неинтересен. Если же говорить о материалистической диалектике как методе познания и применять его на практике в том разрезе, в каком его применяет В. М. Павлов (и, к счастью, не он один!) - он оказывается единственным из известных на сегодня методов, который позволяет объяснить любое языковое явление во всех его комплексных и противоречивых проявлениях.
196
Системно-полевой подход к языку - одно из частных проявлений этой методологии.
Все началось с композитов. А композиты начались с небольшой статьи М. Д. Степановой [Степанова 1948], на которую В. М. Павлов наткнулся в середине пятидесятых - в статье утверждалось, что немецкое словосложение всецело принадлежит лексике (М. Д. Степанова впоследствии пересмотрела эту позицию). Это дало толчок к исследованию проблем переходных явлений на примере композитов.
Углубленное изучение немецкого словосложения, его истории, а также сопоставление этого явления с аналогиями из других языков при полной открытости и непредвзятости изначальной позиции неизбежным образом привело к осознанию того факта, что это явление не укладывается ни в рамки лексикологии, ни в рамки синтаксиса, а совмещает в себе тот и другой уровень, если понимать под уровнем элемент традиционной иерархии при делении науки о языке по вертикали - фонетика, фонология, морфология, лексикология, синтаксис словосочетания и предложения, высказывание (минимальный текст). Попытка разместить словосложение на одной из перечисленных «полочек» - чаще всего эта полочка именуется «морфология» - совершенно бесперспективна. Или приходится оговаривать, что с «полочки» свисает множество «ног», то есть фактически признавать, что оно там не размещается, или стыдливо скрывать и замалчивать эти «ноги» (или, что еще хуже, все-таки стараться их туда запихнуть во что бы то ни стало, так что косточки начинают трещать), или откровенно и внятно заявить, что и помещать его туда не следует, потому что это занятие бесполезное и тупиковое. А если оно бесполезное и тупиковое, значит, нужно искать другой подход, не традиционно-вертикальный.
Этот поиск был вызван, таким образом, не юношеским задором «круши традиции!» - я уже пыталась объяснить, что никакого «круши» по отношению к традициям как раз нет и не было, наоборот, всегда было бережное и внимательное отношение к истории лингвистических учений, - а объективной картиной явно промежуточного явления, имеющего слишком большую значимость для всей лингвистической системы европейских языков, чтобы его можно было проигнорировать или обойти молчанием. Теория функционально-полевого подхода и родилась как результат осознания невозможности одномерных классификаций языковых явлений по непересекающимся классам и по одному основанию. Полевой подход порожден пограничными, периферийными явлениями, осознанными лингвистами как таковые. Когда в зал, где проходила защита докторской (было это жарким летним днем, окна в конференц-зале Академии наук на Университетской набережной были распахнуты настежь), влетел голубь и, развлекая публику, некоторое время покружил над головами в поисках выхода на свободу, остроумный
197
Валерий Павлович Берков заметил, что Dissertationstaube - это значительно лучше, чем Taubendissertation. Острый язык Беркова породил в этот момент ad hoc два композита, превосходно иллюстрирующих тезис о том, что немецкое словосложение не есть факт лексикологии. Два новых, только что созданных Валерием Павловичем и тут же умерших на глазах слова, не принадлежащих немецкому языку, были фактами синтаксиса, маскирующимися под факты морфологии. Подхвати эти слова немецкая общественность и зафиксируй их через пару лет словарь Duden, - они стали бы немецкими лексемами, то есть не свободно скомбинированными синтаксическими образованиями, а регулярно воспроизводимыми единицами лексики немецкого языка. Они несли в себе потенциал для превращения в лексемы, но потенциал остался не реализован. При образовании новых слов в результате словосложения мы постоянно сталкиваемся со смещением деятельности сознания из сферы выбора готовых хранящихся в памяти языковых единиц в сферу динамического соединения такого типа единиц в новые образования, не принадлежащие языку, а принадлежащие речи. Некоторые из этих образований распадаются, только успев создаться, они не переходят в язык; другие закрепляются в языке потому что оказываются удобны с точки зрения человеческой практики.
Перетекание синтаксических явлений в лексику, лексических в синтаксис и речи в язык напоминает шевеление колосьев пшеницы на ветру. При этом граница между речью и языком остаётся чётко очерченной, это принципиальная граница, отделяющая инвентарь (языковые элементы) от деятельности по их динамическому сочленению (речевая деятельность). Только очерчена она не раз и навсегда, а в каждый конкретный момент времени. Через пять минут она может уже переместиться. Так точно след ветра виден в каждый отдельный момент на пшеничном поле, он не размыт, его ни с чем не спутаешь. Но через мгновение его очертания меняются. Язык у нас (в основном) общий, набор задан (где и кем, об этом стоит поговорить отдельно), а вот речь сугубо индивидуальна.
Даже самый лучший и богатый набор разноцветных камешков еще не гарантирует успеха мозаичной картине. Кроме того, с помощью одних и тех же камешков шесть человек создадут разные картины, даже если будут стараться изобразить одно и то же. Но между камешками-языком и картиной-речью границы проницаемы. Элементы картины могут перетекать в набор (исходный инвентарь), даже если это изначально были отдельные камешки. Все шестеро художников приходят вдруг к выводу, что вот эти несколько камешков в левом верхнем углу так удачно сложились, так хороши по колориту и так удобно расположены по отношению к другим камешкам и к ним самим, художникам, субъектам творения, что можно будет использовать их в будущем как единое целое. И это ещё не
198
обязательно идиоматика, возвращаясь к более привычной для лингвистов терминологии. Это могут быть свободные словосочетания, каждый элемент которых сам по себе неидиоматичен: стенные часы, рабочий день, большой палец, пешеходная зона, колючая проволока, модальный глагол, главная улица, телевизионная антенна. Можно предположить, что и среди таких словосочетаний есть своя динамика - например, словосочетание железная дорога было, по-видимому, изначально тоже свободно и неидиоматично. Но, поскольку дорога реально не железная, да и дорога сама по себе - не дорога, а рельсы да шпалы плюс весь комплекс предметов, которые к этому понятию относятся - поезд, стрелочник, перрон, семафор и т. д., - то из когда-то сначала свободного, потом связанного, но неидиоматичного, это словосочетание перетекло в идиоматику. Про железную дорогу всё ясно - это идиома, сиречь элемент языка. Но когда мы заглядываем в промежуточный слой между - уже не свободным синтаксисом (стенные часы), но ещё не идиоматикой, - с этим что делать и на какую полочку помещать?
В. М. Павлов всей своей научной деятельностью старался убедить собратьев-лингвистов не помещать переходные явления (Огаигопеи) ни на какую полочку вовсе и при этом их не бояться, а признать функционально-грамматический подход к изучению языковых явлений, во-первых (функция, а не форма, определяет категорию и классификацию, а не наоборот), и использовать полевой подход как всеобщий лингвистический метод, во-вторых. Идею полевого подхода высказал в начале шестидесятых В. Г. Адмони [Адмони 1964], хотя справедливости ради следует сказать, что в шестидесятые годы целый ряд учёных стали разрабатывать понятия, так или иначе отражающие полевой принцип организации языковых явлений, так его однако в то время ещё не называя (историю вопроса см. в книге [Бондарко 1971]). Так что В. М. Павлов не был первооткрывателем и не был первопроходцем. Но он последовательно, глубоко, ярко и убедительно отстаивал этот подход всеми своими работами, обнаруживая все новые и новые пласты языкового материала в переходных «зонах» (так называемой «периферии» поля), не поддающиеся категоризации посредством формально-непротиворечивой классификации по непересекающимся уровням и предстающие однобоко и уже потому только в неверном свете, если абстрагировать одну их сторону в ущерб другим или другой.
Полевой подход к языковым явлениям позволяет рассматривать их в их непрерывности и в их динамическом расположении от ядра поля к центру вокруг ядра и далее к периферии. Как раз на периферии располагаются самые любопытные языковые явления переход-но-противоречивой природы. Именно на такие явления направлено в первую очередь внимание В. М. Павлова, так как эти явления самой своей сутью подтверждают правильность полевого подхода и диалектического метода. Фактически его работы вскрывают при-
199
влекательность сложных комплексных явлений переходного плана и приглашают их не только не опасаться, но отнестись к ним с особым, бережным вниманием, потому что они-то и являются наиболее интересным предметом для изучения. Проявлять эту исследовательскую отвагу, не считая её отвагой, ему и его единомышленникам -представителям школы функциональной грамматики - помогает всё тот же метод материалистической диалектики. Можно было бы говорить просто «диалектики» - это в контексте нынешнего времени звучит изящнее, поскольку материализм как таковой связан, увы, с отрицательными историческими ассоциациями - но это было бы не полной правдой, поскольку во главе угла всех рассуждений - человеческая общественная практика как основной мотив не только для создания новых лексем, но и для их функционирования и их «перетекания» из сферы синтаксиса, то есть свободного комбинирования в речевой деятельности, в сферу лексикологии, то есть лексического состава языка. Но именно «перетекания», а не окончательного перехода.
Вернёмся к конкретным примерам. Почему словосочетания типа стенные часы, главная улица, большой палец - скорее факты лексики, чем синтаксиса? Во-первых, они воспроизводимы из памяти в процессе речевой деятельности целиком, они не создаются динамически в процессе этой деятельности. Во-вторых, они означают не только и не вполне то, что получилось бы, если бы мы механически складывали значения определяющего и определяемого. Стенные часы - это часы, характеризуемые определённым набором признаков, не выводимых непосредственно из значений «стенные» и «часы». Этот набор признаков становится очевиден, если мы попробуем, отталкиваясь от противного (то есть не желая замечать эти признаки), произнести что-нибудь вроде модные маленькие стенные часы с ремешком из кожи. То, что такой набор дополнительных атрибутов режет ухо или глаз, не нуждается в комментариях. В то же время можно сказать: стенные часы целый год после переезда пролежали в коробке (или напольные весы пылятся в кладовке на верхней полке) - эти фразы проходят как корректные безоговорочно. Следовательно, стенные по отношению к часам (или напольные по отношению к весам) - это в то же время нечто большее (или, наоборот, меньшее), чем стенные или напольные вообще - но только в сочетании с данными конкретными существительными. В других группах с этими же прилагательными обаяние, которое можно обозначить как «категоризация и вычленение данного подкласса из общего класса предметов такого рода (часы или весы)», разрушается, ср. напольный горшок с пальмой (нет такой категории цветочных горшков, это просто данный конкретный большой горшок, который не помещается на полке) или стенные разводы (нет такой категории разводов, это просто разводы на конкретной стене). Можно сказать у нее были крохотные пальчики, особенно изящны были мизинец и
200
большой палец, но нельзя у неё были крохотные большие глаза. Дополнительным подтверждением принадлежности таких словосочетаний к языковому инвентарю является то обстоятельство, что на немецкий, скажем, большинство из этих словосочетаний переводится с помощью лексикализованных сложных слов, закреплённых словарями. Но если последний факт - лишь дополнительный критерий (это тенденция, но не закон), а воспроизводимость как критерий несколько уязвима, пока мы доподлинно не знаем, что именно творится в нашей голове, когда мы заняты речевой деятельностью (так, неизвестно, насколько свободны словосочетания, например, с чисто оценочными прилагательными типа прекрасный семьянин, интересная книга, замечательный фильм - действительно ли мы их творим ad hoc в речи или извлекаем из услужливой памяти как готовые формулы и в этом смысле они тоже воспроизводимы), то номинативная функция словосочетаний напольные весы и большой палец и их функция категоризации некоторого типа предметов как «таких», а не «этих» - совершенно несомненна, и именно потому мы с лёгкостью можем сказать о напольных весах, что они лежат вовсе не на полу, даже не заметив противоречия (потому что его нет), а также описать класс таких предметов, перечислив их основные признаки, отличающие их от других типов весов, во-первых, и от всех невесов, во-вторых.
Но В. М. Павлов не был бы верен себе, если бы он на этом останавливался. Он всё-таки говорит, что это «скорее» факты лексики, а не «несомненно» факты лексики. Дело в том, что грамматическая конструкция словосочетания как таковая плюс отсутствие идиоматического сдвига в обоих членах словосочетания позволяют словосочетанию сохранять свою потенциальную динамическую свободу - или свою синтаксическую природу - в «снятом» виде, и эта скрытая, потенциальная синтаксичность способна выйти на поверхность и проявиться воочию, скажем, при игре слов, в каламбурах, при специальном логическом подчеркивании одного из членов словосочетания и т. д. Так, можно прекрасно обыграть тот факт, что палец -большой, или подчеркнуть, что он действительно (очень) большой или, наоборот, что он совсем маленький, хоть и зовется большой - и все, синтаксичность словосочетания восстановлена если не в первозданном своём виде (иначе не было бы эффекта игры), то в какой-то определённой ипостаси, прочная связь между определяющим и определяемым оказывается расшатанной. Вот свежий пример «из жизни»: у кого-то в гостях побывали «новые русские», которые, по словам хозяев, «вовсе не русские, потому что он узбек, а она татарка».
В. М. Павлов не был бы диалектиком, если бы сосредоточил своё внимание только на содержательной стороне вопроса, объявив форму вторичной по отношению к содержанию и потому несодержательной. «Различие форм не детерминирует жестким образом различие функций», но «формы <...> вносят в соответствующие обра-
201
зования свое особое грамматическое, собственно формально-грамматическое содержание. Форма (сложного) слова <...> привносит элемент семантической обобщенности, «цельнопонятийности» (и, соответственно, цельнономинативности), представляет обозначаемое в контексте конкретного употребления явление в комплексе его признаков как «такое», хотя бы потенциально. Форма же словосочетания, пусть и обратившегося в воспроизводимую лексическую единицу, благодаря отчетливому внешнему выражению соотнесенности раздельных обозначений носителя признака и его признака по правилам синтаксического (и морфологического) оформления такой связи в соответствующем языке, сохраняет в составе комплексной лексической единицы в «связанном», статическом виде атрибутивно-субстанциальное <...> отношение» [Павлов 1996: 84-85].
Подвижные, комплексные, равные и в то же время не равные себе в своей противоречивости и динамичности, изменчивости оппозиционных друг другу сторон языковые явления (у В. М. Павлова примеров явлений подобного рода по разным работам множество, мне же в рамках небольшой статьи удалось привести лишь несколько) невозможно ни понять, ни исследовать, если не стоять на позициях диалектического метода и фунционально-полевого подхода к языку как системе, а также если не исходить из динамической природы языка, осуществляемого в речи и через речь и меняющегося в речи и через речь конкретных носителей языка, то есть нас с вами. Язык у Павлова - это не абстрактный уровень лингвистических явлений, неизвестно откуда взявшийся и неизвестно где существующий, а это прежде всего деятельность мозга отдельных индивидов, составляющих определенное общество. Вне индивидов языка нет. Вне их речевой деятельности он больше нигде не дан. Нет альтернативного подхода «или - или» к языку: материален он и л и идеален. Он и материален, и идеален. Язык существует, пока существуют люди, им владеющие и его использующие.
Вопрос об онтологической природе языка в концепции В. М. Павлова - это не отдельно стоящий еще один вопрос наряду с другими интересными проблемами для рассмотрения. Это основа всех последующих толкований любого из конкретных языковых явлений. Это фундамент, на котором строится все здание его рассуждений. Потому что только через речевую деятельность конкретных индивидов, например, тех, кто поведал историю про «новых русских», - удается выстроить ту самую целостную картину переходных и противоречивых по сути своей явлений, о которой выше шла речь. И если нам завтра захочется, увлёкшись, поиграть со словосочетаниями типа стенные часы, доведя их «теневую», «снятую» сущность свободных синтаксических словосочетаний нашими каламбурами до полного освобождения от другой их сущности, то есть лексемности, то они перестанут быть на какое-то мгновение лексемами, но перестанут все-таки не полностью. Придумаем загад-
202
ку - Стенные, а под кроватью..., или как-нибудь обыграем вторую часть словосочетания - Стенные, а не часы... - и от лексемы остаются одни воспоминания (но они остаются непременно, иначе бессмысленна сама игра). Из всех этих рассуждений невозможно исключить деятельного и действующего индивида, он же субъект речи и восприятия, он же носитель языка, иначе кто же будет играть словами и превращать то, что только что было единым целым, в (относительно) свободное соединение отдельных элементов и наоборот. По этой же причине неразделимы психолингвистика и лингвистика.
Всякая лингвистика, опирающаяся на функционально-полевой подход, должна быть психолингвистикой. Невозможно распознать ускользающие и иногда едва заметные движения противоречивых сторон одной и той же языковой сущности без опоры на психику как минимум одного человека - самого субъекта анализа, но всякий анализ бессмыслен, если носители того же языка не в состоянии уловить вместе с ним те же движения и противоречия. Формальный подход такого анализа не требует: форма не нуждается в дополнительных комментариях. Конкретное сложное слово само по себе не более чем сложное слово. Можно проанализировать взаимоотношения между его составляющими, можно произвести исторический анализ, можно проверить, зафиксировано ли оно словарем. Но нельзя выстроить стройную концепцию его принадлежности как к синтаксису, так и к лексикологии, не встав на позицию детального анализа того, что происходит в нашей голове. Нельзя увидеть, что, хотя лексика и синтаксис противоположны друг другу (а морфология при этом «обслуживает» обе эти главные языковые полусферы), эти оппозиционные стороны языка «взаимопроникают друг в друга, образуя зоны переходных явлений, и далеко не всегда к <...> соединению простейших элементов в тексте допустимо подходить с вопросом о том, представляет ли оно собой лексическую единицу и л и синтаксическое сочетание лексических единиц» [Павлов 1996: 83]. Динамические переходы можно заподозрить, почувствовать, увидеть, ухватить и выявить только в процессе рече-мыслительной деятельности, только в речемыслительном акте как таковом. Статика и абстрагирование ведут к позиции «или - или», которую мой отец не любит не из-за ее формы, а из-за стоящего за этой формой содержания. Иначе он не был бы диалектиком.
Литература
Адмони В. Г. Основы теории грамматики. М.; Л., 1964.
Бондарко А. В. Грамматическая категория и контекст. Л., 1971.
Михайлов В. А., Павлов В. М. Когнитивные структуры и порождение речи // Языковые единицы в речевой коммуникации. Межвузовский сборник. Л., 1991. С. 3-14.
Павлов В. М. Полевые структуры в строе языка. СПб, 1996.
203
Павлов В. М. Понятие лексемы и проблема соотношений синтаксиса и словообразования. Л., 1985.
Павлов В. М. Языковая способность человека как объект лингвистической науки // Теория речевой деятельности (Проблемы психолингвистики). М., 1968.
Павлов В. М. Проблема языка и мышления в трудах Вильгельма Гумбольдта и в неогумбольдтианском языкознании // Язык и мышление. М., 1967.
Pavlov V. M. Die substantivische Zusammensetzung im Deutschen als syntaktisches Problem. München, 1972.
Степанова М. Д. Семантика определительных составных существительных в современном немецком языке // Иностранные языки в школе. 1948. № 2.
204
