CC BY
116
The article describes the features of the reception of musical code in the works of B.K Zaitsev. "Semantic units" of the musical code are the sound, the concepts of peace and silence, which form the dialogue between man and eternity. The study of the writer's artistic heritage through the lens of music code allows most fully reveal the semantic field of the works and, more broadly, provide B. Zaitsev in line synthesis of the arts as a neo-realist writer. The key words: B.K Zaitsev, code, code music, sound, silence, silence, synthesis of the arts.
Список литературы
1. Азначеева Е.Н. Музыкальные принципы организации литературно-художественного текста. Ч.1 (1994-I). Пермь: Изд-во Перм. ун-та, 1994. 288 с.
2. Вальцель О. Проблема формы в поэзии. Петроград: Academia, 1923. 70 с.
3. Айхенвальд Ю.И. Борис Зайцев // Б.К. Зайцев Собрание сочинений: в 11 т. Т.2. М. : Русская книга, 1999. С.490-510.
4. Горнфельд А. Лирика космоса // Б.К. Зайцев Собрание сочинений: в 11 т. Т.10. М. : Русская книга, 2001. С.196-203.
5. Колтоновская Е. Поэт для немногих // Б. К. Зайцев Собрание сочинений: в 11 т. Т.10. М. : Русская книга, 2001. С.187-196.
6. Арановский М. Тезисы о музыкальной семантике // М. Арановский Музыкальный текст: структура и свойства. М.: Композитор, 1998. С.315-342.
7. Усенко Л.В. Импрессионизм в русской прозе начала XX. Ростов-на-Дону: Изд-во Рост.ун-та, 1988. 237 с.
8. Зайцев Б.К. Собрание сочинений: в 11 т. М. : Русская книга. 1999-2000.
9. Некрасова И.М. Тишина и молчание: миросовершенство и самовыражение // Процессы музыкального творчества. Вып. 6. М.: РАМ, 2003. С. 265-271.
10. Баландина М.Б. Художественный мир Б.К. Зайцева : поэтика хронотопа : автореф. дис. ... канд. филол. наук. Магнитогорск, 2003. 19 с.
11. Воробьева, Г.В. Система мотивов малой прозы Б.К. Зайцева 1901-1921 годов и ее эволюция : автореф. дис. ... канд. филол. наук. Волгоград, 2004. 27 с.
12. Драгунова Ю.А. Б.К. Зайцев: художественный мир. Орел: «ОРЛИК», 2005. 128 с.
13. Дудина Е.Ф. Творчество Б.К. Зайцева 1901-1921 годов: своеобразие художественного метода: автореф. дис. ... канд. филол. наук: Орел, 2007. 22 с.
14. Закржевский А. Мистика жизни и смерти // Б.К. Зайцев Собрание сочинений: в 11 т. Т.10. М. : Русская книга, 2001. С.254-263.
Об авторе
Иванова Н.А. - аспирант кафедры литературы Чувашского государственного педагогического университета имени И.Я. Яковлева, [email protected].
УДК 82-141.3
МОТИВ РАЗБОЙНИЧЬЕЙ РУСИ В ЛИРИКЕ Н. Н.ТУРОВЕРОВА.
К. Г. Иванов
В статье анализируется мотив разбойничьей Руси в творчестве несправедливо забытого казачьего поэта Н. Туро-верова. Данный мотив рассматривается как доминантный в контексте различных мотивных инвариантов. Ключевые слова: мотив, инвариант, доминантный мотив, собирательный образ казачества, мотив разбойничьей Руси.
В последнее время в нашей стране все большую популярность приобретают несправедливо вычеркнутые в свое время из русской литературы писатели и поэты, представители так называемой литературы белой гвардии, и в частности виднейший казачий поэт Н.Н.Туроверов. Николай Туроверов по праву относится к поэтам, стихи которых явились ответом на самые жгучие вопросы переломного времени. Потомственный донской казак (родом из ст. Старочеркасской области Войска Донского) он сам непосредственно участвует в боях Первой мировой войны, после развала фронта с отрядом есаула Чер-нецова сражается против большевиков вплоть до самой Врангелевской эвакуации, участвует в знаменитом «Степном походе». В изгнание Н.Н.Туроверов унес с собой пять полученных в боях Гражданской войны ран, Георгиевскую медаль 4-й степени, ордена Св.Анны 4-й степени с надписью «За храбрость», Св.Анны 3-й степени, Св.Станислава 3-й степени, Св.Владимира 3-й степени (все три - с мечами и бантом), знак «Степного похода» за №441 и значок партизанского отряда есаула В.М. Чернецова.
Но даже испытывая все тяготы казачьей военной службы, перенеся пять ранений, насмотревшись
на кровь и братоубийственную брань, оставившую в его душе острую сердечную боль и глубокую тоску, он ни на секунду не усомнился в правоте «Белого дела», оставшись до конца жизни верным России, верным делу казачества. И мы, дети уже другого времени, вчитываясь сегодня в его кровью и полынной горечью пропитанные строки, не перестаем удивляться мужеству и стойкости поэта-казака, поэта, чей удивительный талант вознес своего обладателя на самую вершину русской эмигрантской литературы.
Несмотря на возросший на сегодняшний день интерес к пистелям Белого движения Николай Туроверов все еще остается для большинства наших сограждан малоизвестным поэтом. По его творчеству нет серьезных работ. Основная цель нашей статьи проанализировать один из художественных мотивов в лирике Николая Туроверова, мотив разбойничьей Руси, получивший интереснейшее преломление под пером автора.
Истоки данного мотива - в истории казачества, поэтически воспроизведенной Н.Н. Туроверо-вым. Ермак Тимофеев и Иван Кольцо, Степан Разин и Емельян Пугачев, Епифан Родилов и Кондра-тий Булавин, Иван Белоусов и Фрол Минаев - все они атаманы разбойничьих казачьих ватаг, грабивших берега Турции и Персии, Крыма и Византии, ходившие в «походы за зипунами» на Волгу и Яик. Из этого разбойничьего прошлого, обусловленного бытом и географическим положением донского (и не только донского) казачества, и вытекает данный мотив.
Очень ярко тема «походов за зипунами» нашла свое отражение в стихотворении Н.Туроверова «Персия»:
«Что мы братцы, по пустому спорим И всё делим тесные поля, А на юге, за Хвалынским2 морем Зря лежит просторная земля. Кровь застыла в нас иль обнищала Наша переметная сума?» [1] Недаром в этом стихотворении ярко выписан автором мотив переметной сумы. Известно, что еще до XVIII века казаки земледелием не занимались, так как существовало правило «Кто из казаков станет землю пахать и хлеб сеять, того казака бить и грабить». Обусловлено это было в частности притоком беглых людей в казачьи земли, которых, как известно, с Дону не выдавали. Набег казачьей вольницы на персидские берега описывается не прямо, а с помощью традиционного казачьего приветствия «здорово ночевала», а сама Персия полунасмешливо названа здесь «полусонной, дородной кумой». Мотив разбойничьего набега в этом стихотворении нарочно описывается полунасмешливыми выражениями «здорово ночевала», «полусонная, дородная кума», «провожай соседей дорогих» что отражает привычность таких набегов.
Также тема разбойничьего казачьего набега звучит и в другом стихотворении Н.Туроверова «Мы уходили налегке»:
«Мы уходили налегке. Мы уплывали торопливо, На взятом с боя челноке, В волнах осеннего разлива...»[1] Здесь уже нет насмешливой интонации, характерной для предыдущего стихотворения. Напротив, на первый план в этом стихотворении выступает образ ярости и удали, который выражается в мотиве быстроводной реки, уносящей казаков от преследования:
«А быстроводная река, В крутых кругах водоворотов, Несла нас, пенясь и кипя...» [1] Впечатление от стихотворения усиливают образы беспокойной воды, крутых водоворотов, бурлящей в разливе реки. Эти образы отражают характер казачьей вольницы, удалой, бесшабашной, находящей упоение в бою, подобно гоголевскому Андрию.
Как известно, основные торговые пути на Руси лежали по рекам и морям, отсюда так частотен у Туроверова «мотив воды», «мотив похода под парусами».
Особняком стоит у Туроверова мотив Дона как некого водораздела между казачьей землей и остальным миром. Дон для казака - образ сакральный, недаром казаки издревле называли Дон - Батюшкой. Известен казачий обычай возвращаясь из дальних походов бросать в Дон при переправе самые ценные вещи, как бы отдавая часть добычи Батюшке Дону, оберегающему казачий род.
Еще ярче мотив разбойничьего набега раскрывается в стихотворении «Минуя грозных стен Азова». Одним из основных мотивов данного стихотворения является мотив добычи. Это «ковры Царьграда и Дамасска», которые «купают в Дону каюки», то есть небольшие плоскодонные казачьи лодки, называемые в народе «душегубками». Использует в своем стихотворении Н.Туроверов и образ алмаза, который «прибавляют» казаки «к оправе икон»4. Этот камень в данном стихотворении не слу-
чаен. С древних времен алмаз считается могущественным талисманом, придающим владельцу силу, храбрость, непобедимость в бою. Дарует добродетель и мужество. Причем алмаз является самым твердым минералом в природе. Алмаз здесь - образ казачества, храброго, мужественного, твердого, непобедимого в бою. Образ ковров и алмазов связан в этом стихотворении также с мотивом искупления разбоя через своеобразное покаяние: «Но прежде чем делить добычу,
Вы лучший камень и ковер, Блюдя прадедовский обычай, Несли торжественно в собор, И прибавляли вновь к оправе Икон сверкающий алмаз, Чтоб сохранить казачьей славе Навеки ласку Божьих глаз»[ Мотив душегубок, казачьих разбойничьих лодок, также находит свое отражение в стихотворении «Наследство» в строке «над разбоем чайка плачет». Как известно, слово «чайка» употребляется не только в своем прямом значении, обозначая птицу, но и в переносном, в значении казачьих запорожских разбойничьих лодок, уносивших запорожцев в «походы за зипунами». Известно, что великий русский композитор П.И.Чайковский был потомком известного на Украине казачьего рода Чаек, получивших свое прозвище от типа этой казачьей лодки.
Стихотворение «Наследство» состоит из двух частей. Первая часть лежит в плоскости настоящего: «Сижу на скамье в Люксембурге, В древнейшем парижском саду»[1] Эта часть непосредственным образом связана со второй частью стихотворения, начинающейся строкой «Две крови: казачьи обе», основная тема которой - тема концепции донской крови «хмельной в презрении, злобе и беспощадности, ни в чем не кающейся, уводящей из дома «на простор и на разбой», крови, которая не сомневаясь может отнять жизнь, крови, обуславливающей бесшабашный разбойный национальный донской казачий характер. Эта кровь - и есть то самое «наследство», полученное лирическим героем от своих предков.
В стихотворении также присутствует концепция другой казачьей крови - украинской запорожской. Это уже другая кровь:
«В сердце жалость и любовь, Это тоже кровь казачья; Но, уже, другая кровь»[1]. И она здесь не случайна. Обратим внимание на строки первой части стихотворения: «И хор, исключительно птичий, Поет, не уставая: «У нас Катерина Медичи, У вас Катерина другая»[1]. Именно при «другой Катерине» - Екатерине II была упразднена и разрушена Запорожская сечь. Через этот исторический факт строки первой части стихотворения «Наследство» и связаны со второй частью:
«Это, значит, Украина, Мне печальней и родней: Запорожская кручина, Песни матери моей»[1]
Раскрывает разбойный мотив Н.Туроверов и в своем стихотворении «Ах, не целуй меня ты снова», эпиграфом к которому явились слова старинной казачьей песни «Поедем, корчмарочка, к нам на тихий Дон».
Несомненно, основным мотивом этого стихотворения является мотив насильственного владения любовью - мотив любви-разбоя, когда и в любви казак ведет себя как разбойник. Раскрывает этот мотив Туроверов через образ девушки, которая боится уезжать с возлюбленным из родного дома, боится пойти за его разбойной казачьей судьбой и на откуп отдает ему себя: «Бери любовь мою в подарок,
Как брал ее ты у других, Тобой загубленных корчмарок Среди ночлегов кочевых. Тебя потом я вспомню с плачем, Слезой горючей изойду; Но за твоей судьбой казачьей Я не пойду, я не пойду»[1] Совсем другой женский образ предстает перед нами в стихотворении «Вдова». Это образ женщины-вдовы, женщины, потерявшей мужа, но не охладевшей в любви к нему даже после его смерти. Образ же разбойника раскрывается в начальных строках стихотворения «И вышел я - безумный тать».
Как мы видим, здесь нет привычного для разбойничьего образа мотива разбойной удали, непременных атрибутов разбойной жизни. Мастерски раскрывает Н.Туроверов разбойничий образ через емкие поэтические характеристики (безумный тать), (дерзкий вор), то есть вор, потерявший голову в своем дерзостном безумстве «уворовать недосягаемым счастье», женщину, не принадлежащую ему по праву. Основным мотивом данного стихотворения, как и предыдущего, является мотив насильственного владения любовью. Интересен для нас в данном стихотворении и мотив наказания за разбой и за преступление против Христовых заповедей, который раскрывается в строках «И грянул гром. И я упал, как бы пронизанный стрелою, и рухнул дом, и запылал, и смерч пронесся надо мною...»
Судьба вдовы становится понятна нам из последних строк данного произведения «И вот, с тех пор, ещё живой, Но с опаленною душою, Я обручен навек с вдовой, - моей невестой гробовою». Вдова погибает в наказание за ропот на Бога, который сквозит в ее монологе. Она ропщет, не желая смириться с Божьей волей, не желая смириться со смертью возлюбленного: "Бушуй, гроза, сильнее, чтоб Дыханье дай его груди,
Раскрылась свежая могила Открой ему уста и очи.
И виден стал сосновый гроб, Я четверговую свечу
В котором спит теперь мой милый. Зажгла у образа Христова, —
Буди его, гроза, буди! Ударь же, гром! Сорви парчу
Он сам уже проснуться хочет, — Потустороннего покрова!.. ."[1].
В монологе присутствует внутреннее противоречие. Четверговая свеча, то есть свеча зажигаемая в Чистый четверг в православной церкви на всенощной и являющаяся знаком горячей и искренней любви верующих к своему Спасителю, зажигается вдовой «у образа Христова» во время откровенно языческого ритуала. То есть мотив ропота на Бога дополняется в данном стихотворении еще и откровенным богохульством со стороны лирической героини. В изображении образа вдовы Туроверов следует традиции В.А. Жуковского.
Лирический герой, также наказанный Богом, доживает свой век с опаленной запретной страстью душой, которую «невеста гробовая» навеки забирает с собой в могилу
Усиливают восприятие стихотворения мотив ненастья (...в грозой кипевшее ненастье), мотив дождя (шумел в дожде весенний сад), мотив бушующей грозы (бушуй, гроза, сильнее), а также мотив грома как гласа Божьего и мотив смерча как Божьего наказания за преступление заповедей:
И грянул гром. И я упал, Как бы пронизанный стрелою, И рухнул дом, и запылал, И смерч пронесся надо мною.. .[1] Стихотворение «Сечь» уносит нас во времена «Брестской унии», которой активно сопротивляется запорожское казачество, находящееся на положении разбойников, то есть вне закона. В стихотворении художественно представлена вольная казачья жизнь с ее непременными атрибутами. Это гульба, пьянка, слышится треск жидовских шинков.
«Трещат жидовские шинки. Гуляет Сечь. Держитесь ляхи! Сегодня — завтра казаки Пропьют последние рубахи. Кто на Сечи теперь не пьян. Но кто посмеет пьяных трогать?»[1] В строках (Свой лучший выпачкал жупан сам атаман в колесный деготь) показано пренебрежительное напоказ отношение казаков к своему внешнему виду. Сама собой возникает параллель с образом удалого казака из произведения Н.В.Гоголя «Тарас Бульба: «В самом деле, это была картина довольно смелая: запорожец, как лев, растянулся на дороге. Закинутый гордо чуб его захватывал на пол-аршина земли. Шаровары алого дорогого сукна были запачканы дегтем для показания полного к ним презрения».
Именно разбойничье низовое Войско Запорожское становится по сути оплотом и защитой православной веры. Казаки сражаются за Бога, за честь, слезы и боль порабощенной поляками Украины, они сражаются за свою волю:
«.смерть для каждого легка Во имя вольности и Бога»[1] Мотив воли ярко раскрывается и в другом стихотворении Н.Туроверова, которое называется «Серко», эпиграфом к которому стали слова самого атамана "Як помру, одрижьте мою руку, то буде вам защита."
«По над Сечью, по над Запорожьем, Будто лебедь, ангел пролетал, — Он искал Серко на свете Божьем, Атамана мертвого искал»[1]
Образ атамана, который предпочитает царствию небесному счастье лежать в родных степях наиболее ярко раскрывает этот мотив.
«Райских врат Сирку земля дороже И лежать ему под ней легко»[1] Очень ярко в этом стихотворении выписан Туроверовым мотив святых мощей. (Все на смерть идут без сожаленья, впереди них — мертвая рука!». Это та оберегающая святыня, тот артефакт, с которым казаки не боятся идти «из боя в бой».
Серко - не традиционный святой в этом стихотворении, но так как казаки сражаются «во имя вольности и Бога», то и образ атамана здесь максимально приближен к святости. Это в частности обусловлено и внутренней потребностью казачества в «своем» казачьем святом.
Чувство жалости и любви, как мы уже выяснили, характерное для концепции запорожской казачьей крови, в полной мере проявляет себя и в этом стихотворении в момент разговора атамана с ангелом: «Вижу я все горести и муки Если с ней уже привыкли биться,
От врагов в моем родном краю; Не бояся смерти, казаки.
Нужен ли я Господу — безрукий Сколько к Богу их уйдет сегодня,
Богомолец — в праведном раю? Целыми полками на конях!
Как смогу я там перекреститься, Я ж прошу лишь милости Господней:
Если нет давно моей руки, Полежать подольше мне в степях»[1]
То есть это своеволие происходит не из богоборческих побуждений, а из соображений любви и жалости к своим братьям и соратникам. Выразительна концовка стихотворения, вложенная автором в уста самого Бога:
«Бог в ответ слегка развел руками, Приказал зажечь еще свечей: "Что ты будешь делать с казаками, С непокорной вольницей Моей!"»[1] Особенно ярко мотив разбоя проявился в стихотворении «Бунт». Именно здесь ярче всего просматривается связь казачества с лодкой как с постоянной спутницей казачьих походов. Но вместо лодок в этом стихотворении - плоты с казненными по указу Москвы, разбойными казаками.
«Качаясь на плотах, висели казаки, Спускаясь вниз по Дону караваном Судов, еще не виданных в степи»[1] Угадывается здесь и параллель с норманнской мифологией, а конкретно с обрядом погребения викингов. Как известно, хоронили их вместе с их ладьями. Также мотив последнего прощального плавания казаков связан в данном стихотворении с мотивом похода под парусами. Основным мотивом данного стихотворения без сомнения является мотив плавания-смерти.
Также ярко представлен здесь мотив Дона-реки. Река несет их бережно, любя. В этом мотиве выходит на первый план образ Дона-Батюшки, который мы уже упоминали ранее. Также немаловажен здесь и мотив церковного звона, что интересно, не как прощального погребального звона, а как наоборот, звона, которым казаки встречают плывущих. Строка (В пустыне все было тихо) раскрывает нам мотив казачьей земли, опустевшей и осиротевшей без своих детей. Мотив земного поклона выражает крайнюю степень уважения собравшихся на майдане казаков к казненным соратникам.
В данном стихотворении реалии размыты. Оно может относиться как ко времени казачьих восстаний против царской Москвы, так и ко временам расказачивания и борьбы казаков против большевистского диктата.
Специфическое воплощение получил мотив разбойничьей Руси и в стихотворение «Майдан». «Они сойдутся в первый раз В раю повторит крик павлиний,
На обетованной долине, Зовя всех мертвых и живых
Когда трубы звенящий глас На суд у Божьего престола.. .»[1]
В этом стихотворении ярко выражены эсхатологические образы. Это и образ звенящей трубы, и образ ангела который созывает всех на последний Божий суд, поэтому основным мотивом здесь становится мотив страшного суда. Майдан в этом стихотворении - это вся донская земля, по которой проходят и Ермак в заржавелом панцире и шишаке, и обезображенный казнью Степан Разин, не опускающий глаз перед Богом, и Кондратий Булавин, и Платов «с полками памятного года».
Это стихотворение становится как бы «водоразделом» между образом вольной казачьей допетровской земли и образом казачества, которое принимает присягу на верность Российской империи:
«И низко их склонились дети К ботфортам грозного Петра»[1] Казачьей вольницы больше нет. Уходит время Ермака и Разина, время «зипунных бойцов», наступает время Платова, Бакланова, Грекова, Илловайского, время тех, «кто славу казака сплел с им-
перской славой», время тех, кто «гнал донского маштака туда, где в грохоте войны мужала юная Россия». Но и это время проходит. И вот уже последний донской атаман Каледин, преданный войсковым кругом, сжимает в руке роковой пистолет, пробивший пулей его мужественное сердце.
«И Каледин, в руках сжимая, Пробивший сердце пистолет, Пройдет средь крови и отрепий Донских последних казаков»[1]. Важны в данном стихотворении образы святых «Николы и Егория» как заступников казачества: «"Был тяжкий крест им в жизни дан", — "Они сыны моей земли"!
Заступник вымолвит Никола: Воскликнет пламенный Егорий:
"Всегда просил казачий стан "Моих волков они блюли
Меня молиться у Престола". Среди своих степных приморий"»[1].
И Бог, еще минуту назад хотевший осудить казаков за пролитие крови (Я создал степи не для того, чтоб видеть кровь) «в любви изнемогая» меняет гнев на милость:
«И Бог, в любви изнемогая, Ладонью скроет влагу вежд И будет ветер гнуть, играя, Тяжелый шелк Его одежд»[1] Стихотворение «Майдан» стало своеобразным поэтическим итогом размышлений поэта над судьбой казачества: от походов за зипунами до защитников Святой Руси, и от сплетения двух слав до времени «донских последних казаков, завершающих славную казачью эпоху.
В следующем стихотворении звучит мотив последнего пира, пира перед событиями, которые навсегда изменят не только судьбу казачества, но и судьбу всей России. Это стихотворение «1917 год».
Название стихотворения говорит само за себя. Это год октябрьского революционного восстания. Все образы разгульной казачьей жизни присутствуют в данном стихотворении. Здесь и мотив разбойного пира, и мотив пьянки:
«Казакам вчера прислали с Дона Белый хлеб, сузьму и балыки, А двенадцать ведер самогону Сами наварили казаки. Не страшит очередная пьянка»[1] На то, что вскоре произойдут страшные события, указывает мотив нависших над Доном туч как нависшей угрозы, мотив низового ветра, мотив дождя, который хлынет не водой, «а слезой из тучи грозовой».
В лирике Туроверова частотно противопоставление мира казачьей земли миру, подчиненному московским законам. Именно эти мотивы и звучат в стихотворении «Москва».
Основным мотивом этого стихотворения является мотив палаческой Москвы. В произведении раскрывается мотив заносов, сугробов и снежных глыб как бы сковавших белокаменную. Это прямая противоположность вольным степям Дона. Московское иго для казаков сродни татарскому для Москвы, ибо лишает воли.
«Татарское иго — Московское иго: Одна белоглазая чудь!»[1] Мотив палаческой Москвы раскрывается в данном стихотворении через образ плахи: «На плаху, на плаху детей Годунова: Москва ударяет с носка!»[1] Также этот мотив раскрывается с помощью образа Московской Руси, который реализуется в проклятиях по отношению к казачьей вольнице:
«Москва никому не поверит на слово, И выпила черную кровь Пугачева
Навек прокляла казаков, И Разина алую кровь.. .»[1]
Москва «не поверит слезам» , как она сожгла Аввакума, так и казнит казаков. Противоречивость Московской жизни выражена через прием противопоставления:
«В теплицах цветут басурманские розы, На улицах — снежная муть»[1] Это своего рода различие между внешней красотой и величием Москвы и обратной стороной медали - Москвы с ее законом и диктатом.
Стихотворение реализуется в двух плоскостях. С одной стороны, это царская Москва с ее Иванами, а с другой стороны, - это Москва советская, Москва с красными мерцающими звездами на башнях кремля. Именно мотив красных звезд вбирает в себя всю полноту выражения образа советской Москвы. Красная звезда - символ свершившейся революции, символ безбожия в противополож-
ность кресту как символу христианской жизни. Но в стихотворении образы двух разных столиц не вступают в противоречие. Это работает на основную мысль стихотворения - мысль противопоставления вольных казачьих степей и московского закона.
В следующем стихотворении, раскрывающем мотив разбойничьей Руси, стихотворении «Знамя» также как и в «Бунте» реалии происходящего размыты. Начало стихотворения относит нас во времена «походов за зипунами». Здесь и пожары, пепел и дым за уходящими казаками, мотив вольного ветра (и ветер веял вольней) это подтверждает. С другой стороны слова второй части стихотворения «И воды прощальные Дона несли по течению нас» говорят нам прямо о том, что казаки с Дона уходят и уходят они навсегда (мотив прощания с отчим домом). Это дает нам право говорить о том, что речь здесь идет уже о советском времени. Вместе с тем в стихотворении раскрыт и мотив новой славы (Звенела новая слава, еще неслыханный звон...) славы неслыханной «со времен Тохтамыша, а может даже древней».
Основным мотивом данного стихотворения является мотив казачьего знамени как мотива казачьей славы, вольности и христианства. На казачьей парче - «лики всех Богородиц». Россию иначе называют домом Пресвятой Богородицы, а образ казачества - образ защитников этого дома. Интересен в данном стихотворении и мотив ветра. Если вначале - это образ вольный (И ветер веял вольней), древний, ветер времен Тохтамыша, который олицетворяет казачью волю, то во второй части это «горький ветер усобиц», качающий казачьи знамена, горячий ветер, ветер, отнимающий волю.
От гари став горячей, Лики всех Богородиц Качал на казачьей парче»[1] Интереснейшее раскрытие мотива разбойничьей Руси мы видим и в стихотворении «Серьги». Это стихотворение посвящено поэтом своей жене, красавице-казачке Юлии Грековой. Произведение разделено на две части. Открывается стихотворение вопросом:
«Где их родина? В Смирне-ль, в Тавризе, Кто их сделал, кому и когда?»[1] Речь идет о серьгах - произведении искусства, серьгах древних, история которых теряется в далеком прошлом восточных стран.
Образ серег раскрывается через мотив «азиатского душного рая»: «Может быть, их впервые
надела
Смуглолицая ханская дочь, Своей милой в подарок принес,
Ожидая супруга несмело И она, о стыде забывая,
В свою первую брачную ночь; Ослепленная блеском серег,
Иль позор искупить, чтобы девичь, Азиатского душного рая,
Побороть горечь жалоб и слез, Преступила заветный порог»[1]
Их влюбленный персидский царевич
Серьги как колдовской артефакт, странствуют от одной владелицы к другой: «Сколько раз потом женские уши
Суждено было им проколоть, Колыхала их в зное пустынь,
Озаряя гаремные души, Глядя сверху на смуглые груди
Украшая горячую плоть; Опаленных ветрами рабынь.. .»[1]
Сколько раз госпожа на верблюде
Они живут собственной жизнью, надолго не задерживаясь у одного владельца, и даже приводят свою хозяику на край гибели:
«Но на север, когда каравану Надругался над ней, опорочил,
Путь казачий разбой преградил, На горячий швырнув солончак,
Госпожу привели к атаману, И с серьгами к седлу приторочил,
Атаман госпожи не щадил, — Привязал за высокий арчак».[1]
Этим же преступным путем, путем разбоя, колдовские изумрудные серьги, как мы видим из стихотворения, попадают в казачьи степи:
«Или, может быть, прежде чем кинул Чтоб потом, средь награбленной груды,
Свою жертву под гребень волны, Забывая родную страну,
Разин пьяной рукою их вынул Расцветали их изумруды
Из ушей закаспийской княжны, На разбойном, на вольном Дону»[1]
И вот уже серьги не украшают «гаремную плоть» восточных красавиц, а покорно разделяют казачью женскую долю:
«И когда эту свадьбу справляли Не казачью ли женскую долю
Во весь буйный казачий размах, Разделяли покорно они,
Не они ль над узорами шали Видя только бурьяны по полю,
У Маланьи сверкали в ушах, Да черкасских старшин курени»[1]
Но вот «кануном смертельных утрат» миновала «станичная глушь» и теперь этот разбойный артефакт появляется в столице и «заводит» новую обладательницу «дочь придонских станиц» в кабак. Кабак в этом стихотворении также образ разбойничий, образ, противопоставленный закону. Героиня второй части стихотворения, подобно блоковской незнакомке, сидит в кабаке «средь испытанных пьяниц». Несомненно образ главной героини - это образ России, в этом Туроверов следует блоковской традиции.
Раскрывают образ серег как разбойного артефакта последние строки стихотворения: «Вижу близко, как весело мечут Эти камни разбойный огонь»[1]
Разбойный огонь - зеленый («Колыхаются серьги-подвески, расцветают в зеленом огне»). Как известно зеленый цвет - цвет колдовства, и, что примечательно, у иранцев - цвет несчастья, печали и скорби. Колдовские изумрудные серьги ,неизвестно кем и когда сделанные, попадают на Русь, и символика этого артефакта предвещает «канун смертельных утрат», гибель казачества, гибель России.
Таким образом, при рассмотрении мотива разбойничьей Руси нами выделены инварианты мотивов, корреспондирующие с доминирующим.
In article the motive of predatory Russia in creativity of unfairly forgotten Cossack poet N.I.Turoverova is analyzed. This motive is considered as prepotent in a context of various motivny invariants.
The key words: motive, invariant, prepotent motive, generalized character of the Cossacks, motive ofpredatory Russia.
Список литературы
1. Николай Туроверов. Стихи разных лет. [Электронный ресурс]: belousenko.com/books/poetry/ turoverov_kniga_5.htm
Об авторе
Иванов К.Г. - учитель русского языка и литературы Вельяминовской СОШ Карачевского района
УДК 82.091 (2Рос) - 4 Тургенев И.С.
ТЕМА НАРОДА В «ЗАПИСКАХ ОХОТНИКА» ТУРГЕНЕВА: ФИЛОСОФСКИЕ
И ЛИТЕРАТУРНЫЕ ОСНОВЫ
Е.М. Конышев
Статья посвящена анализу специфики изображения народа в «Записках охотника». Тургенев меняет литературный код эпохи. Просветительский естественный человек трансформируется в тип поселянина. Проводя параллели между простыми крестьянами и великими мыслителями, поэтами и государственными деятелями, писатель тем самым придаёт крестьянским образам особое значение. Он видит в них воплощение нации. Так проявляется романтическая традиция в реалистическом тексте. Ключевые слова: Тургенев, народ, романтические традиции.
«Записки охотника» - одно из самых оригинальных произведений русской литературы. Не случайно современная Тургеневу критика даже в лице самых выдающихся её представителей не смогла понять своеобразие художественной манеры писателя. Например, В.Г.Белинский, высоко оценивая «Записки охотника», всё же полагал, что у их автора «нет таланта чистого творчества», что «всё умение его заключается в том, чтобы только верно передать знакомое ему лицо или событие, которого он был свидетелем, потому что в действительности бывают иногда явления, которые стоит только верно переложить на бумагу, чтобы они имели все признаки художественного вымысла» [2, с.346].
Великий критик, безусловно, ошибался. И дело не только в том, что Тургенев затем прославится именно как создатель повестей и романов, способность к написанию которых Белинский у него отрицал. «Записки охотника» - это как раз очень яркий, если использовать слова критика, образец «чистого творчества». Между простой фабулой того или иного рассказа и бесконечной глубиной его содержания существует поразительное несоответствие.
Вполне очевидно, что Тургенев в процессе творчества отталкивался не только от конкретных фактов действительности, но в весьма значительной степени от тех идеальных норм, понятий и представлений, которые уже были выработаны в сфере литературы и общественной мысли. Несомненно, что крестьянская тема во многом возникла у него как следствие переосмысления ряда основополагающих просветительских и романтических понятий.
Для философов и литераторов восемнадцатого века было характерно учение о «естественном» человеке, человеке, каким он выходит из рук природы, человеке, свободном от всего, что прививает ему тот или иной общественный строй. В дальнейшем, разумеется, образ «естественного» человека не мог не претер-
