CC BY
0Научная статья УДК 261.6+255
https://doi.org/10.25803/26587599_2024_2_50_13
Е.О. Непоклонова
Мотив братства в творчестве А. С. Хомякова
Елена Олеговна Непоклонова
Российский государственный гидрометеорологический университет, Санкт-Петербург, Россия, elenaneocom@gmail.com
аннотация: Статья посвящена проблеме актуализации мотива братства в различных сферах творчества А. С. Хомякова, выявлению взаимосвязей между его экклезиологическим учением о братском единении церковной общины как «благодати взаимной любви», гносеологической концепцией братского общения как условия истинного познания и образами братского единения в поэтическом творчестве. Рассматриваются причины недостаточной про-ясненности в религиозно-философских построениях А. С. Хомякова принципов соотношения естественного (общечеловеческого, национального, крестьянско-общинного, семейного, дружеского) и сверхприродного, благодатного единения, для описания которых А. С. Хомяковым используется одна и та же понятийно-образная система. Обнаруживаются корелляции между неоднозначным онтологическим статусом братского христианского единения в концептуальных построениях А. С. Хомякова и устойчивостью растительных и водных образов в его поэзии, связанных с мотивами накопления таинственных сил и их внезапного прорыва, восходящими, с одной стороны, к характерным для романтиков «органическим» теориям, а с другой — к фольклорно-мифологическим представлениям.
ключевые слова: богословие, русская религиозная философия, братское общение, христианское единство, кафоличность, Церковь, община, славяне, познание, славянофильство, романтизм, поэзия
© Непоклонова Е. О., 2024
для цитирования: Непоклонова Е. О. Мотив братства в творчестве А. С. Хомякова // Вестник Свято-Филаретовского института. 2024. Т. 16. Вып. 2 (50). С. 13-35. https://doi.org/10.25803/26587599_2024_2_50_13.
E. O. Nepoklonova
The motive of brotherhood in A. S. Khomyakov's works
Elena O. Nepoklonova
Russian State Hydrometeorological University, St. Petersburg, Russia, elenaneocom@gmail.com
abstract: The article is devoted to the problem of actualizing the motive of brotherhood in various spheres of A. S. Khomyakov's works, identifying the relationships between the ecclesiological theory of the fraternal unity of the church community as "the grace of mutual love", the epistemological concept of fraternal communication as a condition of true knowledge and images of fraternal unity in poetic creativity. The reasons for the lack of clarity in the religious and philosophical constructions of A. Khomyakov of the principles of the relationship between natural (universal, national, peasant-communal, family, friendly) and supernatural, grace-filled unity for the description of which A. Khomyakov uses the same conceptual-figurative system, are considered. Correlations are discovered between the ambiguous ontological status of fraternal Christian unity in the conceptual constructions of A. Khomyakov and the stability of plant and water images in his poetry, associated with the motives of the accumulation of mysterious forces and their sudden breakthrough, going back, on the one hand, to «organic» theories characteristic of romantics, and on the other hand, to folk-mythological ideas.
keywords: theology, Russian religious philosophy, fraternal community, Christian unity, catholicity, Church, unity, Slavs, knowledge, slavophilism, romanticism, poetry
for citation: Nepoklonova E. O. (2024). "The motive of brotherhood in A. S. Khomyakov's works". The Quarterly Journal of St. Philaret's Institute, v. 16, iss. 2 (50), pp. 13-35. https://doi.org/10.25803/26587599_2024_2_50_13.
Мотив братства в богословских сочинениях А. С. Хомякова
Мотив братства как общения особого рода, собирающего людей «вокруг святыни», не только пронизывает поэзию А. С. Хомякова, но и распространяется практически на все области его творчества. Живая потребность в акцентировании терминов родства, ставших для различных религиозных традиций базовым символическим языком выражения отношений между Богом и людьми, по мысли Хомякова, является своеобразным индикатором глубины и истинности религиозной жизни общества. «Кто отрекается от братства с людьми, тот по неизбежному законопоследствию и в Боге забывает Отца», — пишет Хомяков в статье «Несколько слов православного христианина о западных вероисповеданиях. По поводу одного окружного послания парижского архиепископа» и обращает внимание читателей на то, «что самые эти слова — братья, отец, заключающие в себе для Церкви неоскудева-ющий источник радости и торжества», не должны повторяться «лишь по преданию, как условные термины» [Хомяков 1994б, 96].
Действительно, слова братья, святое братство сами по себе являются для Хомякова своего рода исповеданием веры, неким ключевым кодом, без которого, по его мнению, невозможно понять ни один из волнующих современное общество вопросов. Невозможно потому, что братское общение, как полагает Хомяков, — это прежде всего подлинно диалогическая установка сознания, движимого любовью, что проявляется в готовности выносить каждое свое суждение «на суд братьев». Только в этом случае, по мнению Хомякова, можно преодолеть «нравственные препоны», обусловленные историческим грузом накопленного недопонимания, конфликтов, заблуждений, разделяющих представителей разных народов, культур, христианских вероисповеданий, и тем самым получить возможность «непредвзято» воспринимать окликающий братский призыв [Хомяков 1994б, 77]. Именно поэтому все происходившие в истории внутрицер-ковные разделения А. С. Хомяков в своих богословских сочинениях называет «братоубийством» как категорическим отказом от совместного и равноправного поиска истины, произвольным отсечением от себя части сообщества, вызванным оскудением любви, торжеством гордости и презрения [Хомяков 1994б, 70]. Однако, по мнению Хомякова, в результате такого самочинного разрушения внутренних связей отмирающей частью оказываются именно те, кто, нарушив завет любви, отринули своих
братьев [Хомяков 1994б, 76]. Такое понимание братства позволяет Хомякову призывать к восстановлению братского общения и западных христиан, и славянских соседей, и западнически ориентированных представителей русского общества — всех, для кого самоопределение стало фактом обособления, выделения внутри общего пространства братского общения конфликтных зон «своего» и «чужого».
Опираясь на характерные для религиозно-философского языка эпохи конца XVIII — начала XIX в. оппозиции органического — механистического, живого — искусственного, интуитивного — рассудочного, воспринятые русскими мыслителями преимущественно под влиянием немецкого идеализма [Гайден-ко], А. С. Хомяков пишет о братском общении как о связи «органической и живой» в противовес любым формам договорных отношений: экономических, военно-политических и религиозных союзов и пр. Так, в частности, он рассматривает униатские союзы как исключающие подлинно братские отношения, поскольку их не интересует «единодушие совершенное» [Хомяков 1994б] и они являются лишь рационально выверенным компромиссом, не затрагивающим глубинного уровня человеческих отношений.
Во всех существующих в западном мире формах объединения А. С. Хомяков видит рационально понимаемую оппозицию индивидуального — всеобщего, отношения между членами которой могут быть описаны исключительно на основе формальной логики. Между тем, для него возможность полноты осуществления «свободы каждого и единства всех» есть реальность, непосредственно и целостно постигаемая всей полнотой человеческого сознания. Причем, наибольшей глубиной постижения этой реальности, по Хомякову, обладает художник, поэт, а не ученый. «Ученость может обмануть, остроумие склоняет к парадоксам: чувство художника есть внутреннее чутье истины человеческой, которое ни обмануть, ни обмануться не может», — пишет он в своем историческом сочинении «Семирамида» [Хомяков 1994а, 41].
Во многом предвосхищает Хомяков построения С. Н. Трубецкого, утверждавшего, что, в отличие от западноевропейской традиции, исходившей из утверждения главенства либо индивидуального начала, либо всеобщего, необходим поиск некоего равновесия индивидуального и всеобщего, возможного лишь при свободном волеизъявлении и согласии множества лиц. Вероятно к Хомякову отсылают известные формулировки С. Н. Трубецкого о способности познающего держать «мысленный собор
со всеми», обнаруживая в своем сознании «вечную актуальную действительность всеединства» [Трубецкой, 61-62].
Таким образом, рассматривая феномен братского общения в контексте гносеологической проблематики, А. С. Хомяков подчеркивает, что любое знание открывается лишь совокупности познающих как целому, поэтому обретение истины возможно лишь путем «духовного, искреннего соединения со своими братьями» [Хомяков 1994б, 87], благодаря чему формируются новые познавательные установки, необходимые для «непредвзятого» восприятия истины [Хомяков 1994б, 77]. Внутренние связи индивидуального сознания с коллективным сознанием тех или иных общностей обеспечивает, по мнению Хомякова, гармоничное, целостное восприятие бытия, и оно уберегает от односторонности отвлеченно-рассудочного мышления [Хомяков 1994б].
Вместе с тем, помимо осмысления братства как условия истинного познания, связанного с благоволением автора всем формам естественного человеческого единения, в сочинениях Хомякова есть и иные мотивы, идеи и образы братского общения, связанные с его учением о Церкви как о благодатном единении — единстве «Божией благодати, живущей во множестве разумных творений» [Хомяков 1994б, 5].
Так, не менее значимо для Хомякова убеждение, что братство в высшем понимании — это Божественный дар, обретаемый в Церкви Христовой как новая реальность человеческих отношений, где «нет ни эллина, ни иудея, ни раба, ни свободного» * и *1 Ср.: Кол 3:11 где, благодаря жертвенной самоотдаче, становится возможным пребывание «на границе» своего естественного, природного бытия, что открывает возможность не определяться им в полной мере. Как подчеркивал митр. Иоанн (Зизиулас), человек становится в Церкви частью новых связей, взаимоотношений.
...Он может любить не потому, что к этому его обязывают законы природы, которые неизбежно окрашивают любовь в сугубо индивидуальные тона, а так, что любящий, напротив, не связан никакими подобными ограничениями. <.> Когда человек любит как биологическая ипостась, он неизбежно исключает из этого других: семья имеет безусловный приоритет в любви перед «чужими», муж предъявляет исключительные претензии на любовь собственной жены, что для биологической ипостаси выглядит «естественно» и оправданно. Любовь к кому-либо за пределами семейного круга больше, чем сугубо собственные отношения, способствует преодолению своей исключительности, которая всегда присутствует
в биологической ипостаси. Поэтому церковная ипостась характеризуется способностью личности любить сверх всякой исключительности, причем не из заповеданной нормы («возлюби ближнего своего» и т. п.), но исходя из самой «ипостасной сути», т. е. из того, что новое рождение в лоне Церкви сделало человека субъектом новых отношений, побеждающих всякую обособленность [Иоанн (Зизиулас), 53].
Так понятое братство — как восстановление идеального образа человеческих отношений действием благодати, «живущей во множестве разумных творений» [Хомяков 1994б, 5], — мыслится Хомяковым как реальность высшего порядка, требующая для своего осуществления как Божественного участия, так и совокупного усилия человеческой воли.
Между тем, А. С. Хомяков не поясняет, как соотносятся между собой «естественное» братство (общечеловеческое, общинное, семейное, дружеское) и братство христианское, кафолическое, «согласное во всем и по всему», о которых он пишет, используя одну и ту же понятийно-образную систему. Иногда он сополагает эти формы единения внутри одного высказывания, например, в «Послании к сербам», отмечая, что
и у христиан, кроме истинной Православной Церкви, нет ни вполне ясного понятия, ни вполне искреннего чувства братства... это понятие, это чувство воспитывается и крепнет только в православии. Недаром община, и святость мирского приговора, и беспрекословная покорность каждого перед единогласным решением братьев — сохранились только в землях православных [Хомяков 1900, 386].
Однако слова «воспитывается», «крепнет» указывают, скорее, на нравственно-психологический, а не на онтологический аспект рассмотрения природы соборного единства.
Также Хомяков нигде не упоминает о преображении естественных, природных связей между людьми, предпочитая отмеченные выше понятия и выражения: «живое», «органическое», «святое». Остается предполагать, что либо необходимость различения естественного и сверхприродного (как и последствия их неразличения) не попадала в поле зрения Хомякова, как и других славянофилов, либо естественное и церковное братства мыслились Хомяковым, в результате своеобразного осмысления немецкой идеалистической традиции, как последовательные, взаимообусловленные этапы духовной эволюции [Давыдов].
В русской религиозно-философской мысли глубокое понимание онтологического различия между любыми формами естественного человеческого единения и Церковью как реальностью высшего порядка сформируется намного позже, в частности, в богословских сочинениях В. Н. Лосского, но в полной мере так и не будет до конца осмыслено в русском религиозном ренессансе начала XX в. [Гайденко]. Не удивительно, что в первой половине XIX в. язык русского богословия еще не предоставлял возможностей для строгого различения естественного и сверхприродного порядка бытия и соответствующих форм человеческого единения [Маркидонов 2022].
Таким образом, многомерное и неоднозначное понимание братства у А. С. Хомякова было не столько теоретически выверено, сколько непосредственно пережито им как реальное или чаемое единение. Сама же неоднозначность в понимании природы братского общения могла быть отчасти связана еще и с тем, что, начиная с эпохи петровских преобразований, разные формы единения сосуществовали в сословно, религиозно и идеологически раздробленном русском обществе независимо друг от друга, на разных уровнях. Так, например, единение внутри церковной общины могло никак не быть связано с тесным кругом единомышленников, который, в свою очередь, не совпадал с дружескими объединениями и с разными другими общественными группами, в которые входил тот же человек. В ситуации, когда каждый дом относился к определенному приходу, возможность соединения дружеского и приходского общения была ограничена. Это приводило к определенной изолированности отдельных сфер жизни по отношению друг к другу, в первую очередь — за пределами церкви не находило продолжения братское общение прихожан. Можно предположить, что такое разграничение «кругов единения» было одной из причин нараставшего глубокого идеологического раскола русского общества в зависимости от причастности к одной из двух магистральных линий развития русской мысли — славянофильству или западничеству. Характерно, что Хомяков долгое время был противником какого-либо идеологического обособления и не принимал стихийно сложившееся понятие «славянофилы», иронизируя по поводу причин и обстоятельств его появления и его возможных смыслов.
Не случайно и свое сочинение о Церкви, ее соборной природе — «Церковь одна» — А. С. Хомяков выдает за древнюю рукопись; он не был уверен, что его учение о благодатном единстве
взаимной любви (как современный актуальный опыт, который может быть творчески реализован не только в пределах приходской жизни) будет услышано и понято читателями.
То же можно сказать и об эпизодах братского единения с представителями славянских народов. Так, путешествуя по землям западных славян, Хомяков испытывал духовный подъем от теплой встречи со славянскими братьями, о чем неоднократно упоминал в своих публицистических сочинениях [Хомяков 1988], но это было лишь эпизодом его личной биографии, понятным узкому кругу единомышленников. «Сила в нас будет, только бы не забывалось братство», — записал Хомяков в альбом В. В. Ганки [Хомяков в воспоминаниях, 487]. Под «забвением» он имеет в виду прежде всего неспособность переживать радость единения, поддержание которой возможно лишь при тесном общении. Не случайно в статье «Послание к сербам» А. С. Хомяков сравнивает радость общения со славянскими народами с радостью кровных родственников, узнающих друг в друге собственные черты [Хомяков 1900, 377]. Были близки Хомякову и формы народного общинного единения, поскольку он неоднократно присутствовал на сходках крестьянской общины в своем поместье. Однако весь этот разнообразный опыт единения представал разрозненным, был связан с разным кругом лиц, что осложняло его осмысление и творческое приложение к жизни.
Кроме того, для Хомякова было очень значимым общение не только с единомышленниками, но и с теми, кто, по его мнению, мыслил иначе по причине либо недостаточной осведомленности, либо недостаточной открытости к «непредвзятому» общению. Его удивительную способность достигать глубокого взаимопонимания даже со своими идеологическими оппонентами отмечали не только биографы Хомякова и исследователи его творчества [Бердяев; Кошелев], но и сами участники дружеских споров и бесед. Наиболее показательным в этом отношении является хорошо известный отзыв А. И. Герцена: «Мы, как двуликий Янус, смотрели в разные стороны, но сердце у нас билось одно» [Герцен, 170]. Именно такое понимание братства как душевного родства русских людей («сердце билось одно»), ощущаемого на более глубоком уровне, чем идеологические расхождения, являлось для Хомякова залогом продуктивного общения, совместного поиска истины в самых различных областях человеческого знания.
Если рассматривать не менее известный диалог А. С. Хомякова с англиканским богословом Уильямом Палмером, то, помимо
темы общечеловеческого братства, в их общении акцентируется «братство во Христе», которое может быть достигнуто «горячим, поистине христианским желанием всеобщего единства» [Хомяков 1994б, 248]. Общение Хомякова и Палмера строится на осознании реальности духовного христианского братства, временно утраченного в силу исторических ошибок и заблуждений, но потенциально возможного и тем самым осуществимого во временной перспективе. В переписке с англиканским богословом Хомяков снова обращается к проблеме непредвзятого рассмотрения разногласий, подчеркивая, что достичь такой непредвзятости в совместном поиске истины возможно лишь при условии смирения:
Единство — его не найдешь в тщетных и слабых стремлениях отдельных личностей и умов (ибо каждый отдельный ум ставит себя центром самого себя, тогда как, на самом деле, существует лишь единое истинное средоточие — Божество). Его нельзя ожидать от естественной силы сочувствия (ибо это было бы ни что иное как суеверное поклонение отвлеченному понятию), но в простоте и смирении приемлется оно — дар Божьего милосердия и благодати [Хомяков 1994б, 272].
Речь идет в данном случае не о каких-либо естественных формах человеческого единения, всегда чему-либо противопоставленных, а о единстве кафолическом, сущность которого Хомяков наиболее полно раскрывает в другом своем письме, подчеркивая, что «Церковь кафолическая есть Церковь „согласно всему" или „согласно единству всех"» [Хомяков 1994б, 242].
Поэзия А. С. Хомякова как призыв к братскому единению
Все богословские сочинения, как и поэзия Хомякова наполнены внутренней энергией убеждения в непременной необходимости достичь братского единения, в нравственной ответственности каждого за его осуществление. Не имеет значения, какой глубинный личный опыт, возможно уходящий в историю его детства, определил такое уникальное, творчески напряженное чаяние братского воссоединения и Божественной отцовской любви. Наиболее откровенно Хомяков выразил мучительное томление души, связанное с осознанием недостаточности индивидуального волевого усилия, в строках стихотворения «Как часто во мне пробуждалась.»:
Как часто во мне пробуждалась
Душа от ленивого сна,
Просилася людям и братьям
Сказаться словами она! [Хомяков 1969, 140].
В этом, одном из самых исповедальных, стихотворений, написанном в конце творческого пути, в 1856 г., лирический герой Хомякова раскрывается в молитвенном предстоянии, страдающим от невозможности обрести слова, способные пробудить «безумцев», забывших братское единство.
Вторая строфа этого стихотворения отсылает к молитве «Отче наш», повторяя мотивы божественной воли («да будет воля Твоя... на земле») и более отдаленно перекликаясь с текстом молитвы через мотив света («да святится...»)
Как часто, о Боже! рвалася Вещать Твою волю земле, Да свет осияет разумный
Безумцев, бродящих во мгле! [Хомяков 1969, 140] 1.
Любопытно, что в этом стихотворении единственный раз в поэзии Хомякова лирическое Я «опредмечивается» в пространственно-временной плоскости (ср.: часто, пробуждалась, во прахе простерт), что перекликается с известным образом «ночного Хомякова», описанным Ю. Ф. Самариным:
Молил Тебя с плачем и стоном,
Во прахе простерт пред тобой,
Дать миру и уши, и сердце
Для слушанья речи святой! [Хомяков 1969, 140].
Так, Ю. Ф. Самарин оставил воспоминания о ночной молитве Хомякова, свидетелем которой он случайно оказался:
Далеко за полночь я проснулся от какого-то говора в комнате. Утренняя заря едва-едва освещала ее. Не шевелясь и не подавая голоса, я начал всматриваться и вслушиваться. Он стоял на коленах перед походной своей иконой,
1. Слово «да» в этой строфе может быть прочитано и как частица, и как союз (перекликаясь с союзом «чтоб» в предпоследней строфе), что также отсылает к молитве «Отче наш».
руки были сложены крестом на подушке стула, голова покоилась на руках. До слуха моего доходили сдержанные рыдания. Это продолжалось до утра. Разумеется, я притворился спящим. На другой день он вышел к нам веселый, бодрый, с обычным добродушным своим смехом [Татевский сборник, 133].
Отмеченное в приведенном выше стихотворении напряженное искание подлинного братского единения как условия духовного пробуждения, всеобщего «слушания речи святой», традиционно актуализирует в русской поэзии мотивы мечты о преображении мира, пробуждения от сна, надежды, оживотворяющего слова. Это чаяние обуславливает и проникающую все творчество Хомякова узнаваемую общую интенцию — некий оклик-напоминание о возможности особого — братского — единения, благодаря чему многие произведения Хомякова приобретают характер пер-формативного высказывания, сама наличность которого есть акт любви, ожидающей ответного отклика, движения навстречу. Об этом свидетельствуют и избираемые Хомяковым нарративные стратегии, в числе которых стратегия пророческого воззвания является ключевой [Тюпа, 20].
В публицистических и богословских сочинениях Хомякова, как и в поэзии, этот братский оклик обращен прежде всего к эмоционально-психологическому миру читателя; не случайно в поэзии это либо пророческий призыв к совместному «слышанью речи святой», либо порыв «в песни слить голоса», либо побуждение к общей молитве. Пение, молитва или благоговейное внимание — три основных мотива, связанных с образом братского единения в художественном мире Хомякова. Также и в его публицистике, и в богословии стремление к единению проявляется в создании особой атмосферы исповедальности, доверительности общения, не допускающих никаких форм монологизма и подразумевающих столь же исповедальный ответ и ответственность читателя.
Размышляя о причинах глубокой разобщенности современников, Хомяков видит взаимосвязь между межличностной разобщенностью и разобщенностью внутренних сил и способностей отдельной человеческой души. Следствием этой разобщенности, по мнению Хомякова, становится рационализм как «внешнее», одномерное восприятие реальности, не затрагивающее человека как целое, «поскольку само это целое — реальность, становящаяся в процессе общения» [Непоклонова, 222]. Рационализм же предстает у Хомякова как естественная попытка обособленного сознания опереться на универсальные законы логического мышления,
как некий гарант истинности и всеобщности получаемого знания, что, в свою очередь, придает знанию характер необходимости, не оставляющей места для свободного волеизъявления.
Этому рациональному принуждению логического довода у Хомякова противостоит пророческое слово, способное пробуждать души, свободно откликающиеся на пророческий или братский призыв. Братский призыв, слово, исполненное любви, и свободный отклик человеческой души — таковы мотивы многих стихотворений А. С. Хомякова.
Так, изображение отчужденности как причины непонимания становится темой самых разных поэтических произведений. Например, это может быть равнодушие к чужому культурному миру как в стихотворении «Иностранка»: «При ней скажу я: „Русь святая" / — И сердце в ней не задрожит.» [Хомяков 1969, 97], или отчужденность, связанная с гордыней ума, игнорирующего реальность Воскресения как восстановления райского порядка бытия, братской любви, как в стихотворении «Кремлевская заутреня на Пасху»:
Мы слушаем; но как внимаем мы?
Сгибаются ль упрямые колена?
Смиряются ль кичливые умы?
Откроем ли радушные объятья
Для страждущих, для меньшей братьи всей?
Хоть вспомним ли, что это слово — братья —
Всех слов земных дороже и святей? [Хомяков 1969, 13].
Таким образом, чаяние братского общения как благодати взаимной любви является движущей силой, источником поэтического вдохновения Хомякова, наполняющего его творчество пророческим пафосом. Достижение братского единения видится поэтому в некоей отдаленной перспективе как результат человеческих усилий и Божественного участия, о чем свидетельствует пророческая и молитвенная интонации лирического субъекта. Тем самым, с одной стороны, лирический сюжет встраивается в традиционную романтическую триаду: сна — пробуждения — достижения всеобщей гармонии в некоем идеальном будущем, выстроенном по законам поэтической утопии [Маркович 2019]. При этом мотивы, например, «глухоты» и «сна» окружающего мира не приобретают у Хомякова характерной для романтизма трагической окраски: переживание дисгармоничного состояния
мира уравновешивается в поэтических текстах образом поэта-пророка, исполненного братской любви и жажды общения. Определенный эмоциональный избыток его души, открытой к Богу и миру, становится залогом будущего всеобщего пробуждения-преображения, поскольку поэт мыслит себя как часть коллективного целого, способную перестроить внутри этого целого связи и отношения. С этим связана особая интимная интонация, максимально приближающая лирического субъекта к его адресату — «людям и братьям», а также особый эмоциональный накал, обеспечивающий суггестивное воздействие поэтических произведений. Этому накалу соответствует своеобразная манера Хомякова в работе со звуковой стороной стиха. В этом отношении Хомяков предстает, скорее, как оратор, чем как поэт, о чем сам автор неоднократно говорил, замечая, что его поэзия «держится мыслью». Целью поэта становится воздействие на читателя за счет «называния» и «нанизывания» слов, выстраивания определенного словесного ряда, который должен пробудить ответные эмоции, — мир, любовь, святое братство: «Хоть вспомним ли, что это слово — братья / — Всех слов земных дороже и святей?» [Хомяков 1969, 130].
Таким образом, рассмотрение разных сфер творчества А. С. Хомякова показывает, что слова и выражения брат, святое братство, братская любовь являются одними из наиболее значимых и частотных в произведениях А. С. Хомякова, однако актуализация того или иного смыслового аспекта зависит от ситуативного контекста, связанного с выбранной областью рассуждения, жанром, тематикой, а также может быть обусловлена более глубинными причинами, которые неоднократно становились предметом изучения [Хоружий, 155-156].
Смысловое поле понятия «братство»
Однако иногда контекст рассуждения у ранних славянофилов не позволяет в полной мере распознать смысловое поле понятия «братство», поскольку это понятие, как и ряд смежных с ним, таких, как единство, благодать взаимной любви, соборное единство, часто рассматриваются ими в соотношении как с повседневными, естественными формами бытовой, общественной жизни, так и с реальностью высшего порядка, с реальностью Церкви в ее мистической полноте. О том, что в сочинениях А. С. Хомякова эти ключевые понятия часто могут быть восприняты как «двоящиеся» между указанными полюсами, исследователями религиозного
содержания славянофильских идей говорилось неоднократно. Так, уже не одно десятилетие в работах, посвященных различным сферам творчества А. С. Хомякова, ставится вопрос о соотношении в его концепции естественных форм устроения человеческого единения (общины, славянского союза и т. д.) и единства, обретаемого в полноте церковной реальности, — вопрос, который так и не получил в его трудах однозначного решения. Одним из первых на эту проблему обратил внимание А. В. Маркидонов в работе «Кафоличность церкви по изъяснению русских православных богословов», отметив двойственность позиции славянофилов относительно природы так называемого соборного единства, которое может быть понято и как реальность метафизическая, и как реальность естественного порядка; в последнем случае церковная община лишь позволяет достичь полноты проявления изначально присущих качеств [Маркидонов 1989].
Стремясь объяснить причины такой двойственности в понимании славянофилами природы братского «единства взаимной любви», некоторые исследователи обращались к поиску философских оснований славянофильских построений, часто приходя к выводу о близости Хомякова к натурфилософскому органицизму Шеллинга и его последователей, что было отмечено еще Н. Бердяевым [Белов]. Действительно, близость к шеллингианству можно усмотреть в поэтических образах «духа жизни», изнутри управляющего становлением и развитием народа, что осмысляется как самосозидательный творческий процесс, а также в образах неких «даров», незримо хранящихся в недрах народного духа и проявляющихся в судьбоносные моменты истории России, славянского братства, мира в целом. Одним из таких даров называет Хомяков «племен святое братство», имея в виду прежде всего славянские племена, связанные единством как естественного, так и духовного порядка, и, тем самым, — единой исторической судьбой.
Таинственное откровение о братстве как залоге подлинного, гармоничного существования и в поэтическом мире Хомякова, и в ряде его публицистических сочинений может быть воспринято как естественное, собственно человеческое кровное родство, становящееся основой для родства духовного, но не преображенное высшей формой отношений, высвобождающей от необходимости природных влечений. К такому восприятию склоняет читателя значительное количество растительной и водной метафорики и аллегорий в поэзии и публицистике Хомякова. Образ зерна, в котором уже в полной мере содержится вся полнота заложенных
качеств («Счастлива мысль, которой не светила.») [Хомяков 1969, 143], или ручья («Ключ») [Хомяков 1969, 103], который, постепенно переполняясь, изливает свои воды на весь мир, привлекая к себе всех жаждущих, — наиболее соответствуют такому переживанию единства и гармонии. С этими же представлениями связан и характерный для поэта мотив припоминания изначально данных откровений, сокрытых в глубине каждого сердца, как условия познания или осуществления выбора:
Былое в сердце воскреси, И в нем сокрытого глубоко Ты духа жизни допроси. Внимай ему, и все народы Обняв любовию своей.
«России» [Хомяков 1969, 112].
Народно-фольклорные истоки мотива братства
Императивные формулы, призывы к воспоминанию древних заветов связаны с мотивом таинственного, никому не ведомого роста внутренних сил, освещенного Божественным благословением. Однако источник этих сил коренится в самом народном бытии, что поддерживается растительными метафорами и глаголами семантического поля «роста, развития». Пророк же, как некий медиум, должен лишь пробудить, актуализировать то, что является внутренне присущим и нуждается лишь в развитии и самообнаружении. Почему так устойчива в поэтическом мире Хомякова эта обращенность к религиозно-мифологически переживаемому «началу»?
Образ дремлющих сил, заложенных «в начале» и пробуждаемых вещим голосом поэта, перекликаясь с традиционными романтическими мотивами сна-пробуждения, одновременно отсылает и к фольклорным представлениям. Так, в стихотворении «Не гордись перед Белградом», посвященном мечте о братском единении славянских народов, встречаем строки, отсылающие к фольклорной, отчасти — былинной поэтике, а фразеологизм «рука с рукой» отсылает к древней народной традиции братания:
Вспомним: мы родные братья, Дети матери одной,
Братьям братские объятья,
К груди грудь, рука с рукой. [Хомяков 1969, 125].
Таким образом, энергия окликания, характерная для творчества Хомякова, косвенно связана не только с религиозным мироощущением поэта, но и с фольклорно-поэтической традицией, в которой слово, словесный призыв есть некая сила, жизненная энергия, способная магически активизировать дремлющие жизненные силы.
Между тем взаимосвязи поэзии и мироощущения А. С. Хомякова с народно-поэтической картиной мира практически не изучены. Это связано с некоторым предубеждением по поводу возможности глубокого знакомства славянофилов с народной культурой, в частности, с фольклорной поэтической традицией — предубеждением, восходящим к фактами внешней, не всегда удачной стилизации славянофилами народного быта, костюма и т. д. Достаточно вспомнить о подписках, данных А. С. Хомяковым и К. С. Аксаковым в полицейском отделении: «.русское народное платье в публичных местах не носить», — а также известную привычку Аксакова носить мурмолку и косоворотку. Подобные действия подспудно формировали ощущение исключительно внешнего следования народным традициям и невосприимчивости славянофилов к подлинной народной культуре, отвлеченности их представлений о народе. Вместе с тем, о глубоком знании Хомяковым русского фольклора свидетельствует его переписка и дружба с А. Ф. Гильфердингом, собирателем фольклора, в частности былин, а также знакомство с песенным собранием П. В. Киреевского. В связи с этим представляется, что без выявления взаимосвязей творчества Хомякова с фольклорной, прежде всего, с песенной и былинной традициями, понимание образа братского общения в его произведениях останется неполным.
Так, в частности, О. Р. Николаев, рассматривая специфику песенного лирического сюжета и исполнительства, отмечал характерную для фольклора психологическую установку поющего на «пересоздание» реальности в процессе ее песенного переживания [Николаев, 126]. Для фольклора, как отмечает О. Р. Николаев, характерны сюжетные ситуации, отбор и расположение которых отражает психологическое состояние поющего, стремящегося в катарсическом переживании «возродить» ситуацию счастья и гармонии как некий прорыв, осуществляемый посредством накопления определенной меры страдания и слез. В поэзии Хомякова
можно усмотреть близкий нарратив, где ситуации духовной смерти, сна, глухоты, переживаемые поэтом, как бы замещающим собой весь коллектив, с максимально возможным напряжением, отчаянием и тоской, внезапно оборачиваются прорывом к обновлению, высвобождению новых сил и гармонии:
И встань потом, верна призванью, И бросься в пыл кровавых сеч! Борись за братьев крепкой бранью, Держи стяг Божий крепкой дланью, Рази мечом — то Божий меч!
«Тебя призвал на брань святую» [Хомяков 1969, 13].
Данный аспект поэтического творчества Хомякова требует дальнейшего изучения, поскольку фольклорный субстрат, подпитывая образную систему произведений Хомякова, очень плотно и, на первый взгляд, неразличимо сплетается с традиционно христианскими мотивами. Возможно, более пристальное изучение связей Хомякова с народной культурой позволит выявить причины недостаточной проясненности в его творчестве феномена братской любви, ее природных и духовных оснований.
Образ всемирного братского единения
Как уже отмечалось, не менее значим для А. С. Хомякова восходящий к поэзии Шиллера образ всемирного братского единения, торжество которого мыслится в некоем условно изображаемом будущем. Этот мотив характерен для разнообразных вариантов поэтических утопий, сформировавшихся в русской поэзии первой трети XIX в. Это явление в русской поэзии подробно описано В. М. Марковичем на примере творчества К. Н. Батюшкова, Е. А. Баратынского, А. С. Пушкина и других поэтов. Так, в частности, В. М. Маркович отмечает, что мотив братского воссоединения как залога мировой гармонии восходит к поэзии Шиллера и воплощается в целом ряде устойчивых мотивов и образов русской поэзии первой трети XIX в. Основой таких представлений явилась романтическая сакрализация любви, дружества, свободы, единства [Маркович 2019]. Мотив братства приобретал в этом ряду комплекс устойчивых обертонов, которые можно проследить и дифференцировать на материале значительного количества текстов русской поэзии указанного периода. Так, в поэзии
В. А. Жуковского впервые появляется словосочетание святое братство в героическом контексте:
Святому братству сей фиал От верных братий круга! Блажен, кому Создатель дал Усладу жизни, друга; С ним счастье вдвое; в скорбный час Он сердцу утешенье; Он наша совесть; он для нас Второе Провиденье. О! будь же, други, святость уз — Закон наш под шатрами; Написан кровью наш союз: И жить и пасть друзьями.
«Певец во стане русских воинов» [Жуковский, 225].
Несколько иначе развивается тема братства у А. С. Пушкина, в поэзии которого братство тесно связано с темой лицейского дружества («В последний раз, в тиши уединенья.» («Разлука») [Пушкин 1950а, 259]) или с шиллеровскими мотивами всемирного счастья и гармонии («Во глубине сибирских руд» [Пушкин 1950б, 7] и др.) [Маркович 1997, 88]. Как отмечал В. М. Маркович, у Пушкина тема всемирного братства связана с романтической «сакрализацией любви, дружбы и поэтического творчества». Эта тема связана у него с устойчивым сюжетно-мотивным комплексом, в основе которого лежит «переход от сна-смерти к ситуации пробуждения-воскресения» [Маркович 1997, 88]; динамика этого перехода осуществляется как последовательное движение от мотивов скорби, терпенья к мотивам надежды, пробуждения, всеобщего веселья, братства и пира («Во глубине сибирских руд»).
Между тем у Пушкина, как и у Шиллера, мотив братства соединяется в единый комплекс с такими мотивами, как пир, веселье, праздник, чаемые в будущем как торжество всеобщей гармонии, в противоположность тоске и неудовлетворенности настоящим. В поэзии А. С. Хомякова такого мотивного комплекса мы не обнаружим. Наоборот, мотив братства оказывается у него в таком ряду, как подвиг, жертва, борьба, молитва, покаяние; завершением этого ряда может быть слава, мир, тишина. Это приоткрывает специфические смысловые грани мотива братства и братской любви, которые мы не обнаружим у поэтов-современников Хомякова
и которые не соответствуют в полной мере романтическому мироощущению. Устойчивая взаимосвязь в его поэзии мотива братства с мотивом сна также, с одной стороны, традиционна для поэтической традиции, выражающей динамику внутренней жизни человека как переход от бездействия к духовной активности (ср. у Пушкина: «Душе настало пробужденье...»). Однако у Хомякова мотив пробуждения приобретает дополнительные оттенки в единстве с мотивами покаяния, богослужения, молитвы:
Ты вставай во мраке, спящий брат!
Разорви ночных обманов сети!
В городах к заутрене звонят;
В Божью церковь идут Божьи дети
Помолися о себе, о всех,
Для кого тяжка земная битва,
О рабах бессмысленных утех!
Верь, для всех нужна твоя молитва.
«Ночь» [Хомяков 1969, 135].
Выводы
Таким образом, в творчестве А. С. Хомякова мотив братства актуализируется относительно различных смысловых полюсов, к которым следует отнести в первую очередь несколько идейно-образных систем, одна из которых восходит к религиозно-метафизическому опыту братства во Христе как преображенной реальности высшего порядка, другая актуализирует традиционную романтическую образность всемирного братства, восходящую к поэзии и философии немецких романтиков, однако проявляется и образная система, восходящая к фольклорно-мифопоэтическо-му переживанию родства. Относительно этих полюсов, вероятно, осмысляются Хомяковым любые формы общности — семья, народ, совокупность родственных народов, крестьянская община, дружеское общество единомышленников, мир как целое, церковная община. Сосуществование этих различных кодов и моделей обусловлено спецификой русской культуры, сохраняющей на протяжении длительного времени множественность «регистров» мировосприятия, одни из которых преобладают на уровне рационального восприятия и описания действительности, а другие подспудно питаются и движутся образными представлениями. Такая
«многорегистровая» картина мира уходит корнями в первые века христианской Руси, когда быт, культура, слово играли двойными красками, отсылая одновременно к языческим пластам сознания и новым христианским представлениям. Вероятно, эта особенность русской культуры — один из мощных стимулов как художественного, так и религиозно-философского поиска, дающая богатый мотивно-образный материал как для поэзии, так и для других сфер творчества А. С. Хомякова.
Источники
1. Герцен = Герцен А. И. Собрание сочинений в тридцати томах. Т. 9 : Былое и думы : 1852-1868 : Часть IV. Москва : Изд. Академии наук СССР, 1956. 354 с.
2. Жуковский = Жуковский В. А. Полное собрание сочинений : В 20 т. Т. 1. Москва : Языки культуры, 1999. 760 с.
3. Пушкин 1950а = Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в десяти томах. Т. 1. Москва; Ленинград : Изд-во Академии наук СССР, 1950. 527 с.
4. Пушкин 1950б = Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в десяти томах. Т. 3. Москва; Ленинград : Изд-во Академии наук СССР, 1950. 551 с.
5. Татевский сборник = Татевский сборник С. А. Рачинского. Санкт-Петербург : О-во ревнителей рус. ист. просвещения, 1899. 288 с.
6. Хомяков 1900 = Полное собрание сочинений Алексея Степановича Хомякова. 3-е изд., доп. В 8 т. Т. 1. Москва : Универ. тип., 1900. VIII, 408 с.
7. Хомяков 1969 = Хомяков А. С. Стихотворения и драмы. Ленинград : Советский писатель, 1969. 596 с.
8. Хомяков 1988 = Хомяков А. С. О старом и новом : Статьи и очерки / [Сост., вступ. ст., коммент. Б. Ф. Егорова]. Москва : Современник, 1988. 461, [1] с.
9. Хомяков 1994а = Хомяков А. С. Сочинения : В 2 т. Т. 1 : Работы по историософии. Москва : Моск. философ. фонд : Медиум : Вопросы философии, 1994. 589, [1] с., [1] л.
10. Хомяков 1994б = Хомяков А. С. Сочинения : В 2 т. Т. 2 : Работы по богословию. Москва : Моск. философ. фонд : Медиум: Вопросы философии, 1994. 476, [2] с.
Литература / References
1. Белов = Белов А. В. Идея природы в методологии органицизма натурфилософа Шеллинга // Гуманитарные и социально-экономические науки. 2015. № 4. С. 5-9.
Belov A. V. (2015). "Idea of nature within the methodology of organicism of the nature philosopher Schelling". The humanities and social-economic sciences, n. 4, pp. 5-9 (in Russian).
2. Бердяев = Бердяев Н. А. Собрание сочинений / Общ. ред. Н. А. Струве. Т. 5 : Алексей Степанович Хомяков. Миросозерцание Достоевского. Константин Леонтьев. Париж : YMCA-Press, 1997. 578 с.
Berdyaev N. A. (1997). Collected works, v. 5: Alexey Stepanovich Khomyakov. Dostoevsky's worldview. Konstantin Leontyev. Paris : YMCA-press (in Russian).
3. Гайденко = Гайденко П. П. Владимир Соловьев и философия Серебряного века. Москва : Прогресс-Традиция, 2001. 468 с.
Gaidenko P. P. (2001). Vladimir Solovyov and the philosophy of the Silver Age. Moscow : Progress-Tradition Publ. (in Russian).
4. Давыдов = Давыдов Ю. Н. Этика любви и метафизика своеволия (проблемы нравственной философии). Москва : Молодая гвардия, 1989. 317 с.
Davydov Yu. N. (1989). Ethics of love and metaphysics of self-will (problems of moral philosophy). Moscow : Young Guard Publ. (in Russian).
5. Иоанн (Зизиулас) = Иоанн (Зизиулас), митр. Бытие как общение : Очерки о личности и церкви. Москва : СФИ, 2006. 280 с.
John (Zizioulas), Metr. (2006). Being as communication : Essays on personality and church. Moscow : St. Philaret's Institute Publ. (Russian translation).
6. Кошелев = Кошелев В. Алексей Степанович Хомяков, жизнеописание в документах, рассуждениях и разысканиях. Москва : Новое литературное обозрение, 2000. 512 с.
Koshelev V. (2000). Alexey Stepanovich Khomyakov, biography in documents, reasoning and research. Moscow : New Literary Review Publ. (in Russian).
7. Маркидонов 1989 = Маркидонов А. В. Кафоличность Церкви по изъяснению православных богословов : Дисс____канд. теологии. Ленинград : Ленинградская духовная академия, 1989. 188 с.
Markidonov A. V. (1989). The catholicity of the Church as explained by Orthodox theologians: Dissertation for the academic degree of candidate of theology. Leningrad : Leningrad Theological Academy.
8. Маркидонов 2022 = Маркидонов А. В. Богословие и культура. Санкт-Петербург : СПбДА, 2022. 504 с.
Markidonov A. V. (2022). Theology and culture. St. Petersburg : SPbDA Publ. (in Russian).
9. Маркович 1997 = Маркович В. М. Пушкин и Лермонтов в истории русской литературы. Санкт-Петербург : Изд-во Санкт-Петербургского ун-та, 1997. 216 с.
Markovich V. M. (1997). Pushkin and Lermontov in the history of Russian literature. St. Petersburg : St. Petersburg University Publ. (in Russian).
10. Маркович 2019 = Маркович В. М. Русская литература Золотого века : Лекции / Под ред. Е. Н. Григорьевой. Санкт-Петербург : Росток, 2019. 748, [1] с.
Markovich V. M. (2019). Russian literature of the Golden Age : Lectures. St. Petersburg : Rostock Publ. (in Russian).
11. Непоклонова = Непоклонова Е. О. Мир как общение в поэзии А. С. Хомякова // А. С. Хомяков — мыслитель, поэт, публицист : Сборник статей по материалам международной научной конференции, 14-17 апреля 2004 г. Т. 2. Москва : Языки славянских культур, 2007. С. 348-358.
Nepoklonova E. O. (2007). "The world as communication in the poetry of A. S. Khomyakov", in A. S. Khomyakov — thinker, poet, publicist: Collection of articles based on the materials of the international scientific conference, April 14-17, 2004, v. 2. Moscow : Languages of Slavic Cultures, pp. 348-358 (in Russian).
12. Николаев = Николаев О. Р. Почему мы не поем «русские народные песни» до конца? (О некоторых механизмах трансляции русской песенной традиции) // Русский текст : Российско-американский журнал по русской филологии. 1997. № 5. С. 125-140.
Nikolaev O. R. (1997). "Why don't we sing 'Russian folk songs' to the end? (On some mechanisms of translation of the Russian song tradition)". Russian text: Russian-American journal of Russian philology, n. 5, pp. 125140 (in Russian).
13. Тамарченко = Теория литературы : Учеб. пособие для студ. филол. фак. высш. учеб. заведений : В 2 т. / Под ред. Н. Д. Тамарченко. Т. 2 : Бройт-
ман С. Н. Историческая поэтика. Москва : Академия, 2004. 368 с.
Tamarchenko N. D. (ed.) (2004). Theory of Literature: Textbook : In 2 v., v. 2 : Broitman S. N. Historical poetics. Moscow : Academy Publ. (in Russian).
14. Тюпа = Тюпа В. И. Жанровая природа нарративных стратегий // Филологический класс. 2018. № 2(52). С. 19-24. https://doi.org/10.26710/ fk18-02-03.
Tiupa V. I. (2018). "Genre nature of narrative strategies". Philological class, n. 2(52), pp. 19-24 (in Russian). https://doi.org/10.26710/fk18-02-03.
15. Трубецкой = Трубецкой С. Н. О природе человеческого сознания // Он же. Сочинения. Москва : Мысль, 1994. С. 483-593.
Trubetskoy S. N. (1994). "On the nature of human consciousness", in Idem. Works. Moscow : Mysl Publ., pp. 483-593 (in Russian).
16. Хомяков в воспоминаниях = Алексей Хомяков в воспоминаниях, дневниках, переписке современников. Москва : Институт русской цивилизации, 2015. 608 с.
Alexey Khomyakov in memoirs, diaries, correspondence of contemporaries, 2015. Moscow : Institute of Russian Civilization Publ.
17. Хоружий = Хоружий С. Алексей Хомяков: учение о соборности и церкви // Богословские труды. 2002. № 37. С. 153-179.
Khoruzhy S. (2002). "Alexey Khomyakov: the doctrine of conciliarity and the Church". Theological works, n. 37, pp. 153-179 (in Russian).
Информация об авторе
Е. О. Непоклонова, доцент кафедры отечественной филологии и русского языка как иностранного, Российский государственный гидрометеорологический университет.
Information about the author
E. O. Nepoklonova, Associate Professor of the Department of Russian Philology and Russian as a Foreign Language, Russian State Hydrometeorological University.
Статья поступила в редакцию 15.02.2024; одобрена после рецензирования 29.02.2024; принята к публикации 04.03.2024.
