CC BY
147
УДК 124.2
А. А. Чубатов * МОЛЧАНИЕ КАК ПУТЬ К ЯЗЫКУ
В работе предпринята попытка непрямого говорения о языке, не превращающего его в предмет исследования, с целью ухватить язык в его языковости. Будучи сплошной прозрачностью, чистым вне-себя-бытием, язык лишает нас возможности прямого высказывания о языке как языке, требуя навыков периферийного зрения и косвенной речи. Поэтому в качестве исследовательской стратегии был избран разговор о молчании, молчащий о языке, давая тем самым языку слово, позволяя ему самому вы-с-казать себя. Задача умолчания речью делает молчание не только предметом, но и методом нашего исследования.
Ключевые слова: язык, слово, речь, молчание, тишина, слышание, мир.
A. A. Chubatov Silence as a Way to Language
The author of the article tries attempt indirect saying about the language with the purpose to catch the language in its languageness. As a clear transparency, out-self-being, the language doesn't give an opportunity of direct saying about the language as a language, but demands the skill of the peripheral vision and indirect speech. That is why research strategy is a talk about silence, which keeps silent to give the language the word such a way. So the silence is not only subject, but also a method of this research. Finally talk about the silence becomes co-silence with the language itself.
Keywords: language, word, speaking, silence, hearing, world.
Если мы будем рассматривать зеркало, то мы ничего не найдем, кроме вещей в нем; если будем рассматривать эти вещи, то найдем опять зеркало. Такова общая история познавания.
Ф. Ницше
Язык — это свет: он дает видеть вещи, сам при этом оставаясь невидимым. Глядя на вещи, мы не можем не видеть в них отблеск языка, но стоит
* Чубатов Андрей Алексеевич — аспирант Сибирского государственного университета физической культуры и спорта (Омск), nooneinmind@gmail.com
120
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2016. Том 17. Выпуск 2
нам взглянуть на сам язык — и перед нами снова вещи и только вещи. Язык не дает себя увидеть. Он ускользает от нас: лежит на ладони, но тут же просачивается сквозь пальцы, стоит сжать кулак. Мы смотрим на язык и видим вещи, на которые он указывает. Как же нам увидеть сам язык?
Лингвистика уже который век без труда справляется с этой задачей, даже не видя здесь проблемы; в прошлом веке с ней освоилась и т. н. философия языка. Что-то останавливает нас от того, чтобы пойти следом. Нам трудно узнать язык в лингвистических конструкциях. Исследователь подобен Медузе Горгоне: его взгляд заставляет язык каменеть, тогда как естественный взгляд просто проходит сквозь. Сделав язык предметом исследования, мы перестаем его узнавать, подобно тому как не узнаем больше слово, которое долго повторяли, поскольку видим уже только слово, а не вещь. Так увиденный, язык подобен грязному стеклу: испачкав, мы обнаруживаем его, но видим опять же не столько стекло, сколько грязь на нем. Сделав язык предметом, мы убиваем его. Язык жив только тогда, когда мы говорим не слова, а вещи. Непосредственно увидеть можно только мертвый язык, не уводящий больше к вещам — «трупы удавленных слов» (Набоков).
Однако не стоит забывать, что вещи, найденные нами в зеркале-языке, — это вещи из Зазеркалья. А в Зазеркалье, как известно, «надо бежать во весь дух, чтобы остаться на месте. А если нужно попасть куда-то еще, приходится бежать чуть не в два раза быстрее» [4, с. 131]. Между тем остаться на месте в наш замысел явно не входило. А «бежать чуть не в два раза быстрее», чем «во весь дух», не под силу даже черепахе, убегающей от Ахиллеса. Как же быть? Ответ подсказывает сама зазеркальная логика: чтобы к чему-то прийти, надо пойти в противоположную сторону. Значит, наш путь к языку должен быть путем от языка? К чему же?
Если мы хотим увидеть язык, нам надо смотреть мимо него. Если мы хотим сказать что-то о языке, нам нужно... молчать о нем! Молчать в смысле «говорить мимо» языка. Нам мало что даст, если мы просто перестанем говорить: как если бы мы закрыли глаза для того, чтобы лучше видеть. Наша задача в том, чтобы своей речью умолчать о языке, но умолчать так, чтобы дать ему явить, с-казать себя. В нашем молчании должны проступить очертания языка. Нам стоит замолчать, чтобы дать слово самому языку.
Как язык, ускользая из наших рук, оставляет в них вещи, так и молчание, уходя в себя, оставляет нас наедине с языком. Поэтому, чтобы молчать о языке, нам придется. говорить о молчании. Говорить о молчании, дабы умолчать о языке; молчать о языке, дабы тем самым сказать о нем. Молчание выступает
одновременно и темой, и методом нашего исследования.
* * *
Лучший способ отвести взгляд от того, что хочешь увидеть, — метафора. Она показывает искомое в тот самый момент, когда смотришь сквозь него. Этим метафора отличается от сравнения: она не ищет сходств, но воплощает незримое в зримом, даруя нам язык непрямых высказываний, позволяющий молчать посредством речи. Этот своеобразный непредметный язык — един-
ственная возможность сказать о том, что не может стать предметом речи. И чем надежнее мы укроем нашу речь под покров метафоры, тем ближе она сможет подвести нас к самому языку.
I. Молчание и речь
Человеческая речь переплетена с молчанием в каждой фразе, в каждом слове, в каждом звуке.
В. В. Бибихин
Язык подобен ленте Мебиуса: он незаметно переходит из молчания в речь и из речи в молчание. Так что в нашем пути к молчанию, нацеленном на язык, нас поведет речь. При этом мы воздержимся от концептуального разграничения речи и языка, на манер структуралистов, ибо пропасть, пролагаемая между ними подобными размежеваниями, не оставит нам возможности прийти к языку, направляясь к речи. Напротив, для нас важно именно то, что язык приоткрывает себя в речи, показывается в ней, через нее дает о себе знать, что «речь есть экзистенциально язык...» [10, с. 161], словом — их сущностное единство.
а. Молчание в речи
Иногда полезно помолчать, чтобы тебя услышали.
С. Е. Лец
Вплетаясь в речь, молчание двоится, распадаясь на молчащее и говорящее молчание, т. е. опять же на молчание и слово, подобно тому, как разломленная пополам магнитная стрелка вновь обнаруживает в каждом из своих отломышей и северную, и южную части.
Простейший случай представляет собой молчание как отсутствие слова: я молчу о том, о чем не хочу говорить. Подобным же образом молчание не-словствует, когда слово как таковое может оказаться излишним или слишком неповоротливым и легко может быть заменено действием или жестом.
Однако молчание само способно заговорить, и подчас красноречивее любого звука. Для этого ему достаточно занять место слова, которого от нас ждут. Это, в сущности, все то же молчание сокрытия, но ставшее, помимо воли, явным; молчание, в котором умерло слово, беспомощно застрявшее в горле.
Впрочем, молчание способно становиться на место слова и по собственной воле, принимая форму вызова, презрения, нескрываемой ненависти и т. д. «Вызывающее молчание громче крика» [3, с. 33]. Это напряженное, бьющее через край молчание неизбежно принимает форму слова, поскольку заведомо неравнодушно к тому, будет ли оно услышано и понято, но лишенное начала, единящего нас с собеседником, без которого слову не быть, разит наповал крепче всякой речи. Слова уходят в тень, когда слово берет молчание.
Схожую породу молчания мы находим в разного рода намеках и недомолвках. Это — говорящее молчание, но говорящее крайне избирательно. Оно несет в себе скрытый смысл, предназначенный немногим, храня его от растерзания звуком. Оно таит его, боясь доверить звуку, и все же не знает иного места, где
укрыть его от постороннего слуха, кроме самого слова. Это говорящее молчание оказывается в то же время молчащим, оно разом таит и раскрывает.
При всем многообразии молчаний, живущих в речи, все их объединяет одна родовая черта: они противопоставлены слову. А потому мало чем могут помочь нам на нашем пути к языку.
в. Молчание как фон речи
Как и что мы говорим, в свою очередь зависит от того, как и о чем мы молчим.
В. В. Бибихин
Пытаясь отыскать границу молчания и слова, мы неизбежно наталкиваемся на вопрос: возможна ли вообще речь без молчания? И столь же неизбежно приходим к отрицательному ответу.
Формообразующая роль молчания проявляется уже на уровне звука: чтобы быть единым целым, слово должно быть окружено тишиной. Принимая форму пауз, молчание разделяет речь на отдельные слова и фразы. Ритм, лежащий в основе мелодии речи, отсчитывает молчание. Лишившись этого молчания, проникающего во все ее поры, речь превратилась бы в бессвязное бормотание. Молчание суть дирижер в оркестре речи.
Не менее остро нуждается в молчании и смысл сказывающегося. Слово может стать словом, а речь — речью, только потому, что говорит о чем-то. (Обо всем может говорить только молчание.) Сказать же о чем-то можно, лишь умолчав обо всем остальном. Поэтому, дабы обрести очертания, слово должно облечься в пелену молчания. Молчание формует речь из первоначальной немоты. Всякое слово рождается в лоне молчания и в него же возвращается, теснимое очередным словом. Тем самым молчание оформляет речь, очерчивая ее границы.
Слово окружено молчанием со всех сторон. Из молчания оно возникает и в молчание исходит. Речь — это остров в океане молчания.
у. Молчание как основа речи
Человеческая речь была бы невозможна без исходного молчания.
В. В. Бибихин
Сказанное покоится на несказанном, и отсутствующее присутствие несказанного есть молчание, становящееся фоном речи. Но и сказывающееся покоится на несказывающемся, и присутствующее присутствие несказываю-щегося служит непременной основой всего сказывающегося. Речь — вершина айсберга, основание которого — молчание. Словом, не только «молчание надо слушать в контексте» [5], то же относится к речи.
Говоря о контексте, чаще всего имеют в виду языковой контекст, т. е. целое речи, из которого изъята фраза и без которого она не может быть адекватно понята. Нас же, напротив, интересует контекст внеязыковой. Мы хотим сказать: все то, о чем надо умолчать, чтобы речь могла иметь место.
Мы находим здесь многое. Прежде всего ситуацию. Обращаясь к собеседнику, мы не пытаемся сначала описать положение дел, в котором нас застала
потребность высказаться, а уже потом перейти к тому, что мы хотим сказать. Замысли мы подобное, до речи дело так бы и не дошло — мы бы увязли в разрастающемся в бесконечность описании. К счастью, в этом нет необходимости. Не потому, что речь равнодушна к породившей ее ситуации. Напротив, она настолько нуждается в ней, чтобы иметь возможность быть понятой, что неизбежно несет ее в себе. Ситуация всегда присутствует в речи, но не так, чтобы о ней шла речь.
Понимание ситуации не вытекает из сказанного, но предшествует ему. Обстоятельства захватывают как говорящего, так и слушающего, и эта захвачен-ность выступает той первозданной тьмой, в которой только и может блеснуть луч слова. Мы бессильны выразить эту захваченность. Зато мы можем о ней молчать. Для этого нам надо только заговорить.
Помимо ситуации, мы вынуждены молчать обо всем, что слушающий знает так же, как и мы сами. За каждой фразой тянется хвост знаний, необходимых для ее понимания, — хвост, многократно превосходящий ее своим размером. Без этих знаний фраза не могла бы состояться.
Прежде всего, сюда относится сам язык, на котором мы говорим. Если бы прежде чем начать говорить, мы были вынуждены объяснить значение всех слов, которые мы намерены употребить, а перед этим, соответственно, значение всех слов, с помощью которых мы хотим объяснить значение этих слов и т. д. до бесконечности, — молчание стало бы нашим вечным уделом. Мы можем говорить только потому, что молчим о языке, дарующем нам голос. Зрение, которым мы видим вещи, само невидимо. «Если бы среда познания сама поддавалась познанию и требовала определения, то она перестала бы быть прозрачной» [3, с. 54].
Итак, мы молчим о смысле слов, которыми говорим. Мы их просто знаем. Но «знание» слов, в свою очередь, возможно только потому, что мы «знаем» вещи, о которых они. А это влечет за собой очень многое. О чем бы мы ни говорили, многое мы предполагаем уже известным нашему собеседнику, в противном случае мы должны были бы каждый раз рассказывать одну и ту же историю и каждый раз начинать ее с начала. Мы молчим о том, что уже известно, и только поэтому имеем возможность сказать что-то новое.
Подобным образом в нашем говорении с кем-то молчаливо присутствует все, что говорилось между нами раньше. И каждое новое слово откладывается в это многослойное молчание, расширяя (или сужая) горизонт для всякой последующей речи. «Высказывание обращено не только к своему предмету, но и к чужим речам о нем» [1, с. 290]. Высказывание обращено ко всему, о чем не смеет говорить. В конечном счете всякий дискурс есть не что иное, как определенным образом организованное молчание.
Наконец, мы молчим о том, что очевидно. Более того, молчание и есть форма бытия очевидности. Об очевидном молчится не только потому, что оно само собой разумеется, — подчас очевидное оказывается наиболее трудноуловимым. Мы молчим об очевидном потому, что у нас нет для него слов. И дело не в нашем словарном запасе. Очевидное — это то, о чем в принципе нечего сказать. На него можно только кивнуть, показать пальцем. Очевидное очевидно. И на этой очевидности очевидного покоится возможность увидеть
и нечто неочевидное. Нам нечего сказать об очевидном, и только поэтому нам вообще есть что сказать.
Подытожим сказанное: речь всегда молчит о том, что объединяет говорящего и слушающего. Молчание создает между ними пространство, в котором и рождается слово — раздвигает для слова простор. На просторе молчания обитает человек. В простор молчания вмещает язык простор мира.
То, что лежит в основе речи, не может открыться в этой речи. Разомкнутое молчанием пространство позволяет впустить слово, своим незримым присутствием дает ему быть. Слово не может вместить это пространство в себя, но всегда указывает на него всем своим существом.
Пространство, открываемое молчанием, — пространство события, то пространство, где мы впервые обретаем себя. Это пространство не является для нас ни внешним, ни внутренним — оно предшествует самому этому разделению. Ни уходя в себя, ни выходя вовне, его обрести невозможно. Оно всегда где-то раньше. Это пространство настолько переполняет нас, что нам совершенно нечего и некому о нем сказать. Нам остается только молчать о нем каждым своим словом. В это молчание уходит корнями всякая речь.
Речь дышит молчанием. — Молчанье наполняет речь. — Как человек дышит воздухом, молчаньем дышит речь.
5. Молчание как изнанка речи
Молчание может быть надежно сохранено только словом.
В. В. Бибихин
Речь дышит молчанием. — Молчанье наполняет себя речью. — Как человек дышит легкими, молчаньем дышит речь.
Чтобы осилить сказанное, нужна твердая точка опоры. Попробуем найти ее в загадочной фразе М. Мерло-Понти: «.интенция означения, которая привела в действие слова другого, является не ясной мыслью, но некоторой нехваткой, стремящейся себя восполнить» [6, с. 240]. Речь идет о том, что слову не предшествует готовая мысль, для которой надо было бы только подобрать подходящие способы выражения. Язык — не способ передать другому то, чем я сам мог бы обладать помимо всякого языка. Напротив, речь по мере про-говаривания сама впервые открывает для себя свой смысл. Мы не столько понимаем, сколько смутно предчувствует, что же собственно хотим сказать, до тех пор, пока сами не расслышим это в сказанном нами. Эта «нехватка» отчетливее всего дает о себе знать, когда мы никак не можем вспомнить нужное слово, которое «вертится у нас на языке». Не найди мы этого слова — и смысл того, что мы пытались сказать, останется для нас самих весьма туманным и неотчетливым. Мы мыслим языком, а не просто передаем с его помощью готовые мысли.
Но что представляет собой эта «нехватка, стремящаяся себя восполнить» словом? То, что стремится восполнить себя словом, само не есть слово. То, что должно стать звуком, само не есть звук. Из немоты исходит слово. Этот досло-весный исток слова и есть молчание. Почему — молчание? Это станет яснее, когда мы увидим, чем отличается молчание от простого отсутствия речи.
«Слово "молчать" не означает ли просто: не говорить, оставаться немым? Или поистине может молчать лишь тот, кто может нечто сказать?» [9, с. 247]. Не говорить — не значит молчать. В молчании присутствует то, о чем мы молчим. Более того, именно молчание открывает простор присутствию вещей мира. Поэтому молчание имеет содержание, наполненность, интенсивность. Оно не обязательно к кому-то обращено, но непременно обращено к чему-то.
Молчание — место пребывания вещей в языке. Оно дает слово тому, о чем молчит, и потому требует языка. Ближайший способ существования молчания есть слово. Молчание живет в слове. Слово живет молчанием. И молчанием слово говорит.
Речь — это молчание, вывернутое наизнанку. Таков итог наших блужданий. Вспомним, что язык подобен ленте Мебиуса, а значит молчание и речь — две стороны односторонней поверхности. Речь — это молчание вслух.
II. Речь, покинутая молчанием
На нашу беду, слова плодятся, как кролики, и пожирают всю зелень мира.
С. Е. Лец
Молчание — точка соприкосновения языка с миром, то место в слове, которым оно дотрагивается до самих вещей. Вот только всегда ли слово верно породившему его молчанию? Всегда ли мы своей речью задеваем мир? В полной мере это относится только
к речи ребенка, который произносит первое слово, влюбленного, который раскрывает свое чувство, к речи «первого человека, который заговорил», или к речам писателя и философа, которые будят исконный опыт по сю сторону традиций [6, с. 234],
и, едва ли не в большей мере, к слову поэта, хранящему тишину мира. Последнее настолько верно этой тишине, что «стихотворение, собственно говоря, живет не в словах, а в междусловьях; слова суть светильни, озаряющие межсловесное пространство невыразимого» [7]. Слово поэта, т. е. слово как таковое — в своей первозданной чистоте, — позволяет нам лучше увидеть исконную связь всякого слова с молчанием. Но что же случается со словом, когда эта связь обрывается?
а. Толки
Каждое слово есть мысль, чего не скажешь о каждом предложении.
С. Е. Лец
Лишаясь породившего его молчания, слово мельчает, поскольку вся бездна смысла, таящаяся под тонкой оболочкой звука, перестает быть доступной слуху. Тогда слово, подобно монете, стершейся от слишком интенсивного хождения по рукам, теряет свое лицо и само теряется в мутном потоке речи. При этом рвутся нити, незримо связывающие слово с его собратьями и с целым миром.
Оно лишается всего богатства смысла, полнящего и животворящего его, и постепенно разлагается, пока не ссохнется до одного скелета.
Источник мельчания слова — в речи. Речь дает слову жизнь, но она же может нести ему гибель и разложение. Речь, лишенная исходного молчания, суть не что иное как хайдеггеровские толки.
Толки — это речь, не укорененная в бытии, идущая не от самих вещей, но от «обыденной растолкованности, в какую присутствие [Dasein] ближайшим образом врастает» [10, с. 169], говорение, которое «утратило первичную бытийную связь с сущим» [10, с. 168]. В этом смысле толки беспочвенны.
Будучи лишены почвы в самих вещах, толки находят опору в расхожей понятности сущего, закрывающей доступ собственно к пониманию, которое суть «размыкающее умение быть» [10, с. 144]. Расхожая понятность не требует обращения к истоку речи, т. е. выхода за ее пределы. Все понимается само собой. «В меру средней понятности, сообщаемая речь может быть широко понята без того чтобы слушающий ввел себя в исходно понимающее бытие к о-чем речи» [10, с. 168]. Именно поэтому «толки есть возможность все понять без предшествующего освоения дела» [10, с. 169].
Сказывая, язык показывает. Суть его сказа — в показе. Показываемое им всегда шире собственно сказываемого, ибо включает в себя также умолчанное. Лишаясь своего молчания, всякая речь съеживается до собственно проговариваемого в ней, т. е. перестает отсылать за пределы самой себя — к самим вещам. Тогда язык уже не столько показывает вещи, сколько скрывает их под покровом слов. Именно так речь становится толками. «Л ю д и [das Man] не столько понимают сущее, о котором речь, сколько слышат уже лишь проговариваемое как таковое» [10, с. 168].
Толки распространяются «путем разносящей и вторящей речи» [10, с. 168], вовлекающей человека в бесконечное проговаривание того же самого без обращения к тому, о чем собственно говорится. Именно поэтому толки суть то же, что Мерло-Понти называет вторичным выражением, или речью на основе речи, противопоставляя ее первоначальной (аутентичной) речи (см. [6, с. 234]). В отличие от последней, вторичное выражение отсылает не к тому, о чем ведет речь, но к другим речам о том же. В результате поток речи нарастает, как снежный ком, теряя при этом всякую связь с породившей его реальностью. Язык отрывается от мира.
В основе толков лежит не молчание о самих вещах, но речь. Эта речь не дает расслышать шепот мира. Будучи бессильны прикоснуться к тому, что норовят озвучить, толки снова и снова воспроизводят себя, тщетно силясь нащупать почву под ногами. Речь порождает речь. Покидая слово, молчание лишает нас тишины. Разучившись молчать своим словом, мы вскоре и вовсе отвыкаем от молчания. Непрестанное говорение отнимает у нас возможность понимания, ибо понимание — это молчаливое прикосновение к сути.
Толки суть «терминологически позитивный феномен, конституирующий бытийный способ понимания и толкования повседневного присутствия» [10, с. 167], и «его обыденнейшая и упрямейшая реальность» [10, с. 170]. Они — неотъемлемая черта повседневности, а потому сопровождают человека везде и всюду. Однако в наши дни отрыв речи от молчания, порождающий толки,
достигает небывалого размаха и язык все стремительней теряет под собой опору. При этом возникают новые явления, заслуживающие особого внимания.
ß. Культура, разучившаяся молчать
Насколько меньше событий происходило бы на свете, если бы не было слов.
С. Е. Лец
Рождение массовой культуры знаменует собой трагическую гибель молчания. Язык из среды обитания превращается в средство передачи информации. Слово, перестав быть вестью события, начинает само с пугающим постоянством создавать события: средства массовой информации берут на себя роль Бога, ежедневно (и строго по расписанию!) творя новый мир, иной раз — собирая его из осколков не желающих говорить своим голосом фактов, а порой — буквально из ничего. Поток информации, обрушивающийся на человека со всех сторон, многократно превосходит возможности любого восприятия. Говорение настолько подавляет иные способности, что слушать сказанное оказывается уже некому. Да сказанное уже и не нуждается в том, чтобы его слышали. Ему, сказанному, и самому некогда слушать себя, — оно спешит сказаться чем-то еще. Общество требует речи ради самой же речи. «Ему важно чтобы говорение было» [10, с. 168].
Говорится столько, что для молчания не остается ни места, ни времени. Сама способность к нему постепенно атрофируется. Молчать оказывается так же некому, как и слушать. Говорение заполняет собой все без остатка, и это все стремительно обессмысливается, превращаясь в ничто. Мир тонет в омуте неспособной умолкнуть речи.
В этом «божественном» дискурсе, порождаемом всесилием средств массовой информации, действует особая логика: о чем сказано — то существует, о чем не сказано — того не существует. В этой формуле нетрудно расслышать парменидовское «бытие есть, небытия нет», только на место бытия теперь, после потери с ним всякой связи, становится сказанное. Слово дарует вещам жизнь и отнимает ее. Эта логика имеет свой источник в устройстве толков, где сказанное не отсылает ни к чему за пределами самого себя. Всякая речь замыкается в себе, теряя связь с миром.
Не менее ярко дает о себе знать еще одна характерная черта толков: говорит некто, das Man (см. [10, с. 126-129]).
Ежедневная машина публичного и официального говорения, школа, пресса, радио, телевидение работают по инерции обезличенного дискурса при малой доле захваченного участия как со стороны производителей, так и со стороны потребителей всей этой массовой информации [3, с. 32].
Никто не говорит от своего имени, ибо некто не имеет имени. Собственный голос можно обрести только на фоне предшествующей слову тишины, слушая ее и давая ей слово. Поэтому уделом каждого становится говорить чужим голосом. В этом потоке безличного проговаривания человек, чья родина — молчание, уместиться никак не может, а потому вынужден ис-
кать себе место за пределами говорящегося, либо попросту терять самого себя. Однако эта потеря удивительным образом становится знаменем его существования: человек, заблудившийся в собственной речи, легко вмещается в этот «обезличенный дискурс», а потому вполне доступен чужой речи, дарующей и отнимающей жизнь легким мановением языка, ибо слово создает событие. Тем же, кто пытается найти себя в молчании, приходится на себе испытать еще один закон информационного общества: кто молчит, того как бы нет.
Слово создает событие потому, что больше не способно вмещать в себя событие мира. Причина этого — в потере дара слышать голос мира, чему предшествует невосполнимая утрата умения молчать. Ведь молчать — не значит не говорить, молчать — значит слышать, давая слово иному. Слышание, укорененное в молчании, дает сказаться самим вещам и только после этого — нам сказать что-то о них.
Неумение молчать оборачивается для слова и еще одной утратой: оно теряет всякую весомость. Вслед за бытийной тяжестью вещи, изгнанной из слова, оно лишается и собственного веса. Последний даруется слову предшествующим ему выбором между молчанием и речью, делающим слово свободным и позволяющим ему быть не только словом мира, но и словом человека. Слова могло и не быть, а потому уже само его наличие значимо и говоряще, еще до того как заговорит само слово. Только преодолевающее молчание слово имеет вес. Однако говорение, дошедшее до автоматизма, не оставляет человеку выбора. Тем самым оно не оставляет человеку человека. Теперь за словом не стоит не только вещь — за ним больше не стоит человек.
Странным образом, становясь «всемогущим» и творя события из ничего, слово оказывается совершенно невесомым. Потому его и способен разносить ветер, гуляющий в голове неумолкающего человека. «Никто не умел молчать, прежде чем научился говорить» [5]. И никто не умеет говорить, после того как разучился молчать. Именно сказывающее говорение, т. е. говорение в своем существе, оказывается невозможным в мире, погружающемся во тьму беспросветного несмолкания.
III. Язык молчания
Молчание говорит. Мы только не знаем, как его услышать. Ведь голос его — тишина. Прислушаемся.
а. Тишина
Такая тишина была, что в ней был слышен голос Бога.
И. А. Бунин
Молчание хранит тишину. Хранит — в смысле: стережет, оберегает.
Молчание — обитель тишины. Оно также и стражник у ее ворот. Но оно же отпускает тишину на волю, дарует ей ее саму. В молчании тишина обретает свободу. В нем открывает она собственную суть.
В то же время молчание само без остатка отдается стихии тишины, ибо тишина суть изначальная форма его бытия. Молчание обретает себя на просторе тишины. Оно вбирает в себя тишину мира, чтобы заговорить ее голосом.
Гул вещей невнятен уху. Тишина есть голос мира. Молчание необходимо нам, чтобы расслышать этот голос. И только молчание способно вместить его в себя.
Тишина принадлежит природе вещей. Молчание же требует человека. Только человек способен дать слово молчанию. В его устах оно впервые обретает голос. Ему вверяет оно свое существо. Но человеку негде больше хранить свое молчание, кроме как в языке. Молчание нуждается в слове, требует его. И слово, пока живо и полно собой, бережно хранит родившее его молчание. Через молчание проникает в слово тишина мира.
Пока слово хранит молчание, тишина живет в нем. Хранить же молчание ему под силу лишь до тех пор, пока человек своим шумом не заглушает голос мира. Лишь идущее от самих вещей и чуткое к их зову слово способно сберечь молчание и хранимую им тишину мира. Оберегать их — дело философа и поэта: «Слово поэзии и мысли не нарушает согласной тишины мира» [3, с. 50]. Более того: «Поэтическое слово не нарушает тишину, а исполняет ее» [7].
Неслышно молвит тишь, и лишь молчанью ее немот внятен. Молчание, по существу своему, и есть слышание. Вмолчимся в это слышание.
ß. Слышание
„.и Петрушка расслышал, что в глазах ее были большие остановившиеся слезы.
А. П. Платонов
Молчание не предшествует слышанию, но равноисходно с ним. «К говорящей речи принадлежат как возможности слышание и молчание» [10, с. 161]. Потому связь молчания с слышанием существенна и для самого языка. Связь эта носит двусторонний характер: молчание не только дает услышать, но и само уже нуждается в слышании. Молчать можно только о том, что слышишь; слышать можно только то, о чем молчишь. Более того, молчание уже суть слышание того, о чем молчится; слышание же суть молчаливое проникновение в слышимое.
Не стоит и говорить, что слышание, о котором речь, не суть восприятие звука. Исток его настолько в ином, что оно может и вовсе не нуждаться в звуке. Так, например, написанную речь мы тоже слышим. Не потому ли о писателе, долгое время не выпускавшем новых книг, мы говорим: «Много лет молчал»? Но и звучащее слово мы слышим лишь поскольку сразу уже пребываем при сущем, о котором оно. Слышание не движется от звука к смыслу. Скорее, наоборот: «Присутствие [Dasein] слышит, потому что понимает» [10, с. 163].
Вспомним также, что молчание отличается от простого отсутствия речи тем, что дает «присутствующему явствовать, отсутствующему — уйти в не-явленность» [13, с. 371] (у Хайдеггера эта фраза относится к языку (сказу)). По сути это значит, что молчание дает увидеть. В этом смысле человек слышит, потому что видит. Справедливо и обратное: мы видим, потому что слышим.
Эту таинственную связь слышимого со зримым мы уже мимоходом обнаружили в языке, когда говорили: сказывая, язык показывает. Именно тишина,
хранимая молчанием в самом звуке, дает ему возможность нести в себе вещи мира. Чудесным образом молчание, облекаясь в слово, дает услышать свет и увидеть звук. Точнее, заставляет нас забыть о звуке и свете, сплавляя их в непостижимое единство и позволяя нам услышать в слове сами вещи. А потому не есть ли противопоставление Хайдеггером «вслушивания» традиционной для европейской философии категории «созерцание» в действительности не что иное, как возращение к ее исконной сути?
Наше удивление еще усиливается в свете замечаний Павла Флоренского о зрении и слухе. Открывая источник различия чувств в самом бытии и видя в них «семь метафизических осей самого мира», он отмечает, что «среди чувств — врата наиболее далекие друг от друга — это зрение и слух», ибо «то, что дается зрением, объективно по преимуществу», тогда как «воспринимаемое слухом — по преимуществу субъективно» [8, с. 22-23]. Выходит, что язык сплавляет чувства не просто различные, но диаметрально противоположные! Не в этом ли источник описываемой Флоренским антиномичности языка? (См. [8, с. 129-178].) Этого мало. Мы смутно различаем здесь исток самого языка, который в принципе может быть языком только потому, что его слово способно быть одновременно словом мира и словом человека, говорить моими устами о самих вещах (от традиционных понятий субъективного и объективного мы предпочитаем воздерживаться). В своем слове я открываю целый мир, чтобы услышать в этом мире самого себя. Язык покоится на этом невероятном единстве. Он существует раньше распадения мира на «субъект» и «объект», и даже сам является условием его возможности.
«Характерно, что юридическая практика, руководствующаяся принципом "око за око", на деле сплошь и рядом за преступления, совершенные словами, осуждает на лишение зрения, и наоборот» [2, с. 186]. Обнаружив эту загадочную синестезию зрения и слуха, мы оказываемся в самом средоточии языка. Самое время умолкнуть, дабы не нарушать тайны беспомощным блеянием своих суждений.
IV. Молчание языка
Тем для молчания предостаточно.
С. Е. Лец
Понять человека — значит понять, о чем он молчит. Понять же это можно только из его речи. Не справедливо ли то же и в отношении языка? Попробуем сквозь то, что говорит нам наш язык, приблизиться к его молчанию.
а. Тайна
Тайна только тогда тайна, когда не выходит наружу даже это, что тайна есть.
М. Хайдеггер
Тайне мира не найти приюта, кроме как в молчании. Связь тайны с молчанием настолько глубока и изначальна, что любые попытки разделить их заранее обречены на неудачу. Эта связь бережно хранится языком: одно из значений
слова «молчать» — «сохранять, держать что-либо в тайне» [2, с. 177]. Нам нужно услышать это «держать что-либо в тайне» не в расхожем значении «скрывать, не говорить», но в его собственном смысле. Тайна вещи — то последнее и неизъяснимое, что есть в ней она сама, самая ее своя самость. Поэтому «держать в тайне» значит «хранить в собственной сути», оберегая эту суть, даруя вещи ее саму. Хранящее тайну молчание позволяет вещи отразиться в себе, открывая ей ее собственное лицо.
Но молчанию негде хранить тайну, кроме как в слове. Тем самым оно ее всегда уже и выдает. Выданная слову, тайна не перестает быть тайной. Слово молчит о ней. Тайна не могла бы уместиться в звуке, если бы он не был полон молчанием. Ибо только молчание может вместить в себя тайну вещи, и только верное молчанию слово может к этой тайне прикоснуться.
Слово укрывает, но не скрывает. Оно дает кров. Тайна вещи обитает в молчании слова. И чуткий к молчанию слух всегда уже причастен этой тайне.
Слово трепетно льнет к тайне вещи. Оно само таинственно, полно чудесного и невыразимого смысла. Мы слышим лишь немногое из того, что оно несет в себе. Чудесным образом каждое слово связано со всем языком, указывает на множество едва заметных нитей, соединяющих его с вещами, отсылает нас далеко за пределы того, что мы привыкли считать его смыслом. Каждое слово несет в себе целый мир. Но мы редко слышим это. Ведь об этом-то оно и молчит.
в. Мир
Человек призван дать слово миру.
В. В. Бибихин
О чем бы язык ни говорил, он всегда молчит о мире. Молчать, как было сказано, не значит не говорить: молчание дает присутствовать тому, о чем молчит. Своим молчанием язык дает слово миру. В нем слышен голос мира. Каждое его слово полно миром.
Важно только помнить, что мир — не нагромождение вещей. И даже довесив к вещам свойства, отношения, процессы, действия или что-нибудь еще, мы не получим мира. Мир не складывается из частей. Он всегда предшествует всему, что мы в мире находим: «раскрытость внутримирного сущего основывается в разомкнутости мира» [10, с. 220]. Любые вещи и явления открываются нам на просторе мира. Где бы мы ни находились, мы находимся в мире. Что бы мы ни делали, мы задеваем мир в целом. К миру относится и в нем осуществляется любое наше слово, мысль, действие. Мир присутствует в них прежде, чем вещи, в которые они метят. Любая вещь суть вещь мира. «Во сне и наяву, в действии и бездействии человек имеет дело с миром» [3, с. 83].
Точно так же мир не есть для нас нечто внешнее, объект для субъекта. Мир открывается не вне нас, равно как и не в нас самих. Напротив, на просторе мира мы впервые не только находим вещи, но и обретаем самих себя. «Иначе как в мире мы себя не узнаем» [3, с. 83]. Мы изначально открыты миру, поскольку он не есть иное нам самим. «Мир требует человека для своего явления» [3, с. 92]. Поэтому мы суть бытие-в-мире (см.: [10, с. 52-58]).
Мир предшествует отдельным вещам и потому присутствует в каждой из них. О чем бы мы ни говорили, мы говорим о мире. «Слово ребенка не опи-
сывает части мира, а примеривается к нему в целом» [3, с. 38]. Язык полон миром. И каждым своим словом язык говорит о мире. Но говорить о нем он может не иначе как своим молчанием.
Подлинная речь, идущая от самих вещей, есть непрестанное вслушивание в шорох мира. Этот шорох отражается в нашем молчании. Молчание есть место присутствия мира. Оно дает слово миру, а язык, в свою очередь, дает слово молчанию.
Мир открывается нам в языке. Язык — истина мира в исходном, согласно Хайдеггеру, ее греческом понимании как несокрытости, непотаенности [10, с. 219]. Это, в свою очередь, возможно только потому, что язык укоренен в молчании. Язык обнажает мир своим молчанием, заполняет им до краев каждое слово. Мир находит себя в молчании языка. И мы можем жить в мире только потому, что уже живем в языке.
Для своего явления в языке мир нуждается в человеке. Человек нуждается в языке, чтобы обрести мир. Язык же нуждается в мире, чтобы заговорить. Мы находим здесь нерасплетаемый узел отношений. Вся троица существует «неслиянно и нераздельно». «В нерешаемом уравнении мира, языка и человека мы движемся по кругу, выбраться из которого не сможем. Участники уравнения взаимно осуществляют друг друга» [3, с. 95-96]. Поэтому в молчании языка о мире нам приоткрывается кое-что о нем самом.
у. Бытие
Сказ и бытие, слово и вещь неким прикровенным, едва продуманным и неизмыслимым образом взаимно принадлежат друг другу.
М. Хайдеггер
В молчании языка о мире нам приоткрывается сущее в целом. Язык всегда говорит о сущем, но молчит о бытии этого сущего. Бытие таится в молчании языка. Язык позволяет ему укрыться от посторонних взглядов в тени своего молчания. Не потому ли «язык есть дом бытия» [12, с. 266], что только в языке бытие находит себе укрытие, приют? И не открывает ли языку молчание о бытии доступ к сущему как сущему?
Бытие само подобно языку: делая впервые возможным появление сущего в качестве сущего, оно не есть нечто сущее. Поэтому в своей лекции «Что такое метафизика?» Хайдеггер избирает в качестве путеводной нити к бытию сущего именно Ничто, ибо «Ничто есть условие возможности раскрытия сущего как такового для человеческого бытия» [14, с. 32]. В качестве условия «раскрытия сущего как такового» Ничто дает возможность выйти за пределы сущего — к бытию. Своим небытием Ничто открывает простор бытию сущего.
Более того, именно Ничто придает сущему очертания и единство. При этом и само Ничто, наряду с бытием, обнаруживает сущностное сходство с языком, поскольку «не затягивает в себя, а сообразно своему существу отсылает от себя» — «к сущему» [14, с. 31, 33]. Наш путь к языку начинался с обнаружения в нем подобной черты: взгляд, направленный на него, неизменно проваливается к самим вещам. В этом смысле, будучи местом присутствия вещей мира и еще прежде — самого мира, язык как таковой не наделен чертами присутствия,
благодаря чему и ускользает от любых попыток опредмечивания. Поэтому он сам предстает как «Ничто, а именно то существенное, которое мы пытаемся осмыслить как другое всему при- и отсутствующему» [11, с. 392].
Вопреки этому родству, а может быть, именно в силу его, языку практически нечего сказать о Ничто. Напротив, молчанию оно доступно в полной мере. Молчание — окно в Ничто. Язык срастается с Ничто своим молчанием. Именно это открывает ему доступ к бытию. Справедливо и обратное: именно молчание языка о бытии укореняет его в Ничто. Перед нами еще один нерас-плетаемый узел.
5. Язык
Глаз, всматривающийся в себя, ничего не видит. Ухо, вслушивающееся в себя, ничего не слышит.
Гуань Инь-цзы
Язык молчит о языке. И этим молчанием он открывает путь всякому говорению. В каждом слове язык присутствует как молчащий о самом себе. Язык же, говорящий о себе, ничего не говорит.
Молчание языка о языке — условие возможности речи как таковой. Его молчание и есть наша речь. Язык присутствует в молчании о себе самом. Больше ему негде присутствовать. И этим неприсутствующим присутствием (язык — «Ничто») он дает слово вещам мира.
Мы достигли точки, когда разговор о молчании языка уже не может оставаться молчанием о языке. И здесь наша исследовательская речь вынуждена стать тем, чем она в действительности и была с самого начала: со-молчанием с языком.
ЛИТЕРАТУРА
1. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. — М.: Искусство, 1979.
2. Богданов К. А. Очерки по антропологии молчания. Homo Tacens. — СПб.: РХГИ,
1998.
3. Бибихин В. В. Язык философии. — СПб.: Наука, 2007.
4. Кэрролл Л. Алиса в Зазеркалье // Кэрролл Л., Грэм К., Киплинг Р. Алиса в Стране Чудес. Алиса в Зазеркалье. Ветер в ивах. Маугли / пер. с англ. — М.: Правда, 1991.
5. Лец С. Е. Непричесанные мысли. — URL: http://shoyher.narod.ru/Letz/Letz_234. html (дата обращения: 15.10.2014).
6. Мерло-Понти М. Феноменология восприятия. — СПб.: Ювента, Наука, 1999.
7. Свасьян К. А. Испытание словом. — URL: http://rvb.ru/swassjan/ordeal.htm (дата обращения: 15.10.2014).
8. Флоренский П. А. Имена: Сочинения. — М.: Эксмо, 2006.
9. Хайдеггер М. Стихотворение // Хайдеггер М. Положение об основании. Статьи и фрагменты. — СПб.: Лаборатория метафизических исследований философского факультета СПбГУ; Алетейя, 2000. — С. 239-250.
10. Хайдеггер М. Бытие и время. — СПб.: Наука, 2002.
11. Хайдеггер М. Из диалога о языке. Между японцем и спрашивающим // Хайдеггер М. Время и бытие. — СПб.: Наука, 2007. — С. 379-417.
Хайдеггер М. Письмо о гуманизме // Хайдеггер М. Время и бытие. — СПб.: Наука, 2007. — С. 266-305.
13. Хайдеггер М. Путь к языку // Хайдеггер М. Время и бытие. — СПб.: Наука, 2007. — С. 359-378.
14. Хайдеггер М. Что такое метафизика? // Хайдеггер М. Время и бытие. — СПб.: Наука, 2007. — С. 23-37.
