CC BY
30
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
УДК 82.0
ББК Ш5(2=Р)7-4Иванов В.С.+Ш5(2=Р)7-4Пильняк Б А.
МОДИФИКАЦИЯ ТЕМЫ ЗЕМЛИ ОБЕТОВАННОЙ В СОЦИОКУЛЬТУРНОМ РАКУРСЕ РУССКОЙ ПРОЗЫ 1920-х гг.
Р. М. Ханинова
Как известно, персоналогическую сущность тоталитарных режимов составляет авторитарная личность. «Сталин понимал характер адекватнее, чем Фрейд, — считает И. П. Смирнов. — Сталин знал, что характер нельзя исправить, что человека нельзя вылечить от психичности, что от характерности как историчности можно избавиться лишь одним путем — уничтожая людей» [Смирнов 1994: 269].
Известные «голодные годы» в Советской России, как выяснилось, были спровоцированы властью для устрашения и подавления любого проявления неподчинения. «В 1920-1922 гг. голод охватил значительную территорию производящих губерний Юго-Востока; советская пропаганда и тогда, и позже говорила о голоде “в Поволжье”, между тем, голодали территории и восточнее — практически весь Южный Урал, — констатировал Д. А. Сафонов. — После десятилетий умолчания или крайне дозированной полуправды в последнее время стали появляться работы о голоде 1920-х, 1930-х, 1940-х гг. Не удивительно, что основное внимание исследователи уделяли самому процессу голода: его причинам, ходу, мерам по спасению людей, и, конечно, состоянию людей во время этой трагедии, с особым акцентированием на отклонениях в психике, вплоть до самых крайних, — типа людоедства и т. п.» [Сафонов 2005: 144]. Историки, медики, психологи обращали внимание и на сопутствующие собственно голоду факторы: рост преступности, обострение социальной напряженности и падение социальной активности масс, переход на пищевые эрзацы и, наконец, людоедство [Сафонов 2005: 144].
По наблюдениям С. Г. Семеновой, голод — одна из распространенных и самых пронзительных тем литературы 1920-х годов, которая разрабатывалась в достаточно
широком идейном и эстетическом диапазоне — от «жестко-натуралистического и беспросветного, как в рассказе Вс. Иванова "Полая Арапия”» (1921), «до той, превозмогающей все ужасы, борьбы за жизнь, когда трагическое сплетается с почти героическим, становится школой взросления, испытания и победы, как в неверовском “Ташкенте — городе хлебном”» (1923). В рассказах «Алешкино сердце» и «Обида», по мнению исследователя, М. Шолохов «стяженно вместил и явил этот диапазон» [Семенова 2005: 48].
Рассказ Вс. Иванова «Полая Арапия» относится к малоизученным произведениям писателя. В поздних заметках Вс. Иванова есть запись, связанная с эволюцией его представлений о достойном человека обществе. «Неужели же люди никогда не то чтобы хорошо, но хоть бы сносно жить не будут? — вопрошал он и тут же иронизировал по этому поводу. — А с другой стороны
— мы живем и жили плохо, и почему все в 2055 году должны жить хорошо?» (курсив здесь и далее наш, кроме оговоренного. — Р. Х.) [Иванов 1978: III, 8, 457]. Обращаясь к потомкам, писатель недоумевал: «На каком основании вы получаете рай, а мы чистим и перестраиваем ад, проводим в нем электрическое освещение, выкидываем камеры пыток, застенки, мучительства и издевательства друг над другом? Ведь вам будет стыдно? А ведь не для стыда же вашего мы старались и мучились? Ах, какая чепуха, бессмыслица и грубость, грубость!..» [Иванов 1978: III, 8, 457]. Природа стыда, по Иванову, в том, что стыд «всецело полагается на неодобрение, неблагоприятные суждения других людей. Стыд — различен от того, открыто ли выражено это суждение или известно только тому, кто испытывает это чувство», в свою очередь, совесть «возникает вследствие соединения самообли-
чения с упреками окружающих» [Иванов 1978: III, 8, 436]. Вероятно, в этом отношении принципиальна «всенаходимость» власти в тоталитарном государстве, когда коллективный страх превалировал над индивидуальным стыдом.
В ранней прозе Вс. Иванова, как у его современников, тема Земли Обетованной, с одной стороны, релевантна теме крестьянского рая, Небесного Града на земле, «новых островов», «далеких земель» в духе русских народных социально-утопических легенд (Белая Арапия, Беловодье, Даурия, город Игната, река Дарья, Анапа), с другой же — образу города, уходящего под воду, под землю, как в русских легендах (Китеж-град), а с третьей — идеологии созидания чаемого общества в социалистическом государстве. Эта тема аккумулировала коммунистические лозунги всеобщего равенства и универсального изобилия.
В повести «Третья столица» (1922) Борис Пильняк, упоминая о людоедстве в России, писал: «Это рассказал Всеволод Иванов — “Полой (почему — не белой?) Ара-пией”...» [Пильняк 2003: 2, 316-317].
А между тем, в самой поэтике названия произведения, который Борис Парамонов назвал «самым страшным в русской литературе рассказом о голоде в Поволжье», содержится, во-первых, отсылка к легендарной Белой Арапии, а во-вторых — ключ к авторской позиции. В отличие от Пильняка, Парамонов верно заметил, что «страшный рассказ не ограничивается приведенными натуралистическими (лучше сказать — сверхъестественными) подробностями»,
так как «история волжского голода дана в своего рода философском ключе. Голод — это путешествие в некую фантастическую страну — Полую Арапию, предводительницею которого выступает кликуша Ефимья со Вчерашнего Глаза» [Парамонов 2003: 5]. Исследователь приводит диалог между сестрой и братом. «“ — Сказывают, за СырДарьей открылась земля такая — полая Арапия. Дожди там, как посеешь — так три недели подряд. И всех пускают бесплатно, иди только. Земель много. Ефимья рассказывает складно, Мирон.
— Брешет, поди. Откуда она?
— Привезли. Захочет, поведет люд в эту самую Арапию. Тятя не едет. А в которых деревнях собрались, пошли. Крыса тоже туда идет. И птица летит. Наши-то края закляли на тридцать семь лет: ни дождя, ни
трав... Потом вернутся, как доживут. На тридцать семь лет открыли Арапию, а потом опять закроют».
Получается, — делал вывод Парамонов, — что не голод гонит людей в Полую Арапию, а сама мечта об этой пустой земле вызвала голод», поэтому «аллегория очень прозрачная», а именно: «Коммунизм — Полая Арапия, куда русские так и не дошли. Да идти и не надо было: она внутри, русская тяга к утопии» [Парамонов 2003: 5].
«Русская тяга к утопии», помимо универсального, общечеловеческого содержания, носила не только специфический характер, отраженный в трудах философов, историков и социологов, но и явилась в народных легендах выражением его социально-утопических воззрений, в основе которых — и социально-экономические причины, и эсхатологические идеи, особенно сильные в старообрядческой среде в ХУП-ХК вв. и предопределившие своеобразный эскапизм старообрядцев в русском обществе в целом,
— что выявлено в исследованиях К. В. Чистова [Чистов 2003: 6]. Модификация этой темы — утопия бегства — очевидна в повести Вс. Иванова «Бегствующий остров»: еще во времена Петра I ушедшие в сибирскую тайгу раскольники, поселившись на неприступном Белом Острове, ограничили сношения с внешним миром, и только революция 1917 г. внесла неожиданные коррективы в их привычное житие.
В интересующий нас период, в годы гражданской войны и коллективизации, крестьяне Сибири, как отмечали исследователи, уходили на окраины и за пределы Советской России в поисках того же Беловодья. У Иванова название страны Полая Арапия, оппозиционное по отношению к России, осмысляется в цепочке оппозиций как чужое
— свое, дальнее — близкое, незнакомое — знакомое, закрытое — открытое, сытое
— голодное, богатое — нищее, блаженное
— проклятое. В словаре В. И. Даля «полый» определяется как «открытый, отверстый, не (по) закрытый, растворенный настежь, распахнутый, разверстый» [Даль 1955: III, 266]. В современном словаре русского языка приводится еще значение «пустой внутри, ничем не заполненный» [Словарь русского языка 1983: III, 277]. Таким образом, Ефимья с новоявленного святого ключа Вчерашний Глаз «нараспев велеречила» людям, бегущим от голода, об открывшихся «на небольшие времена» воротах Арапской по-
лой земли: «Идите все, кто дойдет песками, через сарту, оттедова по индейским горам. На тридцать семь лет отверзлись врата. Кто первой поспеет, тому близко землю вырежут. Трава там медовая, пчелиная. Хлебушко спеет на три недели» [Иванов 1928: I, 2, 242]. Этот же мотив плодородия дальних сокровенных земель в списках «Путешественника», тайной крестьянской листовки с призывом идти в Беловодье и с указанием маршрута выражен традиционными формулами: «А земные плоды всякия весьма изобильны бывают; родится виноград и со-рочинское пшено, и другие сласти без числа...» [цит. по: Чистов 2003: 295].
«Литературно-художественное творчество, являясь системой отсчета социальных, научных и культурных контекстов, выступает и законодателем норм данного контекста», — отметил А. А. Фокин. По мнению исследователя, перекодировки этих норм в литературной эпохе становятся импульсом к творческому акту, объясняя феномены преемственности и новаторства в антропологической поэтике [Фокин 2004: 455].
Вяч. Полонский в 1929 г. увидел своеобразие историософской позиции Ивано-ва-художника в том, что автору «Партизанских повестей» «все стало непонятно и страшно: исчезло оправдание борьбы, жертв, крови и слез. Но ведь без цели — как жить? На время, — до того, как “Тайное тайных” открыло ему некое новое непонимание жизни, на его страницах зазвенели ветхие колокола Китежа-града. Древний мотив обетованной земли, достояние музейного изучения, странно прозвучал на его страницах. “Спокойную землю” ищут в “Лоскутном озере”. Идет с посохом в город Верный косой Кузьма в рассказе “Жаровня архангела Гавриила” <...> Голодные, умирающие в “Полой Арапии” также с отчаянием взывают: “Далекие земли, пустые, полые поля арапские! Какими путями итти, какими дорогами?” » (курсив автора. — Р. Х.) [Полонский 1929: 227]. По справедливому утверждению критика, сам автор, впрочем, не обольщался иллюзиями на счет Китежа-града. Его герой «злобно» веровал, что должен город Верный или стоять как олицетворение иной, счастливой жизни, или провалиться в зыбучие туркестанские пески, чтобы спастись от новой власти. Осталось незамеченное критикой ироническое перефразирование исторического призыва «Пролетарии всех стран, со-
единяйтесь!» в обращении Ефимьи («Собирайтесь, православные, со усех концов!..»). Старуха днем и ночью сидела на телеге во дворе председателя исполкома Тимохина. Заинтересованность власти в этой акции видна и в том, как «мельком провез ее (Ефимью. — Р. Х.) кто-то в тележке уговаривать Анисимовские хутора. Хутора ждали хлеба из Москвы и отказывались ехать» [Иванов 1928: I, 2, 242-243]. И хотя далее так же безлично сказано о том, как «хутора загорелись и сполыхались в одну ночь», как «загорелись леса», поэтому высохла река, вдобавок «внезапно обезводели колодцы», подозрительна эта масштабная «мгновенность» безводья, бездомья, спровоцировавшая крестьянские семьи «сняться с деревни» и пойти в полую Арапию. «Ефимью мужики везли на себе по очереди четвером. Она, тыча согнутым, как клюв, пальцем, глядела на юг и повторяла все те же слова про полую Арапию...»; потом мужики, обессилевшие, «подталкивая плечами, везли тележку с Ефимьей» [Иванов 1928: I, 2, 244, 245]. Старуху берегли, потому что ей только ведома дорога в заветную страну, в отличие от горьковского Луки. Примечательна здесь контаминация с другой заповедной землей (за Сыр-Дарьей), находящейся где-то за Волгой, на востоке, в глубине плодородных степей, — рекой Дарьей.
Вяч. Полонский актуализировал в изобразительном мастерстве Иванова страшную картину голода 1921 года в Поволжье: «Описания, сравнения, пейзаж даны в “Полой Арапии” так, как если бы мир изображали те самые люди, которые мясом ближнего пытались утолить голод» [Полонский 1929: 228]. Апокалиптическая картина в рассказе Вс. Иванова открывается эпизодом о бегстве крыс: «Деревья росли из крыс. Из крыс начиналось солнце, и ветер над крысами несся — худоребрый голодный пес. <.> Били мужики крыс палками; лопатами нагребали телеги» [Иванов 1928: I, 2, 237].
Определяя понятие “апокалиптическое”, А. Эткинд писал: «Поколение за поколением люди — особенно интеллектуалы, но вслед за ними и многие из тех, кого историки любили называть “массами”, — ждали необычайного, чудесного события. В акте Апокалипсиса, по-русски Светопреставления, мир будет полностью изменен. История — страдания всех прошлых поколений и самого размышляющего субъекта — обре-
тет свершение и смысл. Предначертанный сценарий остановится на своей высшей и лучшей точке. <...> Разница между Апокалипсисом и революцией — в субъекте действия, божественном в первом случае, человеческом — во втором, но не объекте и не в способе. Иными словами, разница в том, откуда предполагается импульс и от чьего имени вершится суд, но не в том, что и как подвергается переменам» [Эткинд 1998: 11, 20].
Люди едят крыс, крысы — людей, человек — человека. Когда в горшках запахло крысиным мясом, «жирное, объевшееся, вставало на деревья солнце. Тучными животами выпячивались тучи” на «оглоданные земли”, где «от неба до земли — жидкая голодная пыль» [Иванов 1928: I, 2, 237]. Вернувшийся из деревни младший сын Фаддея, семья которого в центре повествования, Сенька, сообщил старшей сестре, что мать, не удержав внука, уронила на пол и крыса отъела ему нос и руку. Пришедший в избу председатель исполкома, пощупав отгрызенную руку ребенка, объявил семье о необходимости составить протокол о смерти. «Може вы сами съели. Сполкому сказано
— обо всех таких случаях доносить в принадлежность»; свою позицию он саморазо-блачающе довел до слушателей: «Моя обязанность — не верить» [Иванов 1928: I, 2,
239]. Доводы Тимохина, представляющего власть, по-своему логичны («Опять, зачем крысе человека исть? »), утешение доходчиво («Ты, Надька, не вой. Еще другого сделаешь. Очень просто»). В период «Партизанских повестей» «все кажется естественным и простым — и родить человека, и убить человека (“ничего нет легче человека. убить” — “человек . пыль”)» [Белая 1989: 131]. Молодая мать кощунственно жаловалась брату: «Думала — донесу ребенка-то до настоящей жизни... А тут крысы съели, господи!.. Не могли старуху (это о матери!
— Р. Х.) съесть. В деревне, бают, Фадеевы сами съели, про нас-то» [Иванов 1928: I, 2,
240].
Борис Пильняк в «Третьей столице» строками из дневника англичанина Роберта Смита горько констатировал: «Разрушены семья, мораль, религия, труд, классовое сознание всех групп туземного населения, ибо борьба за существование, голодная смерть (а голодала вся Россия без исключения) — вне морали и заставляли быть аморальными» [Пильняк 2003: 2, 327]. Свои же мысли,
как маркирует автор, пришли весною 1922 года, вслед за «голым годом»: «О голоде говорить нечестно, бесстыдно, нехорошо. Голод — есть: го-лод, ужас, мерзость» [Пильняк 2003: 2, 332].
Описание двухлетнего голода на Дону встречается в рассказе М. Шолохова «Алешкино сердце» (1925): четырнадцатилетний мальчик представлял себе голод «большущим безглазым человеком: идет он бездорожно, шарит руками по поселкам, хуторам, станицам, душит людей и вот-вот черствыми пальцами насмерть стиснет Алешкино сердце» [Шолохов 1956: 1, 45]. В отличие от семьи Фадеевых из «Полой Ара-пии», остался в живых Алешка: мать с сестрами мученически умерли, труп младшей, Нюратки, собаки выели. И если у Иванова дана картина всеобщего голода, то, как подчеркнула С. Семенова, в шолоховском повествовании поля родят, Советская власть охраняет амбары с зерном для нового урожая, богатые казаки наживаются на беде [Семенова 2005: 51-53].
Пильняк в «Третьей столице» привел историю о дворнике, приехавшем из голодной стороны: был он вначале дворник как дворник, разве что темнел, когда видел хлеб, мяса не ел совершенно, а вот картошки съедал невероятное количество. Причина открылась, когда человек вскоре завыл: сошел с ума (он не мог не сойти с ума, вспомнив и рассказав, как съел там, в хлебородной, свою жену); потом в сумасшедшем доме он повесился [Пильняк 2003: 2, 332-334].
Безумие как измененное состояние сознания человека в зеркале социально-исторических катаклизмов ХХ века привлекало внимание Иванова-художника — хрупкое психическое здоровье личности становилось ее автопсихопрезентацией [Ханинова 2006]. В «Полой Арапии» лейтмотив людоедства — один из ведущих: начинается с подозрения председателя исполкома в том, что семья Фадеевых съела своего ребенка, продолжается темой будущего «исчезновения» трупа Надьки с помощью Егорки-же-ниха и заканчивается неминуемой смертью старшего брата, Мирона, за которым охотятся четверо чужих. Так крысы объединяются в стаи и загрызают других особей. Ученый-этолог Конрад Лоренц отметил, что «постоянное состояние войны, в котором находятся все соседние семьи крыс, должно оказывать очень сильное селекционное давление в сторону все возрастающей
боеготовности, и стая, которая хоть самую малость отстает в этом отношении от своих соседей, будет очень быстро истреблена» [Лоренц 2004: 424]. Мирон испуганно сообщал сестре после попытки насильников, что щупают («мясо щупают!»), не тело — а еду. Та, жалея опухшего от голода брата, советовала ему быстрее худеть («очумел мужик, особливо ночью — согрешат, убьют.»). Д. А. Сафонов приводит сведения: в Башкирии людоедство приобрело такие масштабы, что в апреле 1922 г. правительство Башреспублики приняло специальное постановление «О людоедстве», имевшее целью защиту людей, прежде всего, детей, от посягательств психически ненормальных граждан, которые стали такими от голода [Сафонов 2005: 148].
Мотив сна (жизнь как сон-небытие) стал сюжетообразующим элементом в ивановском рассказе. Герою снился сон-греза об урожае: «Желтый густой колос бежал под рукой, не давался в пальцы. Но вдруг колос ощетинился розоватыми усиками и пополз к горлу. Здесь Мирон проснулся и почувствовал, что его ноги ощупывают: от икр к пахам и обратно. Он дернул ногой и крикнул: “ — Кто здесь?” » [Иванов 1928: I, 2, 244]. Сон оказался вещим, да и предчувствия не покидали человека («кончат»). У голодного Мирона появились галлюцинации: «Под глазами развернулось, извиваясь и трепеща, поле колосьев — багровых, зеленых, коричневых. Разбрасывая рогами колос, вышла и глянула на него тупая и жирная морда коровы. И вдруг — глаза у ней поблекли, осели, и над ними всплыла острая волчья морда» [Иванов 1928: I, 2, 249]. И, действительно, когда несчастный открыл глаза, за колесом телеги сидела «баба, а мужик за ней совал ей в руку молоток. “Сожрут”, подумал Мирон. Он прижал голову к спицам и, хватая ртом песок, зажмурился» [Иванов 1928: I, 2, 249]. А Егорка, колом подкинув к себе крестик с умершей невесты, не смотрел в лицо ее брату, когда обещал Надьку похоронить.
Здесь, в финале рассказа, наглядна символическая проекция сна и галлюцинаций: колос — голод (смерть), корова — баба (исполнитель), волк — мужик (заказчик). «Человеческая судьба стала походить на страшный сон, а страшные сны оказались действительной человеческой судьбой» [Полонский 1929: 225]. Другим лейтмотивом в «Полой Арапии» с первой главки («Тогда
появилась Ефимья со Вчерашнего Глаза») стал образ старухи, манифестирующий умаление и оскудение («маленькое беловолосое лицо», «морщинист голос древний, чуть слышный»), отрешенность («Вздыхала сонным вздохом. Глаза редкие и немые — спят. Голос сонный, чужой и жуткий»). Мужики были обеспокоены, что нечем кормить Ефи-мью, Мирон устало успокоил: «Накормют» [Иванов 1928: I, 2, 248].
Обещала и Ефимья, что дадут «арапские человеки все надобное, до штанов с зеленой пуговкой». В народной модификации Земли Обетованной, по словам героини рассказа, жил там народ «черный и без попов», хотя Надька и выражала сомнение («А поди, так попы раньше туда с крысой удрали»). А пока люди грызли кору, ели корешки, кожу с хомутов после того, как кончились крысы и лошади. В лирическом отступлении пятой главки автор горестно восклицал («Глодай! Глодай! Камни будешь глодать! »), а раньше, оптимист, пел гимны, как заметил Вяч. Полонский: «”Пройдем и проедем степи. Пески превратим в камни. Камни — в хлеб. Веселых дней моих звенящая пена,
— Будь!” (Рассказы о себе). <. > Человек верил, что в хлеб превратит камень, — но увидал себя слабой игрушкой» [Полонский 1929: 225].
Гибнущий человек, действительно, всегда был предметом глубокого внимания писателя, но причиной тому — авторская интенция. Иванов вспоминал в конце 1950-х гг., как летом 1921 г. от редакции «Правды» поехал в Поволжье, которое поразил страшный голод. Ни очерк, ни статья не получались. По предложению М. И. Ульяновой, работавшей тогда в этой газете, он стал писать «Полую Арапию», помня ее наказ: «И не приукрашайте жизнь, пишите искренне все, что видели» [Иванов 1958: II, 1, 79]. В последующих комментариях к творческой истории рассказа писатель скорректировал объяснение замысла: «Когда я писал его, я был убежден, что, чем чаще литератор будет смотреть правде в глаза, чем бесстрашнее будет говорить об этой правде, тем героичнее и возвышеннее будет обрисован человек нашей страны. Однако рассказ этот даже после напечатанья его в “Правде” издатели брали неохотно» [Иванов 1958: II, 1, 79]. Сегодня можно предположить, что издателей смущали не только картины голода, но и недвусмысленность авторской позиции.
Симптоматично звучит название святого ключа в рассказе Иванова «Полая Ара-пия» — «Вчерашний Глаз». Вчерашний глаз — вчерашний взгляд. В контексте повествования это и отсылка к народным социально-утопическим представлениям о светлом будущем в заповедной земле (Белая Арапия), это и прощание с вековечными иллюзиями, «ведь единственный язык <...>, который они (люди. — Р. Х.) понимают, — это язык, минующий разум и обращенный к чувству” [Юнацкевич, Кулганов 1999: 166]. Это утопия бегства от коммунистического рая (Полая Арапия). Следовательно, рассказ Вс. Иванова содержит явную антиутопиче-скую тенденцию.
Трагическую модификацию такой народной утопии в жанре литературной антиутопии — дистопии (Е. Замятин, А. Платонов, Д. Оруэлл, О. Хаксли, Р. Шекли, Р. Бредбери, Э. Берджес и др.) представил опыт ХХ века. Как напомнил К. В. Чистов, О. Хаксли предпослал одному из своих романов эпиграф из Н. Бердяева: «И теперь стоит другой мучительный вопрос: как избежать их (т. е. утопических идей. — К. Ч) окончательного воплощения?» [Чистов
2003: 22]. Размышляя о современности, дневниковыми записями своего героя-ан-гличанина Б. Пильняк пророчески объявил: «Я изучаю русский язык, и я открыл словесный нонсенс, имеющий исторический смысл: власть советов — власть пожеланий» [Пильняк 2003: 2, 329]. Расшифровка этому дана в предшествующем пояснении: «Я много думал о воле видеть и ставил ее в порядке воли хотеть; оказывается, есть иная воля — воля не видеть, когда воля хотеть противопоставляется воле видеть. Россия живет волей хотеть и волей не видеть» [Пильняк 2003: 2, 328].
Вяч. Полонский считал, что такие произведения Вс. Иванова, как «Дите», «Полая Арапия», могут выдержать сравнения с лучшими произведениями европейской литературы. «Я не знаю, кроме “Полой Арапии”, другого произведения, которое с такой потрясающей, почти осязательной силой показало бы голодного человека. “Голод” Гамсуна по праву приобрел мировую известность. Но Гамсун показал мир глазами голодающего интеллигента. Искривленный мир был удивителен» [Полонский 1929: 228]. В «Полой Арапии» автор «дал облик голодающей массы, впавшей в первобытное, звериное состояние — на грани людо-
едства», — резюмировал Вяч. Полонский, отметив, что «изобразительная сила кисти Иванова возросла необычайно» [Полонский 1929: 228]. Г. А. Белая также справедливо утверждала, что истинный дар этого писателя — живописание, рапповская же критика сыграла роковую роль в его творческой судьбе, толкая писателя к «простоте» и доступности: «Вероятно, прав был Пикассо, когда возражал против того, чтобы рассматривать творчество художника через систему зеркал, из которых одни представляют его прошлое, другие — его будущее. “Все это один и тот же образ, — говорил Пикассо, — но только отраженный в разных плоскостях”» [Белая l989: 138-139].
Можно заключить, что тема Земли Обетованной в ранней прозе Всеволода Иванова претерпела модификации в аспекте социокультурной парадигмы, обусловленные как историософскими воззрениями писателя, так и сменой идиостиля. Это, и в самом деле, один и тот же образ, отраженный в разных плоскостях.
Литература
Белая Г. А. Дон-Кихоты 20-х годов. «Перевал» и судьба его идей. М.: Сов. писатель, 1989. 400 с.
Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. М.: Госиздат иностр. и национал. сл., 1955.
Иванов Вс. I Собр. соч.: в 7 т. М.; Л.: Гослитиздат, 1928-1930.
Иванов Вс. II Собр. соч.: в 8 т. М.: Худож. лит., 1958-1960.
Иванов Вс. III Собр. соч.: в 8 т. М.: Худож. лит., 1973-1978.
Лоренц К. Агрессия // Вилюнас В. Психология эмоций. СПб.: Питер, 2004. С. 406-430. Парамонов Б. И. Оставь нам долги наши // Электронный ресурс. Режим доступа: http: www. svoboda. org / programs/rg/2003/rg.071003.asp Полонский Вяч. Очерки современной литературы. О творчестве Всеволода Иванова // Новый мир. 1929. № 1. С. 216-235.
Пильняк Б. Собр. соч.: в 6 т. М.: Терра-Книжный клуб, 2003.
Сафонов Д. А. Человек после голода: голод 1920-1922 гг. и его последствия // Человек в экстремальных условиях: историко-психологические исследования: Мат-лы XVIII Междунар. науч. конф., Санкт-Петербург, 12-13 декабря 2005 г.: в 2 ч. СПб.: Нестор, 2005. Ч. 2. С. 144-148.
Семенова С. Г. Мир прозы Михаила Шолохова: От поэтики к миропониманию. М.: ИМЛИ РАН, 2005. 352 с.
Словарь русского языка: В 4 т. 2-е изд., испр. и доп. М.: Изд-во «Рус. яз.», 1983.
Смирнов И. П. Психодиахронологика. Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней. М.: Нов. литератур. обозрение, 1994. 351 с.
Фокин А. А. От функционального изучения литературы к антропологической поэтике // Русская литература ХХ-ХХ! веков: проблемы истории и методологии изучения: материалы Междунар. науч. конф. М.: Изд-во Моск.
ун-та, 2004. С. 451-455.
Ханинова Р. М. Поэтика малой прозы Всеволода Иванова: психологический аспект. Элиста: Изд-во Калм. ун-та, 2006. 330 с.
Чистов К. В. Русская народная утопия (генезис и функции социально-утопических легенд). СПб.: «Дмитрий Буланин», 2003. 540 с.
Шолохов М. А. Собр. соч.: в 8 т. М.: ГИХЛ, 1956-1960.
Эткинд А. Хлыст (Секты, литература и революция). М.: Нов. литератур. обозрение, 1998. 688 с.
Юнацкевич П. И., Кулганов В. А. Психология обмана. СПб.: Атон, 1999. 319 с.
