CC BY
37
Борис ДУБИН
Модельные институты и символический порядок: элементарные формы социальности в современном российском обществе
В последнее время феномен доверия и недоверия жителей России к социальным институтам общества явно привлекает внимание социологов, в его анализе все чаще заинтересованы и их "заказчики". Это связано с рядом обстоятельств. Уровень массового доверия фигуре В.Путина в последние два с половиной года настолько превосходит позитивное отношение россиян к любым другим политическим деятелям, силам, институциям и так устойчиво продолжает на этом уровне удерживаться, сохраняя соответствующий разрыв, что ставит перед вопросом о социальной природе данного феномена: в какой мере и каким образом символическая фигура президента вообще связана сегодня с конструкцией российского социума, природой и границами согласия в нем, легитимностью власти, деятельностью массовых коммуникаций, процессами в общественном мнении. Вместе с тем в массе общества, в большинстве его групп нарастают настроения отчужденности от политики, политической пассивности, безразличия и эскапизма, стираются различия в социально-политических установках и оценках между самими этими группами. Так или иначе для аналитиков встают задачи определить институциональные основания сложившегося на нынешний день баланса сил и
тенденций в обществе, выявить, если таковые имеются, потенциал и возможные направления его гипотетической динамики. Применительно к нынешней ситуации это требует осознать параметры и характер массовой поддержки тех или иных инициатив "сверху" (равно как и возможности влиять на президента и его команду со стороны или под вывесками общественного мнения), оценить масштабы и формы пассивного противодействия подобным шагам на массовом уровне.
Динамика общественного доверия социальным институтам. Материалы опросов ВЦИОМ по этой проблеме не раз приводились и анализировались в "Мониторинге" и в первую очередь Ю.А.Левадой*. Я бы хотел сейчас подойти к этим данным и к самой теме не столько со стороны собственно доверия и стоящих за ним (выражающихся, про-
* См.: Левада Ю.А. Факторы и фантомы общественного доверия // Экономические и социальные перемены: Мониторинг общественного мнения. 1996. № 5. С. 7-12; Он же. Механизмы и функции общественного доверия // Мониторинг общественного мнения: Экономические и социальные перемены. 2001. № 3.
С. 7-12. О доверии, ответственности и других моральных основаниях социального порядка в модерных обществах см.: Селиг-мен А. Проблема доверия. М., 2002.
ступающих в нем) социальных ожиданий и настроений, сколько со стороны семантики институтов, как она понимается массовым сознанием*. Мой интерес — в том, чтобы наметить возможности институционального подхода в дополнение к антропологическому, точнее, связать институциональный и антропологический подходы через массовые образы (символические значения) социальных институтов. Для начала напомню сводные данные ВЦИОМ по проблеме доверия основным социально-политическим институтам (табл. 1).
Как видим, для "начального" этапа замеров общественного мнения характерно достаточно высокое доверие советских людей большинству институтов общества в период провозглашенной перестройки — показателен именно набор институтов в сравнительном различии их типов. Полюсом максимального многообразия выступают при этом массме-диа. Но зафиксированная картина достаточно быстро сменяется отказом в доверии фактически всем институтам, кроме армии и церкви. После фазы короткого периода ослабления доверия даже к ним (отрицательный пик здесь приходится на электоральный 1996 г.) армия и церковь снова становятся в общественном сознании опорными точками всей конструкции "воображаемого общества". Далее, с конца 1999 г., эту конструкцию увенчивает фигура исполняющего обязанности, а затем полновластного президента
В.Путина. Напомню, что до этого, еще в августе 1999 г., тех, кто считал, что в России нет политических сил, которым можно доверять, среди 1600 опрошенных насчитывалось втрое больше, чем их противников (соответственно 57 и 20%).
На нынешний день лишь президент, силовые структуры, церковь и массмедиа отчетливо остаются в зоне преобладания позитивных оценок населения. Общим фоном при этом выступает преобладающее среди россиян недоверие к окружающим их людям: из 1600 опрошенных в январе 2001 г. 78% были согласны с тем, что сегодня нельзя доверять никому за исключением самых близких (не согласных с этим мнением вчетверо меньше — 19%). Вот эту итоговую, устойчивую смысловую конфигурацию я и хочу обсудить. Для этого придется сделать небольшое теоретическое отступление о процессе модернизации в его основной проблематике и прежде всего в связи с формированием современных социальных институтов. Речь пойдет о принципиальной схеме исследования, точнее, об одной из возможных здесь схем:
* Оставляю сейчас в стороне и те распространенные в политической, экономической, социальной жизни России типы поведения, которые демонстративно рассчитаны на доверие других, но с заведомый намерением это доверие обмануть, — отношения типа "блефа" или "понтов”; некоторые соображения по их поводу см: Дубин Б. Война, власть, новые распорядители // Неприкосновенный запас. М., 2002. № 1. На материале лагерной жизни — отношений блатных с фраерами — о них немало писал В.Шаламов в "Колымских рассказах".
Таблица 1
Массовое доверие социально-политическим институтам общества
(отношение положительных ответов к отрицательным, ранжировано по убыванию показателя в 1989 г.)
Институты* 1989 г. 1991 г. 1993 г. 1995 г. 1996 г. 1997 г. 1998 г. 1999 г. 2000 г. 2001 г., III 2001 г., X
СМИ 5,0 1,1 0,8 1,3 1,2 1,2 1,3 1,1 1,1 1,6 1,3
Армия 5,0 2,7 3,4 1,1 0,5 1,4 1,4 1,9 4,8 1,8 1,9
Церковь 4,6 4.2 2,7 5,9 1,6 1 3.4 2,6 2,7 3,2 3,5 3,1
ФСБ-КГБ 3,6 11 1,2 0,6 0,3 0,5 0,7 0,8 1,3 1,2 1,2
Правительство 2,8 0,3 0,5 0,1 0,2 0,2 0,1 0,4 1,1 1,0 1,0
Парламент 1,6 - 0,2 0,1 0,2 0,1 0,2 0,1 0,7 0,3 0,3
Милиция, суд, прокуратура 1,2 0,7 0,4 0,2 0,2 0,2 0,3 0,3 0,4 - -
* Приведен не весь список, фигурирующий в анкетах.
Таблица 2
Массовое доверие социально-политическим институтам в конце ельцинского президентства и после Б.Ельцина
(в % от общего числа опрошенньх)
1 — полное доверие; 2 — неполное доверие; 3 — отсутствие доверия.
Институт Март 1999 г. Март 2000 г. Март 2001 г. Сентябрь 2001 г.
] 2 3 7 2 3 1 2 3 7 2 3
Президент 3 29 71 48 28 9 52 31 1 54 30 7
Парламент 4 40 36 13 42 18 10 41 35 11 39 33
Правительство 12 45 28 20 43 18 21 41 22 22 40 21
Политические партии 3 30 39 6 34 31 7 28 36 6 28 37
Армия 29 36 15 48 26 10 33 30 18 33 31 18
ФСБ 19 34 24 24 35 18 22 32 19 23 30 19
Суд* 13 38 35 - - - 13 34 26 14 34 29
СМИ 22 45 20 20 47 19 28 43 18 24 45 18
Церковь 36 21 14 38 22 12 41 21 12 38 21 12
* В формулировках 1999-2000 гг. — "милиция, суд, прокуратура".
проверка ее объяснительных возможностей на эмпирическом материале, в том числе относящемся к истории советского общества, входит в задачи дальнейшей работы.
Понятие модельного института и траектории модерни-зационного процесса. Элементами модернизации как типологической исследовательской конструкции выступают оси идентификации и ориентации социального действия, дифференцирующиеся и институционализируемые в процессах перехода к "современным развитым" обществам:
— ось аскриптивного сходства—различия, или равенства—превосходства (критериев принадлежности и форм солидарности — "свои—чужие", "высшие—низшие"), здесь фиксируются нормы коллективной принадлежности;
— ось обобщенных достиженческих характеристик ин-дивидуации, самостоятельности и соперничества, где отмечаются ценностно-целевые ориентиры действия.
Тогда структурную проблематику модернизации можно обобщенно представить как соединение нормативных параметров, или рамок, символической идентификации (новых границ и критериев идентификации, форм коллективной солидарности) с мотивами и механизмами состязательности (ценностями достижительности, началами дифференциации). Каждая из модернизирующихся стран, вступая в процесс со своими структурными особенностями и культурными традициями, находила свое, исторически особенное решение данной общей проблемы. Об идеальном смысловом моменте этих процессов, рациональном компоненте социального действия, и о новых, внесословных элитах, формирующихся на подобной идеальной основе, уже приходилось писать*. Ведущими, структурообразующими элементами — осью кристаллизации современного общества — при этом становятся состязательные компоненты действия. Они закрепляются в системе социальной стратификации, стимулируют образование элитных групп, включаются в формы выражения их престижа и т.д. Тем самым разрешением проблемы модернизации в- плане социальной структуры и выступают ключевые институты современных обществ, такие, как рынок (биржа), а также гласный состязательный суд, выборный парламент (групповое представительство на основе опять-таки гласного состязания партийных программ и лидеров в ходе электорального марафона).
Модельным институтом, на начальных фазах модернизации притягивающим наибольшую активность акторов, становящимся сферой их наиболее успешной реализации, областью наибольших и наиболее признанных достиже-
* Кто и куда стремится вести Россию?.. Акторы макро-,
мезо- и микроуровней современного трансформационного процесса. М., 2001. С. 308-309.
ний, для Запада нового времени является, видимо, рынок. Понятно, что исторически именно он принимает на себя общие согласованные значения социального института как такового, становясь позднее нормативным шаблоном для восприятия и оценки других институтов, метафорой социальной системы, общества в целом. Так, характерно, что язык торговых переговоров, согласования интересов (negotiation), сделки (bargaining) выступает в Америке метафорическим ресурсом для описания не только политических или судебных институтов, но и культурных систем, казалось бы, наиболее далеких от торговли, например, литературы*. Обобщая, можно сказать, что каковы "идеальные" значения человека в данном обществе, таковы и ведущие элиты данного типа социума, таковы же модельные институты воспроизводства — и системы общества, и модели человека.
Для российского, а впоследствии советского общества, для идеологии традиционализирующей модернизации в России ведущими и определяющими являются критерии символической принадлежности, формы нормативной идентификации с целым. При этом начала дифференциации, социальные различия, кроме архаических, аскриптивных противопоставлений "своего—чужого" и "высшего—низше-го", для членов традиционалистски ориентированного сообщества непонятны. Они для коммунитарного сознания вообще загадочны и подозрительны. Осью структурации подобного уравнительного целого (совокупности равных в своей принадлежности к нему и сплоченных этим равенством) выступает вертикаль простейшего иерархического контроля, возглавляемого неконкурентной фигурой вождя. Тем самым структура общества в России нового времени, а затем в советской России фиксирует принципиальный разрыв между горизонтальным и вертикальным измерениями — массой и властью. Модернизацию по-российски можно в данном плане назвать институционализацией несостязательности. Она подразумевает отстранение, подавление и даже прямое устранение "первых", даже кандидатов в первые**. Соответственно, парадигмальные формы организации, модельные институты здесь по своей конструкции и механизмам властно-иерархические.
* Об атом см.: Венедиктова Т.Д. "Разговор по-американски": Дискурс торга в американской литературной традиции. М., 2002 (в печати).
** Если говорить о транскрипции этого обстоятельства об- • разно-символическими средствами искусства, я бы напомнил о навязчиво всплывающих в русской литературе советского периода от А.Платонова и М.Булгакова до В.Шукшина и В.Мака-нина образах агрессивного антилидера среди пассивного сообщества терпящих его (и терпящих от него) обывателей; на самой поздней фазе, в антиутопии А.Зиновьева, этот образ принимает гротескный вид "крысиного волка".
Рис. 1. Когда Вы говорите "власть", то кого Вы прежде всего имеете в виду? (в % от общего числа опрошенных, сумма ответов превышает 100%, поскольку респондент мог дать несколько вариантов ответов, январь 2001 г., N=1600 человек)
Российская модернизация: армия как модельный институт. Модельным институтом, вводящим новые значения современного поведения, рационализированного, тех-нологизированного действия, открывающим, соответственно, возможности социальной мобильности и карьеры, но вместе с тем опирающимся на старые, традиционные значения иерархического контроля и внеконкурентного господства, в России, а затем в СССР, выступает армия*. Однако армия представляет здесь не столько инноватив-ную структуру рациональной бюрократии или социальный институт ведения современной войны, сколько общепризнанную нормативную модель легко управляемого и неконкурентного сообщества. Отвлекаясь сейчас от исторических фаз и механизмов формирования подобного образа, в поздних, собственно советских массовых представлениях об армии можно аналитически выделить по крайней мере три следующих плана или пласта:
— армия как воплощенная слава страны, олицетворение ее героических побед, могущества советской державы, как символ национальной (точнее, национально-государственной) идентичности, т.е. как несущая часть национальноисторической легенды, компонент идеологии**;
— армия как простейший и понятнейший вид социальной организации. Он соединяет в себе внятные "каждому" значения равенства большинства, единства этих равных в их подвластности началам столь же простой, а потому понятной иерархии (иерархии властных полномочий, дающей вместе с тем известные и просчитываемые возможности регулируемого продвижения). В этом смысле поведение участников взаимодействия, с их точки зрения, понятно и предсказуемо, их повседневные, повторяющиеся, воспроизводимые во времени отношения принудительно объективны. Армия здесь — в предельно тривиализированном виде это не армия, а дружина, и не руководитель, а вожак, вождь — модель социального организма относительно нового типа, вместе с тем понятного традиционалистскому сознанию;
— армия как воплощение образцового порядка повседневного существования с его однозначной четкостью ролей и им-
* Виктор Заславский (см. его статью в настоящем номере и
указанные в ней соответствующие работы) говорит в связи с этим о "военно-индустриальном обществе". Меня в данном случае интересуют не столько структура и функционирование подобной социальной системы, сколько ее образные проекции — символические конфигурации трудармии, смеси армии с фабрикой — в сознании членов подобного общества.
** Об этом комплексе значений и его роли в процессах мобилизации советского общества см.: Гудков Л. Победа в войне: К социологии одного национального символа // Экономические и социальные перемены... 1997. № 5. С. 12-19.
перативов поведения, сравнительной гарантированностью и устроенностью быта, тоже нового для выходцев из села, но общего для всех и уже нетрадиционного, — здесь армия (казарма, лагерь) является моделью образа жизни.
Поскольку дифференциация подобной системы выступает в простейшей форме властной иерархии, то во главе ее не прагматичный деятель-специалист в своей области, не вышедший из кругов элиты публичный лидер, а символ недифференцированной мощи. Точнее говоря, "вождь" здесь даже не столько продолжает и завершает собой инструментально-исполнительскую иерархию, не суммирует в себе иерархическую власть, сколько господствует над самой иерархической лестницей, пребывая вне ее, над ней, как и над государством и обществом.
Признаками упорядоченности для сознания советских людей будут обладать именно такие организации, структуры такого типа. Они и сегодня для большинства населения, особенно его старших групп, — воплощение порядка, метафора общества как такового; но они же — мера оценки "отклонения", "беспорядка", "хаоса" в массовых мнениях, через них, но уже исключительно негативным образом, от противного, вводятся значения устроенности и стабильности. Отсюда — высокая согласованная оценка силы, ее "понятность" и приемлемость для большинства, фактическое принятие ее массой населения как базового феномена и решающего аргумента в социальном взаимодействии. Отсюда же — всегдашний символический престиж силовых структур, но не их реальная власть и не инструментальная эффективность армии. Напротив, высокую символическую оценку населением силовые структуры сохраняют даже в отсутствие подобной эффективности, когда армия, как, например, в первую чеченскую войну, подается массмедиа и воспринимается населением преимущественно в качестве "жертвы".
Подчеркну, что армия в такого рода представлениях — именно символическая модель общества, а не реально действующий институт (у младших возрастных групп более высок в этой роли престиж органов госбезопасности). Показательно, например, что россияне крайне редко отождествляют с армией самостоятельную власть в стране и не ждут от нее подобных властных проявлений (рис. 1).
Более четырех пятых из опрошенных в июне 2001 г. (N=2000 человек) не считают, что власть в стране должна принадлежать армии, число тех, кто одобрил бы подобную конструкцию власти, в 5,5 раз меньше. Доля тех, кто полагает, что представители армии так или иначе оказывают сегодня влияние на ситуацию в стране (чуть больше трети опрошенных в том же исследовании), равна доле
30
20
10
0
12 3 4
Варианты ответов
1. Каждый настоящий мужчина должен пройти службу в армии
2. Служба в армии — долг, нужно отдать его государству, даже если это не отвечает Вашим интересам
3. Служба в армии бессмысленна и опасна, нужно любыми средствами ее избежать
4. Затрудняюсь ответить
Рис. 2. Отношение молодежи к службе в армии (в % от общего числа опрошенных, январь 2001г., N=1602 человека)
тех, кто так не считает. Иными словами, армия в подобных оценках — обобщенный образ силы без власти*.
Поэтому высокая оценка армии как символического образца социальной упорядоченности вполне может соседствовать в массовом мнении с представлениями о коррумпированности армейских структур (более трех пятых респондентов из 2 тыс. опрошенных в январе 2001 г. согласны с тем, что в нынешней армии в значительной мере распространены коррупция и взяточничество). Соответственно, символический престиж этого института не исключает значительной настороженности россиян по отноше-ниюк армейской службе и стремления молодежи в массе избежать военного призыва (в начале перестройки под влиянием множества публикаций о "дедовщине" и "неуставных порядках" подобные негативные установки получили еще большее распространение в советском обществе, в них охотнее признавались и себе, и интервьюерам). Распределение ответов в опросе ВЦИОМ 2001 г. приведено на рисунке 2.
Комплементарные и альтернативные формы социальной жизни. На подобном фоне все другие формы социальной организации в советском обществе принимали в той или иной мере адаптивно-компенсаторный характер. Однако стоит отметить, что даже заметно развившиеся в брежневскую эпоху "теневые" механизмы социального взаимодействия, казалось бы, компенсирующие общественную стагнацию, носили опять-таки несоревновательный характер, — вместе с утратой символической значимости официальной власти и авторитета "первого лица" это рано или поздно должно было привести общество к коллапсу. Различные формы привилегий и блата представляли собой подчеркнуто временное разрешение на пересечение нормативных границ, в обычной практике — запретных (метафорически говоря, были контрамаркой, но не билетом). Больше того, всякого рода символические "пропуска" выдавались распорядителями ресурсов именно в знак отказа от состязательности. Они носили традиционалистский характер удостоверения в принадлежности к закрытому сообществу "своих".
Конструирование общества по армейскому образцу, центральное символическое значение армии как модель-
* Характерно, что в идеологически нагруженной фигуре "полководца" авторы новейших историко-патриотических романов массовой адресации подчеркивают именно значения слуги, подчинения "государю и отечеству", напротив, осуждая в нем любые признаки индивидуализма, честолюбия, "кондотьерства". Об этом см.: Дубин В. Риторика преданности и жертвы: Вождь и слуга, предатель и враг в современной историко-патриотической прозе // Знамя. 2002. № 3.
ного института предопределило, в частности, распад традиционной семьи в "классическую" сталинскую эпоху и позднее, в период брежневского "застоя". В обществе, оставившем за мужской ролью преимущественно адаптивные функции, фигура отца не могла выступать образцом для межпоколенческого состязания. Он все больше сосредоточивал на себе символические значения слабого, больного, инвалида, иждивенца. Функциональным центром семьи становилась властная мать, а внутрисемейные отношения принимали форму тяжбы за "место главного". Постоянное и неразрешимое соперничество между родителями, выливавшееся в склоку, задавало соответствующий характер отношений между всеми членами семьи.
Партикуляристские отношения "своих" по модели семьи, рода или клана не образуют современного, "большого" общества и не могут быть положены в основу его несущих институтов. Если говорить об антропологических моделях, лежащих в истоке модернизационных процессов дифференциации и институционализации различных типов социального действия, то центральной для Запада, видимо, является не архаическая, традиционалистская конструкция "своего" и "чужака", а символическая фигура человека как "любого и всякого", "каждого", можно сказать, "первого встречного" (в последующем развитии она, если брать предельную форму, и принимает вид "массового человека").
Одно из звеньев в культурной разработке этого символического комплекса в Европе — такой герой раннебуржуазной городской драмы и протестантского назидательно-аллегорического романа, как Эвримен (в Голландии — Элкерлейк), Имярек или Никто (Немо) — обобщенный, предельный Другой, но не конкретный "ты", не "я" и не "он"*. Воплощенная в нем позитивная оценка Другого, непохожего на "тебя", но столь же самоценного, как "ты", и нужного "тебе" именно в этом самостоятельном качестве, кладется в основу рационального поведения, социального взаимодействия как такового. Рамками подобного действия, набором его мотивов и ориентиров предопределяются феномены общественного успеха и признания актора. На этой основе формируются новые элиты общества, выступающие двигателями модернизации, а затем — ее символами, символами успеха всего этого крупномасштабного социального процесса.
Еще раз о проблеме доверия социальным институтам.
В соответствии с предложенным подходом проблема массового доверия институтам общества приобретает несколько иной вид и смысл. При таком концептуальном развороте вопрос не столько в том, что означает подобное "доверие", сколько в том, что значит тот или иной институт общества
* Если не говорить об архаической предыстории данного образа (Одиссей-Никто и др.), в Новое время он раньше всего возникает, видимо, в поэме страсбургского цирюльника Георга Шана "Никто" (1507 г., была издана и многократно переиздавалась потом с его же гравюрой). Далее сюжет активно разрабатывался в ренессансной и барочной драме, включая Испанию и Португалию (Жил Висенте), но прежде всего в анонимной английской пьесе, переделанной затем в Нидерландах (Исааком Фосом) и в Германии. Впоследствии ее перерабатывали немецкие романтики (Арним, Тик), в их обработке сюжет дошел до Г. фон Гофмансталя, чья драма "Имярек" была поставлена Максом Рейнгардтом в 1911 г. в Берлине. Сюжет вошел в массовую словесность (капитан у Ж.Верна), но продолжал жизнь и в элитарной литературе, в авангардной лирике (роман Б. де Шлецера "Мое имя — Никто", стихотворение П.Целана "Псалом"). В живописи и гравюре этот герой фигурировал в протестантских лубочных картинках, английских религиозных памфлетах, картах Таро ("портрет Никто" упоминает Шекспир в "Буре", III, 2), у Гольбейна, Брейгеля, Хогарта, Крукшенка и др. Благодарю Вардана Айрапетяна, привлекшего мое внимание к этому материалу и помогшему полезной литературой (см. об этом в его кн.: Толкуя слово. Опыт герменевтики по-русски. М., 2001. По указателю).
на фоне модельного. В исследованиях 90-х годов социологи имели дело с достаточно ограниченным набором ключевых слов социально-политического лексикона, в частности, имен социальных институтов. Применительно к России и к Западу на первых фазах перестройки и во второй половине десятилетия, тем более в его конце, эти имена фокусируют в себе разные конструкции социальной реальности. Таковы, например, парламент, рынок, массмедиа, та же армия или даже церковь.
Для сравнения с данными по России (где не реже одного раза в месяц церковь посещали в 90-е годы от 5 до 9% россиян) укажу, что в США в 1992-1999 гг. еженедельно бывали в храме или синагоге 23% людей до 29 лет и вдвое больше — самых пожилых американцев*. И это лишь количественные различия. Если же говорить о семантическом ореоле институтов, то напомню, что в конце 80-х годов церковь выступала в общественном мнении элементом нового, перестраивающегося социального устройства, противостоявшего традиционному советскому, — такова, в частности, была позиция демократических сил и лидеров в тот период. Или возьмем другой институт — массмедиа. Для общественного мнения конца 80-х годов они, прежде всего печать, — синоним многообразия и перемен, тогда как для конца 90-х годов они (и теперь прежде всего телевизор) — синоним единообразия и повторения И Т.Д.**
Слово "элементарные" в заглавии статьи означает не "простейшие", а "первичные", "основные". И если возвращаться к приведенным прежде данным о массовом доверии, то можно сказать, что временно допущенная в публичное пространство конца 80-х — самого начала 90-х годов риторика рынка, многопартийности, парламента и др. во второй половине и в конце десятилетия сменилась возвращением к прежним опорным элементам конструкции социального. Их смысловая привычность, узнаваемость, понятность, в частности, опознаются респондентами и фиксируются социологами в терминах доверия.
Сегодня можно говорить о нескольких символических кодах, в терминах которых массмедиа, популярные политики, "средний человек" воспринимают и описывают общество, его институты, социальную жизнь в стране. Ключевой метафорой общества выступают здесь воплощения силы. Такова армия в качестве модели простейшего и наиболее управляемого иерархического порядка, олицетворения "своего" как коллективное "мы", "лучшее в нас", вообще "все лучшее".
Другой "ключ" к тому же символическому коду представляет фигура президента (символический образ, а не реальный чин и его носитель!). Она — несущая деталь всей воображаемой конструкции общества, включая конструкцию доверия институтам. Так было уже в ельцинские времена. Можно предположить, что именно потеря доверия к Б.Ель-цину и предельно низкие оценки его перспектив накануне избирательного марафона 1996 г. дали тогда наиболее низкие за все время замеров показатели массового доверия россиян ко всем институтам, включая даже наиболее значимые для них — церковь и армию. На этом отрыве от реальных структур любой власти сегодня строится массовый имидж В.Путина. "Наибольшее доверие" В.Путину дает и максимальные оценки доверия всем другим ведущим институтам современного российского общества — армии, органам госбезопасности, церкви, массмедиа***. Массовые представления о социальных "опорах" В.Путина видны в приводимых данных в таблице 3.
* См.: Ehmann С. The Age Factor in Religious Attitudes and Behaviour <http://gallup.com/poll/releases/pr990714b.asp>.
** См. об этом: Кто и куда стремится вести Россию?.. С. 297-310.
*** См. выразительные данные по этому поводу, приводимые Ю.А.Левадой: Мониторинг общественного мнения... 2001. № 3. С. 9.
Таблица 3
Социальная база поддержки В.Путина
(в % от общего числа опрошенных в каждом исследовании, приводятся лишь ведущие позиции, ранжировано полевому столбцу, 2001 г., март, N=1600 человек; июль, N=1599 человек)
Социальные слои Интересы каких слоев выражает В.Путин? На какие слои опирается В.Путин?
Март Июль
Силовики 36 43
Средний класс 23 16
Окружение Б. Ельцина, "семья" 22 22
Чиновники, бюрократия 19 15
Олигархи 18 15
Простые люди 18 15
Директорский корпус 16 16
Все слои 11 7
Затрудняюсь ответить 14 18
Общественный имидж и символический авторитет В.Путина связан с модельными институтами постсоветского общества, но не сводится к ним, а скорее возвышается над ними. В подобном смысле фигура В.Путина символически репрезентирует не столько отсутствующую, хотя и потребную всем "власть", сколько указывает на ее символическое "место", несет в себе ее презумпцию, возможность, — отсюда подчеркивание в его массовом образе таких качеств, как энергия и решительность, при весьма скромной оценке реальных дел и успехов. В соответствии с патерналистскими ожиданиями большинства В.Путин воплощает высшую, принципиально не подлежащую рационализации "управу" на любую структуру и фигуру власти, — это образ "ревизора из недоступного центра", "с самых верхов" (понятно, что высота и могущество подобного имиджа определяются точкой зрения периферии, "снизу").
Другой символический код (другая развертка той же конструкции социального мира) репрезентирует общество как церковь. Ведущими в этой конструкции выступают магические значения "нездешней силы", задающие интеграцию вокруг образа церкви и ее патриарха в их значении синонимов национально-государственного целого, россий-ско-державного, коллективного "мы"*. Оба эти символических кода выступают для массового респондента как модели должного (в той же модальности, как уже говорилось, воспринимается и фигура президента страны). Обращает на себя внимание, что в обеих этих конструкциях социального мира отношения между людьми представлены как антибуржуазные — не достижительские, не состязательные и пр. Можно сказать и по-другому: чем дальше тот или иной социальный институт отстоит от принципов состязательности и достижительности, тем больше массового доверия ему со стороны россиян можно ожидать и наблюдать. Армия и церковь — наиболее "традиционные" из массовых институтов современного общества.
Третий код — напротив, символический кодреальности, публичной реальности, коллективных образов сегодняшнего российского общества, того, что сегодня есть. И здесь характерно не только то, что общество (в частности или даже по преимуществу его более современные, состяза-
* О синтезе этих значений в массовых представлениях о религии и церкви см. статьи автора: Дубин Б.В. Православие, магия и идеология в сознании россиян (90-е годы) // Куда идет Россия?.. Кризис институциональных систем. М., 1999. С. 359-367; Массовое православие в России (девяностые годы) // Индекс: Досье на цензуру. 2000. № 11. С. 115-120.
тельные институты, например, политические партии или парламент) понимается как зрелище и что это зрелище несет телевизор. Дистанцированный характер зрительства, конечно, очень важен, и об этом в последнее время не раз писалось. Но не менее существенно собственно содержание "спектакля", его жанровый характер: обобщенно говоря, это жанр "бардака", "цирка". Вероятно, первые признаки подобного отношения к обществу как зрелищу (и чаще зрелищу забавному) проявились у российского населения еще в первой половине 90-х годов. Может быть, генеральной репетицией здесь выступила телетрансляция октябрьских событий 1993 г. Видимо, с таким отношением к политической реальности можно в немалой степени связать и победу на тогдашних выборах такого виртуозного шоумена в шутовской маске, как В.Жириновский*.
Дело не ограничивается тем, что телевидение отражает, показывает бардак в стране, но и в том, что оно оценочно моделирует зрительское отношение к происходящему как комическое, шутовское, по модели нелепого гэга или шока (так в старинной русской в лубочной картинке "Трое нас с тобою, шальных, блажных дураков" смеются не только над двумя изображенными героями-дурнями, а над смотрящим на них третьим**). Вероятно, с подобной агрессив-но-снижающей модальностью показа и восприятия социальной, политической, культурной жизни в России связана массовая популярность юмористических шоу, которые в 90-е годы неизменно входят в тройку наиболее популярных у населения типов передач (желание "расслабиться", на которое ссылаются при этом опрошенные, — для социолога не столько ответ о мотивах смотрения, сколько новый вопрос — от чего и как, на каких значениях и в каких формах респонденты "расслабляются"). В число лидеров популярности у зрителей ТВ входят также политические новости (зрелище "виртуальной власти") и криминальная хроника. Подчеркнутое на экране и заранее оцененное постановщиком "спектакля" отклонение от нормы негативным образом отсылает к модельным структурам "должного" и "правильного", которые на примере "армии" и "церкви" описывались выше. Таков в сегодняшней России крайне громоздкий, смещенный механизм постепенного усвоения новых значений через их ценностное снижение, оценочную редукцию к старым.
Уровень повседневной реальности сегодня фиксируется индивидуальными и семейными тактиками прагматического выживания, принудительной адаптации, о которой тоже не раз писалось на страницах "Мониторинга". На первый взгляд может сложиться впечатление, что сам этот уровень как будто бы не транскрибируется символически, остается не означенным, "грубым" и "сырым" (по известной формуле, "улица корчится безъязыкая"). Но это не так: символы никогда и не соотносятся с реальностью напрямую, не отражают ее. Важнее то, что сама установка на адаптацию, конструкция и типы адаптации являются в данном случае исходными и определяющими для всех, казалось бы, более "высоких" символических кодов социального, реально работающих сегодня в российском обществе и в общественном мнении. При отсутствии самостоятельных и авторитетных элит, неразработанности идеальных компонентов действия и образа человека в культуре (неокультуренности практик повседневного существования) адаптация явочным порядком становится господствующей парадигмой действия, воспроизводимой (в виде двойных кодов, "двойного сознания" и пр.) всеми модельными институтами советского и постсоветского обществ.
* См. об этом: Куда идет Россия?..: Альтернативы общественного развития. М., 1994. С. 230.
** Эго изображение можно видеть в кн.: РовгтосийД.А. Русские народные картинки. СПб., 1881. Т. 1. Л. 197.
Фрэнк НЬЮПОРТ
Влияние событий 11 сентября 2001 г. на религиозность в Америке
В течение нескольких лет Институт Гэллапа задавал своим респондентам следующий вопрос: "Считаете ли Вы, что в настоящее время имеет место рост влияния религии в Америке или снижение ее влияния?"
Доля американцев, признавших рост влияния религии, существенно выросла после 11 сентября 2001 г. В феврале 2001 г. лишь 39% опрошенных согласились с этим тезисом, что вполне укладывалось в тенденцию ответов на этот вопрос, сложившуюся за несколько лет. Во время опроса, который проводился в середине декабря 2001 г., доля считавших, что влияние религии в Америке увеличивается, подскочила до 71% — самой высокой цифры за всю историю проведения подобных опросов.
Естественно, первым нашим порывом при интерпретации результатов опроса было использовать их для подтверждения гипотезы о том, что теракт 11 сентября привел к пробуждению религиозных чувств в Америке, в корне изменил представления о роли религии в жизни американцев.
Однако существует несколько причин для того, чтобы с осторожностью относиться к подобным умозаключениям, которые иллюстрируют некоторые из подводных камней, появляющихся при анализе данных опросов.
С одной стороны, мы не можем быть уверены, что изменения долгосрочного тренда ответов на наш вопрос непосредственно связаны с событиями 11 сентября. Временной промежуток между февральским и декабрьским опросами, результаты которых мы сравниваем, конечно, включает и 11 сентября, однако теоретически можно предположить, что могло быть и иное событие, так повлиявшее на представления американцев о росте роли религии в обществе. Это, конечно, маловероятно — разрыв между последними данными и сложившимся за долгие годы стабильным трендом слишком велик и должен быть логически связан с терактами 11 сентября. Будет разумным признать взаимосвязь этих событий и изменения ответов на поставленный вопрос. Однако мы не уверены (и не можем быть уверены) наверняка, что это действительно так. Даже если мы признаем прямую взаимосвязь между событиями, произошедшими 11 сентября, и резким ростом доли американцев, считающих, что роль религии в обществе возросла, то останется еще ряд важных и непростых для решения вопросов.
Следует отметить, что в ходе опроса респондентов не спрашивали, изменились ли их собственные религиозные чувства и представления, а лишь о том, изменилась ли роль, которую религия оказывает на американское общество. Таким образом, в результате такого опроса мы получаем данные о представлениях об изменении роли религии в стране в целом.
Если мы хотим выяснить, увеличилась ли после 11 сентября склонность американцев отмечать возросшую роль религии в обществе, то результаты этого опроса дают нам основание принять эту гипотезу (или, говоря научно, не дают нам оснований отклонить ее).
Однако сравнительно небольшое число людей заинтересовалось вопросом об обобщенном представлении американцев о роли религии в обществе. Значительно более живой интерес вызывает возможность определить реальную роль религии в жизни каждого из американцев. Приведенные выше результаты опроса не могут дать ответ на такой вопрос. Было бы ошибкой ставить знак равенства между такими посылками, как признание роста роли религии в обществе в целом и усилением религиозности конкретных людей.
Почему это так? Большинство американцев не имеют возможности оценить степень изменений в этой сфере по стране в целом, поэтому их суждения по этому поводу
