CC BY
61
Борис ДУБИН
Симулятивная власть и церемониальная политика
О политической культуре современной России1
...Прекрасный камень телевизор, Прекрасный город стадион...
Леонид Шваб. Поверить в ботанику (2005)
Социологические опросы населения в последние годы фиксируют преобладающие установки людей на пассивную понижающую адаптацию к социальным условиям. При этом общее ощущение неизменности происходящего и преобладающее в массе желание "покоя" сосуществуют с растущими чувствами тревоги и незащищенности при крайне слабом присутствии перспективных параметров ориентации — позитивных образов будущего, ожиданий повышения статуса и т.п.
Характерно, например, что среди высказываний по большинству параметров потенциальных перемен в стране наиболее распространенной в 2000-е годы становится именно оценка "положение не изменилось" (ее дают примерно от 40 до 50% опрошенных). Второй по популярности ответ — "положение изменилось к худшему". Он несколько уступает по популярности ответу "положение не изменилось", но по распространенности близок к нему в оценках медицинского обслуживания, работы правоохранительных органов, отношений между людьми разных национальностей, возможности хорошо зарабатывать, уровня личной безопасности, распределения материальных благ, т.е. по абсолютному большинству позиций анкеты, однако однозначно преобладает лишь в оценках экологической ситуации — практически три пятых считают, что последняя изменилась к худшему2. Так или
1 В основе статьи — сообщение на международной конференции "Советский тоталитаризм в Украине” (Киев, 2-6 сентября 2005 г.; ее программу см.: <http://www.krytyka.kiev.ua/conference/ со^егепсе_епд.Мт1>). Для настоящего издания текст тогдашнего выступления значительно расширен и переработан.
2 Преобладание позитивных оценок относится лишь к положению дел на потребительском рынке, но здесь перелом — ликвидация дефицита как результат "гайдаровских" реформ — произошел, конечно, значительно раньше. См.: Общественное мнение — 2005. Ежегодник. М.: Левада-Центр, 2005. С. 8-11.
иначе в сумме две эти оценки охватывают сегодня от 70 до 90% населения.
Свыше двух третей россиян живут с комплексом утраты (в 1993 г. — 63%, в 2004 г. — 68% высказывали сожаление о распаде СССР), три четверти — с комплексом угрозы и врага, свыше четырех пятых — с комплексом собственной уязвимости и окружающей опасности ("бесланский синдром") (рис. 1 и 2).
Две трети россиян сегодня признали, что не чувствуют уверенности в завтрашнем дне. От трех пятых до трех четвертых опрошенных в декабре 2005 г. считали, что в России за последние годы стало меньше радости и уверенности, меньше порядка, но больше страха1.
При этом 70% россиян, по итогам 2005 г., доверяют президенту В.Путину, хотя около 60% не
1 Общественное мнение — 2005. С. 17.
Рисунок 1
ОПАСАЕТЕСЬ ЛИ ВЫ, ЧТО ВЫ САМИ И ВАШИ БЛИЗКИЕ МОГУТ СТАТЬ ЖЕРТВАМИ ТЕРАКТА? (в % от числа опрошенных, 2005 г., август, N=1600 человек)
о
Очень Уверен, Не задумывался Затрудняюсь
и в какой-то что не стану над этим ответить мере опасаюсь Вариант ответа
Рисунок 2
ВОЗМОЖНО ЛИ В БЛИЖАЙШЕЕ ВРЕМЯ В РОССИИ ПОВТОРЕНИЕ ТЕРРОРИСТИЧЕСКИХ АКТОВ (ВЗРЫВОВ, ЗАХВАТОВ ЗАЛОЖНИКОВ)? (в % от числа опрошенных, август2005 г., N=1600 человек)
90 80 70 60 50 40 30 20 10 о
высказывают доверия ни правительству, ни премьеру М.Фрадкову. Половина респондентов предвидят, что политическая жизнь страны в будущем году останется скандальной "борьбой без правил” (в согласие и сотрудничество разных сил верят лить 19%; в возможность навести строгий порядок сверху — и того меньше, 12%). Свыше 80% россиян считают, что и в предстоящем году благополучие России будет зависеть исключительно от мировых цен на нефть. Таковы самые общие оценки текущей ситуации в ее опорных точках.
Параметры коллективного самоопределения и его социально-политические рамки. В плане коллективной идентификации можно говорить
о трех выраженных тенденциях последних лет1:
— нарастающий в массе изоляционизм и ксенофобия ("У России свой путь", "У России всегда были враги, нам и сегодня никто не желает добра");
1 Подробнее см.: Левада Ю. Человек ностальгический // Мониторинг общественного мнения: Экономические и социальные перемены. 2002. № 6. С. 7-13; Он же. "Человек советский": Четвертая волна. Человек особенный // Вестник общественного мнения: Данные. Анализ. Дискуссии. 2003. № 2 (68). С. 7-14; Он же. "Человек советский": Четвертая волна. Рамки самоопределения // Там же. 2004. № 3 (71). С. 8-18; Гудков Л. К проблеме негативной идентификации // Мониторинг общественного мнения... 2000. № 5. С. 35-44; Гудков Л., Дубин Б. Общество телезрителей // Там же. 2001. № 2. С. 31-45; Дубин Б. Массовые коммуникации и коллективная идентичность // Вестник общественного мнения... 2003. № 1 (67). С. 17-27; Он же. "Противовес": Символика Запада в России последних лет // Pro et Contra. 2004. Т. 8. № 3. С. 23-35.
Очень и довольно Маловероятно Затрудняюсь вероятно и исключено ответить
Вариант ответа
— отказ от изменений, примирение с собою такими, какие есть, и с советским прошлым как "своим собственным" ("За годы советской власти наши люди стали другими, и это уже не изменить");
— принятие роли дистанцированных зрителей с сохранением позиции невключенности, самоустранения от ответственности за происходящее и будущее.
Роль "не полностью принадлежащих", как бы отсутствующих, нечто вроде алиби — едва ли не преобладающая форма социальности в нынешней России. Она характерна для самоопределения и поведения массы как на ритуальном, так и на бытовом уровне. Но таковы же поведенческие стереотипы представителей действующей власти, включая президента (другая распространенная форма самодемонстрации, особенно по отношению к "чужим" и "низшим", — блеф).
Показательны последние данные об отношении россиян к такому элементу символической самоидентификации, как государственный гимн. По декабрьскому опросу 2005 г., 85% россиян убеждены, что граждане страны должны знать слова государственного гимна, однако при этом 70% опрошенных (среди самых пожилых — 76%) не знают слов нынешнего государственного гимна страны, 57% (среди пожилых — две трети) знают, по их уверениям, слова гимна СССР брежневских времен, а первоначального советского, сталинского гимна не знают сегодня 80% опрошенных (среди молодежи — почти 90%). Возникает вопрос, в какой стране (речь идет не
о географии, а о символической принадлежности) живут сегодня наши респонденты1. Понятно, что он не сводится всего лишь к "светочувствительной" реакции человека с улицы на актуальные обстоятельства, тяготы и неурядицы. Дело во всей символической конструкции социально-политической реальности сегодняшней России, в несущих символах и фигурах, в выдвигающих и распространяющих эти смысловые моменты общественных силах и коммуникативных каналах.
Сегодня можно говорить о неэффективности и неавторитетности у населения основных социаль-
1 Характерная неуверенность в оценке гимна российским населением сохранялась на протяжении всех последних лет: единодушия в оценке наиболее общих символов коллективной идентичности никак не получалось. Напомню, что, по данным опросов Левада-Центра, в 2000 г. бывший гимн СССР с музыкой А.В.Александрова (1943 г.) сочли подходящим символом нынешней постсоветской России лишь 27% опрошенных россиян (хотя годом раньше так или иначе одобряли соответствующее решение Государственной Думы 58%). В 2003 г. отметили, что наибольшим уважением среди государственных символов России у них и окружающих их людей пользуется гимн, 35% опрошенных (флаг — 28%, герб — 21%).
ных и политических институтов российского социума. И прежде всего — институтов "новых", постсоветских, от "рыночных" до представительских и правоохранительных (ср. приведенные выше массовые оценки перемен последнего времени)1. Соответственно речь идет и о фактическом отказе лидеров страны, близкого к ним оперативного руководства от идей и лозунгов принципиальных реформ социально-политического уклада, а в практическом плане — об оттеснении последних остатков прореформа-торской номенклатуры от реальной власти в стране, в первую очередь — в ее "центре". Одно из последних по времени звеньев в этой цепи — предновогодняя отставка А. Илларионова (как несколько раньше, осенью, — С.Кордонского).
Второй этап чеченской войны, инфильтрация представителей "органов" практически во все властные структуры, включая экономическое управление как государственными, так и частными предприятиями и компаниями, с соответствующими изменениями в принципах и механизмах их работы в сторону все большей закрытости и непрозрачности, очевидное огосударствление масс-медиа, особенно — электронных (один из последних шагов — "переформатирование" новостных передач REN TV и снятие с эфира О.Романовой), сокращение и сворачивание вещания западных радиостанций ("Немецкая волна", Би-Би-Си, Международное французское радио), "дело ЮКОСа" и показательножесткий приговор Ходорковскому—Лебедеву, наконец, принятие Государственной Думой законов об общественных и некоммерческих организациях — лишь наиболее явные признаки установления в России закрытого "полицейского режима"2. Роль "независимых" суда и прокуратуры в подобных условиях все больше сводится к выполнению социального заказа властной верхушки или, по выражению президента страны на учредительном съезде Ассоциации юристов России в 2005 г., к обеспечению "общенациональных интересов". Неспособность нынешней правящей группировки к проведению даже прокламировавшихся ею реформ внутри страны (земельной, военной, ЖКХ, образовательной и др.) вместе с увеличивающейся политической изоляцией России в мире — свидетельства нарастающей неэффективности сегодняшней власти и построенного под нее политического режима.
Слабости государства соответствует слабость общества в сегодняшней России, в том числе
1 Более подробные данные см.: Общественное мнение — 2005. С. 56-83.
2 Подробнее см.: Гудков Л., Дубин Б., Леонова А. Милицейское насилие и проблема "полицейского государства” // Вестник общественного мнения... 2004. № 4 (72). С. 31-47, а также статью Л.Гудкова и Б.Дубина в настоящем выпуске.
отсутствие его практического контроля над государственной властью, с одной стороны, и слабость в выдвижении, проведении собственных идей и интересов, в создании устойчивых форм консолидации — с другой. Претенденты на роль российской "элиты" потеряли сколько-нибудь автономные и авторитетные позиции как в структурах власти, так и в более широком публичном поле, в масс-медиа, либо "добровольно" и полудобро-вольно их сдали. Об этом свидетельствует фактическое устранение, в том числе с помощью "экономических" механизмов и как бы в "юридических" формах, либо выхолащивание и идеологическая трансформация к концу 1990-х — началу 2000-х годов самостоятельных политических партий и общественных движений, равно как исчезновение почти всех независимых газет или телеканалов, а с ними и форм критического анализа современности и актуального прошлого, действий власти, степени их подготовленности, последствий и цены, различных путей движения общества и т.п.
Именно это направленное торможение экономической, социальной, культурной дифференциации общества, усложнения его структур, с одной стороны, и ослабление независимости различных институтов, инициативных групп — с другой, влечет за собой расширение поля действия интегративных символов и церемоний причастности "всех" к коллективному целому державы-нации, ритуализацию или церемониа-лизацию текущей политики, которая, собственно, и является предметом настоящей статьи.
Для подобных ситуаций, если говорить в терминах социальной структуры, характерно ширящееся расхождение между властью и примыкающими к ней элитами, с одной стороны, и массой, большинством — с другой. Если же пользоваться терминами культуры, то для таких типовых случаев характерен разрыв между адаптивно-прагматическим и интегративно-символическим планами социального существования, который и требует повышения или даже взвинчивания — еще раз напомню о блефе! — символических акций "общего", "подавляющего большинства", "всех как одного"1.
1 Символический план коллективных действий не пользуется большим вниманием у исследователей современного российского общества: это потребовало бы понимания и практического учета семантической сложности и многоплановости социального действия, включения в работу категорий смысла, символа, культуры, тогда как в текущей практике эмпирических зондажей исполнители ограничиваются, как правило, элементарным пониманием коллективного поведения по образцу индивидуального, а последнее трактуют по простейшей бихевиористской схеме "стимул—реакция". Принципиально иной подход см.: Левада Ю. Люди и символы // Мониторинг общественного мнения... 2001. № 6. С. 7-13 (здесь же о важном разграничении "ритуального" и "церемониального", которое я в рамках данного рассуждения оставлю в стороне).
Однако нередкие у сегодняшних публицистов аналогии между нынешней Россией и брежневским СССР, как кажется, не совсем точны, по крайней мере, в данном аспекте. Советское двоемыслие подразумевало раздвоение общего мира на то, как надо (внешнюю, демонстрируемую лояльность по отношению к "ним" — так сказать, код социальности № 1), и то, что есть (практику "серых" и "черных" социальных отношений между "нами", плюс между "нами" и "ними" — код № 2, без которого было бы невозможно выживание в социуме планируемого дефицита и централизованного распределения, как невозможной была бы и работа самого мак-росоциального механизма). Нынешнее неполное присутствие, как бы непринадлежность людей происходящему, означает, напротив, упразднение или несущественность границы между текущей реальностью и сферой ее смыслового обоснования: между ними нет общих точек, а стало быть, нет и границы. Поэтому точнее было бы говорить тут даже не о планах, а
о режимах существования.
Общезначимое (интегративно-символическое) не соотносится с реальной повседневностью и в этом смысловом контексте, можно сказать, не обладает "реальностью", тогда как реально происходящее все больше отделяется от области общих смыслов, т.е. как бы не имеет универсальной значимости. Символическая принадлежность к виртуальному "мы" в подобных ситуациях (телевидение, которому большинство россиян отдают практически все свободное время, не столько задает подобную позицию, сколько ее технически объективирует и регулярно поддерживает) не влечет за собой практическую включенность в повседневное взаимодействие и реальную связь с каким бы то ни было другим, с обобщенным Другим. Это позволяет считать описываемую здесь ситуацию результатом системного кризиса партнерства (или кризиса социальности) и паралича социального воображения в советском и постсоветском социуме, о чем будет несколько подробнее сказано ниже.
Упомянутое интегративное "мы" анонимно не только по причислению к нему, но и по происхождению: оно задается вне усилий конкретных авторитетных групп и явных мобилизующих лидеров, без выработки позитивных символов идентичности, а потому не предполагает обучения, интерпретации, разночтений символики и, казалось бы, с необходимостью следующих из нее практических импликаций, тогда как адаптивная деятельность не проходит символической обработки. Повседневные большие общнос-
ти вне области этого единого "мы" складываются в самом взаимодействии, не носят надличного, "объективного" характера и потому не имеют обобщенного символического самоопределения, которое подлежало бы воспроизводству.
Если говорить более конкретно о сегодняшней российской ситуации, то область "общего" в ранге "высокого" задается и принимается тут массой как предельное по масштабам национально-державное "мы", противопоставленное столь же предельному "они" (так или иначе чужаки — этнические, расовые, политические, цивилизационные и пр.). Другие формы больших общностей носят исключительно реактивный и адаптивный, явно внеполитический характер, причем они идеологически отмечаются как "низкие". Иными словами, принадлежность к ним требует принятия своего рода социальной стигмы (бедные, подопечные, пенсионеры, бюджетники, инвалиды, обманутые вкладчики и т.п.)1. Ритуальная политика в отношении "всех", или "большинства", которое как большинство собственно и порождается подобной конструкцией общего, связана при этом с репрессивной политикой в отношении отдельных социальных агентов, различных "меньшинств". Можно сказать иначе: симулятивным языком публичной политики выступает язык "всех", монополизированный правящей верхушкой в собственных интересах сохранения власти, а его оборотная сторона — агрессия по адресу любого, кто от подобного "большинства" отклоняется.
Замечу в скобках, что в подобных, отнюдь не уникальных, а достаточно типовых ситуациях, когда не формируется дифференцированных и специализированных элит, а их потенции, напротив, подавляются, борьбу за выражение "общего" в сотрудничестве или частично в соперничестве с властью ведет достаточно аморфный по структуре, производный по социальному положению и единый по функции образованный
1 Показательно, что поддержкой сколько-нибудь статистически значительной части населения в России пользуются, пусть на словах, только те союзы и объединения, которые учреждаются от имени как раз таких стигматизированных общностей, в которых заведомо все равны, — объединения ветеранов и инвалидов, общества защиты прав потребителей, комитеты солдатских матерей и т.д. Большинство их имеют, как уже сказано, не политический характер, т.е. здесь не происходит соединения идей, коллективных интересов и символов, задающего социальную форму и надэмпирическую устойчивость. Точно так же символически не воссоздаются и не воспроизводятся сегодня общности, скажем, участвующих в акции "Зебра" сети магазинов "Перекресток" или собирающих штрих-коды того или иного рекламируемого товара в надежде на приз, в суммарном количественном выражении, можно думать, достаточно значительные.
слой. В те или иные периоды советской эпохи им была интеллигенция различных наборов. На данной же фазе обеспечение "общего" взяли на себя менеджеры масс-медиа, пиарщики и консультанты — "новые распорядители", обслуживающая группа политических и культурных эпигонов с их, как выразился по другому поводу
В.Набоков, "невольным плагиатом", впервые обозначившаяся в ходе и после выборов 1995— 1996 гг., но развернувшаяся и вышедшая на публичную сцену уже с началом второго этапа войны в Чечне, в путинский период1. Собственно, данная фракция обслуживания власти и взяла на себя ритуальную сторону российской политики.
Церемониализация политики. Будем понимать под символической политикой формирование, поддержание и трансляцию представлений о коллективной идентичности, образов настоящего и прошлого, фигур власти и угроз социальному целому с помощью системы масс-медиа, публичных ритуалов мобилизации и солидарности. Вообще говоря, такую политику в современную (массовую) и постмодерную эпоху ведет любая власть либо различные политические силы в борьбе за власть2. В данном случае применительно к России последнего десятилетия, а особенно последних пяти-шести лет, следовало бы говорить о все более явной ритуализации или це-ремониализации этой сферы3. Можно наметить следующие планы анализа данного процесса:
— символизация безальтернативности, в частности, педалирование символики единства "всех" вокруг фигуры первого лица и в противо-
1 См. о них статьи автора: Дубин Б. Война, власть, новые распорядители // Неприкосновенный запас. 2001. № 5 (19).
С. 22-29; Он же. Медиа постсоветской эпохи: Изменения установок, функций, оценок // Вестник общественного мнения... 2005. № 2 (76). С. 22-29.
2 Символические аспекты политического действия прежде всего политического авторитета, его легитимности, ритуалов его удостоверения — предмет многолетних исследований Мюррея Эйдельмана. См.: Edelman M.J. The Symbolic Uses of Politics. Urbana: University of Illinois Press, 1964; Idem. Politics as Symbolic Action. N.Y.: Academic Press, 1971; Idem. Constructing the Political Spectacle. Chicago: Chicago UP, 1988, а также: Dittmer L. Political Culture and Political Symbolism // World Politics. 1977. Vol. 29. N 4. S. 552-583; Politique symbolique en Europe, symbolische Politik in Europa / Ed. M.Abeles, W.Rossade.
B.: Duncker & Humblot, 1993; Sfez L. La Politique symbolique. P.: PUF, 1993.
3 См.: Левада Ю. Люди и символы. С. 13. Ряд моментов в становлении этой политики и ее символического аппарата в России последнего десятилетия представлены в работах: Smith K.E. Mythmaking in the New Russia: Politics and Memory during the Yeltsin Era. Ithaca: Cornell UP, 2002; Putin’s Russia. Past Imperfect, Future Incertain / Ed. Dale Herspring. Lanham: Rowman & Littelefield, 2004.
стоянии "всем другим", хотя такая же концентрация на единственном решающем факторе характерна, например, для представлений о роли "нефтяной трубы" в экономике и социальной жизни России1. Определяющей здесь выступает риторика "нормализации", выражаясь официальным языком — "стабильности" и "суверенности" ("суверенная демократия", по выражению В.Суркова, введенному в обиход на заседании генсовета предпринимательского объединения "Деловая Россия" в мае 2005 г.), а символическим фокусом является образ президента, так что символы этой воображаемой стабильности отождествляются с представлениями
о национальном достоянии и престиже, выступая основой символического сплочения нации;
— меморизация коллективной идентичности (нарастание значимости символов прошлого, воображаемый "золотой век" брежневского периода; примирение с советским ценой устранения в нем фрустрирующих моментов политических репрессий, антропологической катастрофы, исторической вины); центральным здесь является символическое значение победы в Великой Отечественной войне и празднование ее 60-летнего юбилея;
— медиатизация, соединяющая принцип повторяемости зрелища и интегративное значение ритма с позицией дистанцированного наблюдателя ("общество зрителей"); центральное место здесь принадлежит телевещанию двух первых каналов, причем сама зрительская установка и принцип симулятивной принадлежности переносятся массовым зрителем на любые сферы социальной действительности, наделяемые символической значимостью и связываемые с образом коллективного "мы" (это могут быть политика, спорт, религия и др.).
Важно не упустить связь между намеченными планами анализа, а также между ними и представленной выше конструкцией коллективной идентичности россиян, интегративного "мы" — между концентрацией на единственной фигуре человека номер один, неполным присутствием россиян в настоящем (фрустрированной идентичностью либо дефектом социальности) и вытеснением позитивных образов обобщенного
1 Безальтернативность в подобных риторических контекстах допустимо, на мой взгляд, трактовать как "слабую", или остаточную, форму чрезвычайности. О роли самой установки на чрезвычайность и именно таких ее форм см. статьи автора: Дубин Б. О привычном и чрезвычайном // Неприкосновенный запас. 2000. № 5 (13). С. 4-10; Он же. О коллективной идентичности в современной России: Принципиальная конструкция и "слабые" формы // Пути России: Существующие ограничения и возможные варианты. М., 2004. С. 23з-238.
Другого — риторикой особости и мифологией изоляционизма. Несущим моментом здесь выступает единый символический фокус всего определения ситуации — безальтернативная фигура первого лица государства. Значение данной фигуры не в том, чтобы представлять обобщенного Другого и символически, как своего рода ключом, открывать ситуацию взаимодействия с этим Другим: такой позитивной персонификации в системе коллективных представлений россиян о настоящем нет, — все позитивные моменты коллективности вынесены, как говорилось, в условное прошлое и воплощены не в персоне, а в общем событии, причем событии общего испытания и его одоления (война и победа в войне)1. Напротив, функция подобной фигуры в том, чтобы символически закрывать ситуацию, запечатывать и консервировать образ коллективного "мы", у которого нет партнеров (хотя есть чужаки и враги) и которому они не нужны. Образ президента, представляющего не конкретную ветвь власти с соответствующими законными полномочиями, а символическую управу на любых властителей в центре и на местах — воплощение или синоним пресловутого "особого пути" России, недоступного видению и пониманию никого извне (аналог чего-то вроде шапки-невидимки или другого волшебного предмета). Этот символ один именно потому, что никакого другого — никого вовне — нет и не надо. "Один" значит здесь "не-другой", "никто другой".
Но именно эта функциональная роль и не позволяет рассматривать такого рода фигуру как образ партнера по возможному или реальному взаимодействию. "Президенту" в данном контексте отводится роль исключительно церемониальная, и в отношении к нему возможна лишь разобранная выше демонстрация неполной включенности или неполного присутствия, не предусматривающая конкретных обязательств и позитивных действий. Символическим воплощением подобной позиции выступает телесмотрение, точнее, роль зрителя, которая отведена в данной ситуации россиянам и принята большинством из них.
Жанры демонстрируемого политического спектакля могут быть разными. Назову лишь не-
1 Не исключено, что тенденция подобной деперсонификации позитивных образов прошлого связана в данном контексте с подсознательным желанием вытеснить травмирующий образ Сталина и невыговоренным, непроясненным отношением к его "культу", эпохе тоталитаризма в целом. Прояснение этих фру-стрирующих обстоятельств потребовало бы от индивида и коллективного "мы" принятия определенной ответственности за случившееся и его последствия.
сколько повторяющихся наиболее часто: вариант праздничного концерта к той или иной дате (поздравление с Новым годом), эпико-героическая драма (война)1, судебно-детективный сериал (шпионские процессы, "ЮКОС"), производственный фильм (летучки и планерки, возглавляемые президентом), сериал сентиментально-бытовой (президент дома и среди народа), костюмированная историческая пьеса (инсценировка с участием ветеранов на Красной площади или введение праздника "освобождения от польско-литовских интервентов" 4 ноября) и т.д.2 Важно, что и набор этих жанровых версий, и встающая из них конструкция мира имеют явное сходство с наиболее популярными за последние годы передачами двух основных каналов российского телевидения. Пожалуй, единственное, что отсутствует сегодня в публичной политике и ее демонстрируемых спектаклях, — это юмор: после снятия с эфира передачи "Куклы" юмористическая, ироническая, сатирическая сюжетика и интонация в ритуалах визуального представления российской власти исчезли.
Экскурс 1. В качестве примера сегодняшних политических ритуалов предлагаю более детально рассмотреть один — недавнее празднование 60-летия победы в Великой Отечественной войне3. Речь, подчеркну, не об опыте и чувствах участников войны или их семей прежде и теперь, а об официальном политическом спектакле и реакции его зрителей. Подавляющая часть нынешнего российского населения — свыше трех четвертей и даже четырех пятых опрошенных — оценила государственную организацию 60-летия Победы самым положительным образом. При этом в семантике победы акцентирует-
1 Характерна недавняя попытка большинства московских публицистов и политических консультантов придать молодежным волнениям во Франции осенью 2005 г. героико-эпическое измерение "революции", "войны цивилизаций", "конца западной демократии" с нескрываемым, понятно, злорадством по адресу демократии и Запада; с содержательным аналитическим сообщением об этом на ежегодной итоговой конференции Левада-Центра (27 декабря 2005 г.) выступил А.Берелович.
2 Влияние сценической и экранной мелодрамы на популистский стиль публичной политики между двумя войнами прослеживает С.Фаласка-Дзампони на богатом историческом материале. См.: Falasca-Zamponi S. Fascist Spectacle. The Aesthetics of Power in Mussolini’s Italy. Berkeley: University of California Press, 1997.
3 Подробнее см. статьи автора: Дубин Б. "Кровавая" война и "великая" победа // Отечественные записки. 2004. № 5.
С. 68-84; Он же. Бремя победы // Критическая масса. 2005. № 2. С. 39-44. В более общем плане отсылаю к коллективным материалам специального выпуска: Память о войне 60 лет спустя // Неприкосновенный запас. 2005. № 2/3; параллельно издан на немецком языке: OstEuropa. 2005. N 4-6.
ся прежде всего момент поражения врага — факт, что его разбили, который и датирован праздничным числом. Ценности демократии, свободы, прав человека, мирного сосуществования и взаимодействия людей и народов, т.е. какие бы то ни было содержательные результаты достигнутого (во имя чего терпели лишения и с такими потерями победили, что сумели сделать после этой даты, благодаря победе), значимы для россиян куда меньше. Таким образом, можно зафиксировать, с одной стороны, общую и высокую значимость праздника 9 Мая, его уникальный символический престиж в коллективном сознании, а с другой — серьезные трудности и внутренние напряжения респондентов при истолковании смысла и результатов победы, одержанной 60 лет назад.
Дело здесь, среди прочего, в том, что сегодняшние, конца 1990-х и первой половины 2000-х годов, типовые представления о войне получены из школьных учебников и массовых коммуникаций 20-летней давности и далее тиражированы старшими на более молодые поколения уже через внутрисемейные, межличностные каналы. Напомню, что этот образ восходит к первым 10—15 годам брежневского правления и представляет собой главпуровскую версию событий 1941—1945 гг., увиденную глазами тогдашних штабистов и политработников, через несколько десятилетий транскрибированную брежневско-сусловской пропагандой с учетом социально-политической обстановки в стране и мире на вторую половину 1960-х — начало 1970-х годов.
Основное значение победы как символа в данном контексте — интегративное: победа символизировала "единство советского народа" и в пространственном плане (это единство в тот период урбанизации, образовательной и масс-коммуникативной криптореволюции, начавшейся дифференциации образов жизни, национальных культур, включая все более тяготевшие к независимости "страны соцлагеря", стало с особенной настойчивостью подчеркиваться пропагандой) и в плане хронологии (единение с советской историей, с официально ретушируемой сталинской эпохой поверх волюнтаристского "разрыва", которым представлялся теперь хрущевский период, "оттепель", итоги XX съезда, вызванные всем этим движения в исторической науке, литературе, искусстве, коллективном самосознании вплоть до подписантства и диссидентства). Вместо "двух Россий" (по знаменитому выражению Л.Чуковской) прокламировалась "новая историческая общность людей, советский народ" и особый "советский человек". Из образа войны как победы — и из образа сталин-
ской эпохи в целом — были по возможности удалены насильственная коллективизация и голодомор, переселение народов и ГУЛАГ, вла-совская армия и фильтрационные лагеря, репрессии и мародерство на оккупированных территориях, социальная и человеческая цена победы, сталинская национальная политика конца 1940-х — начала 1950-х годов и пр.1 Памятнику победы (победы, которая не принесла свободы и не оправдала надежд на изменения) надлежало накрыть и символически перекрыть нежелательную память о войне, о довоенной и послевоенной жизни, как бы зарубцевать следы ампутации. А далее уже устоявшийся и принятый символ в качестве своего рода "переносного" экрана или ширмы должен был заслонять подавление Пражской весны 1968 г., афганскую авантюру и т.д.
Я хотел бы обратить внимание на определенную общность между этим образом Победы, его функциональным значением для брежневской эпохи и эпигонской симуляцией данного образа, попыткой реанимировать его интегративную значимость для путинского периода после гибели "Курска", кровопролития в Беслане, массовых волнений в связи с монетизацией льгот, "делом ЮКОСа", революционными событиями в Грузии, Украине, Киргизии. В последние годы такие парадные представления о войне и победе, о советском периоде истории XX в. все активнее реставрируются государственными телевизионными каналами, массовой печатью как ностальгически вспоминаемое "наше прошлое".
Более того, они серьезно поддержаны, а их авторитет значительно укреплен тем фактом, что именно брежневская эпоха относительной обеспеченности населения, его относительной социальной однородности и столь же относительного равновесия во взаимоотношениях между адаптирующейся массой и отказавшейся от тотальных репрессий властью (тотальный дефицит, гонения против диссидентов, бессмысленная афганская война и другие подобные феномены не выходили на публичную поверхность, а потому не получили для массового сознания сколько-нибудь отчетливой, убедительной проработки и оценки) выступает сегодня для большинства россиян лучшим временем XX столетия, когда им и подобным им людям "жилось лучше всего" и когда им "хотелось бы жить". "Брежневское" при этом (в отличие от "сталинского" — героического и высокого, хотя и угрожающего) отождествляется с
1 См. реконструкцию некоторых из этих намеренных лакун и вымарок в инициированных обществом "Мемориал" сочинениях сегодняшних школьников по материалам семейных архивов: Цена победы. Российские школьники о войне. М.: Мемориал; Новое издательство, 2005.
обычным, обыденным, безопасным и негероическим, когда можно "быть как все". И тогдашний образ Л.Брежнева, и нынешняя фигура В.Путина, по массовым представлениям, не содержат явной угрозы и агрессии, не несут опасности для обывателя.
Сам этот ностальгически воображаемый "золотой век" отделен от нынешнего времени своего рода черной полосой, обозначенной для большинства населения такими фигурами антигероев, как М.Горбачев и Б.Ельцин, и такими негативными событиями или антисобытиями, как Чернобыль, распад СССР, первый этап войны в Чечне. В этом смысле и для коллективного сознания россиян, и для путинской власти на рубеже веков было важно символически "перекрыть" подобный разрыв во времени, как бы воссоединившись с советской эпохой и примирившись с собою, такими, как есть, и не желающими стать другими. Напомню, что при Б.Ель-цине предполагалось воссоединить нынешний период российской истории с дореволюционным, советский же отрезок истории — видимо, не без влияния определенных диссидентских идей А.Сол-женицына и других — как бы упразднить, вычеркнуть на правах "отклонения" и "тупика".
Симулятивная державность, имитация доминирования. Нынешнюю ситуацию и коллективную идентичность россиян определяют два типа символов: символы границы, отделяющей "нас" от "них" ("чужих" или даже "врагов"), и властного верха (фигура первого лица, за которой нет "вторых" и пр. и которая изолирована от любых социальных связей и взаимодействий — "тефлоновый президент"). Символ выступает знаком перехода к другим семантическим областям или функциональным уровням значений — другим в смысловой, культурной иерархии. Поэтому упрощение, уплощение социума не может не обеднять его символическую систему, оно ведет к дефициту символов, или символическому дефициту.
Сохраняющаяся конструкция коллективной, а по ее образцу и персональной идентичности в России носит черты имперского доминирования, закрепившиеся в десятилетия сталинского тоталитаризма и в смягченном виде удержанные в позднесоветские десятилетия. Важно, что сегодня этот комплекс имеет не агрессивно-мобилизационный характер, как на сталинском этапе, и даже не пассивно-компенсаторный и защитный характер в условиях вынужденного сближения с Западом, "разрядки", как в брежневский период, а характер эпигонский и симулятивный в ситуации, которую, собственно, сама власть и сформировала как неизменную и безальтернативную.
Символы обоих названных разновидностей архаичны по происхождению, они редуцируют общество к домодерным, негражданским состояниям и формам коллективного самопредстав-ления, самопонимания. Иначе, видимо, и не может быть в политической культуре, ориентированной исключительно на как бы неорганизованную, бесструктурную и недифференцированную массу ("пипл"), которая конституируется, поддерживается, воспроизводится только повторяющимся действием официального и официозного телевещания. В России последнего десятилетия мы имеем дело с процессами массовизации социума без модернизации его базовых, модельных институтов. Именно процессы такого типа, которые уже не раз случались в истории, включая историю России, ведут к резкому повышению значимости демонстративносимволических элементов социальной и политической жизни, которые и описываются здесь как ритуализация или церемониализация.
В формах апелляции к "большинству", "массе", "всем как один" претендующая на монополию власть осуществляет силовую блокировку социальных и культурных потенций, программ и образцов действия возможных конкурирующих кандидатов в элиту, которые при определенных благоприятных условиях, кажется, могли бы или обещали привести к возникновению форм "общества", в смысле — гражданского общества, конкурентного рынка, добровольной кооперации, полицентричной и динамичной культуры. Подчеркну, что подавлению, вытеснению, подмене, переакцентировке подвергаются в таких случаях и всякий раз именно модерные компоненты, мотивы и формы действия.
Парадокс, однако, заключается в том, что понимание России как великой державы, активизировавшееся в массе населения со сменой "старого" Б.Ельцина на "молодого" В.Путина, именно за путинский период последовательно снижается (табл. 1).
Мало того, абсолютное большинство опрошенных сегодня (62%) и не хотят видеть Россию великой державой с циклопическими "национальными интересами", "проектами" и т.п. Позитивное представление о российской нации и державе у российского населения, как уже говорилось, практически отсутствует, а вялые поиски внегосударственных символов национальной идентичности как по официальному заказу, так и по собственному почину державных или фундаменталистских группировок образованного сословия ни к какому видимому успеху за 1990-е годы не привели.
Таблица 1
ЯВЛЯЕТСЯ ЛИ РОССИЯ В НАСТОЯЩЕЕ ВЕЛИКОЙ ДЕРЖАВОЙ? (в % от числа опрошенных в каждом исследовании)
Вариант ответа Март 1999 г. Апрель 2000 г. Ноябрь 2001 г. Март 2004 г. Ноябрь 2005 г.
Определенно да и скорее да 31 53 40 39 30
Скорее нет и определенно нет 65 43 57 57 67
Затрудняюсь ответить 4 4 3 4 3
В негативных формах этнической неприязни и агрессии в сегодняшней России выступает не национализм, а ксенофобия и изоляционизм, растущие из-за все более осознаваемого отсутствия перспектив перед страной и потери коллективных надежд на немедленное вхождение в "большой мир". Тем временем служилые "элиты", напротив, педалируют риторику национальных интересов и заклинают симулятивную державность. Перед нами еще один пример расхождения власти и обслуживающих ее кадров, с одной стороны, и пассивно-адаптивных масс — с другой1.
Экскурс 2. Допустимо сказать, что россияне как бы "вспоминают" о державе и нации тогда, когда чувствуют угрозу или потерю этому значимому целому. Речь сегодня идет, понятно, не о реальных угрозах, а об условном семантическом горизонте или модальных рамках, в которых, собственно, только и появляется, проявляется, обретает для них значимость такая воображаемая конструкция, как "российская держава" и т.п. Двое из каждых трех опрошенных россиян согласны с тем, что Россия всегда вызывала у других государств враждебные чувства, что нам и сегодня никто не желает добра. Наиболее близкой себе страной мира россияне — свыше половины ответивших в декабре 2005 г. — считают Белоруссию и только Белоруссию, т.е. опять-таки практически безальтернативного партнера числом один, причем с той же склонностью к особому пути, изоляционизму, поиску "врагов" и т.д.
Вопреки радикальному изменению политической карты Европы на протяжении 1990-х — 2000-х годов, в том числе фактическому распаду СНГ за последние два года и новым шагам прилегающих к России государств, прежде всего Грузии и Украины, в сторону европейской демократии, ее политических и экономических институтов, российское руководство, определенная часть внешнеполитического ведомства, ближайшие круги политических консультантов и пр. во все более "слабом" виде демонстрируют
1 Об этом расхождении см.: Гудков Л., Дубин Б. Своеобразие русского национализма // Pro et Contra. 2005. № 2 (29). С. 6-24, а также статьи Г.Зверевой и В.Шнирельмана в том же номере.
рудименты прежнего комплекса имперского властвования (во многом то же самое можно сказать в последние полтора года об отношениях российского руководства и политического класса к Польше). Как уже приходилось писать, языком общения и осмысления действий политических партнеров в названных фракциях российского политического класса остается преимущественно язык беспрекословного доминирования, властного контроля за ситуацией и ее участниками, точнее, претензий на такое доминирование и контроль. Какие бы то ни было признаки заинтересованности в Другом, более того, проявления позитивной социальности вообще, были бы, по представлениям претендентов на роль "царя-горы", поняты всеми участвующими сторонами как проявление слабости России. Соответственно, формы поведения на равных, предложенные партнерами по СНГ, чаще всего расцениваются российским руководством как неблагодарность и как посягательство на его, доминирующего, авторитет — они встречаются обидой, раздражением и агрессией1.
Показательно в этом плане отношение названных властных инстанций и группировок к Украине и украинским событиям последних полутора лет. Массовое социальное движение населения Украины за новое, национально-гражданское самоопределение страны представлялось в пропагандистской кампании В.Януковича, а параллельно с ней — в акциях и высказываниях российских околоправительственных политтехнологов как враждебное по отношению к России. В такой идеологической окраске ситуация транслировалась через огосударствленные каналы российских масс-медиа. Между тем именно тогдашнюю антидемократическую кампанию московских пиаров-цев в Киеве и Москве (впрочем, с треском ими проваленную), а потом — шаги уже собственно политического руководства России по отношению к новой украинской власти, включая недавнее символическое "прощение" Ю.Тимошенко
1 См.: Вестник общественного мнения... 2005. № 1 (75). С. 1933. Приводимые далее данные и соображения изложены автором в ходе панельной дискуссии "Оранжевая революция — год спустя", организованной Германским обществом по изучению Восточной Европы и журналом "OstEuropa" (Берлин. 2005. 6 дек.).
российской прокуратурой и инспирированную возню вокруг мнимых цен на газ, никак не назовешь дружественными акциями страны-партнера. Они были явными, более того, демонстративными попытками навязать независимому государству и его гражданам свое определение ситуации, жестко и безоговорочно диктовать им правила поведения.
В терминах силовой политики схватка за цены на газ, мстительно спровоцированная российским руководством, на нынешний день им тоже проиграна. Но сам сюжет здесь важней его повода и итога: он, как представляется, модельный. Не исключено, что здесь и сейчас мы имеем дело с попыткой российской власти сменить тактику в отношениях с политическими партнерами (и не только с Украиной, но и с Европой в целом, которая, особенно Германия, также оказалась задетой политиканскими маневрами России; роль в этом бывшего канцлера страны сейчас не обсуждаю). Или даже как указание на новые основания прежней же — имперской! — внешней политики: вместо военной угрозы и вызванной ею потенциальной дестабилизации мирового баланса сил российская власть пробует теперь манипулировать угрозой энергетического дефицита. "Не получились мировая революция и мощная военная держава — так попробуем хоть нефтегазовую империю..."1 Такой ход,
добавлю, не предполагает внутри страны каких бы то ни было реформ политической, социальной, экономической сфер в более или менее обозримое время, но, напротив, укрепляет уже сложившиеся формы властных отношений в центре, между центром и периферией, Россией и миром, давая возможность властным группировкам и кланам манипулировать теми или иными экономическими преференциями в своих политических интересах, а политическими — в экономических (плюс создавая площадку для перехода менеджериаль-ных кадров в политику, а политических фигур — по модели Г.Шредера — в менеджеры).
Впрямую повлиять упомянутыми угрожающими действиями на политику украинских властей и настроения украинского населения пока вроде бы не удалось. Тем не менее у названных пропагандистских кампаний и политических акций есть другой, гораздо более внушительный итог, который, впрочем, тоже не назо-веттть позитивным. О том, как изменилось и выглядит на нынешний день отношение россиян к Украине1, можно судить по данным таблицы 2.
Как видим, агитационные телебомбежки и политические демарши со стороны первых лиц России не прошли без последствий для российского населения. Еще более явно свидетельствуют об этом массовые оценки российско-украинской политики (табл. 3).
1 Подробнее см.: Milov V. The Power of Oil and Energy Insecurity // <www.energypolicy.ru/files/Russia-energy%zoinsecurity.pdf>.
Также см.: Общественное мнение — 2005. С. 145-151.
Таблица 2
КАК ВЫ В ЦЕЛОМ ОТНОСИТЕСЬ СЕЙЧАС К УКРАИНЕ? (в % от числа опрошенных в каждом исследовании)
Вариант ответа 2004 г. 2005 г.
Декабрь Февраль Март Апрель Май Июль Сентябрь Октябрь Ноябрь Декабрь
Хорошо 79 72 71 68 72 67 63 65 68 60
Плохо 13 22 22 23 20 26 28 25 24 29
Затрудняюсь ответить 8 6 7 9 8 7 9 10 8 11
Таблица 3
КАК БЫ ВЫ ОЦЕНИЛИ В ЦЕЛОМ НЫНЕШНИЕ ОТНОШЕНИЯ МЕЖДУ РОССИЕЙ И УКРАИНОЙ? (в % от числа опрошенных в каждом исследовании)
Вариант ответа 2004 г. 2005 г.
Октябрь Февраль Октябрь
Дружественные 8 7 7
Хорошие, добрососедские 22 18 10
Нормальные, спокойные 38 33 26
Прохладные 18 21 30
Напряженные 8 14 19
Враждебные 2 1 2
Затрудняюсь ответить 4 6 6
Но характернее всего нынешнее отношение россиян к гипотетической перспективе объединения России с Украиной (в этом плане для них куда предпочтительней опять-таки Белоруссия) (рис. 3, 4 и 5).
Рисунок 3
КАК БЫ ВЫ ОТНЕСЛИСЬ К ОБЪЕДИНЕНИЮ РОССИИ И УКРАИНЫ В ОДНО ГОСУДАРСТВО? (в % от числа опрошенных, сентябрь 2005 г., N=1600 человек)
60
50
40
30
20
10
о
Рисунок 4
РЕАЛЬНО ЛИ СЕЙЧАС ТАКОЕ ОБЪЕДИНЕНИЕ? (в % от
числа опрошенных, сентябрь 2005 г., N=1600 человек)
30
20
о
Вполне Реально, Совершенно Затрудняюсь
реально но в отдаленной нереально ответить
перспективе Вариант ответа
Рисунок 5
СОГЛАСИЛИСЬ БЫ ВЫ НА ТАКОЕ ОБЪЕДИНЕНИЕ, УЧИТЫВАЯ, ЧТО НА ПОСТ ПРЕЗИДЕНТА В ЕДИНОМ ГОСУДАРСТВЕ МОЖЕТ БЫТЬ ИЗБРАН УКРАИНСКИЙ ПОЛИТИК? (в % от
числа опрошенных, сентябрь 2005 г., N=1600 человек)
%
70
о
Да Нет Затрудняюсь
ответить Вариант ответа
65
18
51
2 4
8 7
Положительно Отрицательно Это меня Затрудняюсь
не интересует ответить
Вариант ответа
Я бы резюмировал эту серию ответов так: хотим как-то по-другому, чем сейчас, но чтобы непременно по-нашему, а раз по-нашему не получается, то и никак не надо, пусть все остается как есть. Формула нынешней российской политики? Нынешней российской жизни?
Символы и реальность: вместо заключения.
Реальным итогом последних этапов политического процесса в России выступает нарастающее в массах сознание изоляции страны от мира, социальная бесперспективность и связанные с нею массовые страхи, наконец, укрепляющееся массовое отчуждение от любых "значимых других”. Важен характер этого последнего явления.
С одной стороны, учащаются локальные, точечные акции спонтанной неприязни в отношении этнических и расовых чужаков; их характер резко агрессивный (угрозы, избиения, убийства), их масштаб — малая группа, группировка, компания. Таковы убийства по расово-национальным мотивам в Москве, Санкт-Петербурге, Воронеже, других городах России (замечу, что они — в отличие от терактов в лондонском метро и молодежных волнений в Париже, Лионе и других городах Франции — не вошли для россиян в число сколько-нибудь значимых событий прошедшего 2005 г.; фактор "малочисленности" жертв?).
С другой стороны, идет привыкание к атмосфере этнической и расовой недоброжелательности и вражды, растет доля незаинтересованных и равнодушных, причем характер подобных проявлений вялый, однако масштаб массовый. Таково, например, безразличное отношение подавляющего большинства россиян к делу Ульмана и его оправданию судом присяжных (виновным в смерти расстрелянных им жителей Чечни капитана спецназа считают 2% россиян, 68% ничего не слышали об этом, а остальные винят начальство и войну...) или открытые проявления шовинизма и расизма среди экспонатов книжной выставки-ярмарки в сентябре 2005 г. в Москве, не вызвавшие сколько-нибудь явной общественной реакции.
Не менее трех пятых российского населения одобрило бы сейчас политику государственного ограничения въезда нерусских на территорию России. Половина ответивших на соответствующие вопросы (при 10—12% затруднившихся) считают, что представители национальных меньшинств имеют сегодня в России слишком много власти и что нужно ограничить влияние евреев в политике, бизнесе, юридической сфере, системах образования и масс-
Таблица 4
КАК ВЫ ОТНОСИТЕСЬ К ИДЕЕ "РОССИЯ - ДЛЯ РУССКИХ!"? (в % от числа опрошенных в каждом исследовании, N=1600 человек)
Вариант ответа 1998 г. Декабрь 2000 г. Январь 2001 г. Ноябрь 2002 г. Июль 2003 г. 2004 г. Декабрь Декабрь 2005 г. Июнь
Поддерживаю, ее давно пора осуществить Ее было бы неплохо осуществить, но в разумных 13 15 16 17 16 16 19
пределах 30 34 42 38 37 37 39
Отрицательно, это настоящий фашизм 30 27 20 28 24 25 23
Меня это не интересует 14 12 11 10 11 12 9
Не задумывался над этим 6 6 6 - 7 5 7
Затрудняюсь ответить 7 6 5 7 5 4 3
медиа1. Динамика более общих массовых ксено-фобических установок за последнее десятилетие представлена на рисунке 6.
Первые места в списке подобных врагов (данные 2003 г.) занимают "чеченские боевики" (таково мнение 53% россиян), "международные террористы" (46%), США (24%), "олигархи" (16%). Нетрудно видеть, что это типовые образы врагов, определенные словесными клише, которые транслируются наиболее популярными сегодня медиа.
Также не менее трех пятых российского населения с той или иной степенью определенности поддерживают сегодня идею "Россия — для русских!" (табл. 4).
Бессилие и безответственность власти, угодливость или паралич элит, страх и ксенофобия массы. Такова закулисная сторона или социальная цена "большого" постановочного стиля официальной российской политики последнего
1 Более детальные данные см.: Общественное мнение — 2005. С. 133-140. Анализ и обобщение материалов см.: Гудков Л. Смещенная агрессия: Отношение россиян к мигрантам // Вестник общественного мнения... 2005. № 6 (80). С. 60-77; Паин Э. Ксенофобия и этнополитический экстремизм в России // Толерантность против ксенофобии: Зарубежный и российский опыт / Под ред. В.И.Мукомеля, Э.А.Паина. М.: Институт социологии РАН; "Академия", 2005. С. 136-160.
СМОЖЕТ ЛИ РОССИЯ ПРИ НЫНЕШНЕМ КУРСЕ ДОСТИЧЬ УРОВНЯ РАЗВИТЫХ ЕВРОПЕЙСКИХ СТРАН, И ЕСЛИ ДА, ЧЕРЕЗ СКОЛЬКО ЛЕТ?
(в % от числа опрошенных в каждом году, N=1600 человек)
Вариант ответа 2004 г. 2005 г.
Через 1-2 года или ранее 1 1
Через 3-5 лет 8 7
Не раньше, чем через 10 лет 20 19
Не раньше, чем через 15 лет 13 16
Не раньше, чем через 25 лет 17 21
Никогда 30 26
Затрудняюсь ответить 10 12
Рисунок 6
ЕСТЬ ЛИ ВРАГИ У НАШЕГО НАРОДА, НАШЕЙ СТРАНЫ?
(в % от числа опрошенных в каждом исследовании; 1994 г., N=3000 человек; 1996 г., N=1600 человек; 1999 г., N=2000 человек; 2003 г., N=2000 человек)
......... Нет
---------Затрудняюсь ответить
десятилетия, этой имитированной opera seria, картинка которой с подчеркнутым нажимом внедряется в коллективное сознание через государственные и официозные масс-медиа путинского периода.
