CC BY
74
© 2005 г. Е.Г. Битова
МОДЕЛИ ИНТЕГРАЦИИ ЭТНОПОЛИТИЧЕСКИХ ОБРАЗОВАНИЙ КАБАРДЫ И БАЛКАРИИ В ПОЛИТИКО-АДМИНИСТРАТИВНУЮ СИСТЕМУ РОССИЙСКОЙ
ИМПЕРИИ (ПЕРВАЯ ПОЛОВИНА XIX в.)
I. Некоторые историографические итоги
Административно-правовая политика Российской империи XIX в. на ее вновь обретенной северокавказской периферии относится к одной из самых разрабатываемых тем современного кавказоведения [1]. Получил соответствующую проработку и региональный аспект темы [2]. Всю гамму суждений, существующих в современной историографии по этой проблеме, можно с определенной долей условности свести к трем противоречивым оценкам.
1. Сложившаяся в течение Х1Х в. административно-политическая система управления Северным Кавказом носила ярко выраженный военно-колониальный характер с военно-феодальными институтами власти. Деятельность администрации была направлена на увековечивание старых, изживших себя общественно-политических институтов и хозяйственных форм, препятствовавших прогрессу горского общества [3]. Политический статус Северного Кавказа и его частей определялся как колония, удерживаемая метрополией силой оружия через механизм военного положения (чрезвычайной охраны) [4].
2. Военно-народное управление, установившееся на северокавказской окраине России, было своеобразной системой косвенного управления, с одной стороны, сохранившей прежние структуры аппарата государственного управления, а с другой - постепенно укрепившей на их основе российские государственные учреждения, не задевая при этом традиции и обычаи местных народов. Поэтому окончательная стабилизация была достигнута при помощи не подавления, а политического компромисса, предложенного всем горцам. В этом видится выражение новых исторических традиций российской государственности не только русских, но и других народов [5].
3. В ходе колонизации Кавказа царское правительство не прибегало к дискриминации инородцев, которые были для него «своими» гражданами империи. Однако его и не интересовали этнографические особенности этого «вверенного ей населения». Бывшие административные единицы уничтожались, расформировывалось местное самоуправление всех видов, система судопроизводства реформировалась по общероссийскому образцу, туземная общественная иерархия приводилась в соответствие с русской [6].
Эти различия в интерпретации одних и тех же исторических сюжетов заданы определенными стандартами научного дискурса. Один из подходов акцентирует внимание на морально-этических составляющих горского сопротивления имперскому военному насилию и российской колонизации, указывает на разрыв «органического» развития региона и кризис традиционных общественных институтов народов Северного
Кавказа, положивший конец их собственной государственности и политическому суверенитету. В этом случае итогом всех многочисленных административно-политических преобразований на Северном Кавказе явилось его включение в административно-право -вое пространство Российского государства и установление на долгие годы жестокого колониального режима. Поэтому колонизация зачастую воспринимается на Кавказе как «исторический грех России» [7].
Другая система взглядов обусловлена достаточно давней традицией восприятия российской колонизации как «исторического благодеяния», продиктованного как интересами ее собственной государственности, так и «цивилизаторской миссией» по отношению к народам, стоявшим на более низкой ступени политического и культурного развития с целью приобщения их к «гражданственности». При этом подчеркивается, что созданная на Северном Кавказе к середине Х1Х в. система военно-народного управления основывалась на сохранении неприкосновенности действовавшего общественного строя с предоставлением населению права во всех своих внутренних делах управляться по народным обычаям.
И, наконец, встречаются попытки объяснения имперской политики России на Кавказе с феноменологической точки зрения (приведение окружающего мира в соответствие с идеалами и законами, присущими тому или иному народу). Причем в случае российской колонизации указывается на преобладание идеальных мотивов (религиозных, идеологических) над всеми прочими - экономическими, военными и другими. Этим обосновывается политика унификации и русификации административно-правовой системы на вновь обретенной северокавказской периферии с целью достижения внутренней непротиворечивости и гомогенности территории империи. В такой интерпретации российская политика проводилась без всякой теоретической базы (в отличие, например, от английской), на основании одной лишь интуиции, в основе которой лежала русская психология колонизации, обусловленная «трансцендентностью» ее культуры [6, 8].
Подобная историографическая ситуация сложилась и в современной западной науке. По проблеме России и Кавказа там существуют три школы, связанные с непримиримыми историческими традициями: геополитическая школа, сторонники горского движения за независимость и сторонники русской имперской традиции. Вместе с тем наметился новый подход, который основан на рассмотрении границ не как «барьеров», а как «контактных зон» (frontiers), порождающих важнейший для общественного развития «культурный билингвизм» [9].
Но если фокус анализа сосредоточить не столько на имперско-колониальном смысле этих взаимоотношений, сколько на реконструкции «большого» исторического события (например, такого, как административно-политическая интеграция Российской империи и северокавказской периферии) «снизу вверх» с помощью методов локальной истории, то открываются новые возможности для их осмысления [10]. Необходимость такого подхода обусловливается, во-первых, игнорированием небольших этносоциальных образований при фактологическом представлении значимых исторических событий или неточностями при их интерпретации. А это затрудняет реконструкцию собственной национальной истории малочисленных народов. И, во-вторых, методологически конструктивным представляется рассмотрение вопросов политико-административной организации территории с точки зрения взаимодействия локального сообщества и государства, анализ тех критериев и параметров, которые власть и общество считали оптимальными для низовой административно-территориальной единицы. Ибо «строительство империи предполагало различные практики освоения пространства, зависящие от таких факторов, как уровень социально-экономического развития, характер политической культуры населения, его демографические и этноконфессио-нальные параметры» [11].
II. Абрис государственности северокавказских народов
Ко времени присоединения Северного Кавказа к России у народов этого региона сформировались достаточно зрелые формы политической самоорганизации общественных единиц. О степени развитости системы самоуправления свидетельствует тот факт, что местная власть осуществляла все основные функции: законодательную, исполнительную и судебную.
Вместе с тем в этот период у народов Северного Кавказа наблюдается дивергенция форм социальной и политической организации общества. С одной стороны, существовали различные самоуправляющиеся государственные образования авторитарного (Мехту-линское ханство, Тарковское шамхальство, Кайтаг-ское уцмийство - в Дагестане) и олигархического типа (Кабардинское, Бесленеевское, Бжедугское, Жане-евское и др. «феодальные владения» в форме княжеств), с другой - демократические союзы общин («вольные общества» горного Дагестана, Чечни и Ингушетии, Западной Черкесии). Их развитие сводилось к бесконечному воспроизводству одних и тех же социальных образцов. Несмотря на многообразие форм политического устройства народов Северного Кавказа низовой организацией управления во всех феодальных владениях и вольных обществах оставалась сельская община, структура которой складывалась из патронимических кланов и индивидуальных семей.
С конца ХУШ в. наблюдается активизация российской политики на Кавказе с целью форсированного включения территорий и народов его населяющих
в состав Российского государства. В регионе появляются элементы российского военно-административного управления. Временно учреждается Кавказское наместничество (1785 - 1796 гг.), начинает формироваться система специфических административных и судебных учреждений для управления горскими народами, таких как приставства и родовые суды. С целью предотвращения усиления влияния Ирана и Турции даже предпринимаются попытки создать некое «федеративное» объединение народов Кавказа под эгидой России. Этот план был впервые предложен при Павле I, затем поддержан рескриптом Александра I на имя Кнорринга от 24 декабря 1801 г. Но подобная модель устойчивой федерации горских народов и владений оказалась утопичной, поскольку не соответствовала кавказским реалиям и разрушалась гетерогенностью социокультурных систем [12].
В целом административная политика России на ее вновь обретенной северокавказской периферии отличалась прагматизмом. Сочетание военного администрирования с формами местного самоуправления, обращение к традициям, подключение существовавших ранее институтов должны были обеспечить более гладкий переход к новой власти и признание ее легитимности. Так, например, в распоряжении военного министра от 1837 г. командующему войсками на Кавказской линии и в Черномории Вельяминову поручалось сообщить народам, подведомственным Сунженской, Кабардинской и Кубанской линиям, «о сохранении прав их на земли, веру и обычаи предков, Государь Император изволил поручать отвечать, что никто не думает их лишать сего, но что награды всегда последуют верной службе» [13]. Для этого были установлены и подтверждены права на владения землями и привилегии; вооруженные отряды и наездники, рекрутируемые из северокавказских этносов, использовались в военных операциях; представители нерусской знати сохраняли свои функции в местном управлении; землевладельческая элита кооптировалась в ряды российского наследственного дворянства.
Однако проблема совместимости в одном государственном организме существенно различных социокультурных систем постепенно выходила на первый план. В непосредственное взаимодействие вступили общества с различной социальной структурой и религией, хозяйственным укладом, с качественно разно -родными системами организации власти. В этих условиях отчетливо выразились различные типы социокультурной адаптации горских народов к государственно-административным реалиям Российской империи.
Этнические сообщества Западного Кавказа, Чечни, «союзы вольных общин» Дагестана продемонстрировали в этот период определенную модель взаимодействия с агрессивной внешней социально-политической средой. Их социокультурные основы и политические ориентиры не смогли адаптироваться и включиться в одновекторное с Россией социально-политическое развитие, что нашло свое выражение в устойчивом сопротивлении этих обществ насильст-
венной российской политико-административной интеграции и возникновении идеологемы «замирение непокорных народов». С одной стороны, у шапсугов, натухайцев и абадзехов произошел общественно-политический переворот, в результате которого начинается становление самобытной государственности нового типа, так называемого «народного правления», при этом революционные преобразования усиливались по мере нарастания российской экспансии. Заключительный этап общественно-политических трансформаций у западных адыгов связан с созданием и деятельностью в 1861 г. меджлиса из представителей абадзехов, шапсугов и убыхов. Он разделил подвластную территорию на 12 округов, создал аппарат управления и ввел налоги. Демократизация политической системы западной группы адыгов позволила ей в течение нескольких десятилетий успешно противостоять Российской империи в борьбе за свою независимость.
С другой стороны, чуждые для вольных обществ, сохранявших свою эгалитарность, политико-административные формы управления, вводившиеся Россией на Северо-Восточном Кавказе и предусматривавшие жесткую систему государственного господства и подчинения, приходили в острое противоречие с традиционным укладом социальных отношений горцев [14]. Поэтому колониальный фактор стал катализатором создания на территории Чечни и части Дагестана теократического государственного объединения горцев - имамата Шамиля - уникальной попыткой в истории региона воплотить в жизнь идеи мусульманского равенства
Таким образом, основной «строительной площадкой», на которой разворачивались революционные процессы, связанные с созданием новой государственности северокавказских народов в первой половине XIX в., стали однотипные общественные структуры Северного Кавказа - «вольные общества» горного Дагестана, тайповой Чечни и «демократические племена» Северо-Западного Кавказа. Несовместимость этих общественно-политических систем с российской государственностью закончилась завоеванием сначала имамата Шамиля в 1859 г., затем Черкесии в 1864 г.
В этнических сообществах, имевших опыт социального расслоения и политической поляризации, российская власть находила адекватную своим политическим целям социальную базу и «открытость» традиционных социально-политических институтов для такого «навязанного диалога». Это прежде всего относится к Кабарде, горским обществам Центрального Кавказа и авторитарным государственным образованиям Дагестана, что в дальнейшем привело к формулированию и использованию идеологемы «добровольного вхождения в состав России».
И если все эти модели досконально изучены и представлены солидными монографиями, то процессы интеграции локальных этносоциальных образований Центрального Кавказа, пяти балкарских обществ, в политико-административную систему Российской империи первой половины XIX в. остаются не выяв-
ленными. А ведь для них этот период стал одним из ключевых этапов собственной политической истории.
III. Пять горских обществ как модель интеграции в политико-административную систему Российской империи
В последней четверти XVIII в. активизировалась политика Российской империи на южном направлении, в связи с чем на Центральном Кавказе разрушилось этнополитическое равновесие, сложившееся еще в традиционную эпоху и характеризовавшееся гегемонией Кабарды в регионе. В этих условиях местные этнополитические сообщества обнаружили различную реакцию на российское военное присутствие. С одной стороны, кабардинские феодалы начали борьбу за сохранение своих земель и владельческих прав над подданными. С другой - в условиях протекционистской политики России продолжался процесс перехода некоторых локальных этнополитических образований Центрального Кавказа в российское подданство. Подобные шаги, правда, безуспешно, предприняли и некоторые балкарские владельцы. По сведениям П.С. Палла-са, относящимся к последним десятилетиям XVIII в., балкарцы «ищут способа прийти под русское покровительство, чему черкесы всеми силами стараются препятствовать и поэтому никого не пропускают на Линию. В 1783 г. несколько базиан (балкарцев. -Е.Б.), посланных искать этого покровительства, пробились окольными путями к обер-лейтенанту Л.Л. Ште-деру. Но возвратились они лишь с голыми обещаниями» [15].
Новая попытка была предпринята, когда «в 1787 году балкарские народные владельцы Исса, Карыулз, Мауст и Сколты явились генерал-поручику Потемкину с просьбой о подданстве, с тем, чтобы дано им было защищение от нападения кабардинцев». Объясняя характер зависимости горских обществ от кабардинских князей не только экономическими факторами, но и политическими, П.Г. Бут-ков писал, что без такого рода покровительства обойтись им было невозможно, «однако по неспокойному духу кабардинцев, они нередко простирали претензии свои на балкарцев», о чем те жаловались российскому правительству в 1787 - 1794 гг., «предоставив себя в Российское подданство» [16]. Эти обращения балкарцев судьбоносных последствий для них не имели. В начале 1790-х гг. кабардинцы сообщили русским военачальникам о появлении в Балкарии эпидемии чумы, и отряд войск, став лагерем у Кызбуруна, «угрожал расстрелом всякому, кто намеревался перейти Кабарду». В результате, пишет свидетель этих событий П.С.Паллас, «сношения балкар с нами прекратилось» [15].
Однако в первой четверти XIX в. ситуация на Центральном Кавказе коренным образов меняется. В это время российско-балкарские отношения можно рассматривать только в контексте развития отношений между Россией и Кабардой, к которой было приковано внимание царского военного командования. С 1805 по 1810 г. должность управляющего делами Кабарды занимал генерал-майор И.П. Дельпоццо. Глубоко изу-
чив общественно-политическую обстановку, он выдвинул ряд предложений, многие из которых нашли свое воплощение в последующий период. План И.П. Дель-поццо предусматривал, во-первых, посредническую роль России в регулировании традиционных взаимоотношений Кабарды с балкарскими обществами; во-вторых, военные и экономические механизмы давления с целью наращивания военно-политического присутствия России в районе Центрального Кавказа; в-третьих, постепенное судебно-административное переустройство региона, включая и территорию Балка-рии [17].
Горские народы, балкарцы в том числе, явно тяготились зависимостью от кабардинских князей. Еще в начале века, анализируя причины беспорядков на Кавказской линии и изыскивая способы прекратить их, один из чинов военной российской власти указывал, что «подвластные им (кабардинцам. - Е.Б.) народы, видя их занятыми Россией, воспользовались случаем отбыть от их власти, и они, прервав узы, соединявшие их с ними, пустились во все беспорядки» [18]. Российская администрация довольно умело использовала имеющиеся противоречия между кабардинскими владельцами и балкарскими обществами, подчеркивая независимость горских народов и стремясь принять их под «российское покровительство». В 1811 г., будучи уже начальником Владикавказской крепости, генерал-майор Дельпоццо доносил главнокомандующему на Кавказе генералу Тормасову, что кабардинцы «ищут власти владеть всеми горскими народами, покорившимися предкам их, ... народы сии суть осе-тинцы, балкарцы, карачаевцы, абазинцы, ингушевцы и карабулаки люди вольные, и хотя они с некоторых времен и платили им подати, но сие единственно последовало от вышеописанного предмета силы оружия Российского и покровительства им, кабардинцам, данного, и когда еще Российское правительство не имело совершенного сведения о состоянии и вольности тех народов...» [19].
Россия стала претендовать на роль главного регулятора балкаро-кабардинских отношений, явно не поддерживая попыток кабардинской знати восстановить протекторат над некоторыми балкарскими обществами. В это время появляется ряд работ военных чиновников, где более пристальное внимание уделяется характеристике традиционных взаимоотношений горских обществ с Кабардой. В «Военно-топографическом и статистическом описании Кавказской губернии и соседствующих ей горских областей», составленном А.М. Буцковским в 1812 г., в частности говорится: «Малкары или Балкары живут на высоком кряже шиферных и гранитовых гор по ущелью реки Черека, все в куче на расстоянии 5 верст. Две только деревни Бызынге и Холам сидят в ущелье Черека
Хохуа.... Будучи расположены в ущельях, выходы
коих кабардинцами заняты, заставляет их необходимость покориться сим последним, для зимних в понизовьях пастбищ имея единственное пропитание от овечьих стад, кои в зимнее время в занимаемых ими горах не находят корма. Сею нуждою Балкарцов и
Чегемцов... положением пользуются кабардинцы, содержа оных в таком порабощении, что не позволяют им даже посещать для торговых обозов Российские границы для какого-либо сношения с прочими горцами на северном скате Кавказа» [20].
Контролировать ситуацию, претендовать на безраздельную посредническую роль во всех внутренних конфликтах, тем самым обеспечивая нарастание про-российской ориентации горских обществ, царская власть реально могла, только обеспечив военное присутствие в непосредственной близости от территории Балкарии. Реализовать эти далеко идущие планы смог только А.П. Ермолов. В 1822 г. после завершения военной экспедиции в Кабарде он заложил Урухское, При-шибское, Нальчикское, Чегемское, Баксанское и Камен-номостское укрепления. Покорение Кабарды, потеря ее суверенитета имели долгосрочные последствия и для балкарских обществ. Укрепления, построенные у самых выходов из горных ущелий, стали контролировать сношения горцев с жителями внутри линии, поэтому реальное включение пяти горских обществ в состав Российской империи было лишь делом времени.
Сведения о начавшемся в это время сближении балкарцев с российской военной администрацией можно почерпнуть из прошения мусульманского духовного служителя Баксанского общества Гази Эфенди, который, подчеркивая свою значимость в этом процессе, писал: «А когда я поселился к уруспиевцам, то давал им также хорошее наставление, чтобы они покорились правительству, как и карачаевцам давал такое же наставление. Уруспиевцы, принявши наставления мои в резон, то они послали меня к генералу Ермолову, где виделся я с ним и полковником Ка-цыревым в Екатеринограде и передал я им слова уруспиевцев ...» [21].
Проводимая царским правительством политика вскоре принесла свои плоды. 11 января 1827 г. представители урусбиевских, чегемских, хуламских и собственно балкарских таубиев вместе с дигорскими ба-дилятами прибыли в Ставрополь к командующему русскими войсками на Кавказской линии генерал-лейтенанту Эмануэлю и подали прошение о принятии их в русское подданство. При этом представители балкарского народа ходатайствовали о сохранении всех их древних прав и обычаев, шариатского суда, свободного исповедания ислама и «получения владельцами издавна установленной с подданных дани» [22]. Генерал Эмануэль привел балкарских и дигор-ских старшин к присяге и отпустил депутатов по домам, поручив им привести к присяге свои народы.
Еще два десятилетия российское правительство воздерживалось от прямого вмешательства в вопросы внутреннего управления балкарскими обществами. Их традиционное самоуправление выражалось в сложившихся ранее формах гражданских общин, руководимых старшими членами владельческих фамилий того или иного ущелья. Формально балкарские общества поступили в ведомство начальника Центра Кавказской линии.
В первой трети XIX в. Балкария в отличие от других районов Центрального Кавказа оставалась совершенно «не освоенной» российскими административными учреждениями. Установление там российской системы управления начинается только с 30-х гг. XIX в. В предписании командующего на Кавказской линии генерала Эмануэля командующему 3-й дистанции Центра генерал-майору Горихвостову от 27 мая 1831 г. в частности говорилось: «Для приведения в известность народов, живущих по ущельям рек Уруха, Черека, Чегема и Баксана, для снятия местоположения и других поручений командирован мною состоящий при мне подпоручик Горшков...» [23]. В крепость Нальчик прибыли таубии из Балкарского общества, которым долго внушали «пользу народную быть послушными правительству и начальству». После чего они дали поручительство о безопасном проезде посланника кавказской администрации через их земли и отправились с ним в Черекское общество. «. из Балкарии г. Горшков проехал к хуламцам, оттоль чрез Чегем-скую Осетию до уруспиевцев. Возвратившись благополучно в Нальчик, исполнил все сделанные ему от начальства поручения» [24].
В этот период с целью приведения в известность всех народов, находящихся в управлении командующего Кабардинской кордонной линией, через балкарские территории было организовано несколько экспедиций, которые оставили статистико-географические и военно-топографические описания. 27 апреля 1834 г. барон Розен отдал приказание штабс-капитану генштаба князю Шаховскому, находившемуся в Сване-тии, «проникнуть в Карачай или земли Уруспиевцев». Выполняя это поручение, Шаховской, по его словам, «перешел снеговой хребет.спустился в Баксанское ущелье», затем побывал у «Чегемцев, Хуламцев, Бе-зенгиевцев и Малкарцев, где имел случай рассмотреть быт сих народов и отношения к Русскому правительству» [25]. В 1838 г. описание дороги, ведущей от укрепления Нальчик по ущелью реки Малого Черека через Кавказский снеговой хребет, и карту с изображением балкарских обществ составил унтер-офицер Тенгизского пехотного полка Позднышев [26]. В результате подобных экспедиций расширялись представления российской военной администрации об образе жизни, численности и степени лояльности балкарцев к новой власти, разрабатывались основные подходы к политико-административному управлению горным районом.
Тем не менее удаленные и труднодоступные горские общества слабо подчинялись администрированию, сохраняли привычный, веками сложившийся строй социальной жизни и самоорганизации. Попытки начальника Центра Кавказской линии князя Голицына наладить в начале 40-х гг. XIX в. русское делопроизводство при оформлении судебных решений натолкнулись на существенные препятствия. Так, в одном из предписаний чегемским старшинам Голицын указал: «Вы просили у меня для разбирательства своих тяжебных дел писаря и переводчика. Вы меня заставили думать, что точно хотите порядка и устрой-
ства, но вышло совсем другое, дела не решаются и посланные мои живут по-пустому, умирая с голоду, почему предписываю Вам или переменить с ними обращение, или прислать их назад» [27].
Таким образом, в этот период административная власть начальника Центра Кавказской линии на территории Балкарии была в определенной степени номинальной. В таком виде административное устройство просуществовало до 1858 г., когда Кабардинская линия была упразднена и создан Кабардинский округ, а Кабардинский временный суд, учрежденный Ермоловым еще в 1822 г. в укреплении Нальчик, преобразован в окружной. Вместе с тем требуют уточнения функциональные ограничения в деятельности этого учреждения относительно балкарских обществ. До учреждения в Балкарии специального приставства именно Кабардинский временный суд был тем институтом, через который осуществлялась трансляция распоряжений российских властей на горские территории. Однако, судя по архивным документам, в основной своей массе балкарцы, не имевшие в Кабардинском временном суде своего представителя, не спешили туда обращаться и ограничивались традиционным судебным разбирательством в своих обществах. Например, за 1846 г. в Кабардинском суде было обнаружено только 3 дела, подлежащих разбирательству с балкарскими жителями [28]. Эти дела касались урегулирования взаимоотношений с соседними народами, кабардинцами и осетинами, или предписывали взимание штрафов, т. е. выходили за пределы юрисдикции локального сообщества того или иного ущелья. Разбор судебных дел, касавшихся жителей отдельного балкарского общества, по-прежнему находился в компетенции старшин этого общества и эфенди. Однако теперь для исполнения судебных функций они приводились к присяге в Кабардинском временном суде «о правильном разбирании жалоб» и клялись в том, что будут рассматривать все дела «по справедливости, не делая поправки ни по какому случаю и никакому лицу», о чем Кабардинский временный суд доносил в управление Центра Кабардинской линии [29].
В 1837 г. флигель-адъютант его императорского величества хан Гирей представил военному министру прошение, поданное царю от имени депутатов дигор-ского, балкарского, безенгиевского, хуламского, че-гемского и урусбиевского обществ. В прошении горские владельцы изложили свои представления об условиях интеграции в российскую политико-административную систему. Они добивались: 1) оставить вероисповедание; 2) разрешить разбирательство по древним обычаям; 3) дозволить беспрепятственно пользоваться теми землями, которыми они пользовались до этого; 4) оставить родовые преимущества и звания. После высочайшего одобрения для балкарских тауби-ев были установлены и подтверждены права на владения землями и социальные привилегии, представители владельческой знати оставили за собой все основные функции в местном управлении, также были сохранены вера и обычаи предков [30].
Итак, вовлечение Балкарии в орбиту политического влияния России на первых порах осуществлялось без особого институционального оформления административных прав империи. В отношении горских обществ наблюдается постепенность и глубокое изучение нравов, обычаев, социально-экономических основ жизни, организации власти и судопроизводства. Балкарские общества обнаружили лояльный тип социально-политической адаптации к новым историческим реалиям, а балкарские владельцы изложили свое видение интеграции горских обществ в административно-политическую систему Российской империи.
IV. Приставство урусбиевского, чегемского, хуламского и балкарского народов
Со временем установление института, выполнявшего функции посредника между балкарскими обществами и царской администрацией, стало настоятельной потребностью. Шел поиск одного из вариантов системы косвенного управления, когда балкарские таубии сохранили бы за собой значительную часть своих социально значимых функций и властных прерогатив, а назначенный пристав, подчинявшийся военным властям, контролировал бы сферу судопроизводства и осуществлял полицейские функции.
В 1839 г. по поручению царской администрации Я. Шарданов, до 1838 г. являвшийся секретарем Кабардинского временного суда, составил «Дополнительный проект». В этом документе он изложил собственное видение административной реформы в Ка-барде на основе традиционных форм правления. Параграф 11 касался рекомендаций по организации управления балкарскими обществами [31]. Я. Шарданов, ссылаясь на то, что дигорцам уже пристав назначен, предлагал привести в исполнение предписание Ермолова - определить и балкарским обществам одного русского чиновника приставом. По его мнению, он должен исполнять те же административные функции, что и пристав кабардинского народа. Это способствовало бы упрочению связей между российской администрацией и балкарскими старшинами, выявило бы степень лояльности последних. Второе предложение Я. Шарданова сводилось к тому, чтобы дать балкарскому народу «особую прокламацию о запрещении смертоубийства», подобную той, которая была дана Ермоловым для кабардинцев. Таким образом, предлагалось постепенное вмешательство в традиционную систему судопроизводства и отправления наказаний.
Помимо Кабардинского временного суда роль посредника для передачи распоряжений кавказской военной администрации на территорию балкарских обществ иногда выполняли представители кабардинской княжеской знати, традиционно покровительствовавшие тому или иному ущелью. В частности, в рапорте начальника Центра Кавказской линии князя Голицына командующему войсками от 17 ноября 1842 г. в отношении чегемцев говорилось, что «за неопределением пристава все требования начальства к ним обращались через фамилию Атажукиных, которым они по-
виновались по привычке, укоренившейся в продолжение нескольких столетий .» [32].
Представление о необходимости установления при-ставств для горских обществ, находящихся в горах за Кабардой, подавалось командующему Отдельным Кавказским корпусом еще в январе 1843 г. Полковник Голицын направил главноуправляющему генерал-адъютанту Нейдгардту рапорт, в котором сетовал на то, что балкарцы, хуламцы, уруспиевцы, чегемцы и малкарцы не имеют пристава, «через то затрудняется присмотр за ними центрального управления Кавказской линии» [33]. Малочисленность горских обществ позволяла назначить одного общего для них пристава. Эта инициатива начальника Центра Кавказской линии получила одобрение высокого начальства. Однако назначение специального пристава «балкарских народов» фиксируется по архивным документам только с середины 1846 г. Этот институт закрепил результаты, достигнутые в деле политико-административного освоения горного района, и одновременно расширил сферу российского административного влияния, поскольку определенная формализация управления (к этому времени институт приставства уже был введен в Чечне, Ингушетии и Осетии) вела к централизации и, следовательно, упрочению российской власти в этом регионе. На основании записки главного штаба Кавказской армии о преобразовании приставских управлений на Кавказе можно заключить, что с 1847 г. «по смете Министерства Внутренних Дел ежегодно ассигнуется на приставство Урусбиевского, Чегем-ского, Хуламского и Балкарского народов - 300 рублей» [34].
Пристав должен был, во-первых, осуществлять сбор информации через преданных людей и переводчиков о намерениях и настроениях подведомственного народа. В одном из предписаний начальника Центра Кавказской линии приставу Балкарских народов за 1846 г. говорилось: «Старшинам их общества объявить, что они должны спомоществовать Вам искоренять зло и не стараться скрывать людей вредных своими действиями для правительства и собственного спокойствия, обнаруживать противозаконные поступки их и представлять виновных ко мне» [35, л. 38 и об.].
Другой задачей, возложенной на Балкарского пристава, являлась организация местной милиции и выставление в случае необходимости караулов, которые с наступлением холодов в условиях гористой местности заменялись разъездами на проходах, «удобных для хищников и неблагонамеренных» с целью «открывать убежища и уничтожать этих вредных преступников» [35, л. 54]. В 1846 - 1847 гг. 25 балкарских всадников (из них 18 представляли знатные фамилии) больше года несли воинскую службу в качестве кордонной стражи на Военно-Грузинской дороге [36].
И наконец в компетенцию пристава входило осуществление посреднических административно-судебных функций между горскими обществами и кавказской администрацией. Из переписки начальника Центра Кавказской линии Хлюпина и пристава балкарских народов Хоруева становится ясным механизм
этого взаимодействия в 40-х гг. XIX в. Судебное разбирательство велось старшинами отдельного общества или эфенди в зависимости от характера дела. Штрафы, взимаемые деньгами или скотом за различные виды преступлений, делились между судьями. Такой порядок, вполне соответствовавший традиционным правоотношениям, признавался российскими военными властями вполне справедливым, поскольку судьи несли «общую повинность без пособия от казны». В то же время пристав должен был перед взысканием штрафов доставить начальнику Центра ведомость «в каком обществе, кто сделал какой поступок, подвергающий его штрафу, уличен ли он, в чем именно, кем, или сам сознался, было ли обсуждено дело старшинами общества, и какое кем наложено взыскание». Взимать штрафы за правонарушения можно было только после разрешения начальника Центра Кавказской линии. Ему поступала полная информация о том, «в каком обществе и кто облачен в права судей для разбирательства дел», рассматриваются дела «по обрядам или исключительно какие шариатом, в последнем участвуют ли старшины, или решаются одними эфендиями» [35, л. 40 об. - 41 е].
Среди прочих приставских правлений балкарские горские общества в середине XIX в. считались достаточно спокойным местом. Так, подыскивая должность пристава для раненого ротмистра Моршани, командование на Кавказской линии предложило ему Балка-рию, «где он будет совершенно покоен от излишних движений, и где нужны только самостоятельность и настойчивость при требовании исполнений от туземцев распоряжений начальства» [37].
В 1857 г. в связи с готовящимися административными изменениями на Кавказской линии все балкарские общества и Дигория оказались под начальством одного пристава - штабс-капитана Масловского [38]. Недостатки этого нововведения отмечали сами жители балкарских обществ. В своем прошении генералу Грамотину они указывали на то, что, во-первых, разбор междоусобных дел и удовлетворение обиженных затягивается на три - четыре месяца, пока пристав добирается из одного общества до другого, и, во-вторых, дигорцы и все балкарские общества «имеют каждый свои права и народные обычаи особые», что затрудняет решение дел. Поэтому жители самой на-родонаселенной из горских общин просили назначать в свое общество «особого пристава», а его помощником - балкарца, который знал бы их обычаи. Со временем институт пристава трансформировался сначала в должность управляющего Балкарией, а затем в институт участковых начальников.
Таким образом, в горских обществах, как и в других областях Северного Кавказа, вводились специфические политико-административные институты, нацеленные на изучение, полицейский контроль и косвенное управление новыми территориями. С 1846 г. на Балкарию был распространен институт приставства, чиновники которого назначались кавказской военной администрацией. Это событие положило начало конструированию административно-политического про-
странства Балкарии в составе Российской империи. Совмещение государственных ограничений с гарантиями невмешательства во внутренние дела можно расценивать как политический компромисс, в рамках которого осуществлялся диалог между локальными сообществами и военными властями.
Конец 50-х гг. XIX в. ознаменовался значительными изменениями в административной политике. После окончательного покорения Чечни и Дагестана Кавказская линия как пограничная кордонная черта утратила свое назначение, и российские власти приступили ко второму, теперь «административному покорению Кавказа».
Согласно высочайше утвержденному 10 декабря 1857 г. положению Кавказского комитета, на месте упраздненного Центра Кавказской линии был образован Кабардинский округ, который вместе с тремя другими был отнесен к левому крылу Кавказской линии. В состав Кабардинского округа вошли Большая и Малая Кабарда, а также «приставство урусбиевского, балкарского, чегемского и хуламского народов» [39]. Фактически в этот переходный период административных преобразований Кабардинский округ делился на три части, каждой из которых управлял помощник окружного начальника. Дела, касающиеся горских обществ, находились в компетенции управляющего Балкарией и горским народом майора Коноплянского.
29 декабря 1859 г. начальник Кабардинского округа обратился к начальнику штаба войск левого крыла Кавказской линии с рапортом о необходимости усовершенствования административного управления в округе. Наряду с Баксанским (народонаселение Ата-жукиной и Мисостовой фамилии) и Черекским участками (народонаселение Бекмурзиной и Кайтукиной фамилии) предлагалось создать третий участок округа - Балкарский, который «будет состоять в настоящем его виде из обществ Балкарии, Безенги, Хулама, Чегема и Уруспия» [40]. Однако формально до 1866 г. (создания специального Горского участка в составе Кабардинского округа) это предложение осуществлено не было. Решение частных вопросов административного устройства локальных сообществ отодвигалось до завершения административно-политической реконструкции всего северокавказского региона.
Литература
1. Национальные окраины Российской империи: становление и развитие системы управления / Отв. ред. С.Г. Агаджанов, В.В. Трепавлов. М., 1998; Щербина А.В. Кавказ в составе Российской империи. Ростов н/Д, 1999; Битова Е.Г. Модернизирующие реформы на Северном Кавказе и местная политическая традиция: отторжение или адаптация // Res publika (Альманах социально-политических и правовых исследований). Нальчик, 2000. Вып. 1; Малахова Г.Н. Становление и развитие российского государственного управления на Северном Кавказе в конце XVIII - XIX вв. Ростов н/Д, 2001; Блиева З.М. Российский бюрократический аппарат
и народы Центрального Кавказа в конце XVIII -80-е гг. XIX в.: Дис. ... д-ра ист. наук. Владикавказ, 2004.
2. Мужухоева Э.Д. Административная политика царизма в Чечено-Ингушетии во второй половине XIX - начале XX века: Автореф. дис. ... канд. ист. наук. Грозный, 1989; Калмыков Ж.А. Установление русской администрации в Кабарде и Балкарии (Конец XVIII - начало ХХ века). Нальчик, 1995; Каров АХ., Мусукаев А.И. Административно-территориальные изменения в Кабарде и Балкарии в конце XVIII -начале XX в. Нальчик, 2001; Бобровников В.О. Военно-народное управление на Северном Кавказе (Дагестан): мусульманская периферия в российском имперском пространстве XIX - XX вв. // Пространство власти: исторический опыт России и вызовы современности. М., 2001.
3. КалмыковЖ.А. Указ. соч. С. 41.
4. Сампиев И.М. Система управления Северным Кавказом в Российской империи // Кавказская война: Спорные вопросы и новые подходы: Тез. докл. Междунар. науч. конф. Махачкала, 1998. С. 66.
5. Матвеев В.А. Государственно-политическая централизация и местное самоуправление на северокавказских рубежах России до 1917 года // Российский выбор. 1998. № 1. С.42; Хоперская Л.Л. Современные этнополитические процессы на Северном Кавказе. Ростов н/Д, 1997. С. 41-42.
6. Лурье С. Российская империя как этнокультурный феномен // Общественные науки и современность. 1994. № 1.
7. Цуциев А., Дзугаев Л. Северный Кавказ 1780-1995: история и границы. Владикавказ, 1997. С. 8.
8. Гаджиев К.С.. и др. Политическая культура: теория и национальные модели. М., 1994. С. 328-331.
9. Олейников Д.И. Россия в Кавказской войне: современная западная историография // Кавказская война: Спорные вопросы и новые подходы: Тез. докл. Междунар. науч. конф. Махачкала, 1998.
10. Боров А.Х. Историческая наука Кабардино-Балкарии к постановке теоретико-методологических проблем // Вестник КБГУ. Сер. Гуманитарные науки. Вып. 2. 1996. С. 90.
11. Пространство власти: исторический опыт России и вызовы современности. М., 2001. С. 345.
12. Шапсугов Д.Ю. Местная власть в России и Германии. Ростов н/Д, 1994. С. 101.
Кабардино-Балкарский государственный университет
13. Российский государственный военно-исторический архив (далее - РГВИА), ф. 13454, оп. 2, д. 281, л. 1 об.
14. Блиев М.М. Россия и горцы Большого Кавказа. На пути к цивилизации. М., 2004. С. 371.
15. Лавров Л.И. Карачай и Балкария до 30-х годов XIX века // Кавказский этнографический сборник. Вып. IV. М., 1969. С. 92.
16. РГВИА, ф. 482, д. 192, л. 135 об., 140 об. - 141.
17. Русские авторы XIX в. о народах Центрального и Северо-Западного Кавказа / Сост. X.М. Думанов. Т. 1. Нальчик, 2001. С.34.
18. Из документальной истории кабардино-русских отношений: Вторая половина XVIII - первая половина XIX в. / Сост. X.М. Думанов. Нальчик, 2000. С. 127.
19. Акты Кавказской археографической комиссии / Под ред. А. Берже (далее - АКАК). Т. IV. Тифлис, 1870. С. 879.
20. РГВИА, ф. 414, д. 300, л. 76 об. - 77.
21. Бейтуганов С.Н. Кабарда и Ермолов: Очерки истории. Нальчик, 1993. С. 115.
22. Центральный государственный архив Кабардино-Балкарской республики (далее - ЦГА КБР), ф. Р-1209, оп. 7, д. 77, л. 38.
23. Административно-территориальные преобразования в Кабардино-Балкарии. История и современность. Нальчик, 2000. С. 13-14.
24. ЦГА КБР, ф. 16, оп. 1, д. 4, т. 2, л. 243 и об.
25. АКАК. Т. VIII. Тифлис, 1881. С. 380.
26. РГВИА. ВУА, д. 24783.
27. ЦГА КБР, ф. 16, оп. 1, д. 311, л. 3.
28. Там же, д. 440, т. 2, л. 117 об.
29. Там же, ф. 16, оп. 1, д. 90, т. 1, л. 2об., 47.
30. РГВИА, ф. 13454, оп. 2, д. 281, л. 13, 20 об.
31. Материалы Я.М. Шарданова по обычному праву кабардинцев первой половины XIX века / Сост. X.М. Думанов. Нальчик, 1986. С. 282.
32. РГВИА, ф. 13454, оп. 2, д. 296, л. 6 об. - 7.
33. Там же, ф. 13454, оп. 2, д. 386, л. 15 об.
34. АКАК. Т. XII. Тифлис, 1905. С. 646.
35. ЦГА КБР, ф. 16, оп. 1, д. 604.
36. Там же, оп. 2, д. 83, л. 8 и об.
37. Там же, ф. 16, оп. 1, д. 604, л. 40 об. - 41е.
38. Там же, д. 1273, л. 4 об.
39. Там же, д. 1878, л. 11.
40. Там же, д. 1859, л. 16об.
41. Там же, ф. 2, оп. 1, д. 26, л. 7.
28 июня 2004 г.
