CC BY
27ВВЕДЕНИЕ
Н.Н. Трошина
МОДА И КОММУНИКАТИВНЫЕ ПРАКТИКИ ЛИНГВОКУЛЬТУРНОГО СООБЩЕСТВА
Аннотация. Мода рассматривается как один из видов коммуникативных практик, обусловленный особенностями культурной парадигмы и стилевой системы лингвокультурного сообщества. Анализируются изменения в традиционной схеме формирования речевой моды в связи со сменой в направлении передачи культурных образцов и смешением жизненных стилей различных социальных групп.
Ключевые слова: лингвокультурное сообщество; стиль жизни; стилевая система культуры; культурная парадигма; языковая личность; дискурсивная / языковая компетенция; речевое поведение; криминализация общественного сознания; девербализация общества; жаргонизация русского языка.
N. Troshina Fashion and communicative practices of the linguistic and cultural community
Abstract. Fashion is considered as one of the communication practice types, due to the peculiarities of cultural paradigm and stylistic system of a cultural community. The paper examines the changes in the traditional scheme of speech fashion formation in connection with the change in the direction of the transmission of cultural patterns and mix of life styles of various social groups.
Keywords: cultural community; life style; cultural stylistic system; cultural paradigm; language identity; discursive / linguistic competence; speech behavior; criminalization of social consciousness, deverbalization of the society; jargon penetration in the Russian language.
«Мода — одна из знаковых систем, посредством которой происходит
межличностная и межгрупповая коммуникация» (А.Б. Гофман) [Гофман, 2007, с. 1347].
Из приведенного эпиграфа к статье следует, что в ней феномен моды рассматривается как отражающий социокультурную динамику развития общества и участвующий в коммуникативных процессах в нем, поскольку существование культурных сообществ без коммуникации невозможно: «Только благодаря тому, что индивид общается с другими членами своей группы, он становится частью коллектива» [Hansen, 2008, S. 16]1 (перевод здесь и далее мой. - Н. Т.). Под общением понимается взаимодействие членов коллектива с помощью различных семиотических систем и, в первую очередь, с помощью естественного языка: «Язык, культура и общество связаны друг с другом процессами коммуникации» [Linke, 2008, S. 46].
А. Линке подчеркивает взаимосвязь этих понятий, используя следующие термины: «оязыковленность культуры» (Sprachlichkeit der Kultur), «культурная обусловленность языка» (Kulturalität von Sprache), «коммуникативная обусловленность культуры» (Kommunikationsgeprägtheit von Kultur) и «культурная обусловленность коммуникации «(Kulturgeprägtheit von Kommunikation) [Linke, 2008, S. 24-46]. Учитывая тесную взаимосвязь этих понятий, будем использовать в настоящей статье термин «лингвокуль-турное сообщество». Коммуникативные практики как деятельность в любой сфере подвержены моде, т.е. периодически меняющимся образцам культуры и массового поведения в различных областях человеческой деятельности [Гофман, 2007, с. 1346].
Понятие моды связывается, в первую очередь, как правило, с миром вещей - одеждой и бытом. Именно как «относительно быстрое и всеохватывающее изменение внешних форм быта и предметного окружения» [Кузнецова, 2004, с. 148] мода возникла в Европе приблизительно в XIV в. «В России сама мода как явление может быть зафиксирована уже в XIV-XVII вв., и само слово "мода" в русский язык пришло в XVII веке. В эпоху Петра оно озна-
1 См. о понятии обобществления, или социализации (Vergesellschaftung), введенном Г. Зиммелем: [Гурова, электрон. ресурс]. - Прим. авт. 6
чало "образец", "манер". В этом значении оно утвердилось во второй половине XVIII века, что подтверждает возникшая в то время пословица: "То не грешно, что в моду вошло"» [Кузнецова, 2004, с. 148]. Как справедливо отмечает культуролог Л.Г. Ионин, «мода -это не только то, что продается, условно говоря, в отделе игрушек для взрослых (одежда, песни, диеты...), но и то, что относится к вещам современным и абсолютно серьезным и даже судьбоносным. Мода может быть в бизнесе, в менеджменте, в политике и даже в науке» [Ионин, 2014, с. 33]. В настоящей статье, как и в других статьях данного сборника, понятие моды используется именно в этом смысле, т.е. как феномен, который способен оставить глубокий и культурно-значимый след в самых различных областях человеческой жизни, несмотря на определенные хронологические рамки своего проявления.
Со временем роль моды и в обществе, ее влияние на различные сферы жизни человека, на его духовную сферу, его поведение, в том числе и речевое, усиливалось, так что стало возможным говорить о «тирании моды». Значение слова «мода» иллюстрируется в книге И. Осиновской «Поэтика моды» [Осиновская, 2016] с помощью следующих двух высказываний: «Это платье теперь в моде» и «Надо следовать моде». В первом случае речь идет о наборе определенных свойств, носящих ситуативный, сиюминутный характер. Во втором высказывании «мода выступает как неизменный принцип, как догма, как закон, как императив. И обе эти ипостаси моды по-своему коррелируют с понятием времени» [Осиновская, 2016, с. 11-12].
Условием для существования моды является динамичность и социальная дифференцированность общества, при которой у его членов имеется возможность выбора, т.е. смены своей социальной принадлежности. Это в свою очередь сопровождается адаптацией человека к новым культурным и поведенческим стандартам. Таким образом, индивид является той «точкой», в которой пересекаются индивидуально-личностные и социокультурные ценности, определяющие социальное и речевое поведение индивида, т. е. осознанные и неосознанные коммуникативные поступки, характеризующие его стиль жизни / жизненный стиль. Понятие «стиль жизни» (Lebensführung) ввел Макс Вебер, разрабатывая свою теорию стратификации общества: «Стиль жизни отражает, по его (Макса Ве-бера. - Н. Т.) мнению, особенности субкультуры статусных групп, проявляющиеся в наборе черт, принципов, навыков поведения, на
основе которых воздаются почести на уровне общества в целом, а также происходит дистанцирование статусных групп. Стиль жизни, реализующийся в социальных практиках, выступает, таким образом, в роли инструмента, приписывающего индивиду социальный статус, обозначающий его причастность к группе» [Глухих, 2006, электрон. ресурс; см. также: Карасик, 2002].
Акцент на речевом поведении человека позволяет говорить о нем как о языковой личности, т.е. как о «человеке, существующем в языковом пространстве - в общении, в стереотипах поведения, зафиксированных в языке, в значениях языковых единиц и смыслах текстов» [Карасик, 2002, с. 8]1. Языковая личность является носителем языкового сознания - «коллективного и индивидуального активного отражения опыта, зафиксированного в языковой семантике» [Карасик, 2002 а, с. 100] и формирующего его языковую компетенцию, т.е. знание языка [Словарь социолингвистических терминов, 2006]. Следует, однако, отметить, что реальное речевое поведение человека определяется не только его языковой, но и дискурсивной компетенцией, т. е. знанием социокультурных стандартов вербального общения в соответствующих сферах коммуникации, а также их языковой культурой. Такая комплексная компетенция выражена в различной степени у различных членов лингвокультурного сообщества, что обусловливает языковую гетерогенность речевых практик [В1егш8сИ, 1976, 8. 41, цит. по: Крысин, 2008, с. 77].
Наличие в обществе различных культурных слоев и социальных групп обусловливает формирование различных стилей жизни людей, входящих в эти слои и группы. В свою очередь приверженность определенному стилю жизни предъявляет некоторые специфические требования к поведению человека и следование им определенным культурным образцам. Мода создает и поддерживает и разнообразие, и единообразие таких образцов, реализуя двойственную потребность человека: отличаться от других и быть похожим на других. Таким образом, мода выполняет две важные функции:
1) демаркационную - «обозначение социально-групповых различий посредством приверженности определенным модным стандартам. Это обозначение фиксирует одновременно принад-
1 Понятие языковой личности введено Ю.Н. Карауловым [Караулов, 1987]. -Прим. авт. 8
лежность к одним группам и отличие (отсутствие принадлежности) - от других» [Гофман, 2000, с. 158];
2) нивелирующую - «размывание социально-групповых отличительных признаков вследствие того, что особенности отдельных социальных групп, некоторые их специфические культурные образцы постепенно становятся всеобщим достоянием» [там же, с. 158]. Такая ситуация складывается из-за склонности человека к подражанию, которое является, по мнению О.Н. Филатовой, не стороной моды, а ее механизмом [Филатова, 2015].
Кроме этих двух функций мода выполняет также функции социализации (приобщения индивида к социальному и культурному опыту), престижности (повышения / понижения престижа тех или иных явлений, ценностей, культурных образцов и т.д.) и функцию психофизиологической разрядки (противодействия монотонности жизни) [Гофман, 2000].
Изначально специфические культурные образцы могут стать со временем всеобщим достоянием, т.е. приобрести статус нормативных, из чего следует, что мода проходит некоторые этапы в своем становлении. Известный американский социолог и социальный психолог Герберг Блумер выделял две фазы в формировании и распространении моды - инновацию и коллективный отбор, в результате которого социально одобренный образец становился общепринятой нормой [В1итег, 1969]. Российский культуролог А.Б. Гофман, рассматривающий моду с позиций теории коммуникации, использует для характеристики этого межличностного и межгруппового коммуникативного процесса следующие понятия:
1) «производители» (создают модные стандарты и объекты);
2) «потребители» (используют созданные стандарты и объекты в соответствии со своим жизненным стилем); 3) «распространители» (передают созданные модные стандарты и объекты «потребителям»). В течение долгого времени эта коммуникация была основана на иерархическом принципе: «производители» (социальная элита) воспитывала «потребителя» (другие классы), будучи для них неким социокультурным стилевым эталоном. Сегодня же эта иерархия нередко оказывается перевернутой: «Теперь ориентиром в моде могут становиться и часто становятся (1) элементы культуры «низших» классов, (2) стилистические особенности жизни некоторых профессиональных групп (военные, спецслужбы), (3) элементы культуры фанатов музыкальных групп или стилей (хеви метал), или даже вообще фанатов (футбольных, например), (4) культура
национальных меньшинств, (5) культура возрастных групп (как правило, речь идет о молодежной субкультуре), (6) образ жизни маргинальных асоциальных групп - криминал, бродяги (бомжи), наркоманы и т.д.» [Ионин, 2014, с. 38]. Очевидно, что в этом перечне названы субкультуры с их особым стилем жизни. Л.Г. Ионин дает следующее определение субкультуры: «Субкультуры, в самом широком смысле, - это группы, имеющие специфические ценности, модели поведения, вещный мир, язык, которые отличают их от других индивидов и групп в составе общей, или объемлющей, культуры» [там же, с. 39]. Обращает на себя внимание усиление влияния субкультур, исключенных из нормального общественного процесса, на моду в современном обществе [там же, с. 41], что способствует криминализации общественного сознания и отражается в языке и речевых практиках.
Активное участие в процессе передачи культурных образцов «снизу вверх», чем сегодняшняя мода отличается от описанного Гербертом Спенсером механизма «просачивания вниз», принимает «средний, или "креативный" класс, который, собственно, и формирует содержание моды, указывает ее направление и тенденции. Высший класс остается в некотором смысле невидимым, пока креативный класс не сформирует его идеальные и материальные маркеры» [там же, с. 41], т.е. стиль его жизни, говорящий о социальном статусе членов этой социальной группы.
Под социальным статусом В.И. Карасик, автор монографии, посвященной языковому проявлению статусных отношений, понимает «соотносительное положение человека в социальной системе, включающее права и обязанности и вытекающие отсюда взаимные ожидания поведения. При этом личностные характеристики человека отступают на второй план». [Карасик, 2002]. Поскольку эти ожидания распространяются и на речевое поведение человека, высказывание «Он говорит, как мы» равносильно утверждению «Он - один из наших» [Сепир, 1993, с. 232, цит. по: Беликов, Крысин, 2001, с. 190]. Таким образом, можно заключить, что языковая компетенция является одним из маркеров социального статуса, а языковой стиль - механизмом формирования дискурсивной компетенции.
В настоящее время этот маркер является объектом интереса социолингвистов и дискурсологов, так как он связан с более общей проблемой социальной дифференциации языка. В социолингвистике различаются два подхода к этой проблеме, которые кратко
охарактеризованы в цитированной выше книге В.И. Беликова и Л.П. Крысина «Социолингвистика»: 1) традиционный, опирающийся лишь на социальную стратификацию общества, обслуживаемого данным языком; этот подход дает статическую картину социального расслоения данного языка на подсистемы вне зависимости от условий и характера их функционирования; 2) новый, учитывающий как собственно социальные, так и ситуативные и стилистические параметры общения, а также статусные и ролевые характеристики его участников; этот подход выявляет социальную дифференциацию языка в динамике его функционирования. Наиболее существенное влияние на использование языка оказывают такие динамические социальные факторы, как социальная роль коммуникантов и их вхождение в малые социальные группы [Беликов, Крысин, 2001]. Члены таких групп могут быть пространственно рассеяны, так, например, обширное интернет-сообщество подразделяется на несколько субкультур:
1) компьютерщиков - людей, для которых работа с компьютерами и информационными технологиями является их профессией (программисты, системные администраторы, хакеры и др.); 2) падонков - «первоначально посетителей сайтов fuck.ru, udaff.com и идейно близких к ним, а также их последователей, демонстративно и определенным образом нарушающих различные языковые и культурные правила» [Словарь языка Интернета, 2016, с. 259]; 3) кащенитов - «участников эхоконференции SU.KASCHENKO. LOCAL сети Фидонет и их последователей, любителей сетевых провокаций, имитирующих поведение сумасшедших и типичный еврейский акцент» [там же, с. 254]; 4) граммар-наци - «борцов за грамотность в Интернете, активно указывающих на чужие ошибки и исправляющие их» [там же, с. 248] и т.д.
Очевидно, что смена социокультурных параметров речевых практик, свидетельствующая о смене жизненных стилей различных социальных групп (прежде всего, малых), свидетельствует также и о динамике группового поведения людей и, следовательно, о динамике вербальной коммуникации в лингвокультурном сообществе. С лингвистической точки зрения в этом плане важным фактором является речевая гомогенность групп / субкультур, т. е. отсутствие отличий в речевой манере у членов группы и, особенно, использование ими языковых знаков в «символьной функции», в частности с изменением семантики: «... определенные языковые
единицы - слова, обороты, синтаксические конструкции - наряду с номинативной и коммуникативной функциями приобретают свойства символа принадлежности говорящего к данной группе. Слова, манера произношения, интонации, играющие роль групповых символов, служат индикаторами, по которым опознается "свой"; напротив, человек, не владеющий подобной манерой речи, определяется членами группы как "чужак"» [Крысин, 2008, с. 84-85]. Приведем пример из модного сегодня жаргона активных интернет-пользователей: баян в значении «устаревшая шутка» или «информация, повторенная несколько раз» [Словарь языка Интернета, 2016, с. 19], британские ученые в значении «научное сообщество, занимающееся абсурдными и бесполезными исследованиями» [там же, с. 22], хомячок в значении «человек, которым легко манипулировать в Интернете, фанатичный бездумный поклонник идеи или известной личности» [там же, с. 159]. Поскольку сегодня тон в моде задают люди, профессионально связанные с высокими технологиями, их речевая практика становится модной.
Речевое поведение человека и целых социальных групп, прежде всего в публичной сфере в значительной степени определяется стилевой системой культуры, превалирующей в данном обществе, т.е. «типом организации субъектности в рамках данного культурного целого, детерминированным социально-исторической основой его бытия» [Устюгова, 2006, с. 192]. Основным в такой трактовке стилевой модели культуры является субъект / индивид и степень его подчиненности определенной системе коммуникативных правил. «Стилевая система выражает меру смысловой альтернативности, присущей определенному типу культуры, ее диало-гичности, указывающей на субъектов диалога, общение которых обеспечивается стилевой самоорганизацией культуры» [Устюгова, 2006, с. 193]. В общении субъектов в рамках данной культуры выявляется, какой степенью коммуникативной свободы они реально располагают, т. е. насколько они свободны в следовании своим ценностям и в возможности (в том числе и вербальной) демонстрировать их окружающим. В монографии Л.Г. Ионина «Социология культуры» [Ионин, 1996] доказывается, что именно степень заданности стилевых параметров общения определяет степень коммуникативной свободы членов культурного сообщества во всех сферах его жизни. К этому же выводу приходит и Н.Б. Бакач в диссертации «Культурная парадигма как объект социально-
философского анализа», в которой стиль трактуется как «определенная предустановленность» всех аспектов жизни людей, живущих в одну эпоху [Бакач, 1998, с. 11]. Отметим справедливость замечания Т. В. Кузнецовой, что стилевой механизм изменения жизни людей может рассматриваться как «основной структурно-типологический критерий моды» [Кузнецова, 2004, с. 148].
Понятие степени коммуникативной свободы тесно связано с понятиями моно- и полистилизма и с понятием культурной парадигмы.
О моностилистическом характере культуры можно говорить в том случае, если ее элементы обладают и связностью и активно разделяются либо пассивно принимаются всеми членами общества. Такая культурная схема предписывает универсальную модель интерпретации всех общественных феноменов, исключает определенные феномены из поля зрения членов общества как неаутентичные для данной культуры. Другие феномены она предписывает воспринимать как чуждые и подает их упрощенно, чтобы они были «понятны» членам общества. «Такие культурные системы служат схемой интерпретации всех событий и фактов человеческой истории и одновременно инструментом легитимации существующего социального порядка» [Ионин, 1996, с. 181-182]. Для моностилистической культуры характерна строгая иерархия жанровых и стилистических норм коммуникации во всех сферах жизни общества, требование их неукоснительного соблюдения всеми членами лингвокультурного сообщества.
Полистилистическая культура формируется вследствие экономической дифференциации общества, появления в нем различных субкультур, каждая из которых обладает своими образцами поведения, символами, ценностями, нормами и равными правами с другими субкультурами [Дубинина, 2012], т.е. «полистилизм характеризует разобщенную и специализированную ментальность современного общества» [там же, с. 84], что, в частности, проявляется в следовании требованиям различных видов моды. Изменения в сфере моды особенно очевидны и остро переживаются членами общества при смене стилевой системы культуры. Следует, однако, отметить, что разделение культур на моно- и полистилистические не означает их жесткого противопоставления, так как в реальности речь может идти лишь о превалировании какого-либо типа на данном хронологическом этапе в жизни данного культурного сообщества [Тго8сЫпа, 1995].
Понятие стилевой системы культуры во многом совпадает с понятием культурной парадигмы, поскольку в последней также присутствуют параметры, определяющие стилевое основание культуры. Определение культурной парадигмы приводится в цитированном выше диссертационном исследовании Н.Б. Бакач: «Культурная парадигма - это культурный код, определяющий мировосприятие, мышление и поведение людей; ведущий способ бытия, языка и материального мира» [Бакач, 1998, с. 10-11]. Выделяются следующие структурные элементы культурной парадигмы:
«1. Субъект - творец и носитель культурной парадигмы. Это конкретные люди, объединенные общей социокультурной эпохой, одним временем, в котором они живут и осуществляют свою куль-туротворческую деятельность.
2. Общность жизни, судьбы, культурно-исторической миссии данного субъекта, которые находят свое выражение в ведущем типе отношений при решении общих смысложизненных задач.
3. Наличие общей социокультурной эмоции, общего жизненного настроения.
4. Самосознание субъекта культурной парадигмы, связанное с обретением самоидентичности, истинных смыслов своего социокультурного бытия.
5. Особая ценностная иерархия, система значимостей базовых ценностей для решения жизненных задач субъекта культурной парадигмы.
6. "Духовные лидеры" эпохи, так называемые великие люди своего времени, процесс самоидентификации которых изоморфен такому процессу в отношении всей эпохи. Это люди, которые дают эпохе возможность осознания себя, дают слова для самоназвания эпохи, формулируют и декларируют те смысложизненные задачи, способы решения которых являются стержнем культурной парадигмы.
7. Культурный герой эпохи - не столько реальный живой человек, именующий собой эпоху, сколько образ-идеал, выступающий для эпохи образцом стиля жизни.
8. Единый, общий для всей эпохи символический ряд - набор "паролей" эпохи, набор ключевых слов и вещей, общий тип семиотических отношений.
9. Парадигмальные (прецедентные, или репрезентативные) тексты, выступающие ведущим мифом эпохи» [там же, с. 11-12].
В этом перечне отражены характеристики социокультурной ситуации, определяющие модные особенности речи в данном лин-гвокультурном сообществе в данное время, т. е. феномен моды латентно присутствует во всех девяти структурных элементах культурной парадигмы. Содержание восьмого и девятого элементов, подчеркивающих значимость языкового воплощения культурной парадигмы, предполагает не только анализ главных лозунгов эпохи и ее ключевых слов, но и учет того, какие типы смыслов выводятся на первый план общения, как они вербализуются и воспринимаются членами общества в плане соответствия / несоответствия языковой норме. В связи с этим важно, какая норма оказывается актуальной для данного лингвокультурного сообщества в данное время, какие явления в речевой практике постепенно получают статус нормативных в данной социокультурной ситуации.
В течение долгого времени во многих лингвистических исследованиях единая литературная норма трактовалась как нечто незыблемое. Это, однако, противоречит сегодняшней языковой ситуации, да и едва ли соответствовало реальной языковой ситуации прежних десятилетий, что было подтверждено на материале русского языка исследованиями О. А. Лаптевой [Лаптева, 1976] и В. А. Белошапковой [Белошапкова, 1977]. Эти исследования показали, что норма существует не только для литературного языка, но и для разговорного, однако для него норма узуальна и проявляется менее жестко [Сиротинина, 2003; Карасик, 2010].
Сегодня дестабилизация литературной нормы под воздействием новых социокультурных перемен эпохи глобализации ощущается всеми и вызывает опасение не только филологов (хотя многие из них и полагают, что русский язык преодолеет все временные крайности речевой практики и сохранит только действительно важные инновации), но и широкой общественности.
Однако в этих жарких спорах по поводу «новомодных» изменений языковой нормы далеко не всегда четко определяется исходное понятие культуры, с которым связаны также понятия языковой культуры и языковой нормы. Не уточняется, вкладывается ли в понятие культуры оценочный компонент (тогда речь идет о высокой культуре) или культура понимается как некая система правил и норм, принятых в данном социуме (тогда речь может идти, например, о студенческой культуре или даже о культуре преступного мира). С этим различием в трактовке культуры связаны два подхода к литературному языку: как к культурно-ценностному
феномену или же как к инструментальному. В первом случае акцентируется роль художественной литературы в формировании языковой нормы как идеала, к которому следует стремиться в речевой практике. Если же язык трактуется, прежде всего, как инструмент общения, то подчеркивается роль речевой практики людей, «отвечающих определенным социальным критериям в общественно значимых сферах общения» [Германова, 2016, с. 10]. Соответственно, различаются деонтическая (кодифицированная) модальность и алетическая (узуальная) модальность языковой нормы и, соответственно, деонтическая и алетическая трактовка литературного языка. Последнюю можно назвать «социологической, поскольку в основу определения границ литературного языка кладутся не лингвистические характеристики языка, а социальные параметры его носителей и сфера его употребления» [там же, с. 26]. Для отечественной лингвистики более традиционна деонтическая трактовка литературного языка, характерная для прескрип-тивного подхода к языку и поэтому превалирующая в работах по культуре речи, где норма понимается как образец для речевой деятельности. Алетическая же трактовка литературного языка характерна для дескриптивной лингвистики, которая видит свои задачи исключительно в сборе и описании языковых фактов (см. об этом подробнее в: [Трошина, 2014; ТгаЬоМ, 1993].
Естественно, что в такой ситуации интенсифицировались исследования социокультурных причин дестабилизации культуры вообще. Данные этих исследований были использованы социолингвистами, занимающимися проблемой дестабилизации языковой нормы. Так, В.И. Беликов [Беликов, 2007] строит свою теорию дестабилизации языковой нормы на основе теории культурного взаимодействия поколений, разработанной американским антропологом М. Мид [Мид, 1988], которая различает три механизма межпоколенной трансляции культуры: постфигуратиный, кофигу-ративный и префигуративный.
1. Постфигуративный способ передачи культуры характерен для традиционного общества и предполагает трансляцию знаний, опыта и ценностей от старших поколений к младшим. Инновации происходят очень медленно и не одобряются. Именно так человечество жило на протяжении многих тысячелетий.
2. Кофигуративный способ передачи культуры, при котором новое знание передается в пределах поколения и начинает цениться опыт, не освященный вековой традицией, сформировался в
XVIII в. в Европе Нового времени в связи с промышленной революцией. Сама идея о возможности создания чего-то принципиально нового пришла из материальной сферы в культуру. Постепенно утвердилось понимание того, что создание нового не только возможно, но и необходимо. Инертное большинство стало меньшинством.
3. При префигуративном способе обновления культуры создателем новых знаний, опыта и ценностей становится молодежь. Новые элементы культуры передаются от младших к старшим, причем доля такого нового в общем массиве культуры растет.
В.И. Беликов подчеркивает, что этот способ передачи вновь возникших культурных феноменов впервые оказывается серьезно задействованным в ходе информационной революции [Беликов, 2007].
Проанализировав с учетом концепции М. Мид социокультурную и языковую ситуацию в современной России, В.И. Беликов приходит к выводу, что важнейшими процессами, ведущими к расшатыванию единой русскоязычной нормы, являются следующие: 1) культурно-языковой разрыв между поколениями как следствие интенсификации кофигуративного и включение префигуративного механизмов передачи культуры; 2) распад СССР и последующее относительно независимое развитие русского языка в разных государствах; 3) интенсификация индивидуальных и общественных связей территориально разобщенных носителей языка, в связи с чем проявилась большая публичность давно существовавших, но малоизвестных различий в нормативном языке различных регионов; 4) снижение контроля за качеством публичных текстов, как устных, так и письменных.
Межпоколенческие языковые различия являются частным выражением культурных различий. Ранее новые культурные феномены становились достоянием всего общества, сейчас ситуация изменилась: в старшие возрастные когорты новые специфически молодежные культурные феномены просто не попадают и остаются неизвестными. Межпоколенческий разрыв в культуре (и в языке, в частности) будет увеличиваться [Беликов, 2007] (см. также: [Тро-шина, 2010]).
Отметим, что поколенческий фактор сегодня все чаще признается весьма важным в плане языковых изменений, хотя категория «поколение» еще не введена в понятийный аппарат социолингвистического анализа. Э. Нойланд [Neuland, 2013] подчеркивает,
что роль понятия поколения - ключевая для социолингвистических исследований. Это подтверждается активным использованием его в публикациях по истории и социологии языка [Gerstenberg, 2012; Bude, 2000; Kohli, 2009, цит. по: Neuland, 2013, S. 215], так как смена поколений может быть соотнесена со временем появления и распространения языковых инноваций, проходящих через стадию языковой моды.
На примере культурной парадигмы в России ХХ столетия Н.Б. Бакач исследует соотношение понятий поколения и культурной парадигмы и приходит к выводу, что «смены культурных парадигм необходимо рассматривать в микродинамическом масштабе времени, т.е. во временноШй периодизации социокультурных процессов, сопоставимой с жизнью 1-2 поколений.....Поколение определяется как «совокупность сверстников, объединенных общим мироощущением, общими идеалами и общими жизненными целями. Классовые, сословные, профессиональные и иные различия между людьми отходят при этом на второй план, и определяющим становится духовное единство данной возрастной группы, которая, как правило, складывается в молодом возрасте. Поколение объединяет два признака: 1) единство возраста; 2) наличие жизненных контактов» [Бакач, 1998, с. 15].
Автор «метода поколений» X. Ортега-и-Гассет писал, что поколения как активно действующие и реально творящие культуру субъекты сменяют друг друга через каждые 15 лет. Н.Б. Бакач же считает, что «если учитывать механизмы инерции культуры, ее консервативность, то все же временной промежуток одной культурной парадигмы - это примерно два поколения, или 30 лет» [там же, с. 15-16].
Вопрос о соотношении традиционной деонтической и модной алетической нормы, прескриптивного и дескриптивного подхода к языку связан в эпоху глобализации с проблемой демократизации общества в целом и речевого общения, в частности, а также с проблемой социокультурных последствий такой демократизации. Демократизация общества специфически преломляется в массовой культуре как преобладающем виде социальной практики. Как отмечает В.И. Карасик, «лингвистически релевантной характеристикой массовой культуры является гипертрофия эмоционального компонента и редукция рационального компонента в вербальных реакциях» [Карасик, 2010, с. 108]. Это происходит параллельно с движением в сторону снятия табу и проявляется в
снижении всей системы стилевых регистров, в том, что сначала модным, а затем и общепринятым регистром официального общения становится нейтрально-разговорный и порой сниженно-разговорный регистр [Карасик, 2010]. В результате такого развития речевой практики формируется феномен девербализации общества, подготовленный недостаточным развитием дискурсивной компетенции и, соответственно, дискурсивных способностей членов общества. Совершенно прав В.И. Карасик, который считает развитие таких способностей одним из показателей социального прогресса и, наоборот, их затухание - свидетельством социального регресса.
Бурные процессы глобализации размывают границы между разными коммуникативными сферами, нивелируют типы речи, в том числе и официальной [Костомаров, 1999], так как эти процессы делают легко проницаемыми социальные границы. Нередко по социальной лестнице поднимаются люди, весьма далекие от высокой культуры, и привносят в социально новую для них среду свои представления о допустимом в публичной речи - обсценную лексику, вульгарную интонацию, неправильное произношение, при-блатненный стиль. Сначала это воспринимается как некая новая мода вербального общения, а потом формируется новый речевой стандарт, что нельзя квалифицировать иначе, как беду в сфере культуры [Сковородников, 2016], так как это является следствием криминализации массового сознания. В.И. Карасик пишет о «вербальных индикаторах», позволяющих диагностировать этот процесс [Карасик, 2015, с. 243], и констатирует пассивное принятие населением норм воровского мира, которое широко представлено в коммуникативных моделях поведения и проявляется в проникновении тюремно-блатного жаргона в повседневную речь. В качестве примера приводится фактическое замещение значения глагола разбираться: вместо значения «быть сведущим в чем-то» появилось арготическое значение «выяснять отношения, провести разборку, т.е. обсудить неправильное поведение кого-то из своих и принять решение о наказании». Сочетание разбираться в чем-то трансформировалось в разбираться с кем-то. В.И. Карасик приводит пример (цитируя И.В. Лысак и Ю.Ю. Черкасову) из ситуации, возникшей на теледебатах между кандидатами в президенты кампании 2004 г., - пример, подтверждающий широкое распространение арготизмов в современной русской речевой практике: «Обсуждая нарушения, допущенные во время избирательной кампании, кандидат Ирина Хакамада упомянула о своей жалобе гене-
ральному прокурору, ошибочно употребив арготизм "малява", на что сразу же было указано другим кандидатом, Олегом Малышки-ным, и ведущим телеканала "Россия" Эрнестом Мацкявичусом. Действительно, жалоба официальному лицу никак не может быть "нелегальной запиской, письмом", зато может быть "телегой"» [Лысак, Черкасова, 2006, с. 17].
К сожалению, имеет место «уже нескрываемое восхищение жаргоном» [Сковородников, 2016, с. 95], но все же преобладает (пока? - Н. Т.) негативная оценка модной жаргонизации русского языка. Возникает вопрос: существуют ли помимо социальных какие-то собственно языковые причины этого процесса? Ответ дает известный российский лингвист М. А. Кронгауз, комментируя широкое распространение таких слов, как наезд, беспредел, отморозок, крыша, кинуть, мочить: «Многие люди, выражая недовольство распространением этих слов, на самом деле активно их используют. Причины состоят в том, что некоторые ситуации адекватно описываются с помощью именно этой лексики» [Кронгауз, 2007, с. 20]. Вторую причину автор видит в эмоциональности (и, следовательно, выразительности) таких слов, проникших уже и в официальную письменную речь, что подтверждается использованием слова беспредел в выражении акт террористического беспредела в заявлении МИД РФ, по поводу чего М.А. Кронгауз замечает: «Поразительно, как легко слово беспредел преодолело лагерные границы (ведь изначально это слово описывало особую ситуацию в лагере, когда нарушаются неписаные лагерные правила) и вошло в официальный язык» [Кронгауз, 2009, с. 20].
К этим двум языковым причинам распространения арготизмов (т. е. жаргонизации) русского языка, названным М. А. Кронгаузом, А.П. Сковородников добавляет еще одну: «Мы полагаем, что широкое внедрение жаргонизмов в нижние слои литературного языка можно считать своеобразным компенсаторным процессом, связанным с угасанием территориальных диалектов как источников пополнения литературного языка вообще и его экспрессивного фонда, в частности» [Сковородников, 2016, с. 111]. Вхождение жаргонизмов в литературный язык автор объясняет приобретением ими свойств экологичной языковой единицы, понимая под экологично-стью жаргонизма его соответствие совокупности критериев, в составе которых ведущими являются: 1) заполнение семантической лакуны; 2) соответствие принципу экономии усилий (относительный лаконизм); 3) расширение фразеологических, эмоционально-
оценочных и экспрессивно-образных возможностей языка; 4) этическая приемлемость; 5) регулярная повторяемость в речи образованной части общества (писателей, журналистов, ученых и т.д.); 6) словообразовательная продуктивность; 7) точность и ясность; 8) благозвучность [Сковородников, 2016, с. 105]. Названным критериям экологичности соответствуют, полагает А.П. Сковородников, такие слова, как, например, общак, откат, облом, пофигист, зачистка, отморозок, прикол, балдеть, отмыть, заказать.
На опасность жаргонизации русского языка указывает Л.В. Савельева, связывая ее с «нарушением лингвоэкологического баланса сегодняшнего дня», т.е. «резким подавлением этноистори-ческого фона нашего высокоразвитого литературного языка» [Савельева, 1997, с. 47, цит. по: Сковородников, 2016, с. 96] (ср. точку зрения В. И. Карасика о девербализации российского общества: [Карасик, 2010, с. 110]). А.П. Сковородников прослеживает языковой статус жаргонизмов и динамику их вхождения в литературный язык, отмечая изменения оценки этой лексики лингвистами, занимающимися проблемами культуры речи и лингвоэкологии. Выделенные этапы соответствуют этапам появления и становления моды на жаргонизмы:
«1) жаргонные слова и выражения, употребляемые в газетных текстах, но еще не зафиксированные лингвистическими словарями;
2) жаргонные слова и выражения, употребляемые в газетных текстах и включенные в словари жаргонов, но не зафиксированные толковыми словарями современного русского языка;
3) жаргонные слова и выражения, употребляемые в газетных текстах и зафиксированные не только в словарях жаргонов, но и в толковых словарях современного русского языка с пометой жарг..;
4) жаргонные слова и выражения, употребляемые в газетных текстах и зафиксированные словарями жаргонов и словарями современного русского языка с пометами жрр., разг.-сниж. и разг. ;
5) жаргонные слова и выражения, употребляемые в газетных текстах и зафиксированные как в словарях жаргонов, так и хотя бы в одном из толковых словарей современного русского языка без ограничительных помет» [Сковородников, 2016, с. 101].
Выше уже отмечалось, что жаргонизация русского языка, несмотря на ее весьма широкое распространение, не всегда и не
всеми носителями русского языка воспринимается позитивно. Поэтому далеко не только в жаргонизации проявляется мода в языке.
Одним из наиболее заметных проявлений языковой моды следует считать широкое распространение (нашествие! - Н. Т.) заимствований, в первую очередь из американского варианта английского языка, практически во всех сферах общения и во всех лингвокультурах. Лексические заимствования очень подробно описаны в специальной литературе (см.: [Костомаров, 1999; Тер-Минасова, 2008; Сескутова, 2015; Кирилина, 2015; Трошина, Ра-ренко, 2005; Лшшоп, 2015; Огаёёо1, 2000; и др.], поэтому в настоящей статье отметим лишь один аспект этого явления, который не в первую очередь обращает на себя внимание. Речь идет о заимствовании грамматических элементов из английского в другие языки, в том числе и в русский, о чем с иронией пишет М.А. Кронгауз в книге «Русский язык на грани нервного срыва» в главе «Улучшайзинг под контроллингом»: «"Улучшайзинг" -смешное слово, этакое слово-пародия на то, что происходит в русском языке. В нем не только один английский суффикс "инг", который пока к русским глаголам все-таки не присоединяется, но и абсолютно бессмысленное "айз", своего рода мимикрия под английский глагол. ... В подобном заимствовании, вообще говоря, ничего исключительного нет. Трудно и просто невозможно представить себе русский язык без иноязычных суффиксов "ер", "ор" или, например, "изм" и многих других (пенсионер, редактор, коммунизм). В русских словарях уже лет двадцать-тридцать назад можно было найти несколько десятков слов с "инг", ну а сейчас в текстах их просто огромное количество. Как всегда, смешон не сам суффикс, не его заимствование, смешна мода на него. В результате моды появляется много лишнего и нелепого. Когда я впервые увидел слово контроллинг, я подумал, что это тоже шутка, как и улучшайзинг. Особенно остроумным казалось сочетание учет и контроллинг (впрочем, этот юмор понятен только тем, кто еще помнит советские клише). А потом я обратил внимание на то, что так называются многие вполне серьезные книги и конференции, что это слово включено в словари по экономике и его значение несколько отличается от смысла более привычного слова контроль. Ну ладно, если слово заимствуют, значит, это кому-то нужно» [Кронгауз, 2009, с. 56].
Другой яркой особенностью современной языковой моды является интенсивное сближение устности и письменности, по-
скольку современные средства связи (мобильная связь, Интернет) позволяют визуализировать речь, используя новые техники письма, выбирая и смешивая коды, свободно обращаясь с орфографическими правилами [см. также: Трошина, 2007; Koch, Oesterreicher, 1985], что убедительно показано в уже цитированном выше «Словаре языка Интернета.ги», например:
1) «БНОПНЯ - существительное, несклоняемое. Служит для обозначения проблем с кодировками, распространенных в 1990-х -первой половине 2000-х годов.
Последовательность букв Бнопня появилась как отображение слова "Вопрос", написанного в кодировке СР1251, в кодировке КО18-Я ....
«Приходит программист к окулисту. Тот его усаживает напротив таблицы, берет указку: - Читайте! - "БНОПНЯ" ... Доктор, у Вас что-то не то с кодировкой!» [Словарь языка Интернета, 2016, с. 20];
«ЗЫ, зы, З.Ы. Постскриптум. Восходит к латинским сокращениям PS.
P.S. (post scriptum), набранным в кириллической раскладке клавиатуры» [Словарь языка Интернета, 2016, с. 44].
Наиболее активным проводником и распространителем всех видов моды являются печатные и электронные массмедиа, так как повторяемость в массмедийном пространстве обеспечивает приобщение широкой аудитории (прежде всего, молодежной) сначала к новой модной тенденции, а затем - и к новым культурным стандартам общения, с помощью каких бы семиотических систем это ни происходило.
Интересное исследование на тему вербального воплощения моды под названием «Рейтинговая культура и ее лексикон» выполнено Н.Г. Брагиной [Брагина, 2014]. Востребованность и авторитетность рейтинга автор объясняет модой на социологические опросы, технико-статистический уровень которых сегодня значительно повысился. Рассуждая о связи моды и рейтинга, автор пишет: «Если говорить о взаимоотношении рейтинга и моды, то рейтинг выступает своеобразной матрицей моды. То, что имеет высокий рейтинг, становится модным» [там же, с. 188]; при этом «мода по сравнению с рейтингом и престижем является самым традиционным социальным регулятором» [там же, с. 193]. Поскольку культура определяется системой ценностей и ценностных установок, то культуру, в которой ценностная струк-
тура формируется на основе рейтинга, автор предлагает назвать «рейтинговой культурой» [Брагина, 2014, с. 188].
Реализуясь в любой сфере, мода участвует в общении людей и поэтому получает вербальное воплощение, в результате чего формируется языковой образ моды, который референциально соотносится со стереотипным представлением о женщине. Это положение Н.Г. Брагина подтверждает анализом сочетаемости слова мода:
«Она непредсказуема: капризная, самовластная, своенравная мода: капризы, прихоти моды.
Она представляет собой власть, осуществляет свой диктат, требует подчинения: мода диктует; диктат, требования моды.; мода на что-либо господствует; уступки моде; [не] доверять моде [слепо]; жертва, власть моды; следовать, угождать отдавать дань моде.
Она принадлежит настоящему, находится "на острие" текущего момента, обращенного к будущему: одета по последней моде. Последний крик (писк) моды. Концептуально мода согласуется с новый / новинка, современный.
Ей присуща быстрая сменяемость: недолговечная, изменчивая, быстротечная мода; мода проходит, меняется.
Она похожа на быстро идущего человека, за которым можно следить и / или следовать; которого пытаются догнать и которого в редких случаях удается обогнать: следить, успевать за модой; следовать моде; отставать от моды; идти в ногу с модой; гнаться, в погоне за модой обогнать, опередить моду (на что-л).
Она концептуализируется как пространство: в моду что-л. входит, вводят; из моды что-л. выходит.
Она характеризуется как водная или воздушная среда: веяния моды, волны моды, на гребне моды.
Она эстетически отмечена. Слово модный хорошо сочетается со словами: элегантный, стильный, роскошный, красивый, прекрасный» [там же, с. 194].
Особенности вербализации концепта моды, перечисленные в этом списке, отражают те основные характеристики феномена моды, которым посвящена настоящая статья. В заключение подчеркнем еще раз, что, будучи социокультурным, т.е. экстралингвистическим фактором вербальной коммуникации, мода оказывает сильное влияние на речевые практики лингвокультурного сообщества и, как следствие этого, на тенденции развития его языка.
Список литературы
Бакач Н.Б. Культурная парадигма как объект социально-философского анализа: Автореф. дис. ... канд. филос. наук. - Волгоград, 1998. - 21 с.
Беликов В.И. Языковая норма: Новые и старые трещины на русскоязычном пространстве // Acta Philologica. Филологические записки. - М., 2007. - Вып. 1. -С. 36-52. - Режим доступа: https://refdb.ru/look/2650816.html (Дата обращения: 10.01.2017.)
Беликов В.И., Крысин Л.П. Социолингвистика. - М., 2001. - 439 с.
Белошапкова В.А. Современный русский язык: Синтаксис. - М., 1977. - 248 с.
Брагина Н.Г. Рейтинговая культура и ее лексикон // Мода в языке и коммуникации. - М., 2014. - С. 187-196.
Германова Н.Н. Лингвокультурные основания нормативной грамматической
традиции: На материале грамматик английского языка XVII - начала XX в: Автореф. дис. ... д-ра филол. наук. - М., 2016. - 47 с.
Глухих А.Ю. Концепт стиля жизни в современной теоретической социологии: Автореф. дис. ... канд. социол. наук. - Пермь, 2006. - Режим доступа: http://www.lib.ua-ru.net/diss/cont/162136.html
Гофман А.Б. Мода // Культурология: Энциклопедия. - М., 2007. - Т. 1. - С. 13461347.
Гофман А.Б. Мода и люди: Новая теория моды и модного поведения. - М., 2000. - 224 с.
Гурова О.Ю. Социология моды: Обзор классических концепций. - Режим доступа: http://ecsocman.hse.ru/data/2011/12/19/1270386284/Gurova.pdf (Дата обращения: 11.01.2017.)
Дубинина А.П. Полистилистическая выраженность современной культуры // Искусство и культура. - Витебск, 2012. - № 3 (7). - С. 80-85.
Ионин Л.Г. Парад меньшинств. - М., 2014. - 176 с.
Ионин Л.Г. Социология культуры. - М., 1996. - 278 с.
КарасикВ.И. Язык социального статуса. - М., 2002. - 233 с.
Карасик В.И. Языковая кристаллизация смысла. - Волгоград, 2010. - 421 с.
Карасик В.И. Языковая спираль: Ценности, знаки, мотивы. - Волгоград, 2015. -431 с.
Карасик В.И. Языковой круг: Личность, концепты, дискурс. - Волгоград, 2002 а. -476 с.
Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность. - М., 1987. - 261 с.
Кирилина А.В. Лингвофилософская рефлексия в эпоху глобализации // Языковая ситуация в Европе начала XXI века. - М., 2015. - С. 122-135.
Костомаров В.Г. Языковой вкус эпохи: Из наблюдений над речевой практикой массмедиа. - СПб., 1999. - 319 с.
КронгаузМ.А. Русский язык на грани нервного срыва. - 2-е изд., стереотип. - М., 2009. - 232 с.
Крысин Л.П. Проблема социальной дифференциации языка в современной лингвистике // Социолингвистика вчера и сегодня: Сб. науч. тр. - М., 2008. - С. 72-89.
Кузнецова Т.В. Мода как социально-эстетическое явление // Полигнозис. - М., 2004. - № 3 (127). - С. 146-151.
Лаптева О.А. Русский разговорный синтаксис. - М., 1976. - 399 с.
Лысак И.В., Черкасова Ю.Ю. Тюремная субкультура в России. - Таганрог, 2006. - 112 с.
Мид М. Культура и преемственность: Исследование конфликта между поколениями // Мид М. Культура и мир детства: Избр. произв. / Пер. с англ. и ком-мент. Асеева Ю.А.; Сост. и послеслов. Кона И.С. - М., 1988. - С. 322-361.
Осиновская И. Поэтика моды. - М., 2016. - 139 с.
Савельева Л.В. Языковая экология: Русское слово в культурно-историческом освещении. - Петрозаводск, 1997. - 144 с.
Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии / Пер. с англ. - М., 1993. - 654 с.
Сескутова И.К. Английский язык в Европе XXI века: Приоритетные области и перспективы развития: (Науч.-аналит. обзор) // Языковая ситуация в Европе начала XXI века. - М., 2015. - С. 46-68.
Сиротинина О.Б. Разговорный стиль // Стилистический энциклопедический словарь русского языка. - М., 2003. - С. 319-321.
Сковородников А.П. Экология русского языка. - Красноярск, 2016. - 385 с.
Словарь социолингвистических терминов / Отв. ред. Михальченко В.Ю. - М., 2006. - 312 с.
Словарь языка Интернета. ru / Под ред. Кронгауза М.А. - М., 2016. - 288 с.
Тер-Минасова С.Г. Язык и межкультурная коммуникация. - М., 2008. - 261 с.
Трошина Н.Н. Культура языка и языковая рефлексия: (Науч.-аналит. обзор). - М., 2010. - 61 с.
Трошина Н.Н. О языке современных средств массовой информации: (Науч.-аналит. обзор публикаций Немецкого общества прикладной лингвистики) // Язык средств массовой информации. - М., 2007. - С. 123-132.
Трошина Н.Н. Проблемы языковой культуры, языковой критики и языковой рефлексии в современной немецкоязычной германистике // Субъект познания и коммуникации: Языковые и межкультурные аспекты: Сб. науч. тр., посвящ. юбилею Л.И. Гришаевой. - Воронеж, 2014. - С. 414-429.
Трошина Н.Н., Раренко М.Б. Немецкий язык в эпоху глобализации // Человек: Образ и сущность. Гуманитарные аспекты. Теории истины: Язык в контексте глобализации: Ежегодник. - М. - С. 131-164.
Устюгова Е.Н. Стиль и культура: Опыт построения общей теории стиля. - СПб., 2006. - 260 с.
Филатова О.Н. Эволюция концепций моды как социокультурного явления // Культурология: Дайджест / РАН. ИНИОН. - М., 2015. - С. 188-192.
Ammon U. Die Stellung der deutschen Sprache in der Welt. - B. etc., 2015. - XVII, 1295 S.
Bierwisch M. Social differentiation of language structure // Language in focus: Foundations, methods a. systems. - Dordrecht, 1976. - P. 31-46.
Blumer H. Fashion: From class differentiation to collective selection // The sociological quarterly. - Carbondale; Edwardsville, 1969. - Vol. 10, Iss. 3. - P. 275-291.
Bude H. Die biographische Relevanz der Generationen // Generationen in Familie und Gesellschaft. - Opladen, 2000. - S. 19-36.
Gerstenberg A. Absolute, rationale und historische Generationsbegriffe in der Sprachwissenschaft: Perspektiven ihrer Verwendung // Sprache der Generationen. - Mannheim, 2012. - S. 41-55.
Graddol D. The future of English? A guide to forecasting the popularity of the English language in the 21 st century. - L., 2000. - 66 p.
Hansen K.P. Sprache und Kollektiv: Ein Essay // Sprache - Kognition - Kultur. - B.; N.Y., 2008. - S. 14-23.
Koch P., Oesterreicher W. Sprache der Nähe - Sprache der Distanz: Mündlichkeit u. Schriftlichkeit im Spannungsfeld von Sprachtheorie u. Sprachgeschichte // Roman. Jb. -B., 1985. - Bd. 36. - S. 15-43.
Kohli M. Ungleichheit, Konflikt und Integration.: Anmerkungen zur Bedeutung des Generationskonzepts in der Soziologie // Generationen: Multidisziplinäre Perspektiven. - Wiesbaden, 2009. - S. 229-237.
Linke A. Kommunikation, Kultur und Vergesellschaftung: Überlegungen zu einer Kulturgeschichte der Kommunikation // Sprache - Kognition - Kultur. - B.; N.Y., 2008. - S. 24-50.
Neuland E., Neuland E. Soziolinguistische Dimensionen (inter) generationellen Sprachgebrauchs // Vielfalt, Variation und Stellung der deutschen Sprache. - B.; Boston, 2013. - S. 209-224.
Trabold A. Sprachpolitik, Sprachkritik und Öffentlichkeit: Anforderungen an die Sprachfähigkeit des Bürgers. - Wiesbaden, 1993. - 240 S.
Troschina N. Kommunikativer Kontext und stilistische Frames // Totalitäre Sprache -Langue de bois - Language of dictatorship. - Wien, 1995. - S. 93-104.
