CC BY
31DOI 10.31250/2618-8600-2022-4(18)-6-32 УДК 316.4
Музей антропологии и этнографии А. В. Головнёв им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН
Санкт-Петербург, Российская Федерация ORCID: 0000-0002-5716-655X E-mail: Andrei_golovnev@bk.ru
I Многонародность России: взгляд с Севера*
АННОТАЦИЯ. В XVIII в. академическая общественность Санкт-Петербурга и северные экспедиции сыграли решающую роль в самопознании России, в ее позиционировании как страны, богатой народами. Россия первой исследовала собственную многонародность и заявила ее как, по существу, национальную идею. Метод антропологии движения позволяет выявить магистральные связи между народами, роль полиэтничной элиты, особенности межэтнического «разделения труда». В зависимости от расселения, численности, сплоченности, культурно-хозяйственной специализации, религиозной традиции, языкового поведения и других особенностей народы играют свои роли в «этноценозе». Особую значимость представляет тема «коренных народов». У понятия «коренной» по меньшей мере два народоведческих значения — «туземный» (местный, почвенный) и «исконный» (изначальный, стержневой). Коренными в российском измерении могут считаться народы, исторически обладающие местом в пространстве России и российской многонародности, а некоренными (иными) — те, чьи представители нашли себе в России место под солнцем, но ядро народа (национальное государство) находится за ее пределами. Впрочем, есть и пограничные — в пространстве и времени — категории народов, которые характеризуются разной мерой укорененности, или «постоянства», в России. При этом статус и привилегии коренных малочисленных народов России должны сохраняться на территориях их происхождения и исторического проживания с правом приоритетного земле- и природопользования во имя сохранения и развития традиционной культуры как достояния многонародного сообщества.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: многонародность, Россия, Север, коренные народы, этнография
ДЛЯ ЦИТИРОВАНИЯ: Головнёв А. В. Многонародность России: взгляд с Севера. Этнография. 2022. 4 (18): 6-32. doi 10.31250/2618-8600-2022-4(18)-6-32
* Исследование выполнено за счет гранта Российского научного фонда № 22-18-00283 «Север-ность России и этнокультурный потенциал Арктики» (рук. А. В. Головнёв), https://rscf.ru/ ргс^ей/22-18-00283/.
Peter the Great Museum of Anthropology A. Golovnev and Ethnography (Kunstkamera) of the Russian Academy
of Sciences
St. Petersburg, Russian Federation ORCID: 0000-0002-5716-655X E-mail: Andrei_golovnev@bk.ru
I Multinationality of Russia: A view from the North
ABSTRACT. In 18th century, the academic community of St. Petersburg and the northern expeditions played a decisive role in the self-knowledge of Russia, in its positioning as a country rich in peoples. Russia was the first to explore its own multinationality and declared it as, in essence, the national idea. The method of anthropology of movement allows to identify the main ties between peoples, the role of the multi-ethnic elite, and the features of the interethnic "division of labor". Depending on the settlement, number, cohesion, cultural and economic specialization, religious tradition, linguistic behavior and other characteristics, peoples play their roles in the "ethnocenosis". Of particular importance is the topic of "korennoi" (literally 'rooted') peoples. The concept of "korennoi" has at least two ethnological meanings — "native" (indigenous) and "pivotal" (basic). Korennoi (rooted) in the Russian dimension can be considered peoples which historically have the roots on its territory and the place in its multinationality, as far as non-indigenous — those whose representatives have found a residence in Russia, but the core of the people (the national state) is outside its borders. However, there are borderline — in space and time — categories of peoples, which are characterized by a different measure of rootedness, or "permanence", in Russia. At the same time, the status and privileges of the indigenous peoples of Russia should be actual in the territories of their origin and historical residence with the right of priority on land- and nature management for the sake of preserving and developing traditional culture as the heritage of a multinational community.
KEYWORDS: multinationality, Russia, FOR CITATION: Golovnev A.
North, indigenous peoples, ethnography Multinationality of Russia: A view from the
North. Etnografia. 2022. 4 (18): 6-32. (In Russ.). doi 10.31250/2618-8600-2022-3 (17)-6-32
Первые систематические описания России конца XVII — начала XVIII в. содержали в названиях слово «северный»: «Северная и Восточная Тартария» Н. Витсена, «Северная и восточная часть Европы и Азии» Ф. Страленберга. Открытием и описанием своих крайних пределов Россия обязана Великой Северной экспедиции 1733-1743 гг. Почти все научные проекты и экспедиции имперской эпохи исходили из Северной столицы — Санкт-Петербурга, и здесь же в академических и политических кругах самопознание России превращалось в ее самосознание. Благодаря дальним полярным экспедициям и самонаблюдению из Петербурга Россия имела возможность видеть себя с Севера, а с учетом того, что по большому счету она и есть Север, этот обращенный на себя взгляд можно назвать северной рефлексией.
Академические экспедиции, ставившие своей целью познание империи, дали впечатляющий результат: Россия — страна, обильная (богатая) народами. Эти народы — самобытные, разноязыкие, исповедующие свои верования и ценности — вместе составляли достояние, не исчисляемое экономически или политически. Они являли собой культурное богатство, экзотическую роскошь, многозвучие и многоцветие языков, религий, обычаев, нарядов, заслуживающие особого внимания и специального знания. Так, стихийно, в ходе путешествий по империи родилась наука под названием «народоведение» (этнография) — самая российская из всех наук (европейская эволюционистская антропология появилась веком позже, в середине XIX в.), и это знание было почвенным, саморождающимся: путешественник, проехавший по России, невольно становился народоведом, поскольку то и дело переезжал от народа к народу. Все (или почти все) участники академических экспедиций отправлялись в дорогу молодыми натуралистами, а возвращались в столицу возмужалыми народоведами. Мало того что этнография родилась и выросла на просторах России в трудах и путешествиях петербургских академиков Г. Ф. Миллера, С. П. Крашенинникова, П. С. Палласа и И. Г. Георги ^егтеи1еп 2015; Головнёв, Киссер 2015; Головнёв 2018), к середине XVIII в. в России сложилась своего рода «мода на народы», а концепция многонарод-ности (многонациональное™, полиэтничности) стала национальной идеей России1. Академик Георги сформулировал ее в своем фундаментальном «Описании всех обитающих в Российском государстве народов, их житейских обрядов, обыкновений, одежд, жилищ, упражнений, забав, вероисповеданий и других достопамятностей» (веог^ 1776-1780; Георги 1776-1779):
1 Соотношение понятий «многонародный» и «многонациональный» точно передал Петр Струве: «Русское государство... будучи многонародным, в то же время обладает национальным единством» (Струве 1914: 177).
Известно всякому сведущему о государствах и владениях, на земном шаре существующих, что нет на оном ни одного такого, которое вмещало бы в себя толь великое множество различных народов, как Российская держава (Георги 1799, т. I: vi).
Сегодня можно услышать возражения, что-де не только Россия, но и другие страны могут похвалиться многонародностью. Это верно, но именно Россия первой исследовала собственную многонародность и заявила ее как свою особенность. Эта идея, на разные лады повторявшаяся в XVIII в., зародилась в экспедициях, оформилась в кабинетах и обрела популярность в царских потехах (из которых выросли многие государственные стратегии): в феврале 1740 г. Анне Иоанновне заблагорассудилось провести карнавал-маскарад народов в сочетании с шутовской «ледяной свадьбой».
СТО ПЯТЬДЕСЯТ
Программа увеселений, по сценарию распорядителя «маскарада» кабинет-министра Артемия Волынского, включала костюмированный «парад народов», для участия в котором в Петербург со всех концов страны прибыли пары (мужчина и женщина) от всех «инородцев» империи. Главная пара новобрачных была составлена нарочито по-дурацки: жених — опальный (за принятие католичества) князь Михаил Голицын, невеста — дурка-калмычка Авдотья с придуманной ей за пристрастие к буженине фамилией Буженинова. Вероятно, нечто этнографически смешное и пикантное (на тогдашний вкус) заключалось в прозвании русского жениха «самоедским ханом», а невесты калмычки — «дочерью мордовской ханши». «Самоедский хан» (или «самоедский король») был центральной фигурой маскарада, что добавляло «северной свежести» выстроенному по чертежам академика Г. В. Крафта ледяному чудо-дворцу с дельфинами и слоном, испускающими фонтаны горящей нефти на скованных февральским льдом берегах Невы (Крафт 1741; Успенский, Шишкин 1997).
Готовилась императорская забава вполне серьезно: Академии наук было поручено «подлинное известие учинить о азиятских народах, подданных ее императорского величества, и о соседях, сколько оных всех есть, и которые из них самовладельные были, и как их владельцы назывались, со описанием платья, в чем ходят, гербов на печатех или на других, на чем и на каких скотах ездят, и что здесь в натуре есть платья и таких гербов, и например: мордва, чуваша, черемиса, вотяки, тунгусы, якуты, камчадалы, отяки, мунгалы, башкирцы, киргизы, лопари, кантыши, каракалпаки, арапы белые и черные, и прочие, какие есть, подданные российские» (Материалы для истории 1886-1887: 276). Очевидец потешной
свадьбы Василий Нащокин отмечал, что в процессию, кроме «разноязыч-ников», были включены и «ямщики города Твери», которые «оказывали весну разными высвистами по-птичьи» (Нащокин 1998: 258). Со слов генерала Христофора фон Манштейна,
желая по случаю этой потешной свадьбы показать, сколько различных народов обитает в ее обширных владениях, императрица предписала всем губернаторам выслать в Петербург по нескольку инородцев обоего пола.
В день свадьбы все участвовавшие собрались во дворе дома Волынского, распорядителя праздника; отсюда процессия прошла мимо императорского дворца и по главным улицам города. Поезд был очень велик, состоя из 300 человек с лишним (Манштейн 1875: 184).
Если доверять сведениям генерала, число 300 можно представить «поездом» из «150» народов (считая пару — мужчину и женщину — за народ). Однако в то время точного счета народам не велось, и губернаторы могли прислать несколько пар представителей разных групп одного народа (например, мордвы, русских, татар, финнов). В тогдашних выражениях их правильнее называть народами и племенами, а в сегодняшних — народами и этническими группами. Число 150 можно условно принять за числовой символ российской многонародности, хотя, конечно, маскарад — не повод для статистики и этнодемографии.
Минуло более полутора веков, близился 1913-й год — 300-летний юбилей Дома Романовых. Последний русский царь Николай II распорядился изваять к этой дате знаковую для империи скульптурную серию «Народности России». Управляющий Императорским фарфоровым заводом в Петербурге Николай фон Вольф взялся изготовить «фарфоровую Россию» в скульптуре (высотой около 40 см). Научным куратором проекта выступил академик Василий Радлов, директор Музея антропологии и этнографии (Кунсткамеры). Прежде всего он составил перечень народов Российской империи по данным всеобщей переписи населения 1897 г. — в списке оказалось 150 народов.
Руководитель бутафорской мастерской императорских театров скульптор Павел Каменский возглавил группу мастеров, занявшихся художественным воплощением идеи. Скульпторы использовали костюмы, хранившиеся в Кунсткамере и Русском музее; лица и позы были скопированы с «антропологических» фотографий разных народов, выполненных в профиль и фас; недостающие образцы были заказаны в отдаленных областях России. Работа над серией началась в 1907 г. и прервалась вместе с династией — десять лет спустя, на 74-й скульптуре.
Прошло еще десять лет (показавшиеся целой эпохой), и к концу 1920-х в честь первого юбилея революции родился грандиозный
проект — «Киноатлас СССР». Революция обновила все — религию, политику, экономику, законы, мечты и идеалы, но сквозь классовую борьбу и коммунистический интернационализм по-прежнему проглядывали знакомые «лица»: главными персонажами «Киноатласа» оказались народы. Была поставлена задача производства 30 фильмов в год, а всего «предполагалось создание в ходе многолетней деятельности порядка 150 полнометражных фильмов о народностях и территориях страны» (Головнев И. А. 2021: 27, 31)2. Правда, вскоре звезда этничности в СССР закатилась, сменившись зенитом тоталитаризма, и «Киноатлас» остался несбывшейся мечтой, в какой-то мере повторив судьбу «фарфоровой России».
Итак, 150 — будто рефрен разных эпох — стихийно повторяющийся числовой символ (условный код, цифровой образ) российской многона-родности. Понятно, что у карнавала, скульптуры и кино мало общего со статистикой и демографией и речь идет именно о символе, а не о скрупулезно выверенных данных переписей. Впрочем, точный расчет количества народов затруднен в силу условности самой категории: многие народы могут осознавать себя частями более крупного «материнского» народа или состоять из малых «дочерних» народов.
И все же 150 — не просто иероглиф. В нем видится золотая середина колебаний «правдивой статистики» ХХ в., согласно которой количество народов в СССР/России то возрастало почти до 200, то снижалось почти до 100. В условиях революционного «этнобума» перепись 1926 г. зафиксировала 175 народов, переписи эпохи тоталитаризма 19591989 гг. — от 121 до 128, постсоветские переписи 2002 и 2010 гг. — 182 и 194 соответственно. Маятник раскачивался между державностью и этничностью: в периоды кризиса власти этничность активировалась и число народов росло, а во времена расцвета централизма их количество сокращалось в пользу гражданского единства. Впрочем, державность и этничность — не антагонисты, и их соотношение всегда было взаимно стимулирующим и играло роль системы сдержек и противовесов.
Как бы то ни было, само по себе понятие «многонародность»3, как и ее числовой символ «150», лишь указывает на факт сосуществования в России множества народов, но не раскрывает внутреннего устройства этой многонародности. Для понимания «анатомии полиэтничности»
2 Попутно замечу, что в истории документального кинематографа особую роль сыграл Север: и за рубежом (Р. Флаэрти), и в СССР (В. Ерофеев, Д. Вертов, А. Литвинов, В. Шнейдеров) кино обильно подпитывалось северной этнографической экзотикой.
3 В словарях такого слова нет, а напрасно: «многонародность» по-русски лучше передает смысл «сообщества народов», чем привычная «многонациональность»; кроме того, сегодня корень нацио в русском, как и в других языках, прочно связан с гражданской, национально-политической идентичностью; к примеру, на международной арене выражение «национальные интересы» обозначает не этнические, а государственные интересы. В последние годы, по наблюдениям В. А. Тишкова (2013: 58), «содержание "национального" в России заметно меняется в пользу общегражданского смысла».
полезен метод антропологии движения, позволяющий выявить живые связи внутри народов и между ними.
МАГИСТРАЛИ
По характеру мобильности и коммуникации народы и их культуры распределяются в спектре между локальностью и магистрально-стью. Народы, прочно связанные со своей эконишей, сосредоточенные на использовании местных природных ресурсов, соответствуют характеристикам локальности, а народы, охватывающие своим движением обширные пространства, в том числе разные локальные культуры, обладают качествами магистральности. Первые используют ресурсы природных ниш, вторые — локальных культур. Впрочем, нет на Земле народов сугубо локальных и исключительно магистральных — среди ограниченных в пространственном движении земледельцев и ремесленников всегда найдутся торговцы и предприниматели с магистральными наклонностями, а среди кочующих орд и странствующих рыцарей отыщутся люди, уставшие от дальних дорог и предпочитающие оседлый быт. Локальность и магистральность не несут на себе клейма «хорошо» или «плохо», «высоко» или «низко»; между ними существует своего рода «разделение труда», благодаря которому сообщество народов, с одной стороны, крепится к земле вертикальными локальными вешками, с другой — сплетается в обширное полотно горизонтальными магистральными связями. Локальность и магистральность дополняют друг друга4, а дизайн их сочетания в значительной степени определяет конфигурацию многонародно-сти (Головнёв 2016).
Полиэтничность Руси и России в пространстве Северной Евразии сформировалась благодаря охвату локальных сообществ мобильными магистральными культурами, условно называемыми норд-русской и орд-русской. Первая, имея в качестве исходного очага Скандинавию, сложилась в Балто-Понтийском междуморье в готское время и ярко проявилась в эпоху викингов на основе взаимодействия норманнов и северных словен. В этом альянсе варяги (ладожане, новгородцы) играли магистральную роль создателей обширной военно-торгово-государственной сети коммуникаций, а славяне обеспечивали освоение локальных ниш, в том числе вновь колонизованных. В стиле, близком к греко-полисному, северные колонии множились и порождали свои подобия, образуя сеть коммуникаций на принципах торгово-политического партнерства.
Вторая, орд-русская, традиция, связанная со степным миром, воздействовала на Русскую равнину с неолита, наиболее ярко выразившись
4 Подобное соотношение обыгрывается в англоязычной литературе созвучием и противопоставлением слов roots~routes (корни~пути) как обозначения соответственно статики «обитания» (dwelling) и динамики «путешествия» (traveling) (Clifford 1997).
в мощной монгольской кочевой магистрали XIII в. Монголы покорили Русь посредством не только военных набегов, но и «приручения» знати и введения своего закона (ясы, ясака). Орд-русской магистральности свойственны жесткая иерархия и военно-административное управление. Орд-русская традиция в московской версии обеспечила успешную экспансию за счет ордынской по своим истокам магистральности и славянской адаптивности.
Особую роль в русской истории сыграла православная (понтийская, византийская) магистральность, распространившаяся с христианством через Причерноморье и принявшая облик теополитики, связавшей государственной религией народы Русской равнины, а затем Российской империи. Понтийская магистраль была не только руслом религии, но и генератором православно-русской мифологии. По ней на Русь передалась идеологема Царьграда как нового Иерусалима и нового Рима. За редкими исключениями вроде митрополита Илариона, церковными иерархами в Древней Руси были греки. Чужеземная отстраненность греков-иерархов позволяла им «по воле божьей» освящать любую власть, в согласии с которой проводилась христианизация. В ордынскую эпоху церковь, обладавшая монополией на идею «царства», освятила господство хана, позднее — московского царя и российского императора. В отечественной истории понтийская магистраль выполнила миссию идеологии, связующей огромное пространство многонародной империи, в том числе посредницы между нордистской и ордистской традициями и их носителями.
Три магистрали Руси — нордизм, ордизм и понтизм — стали силовыми линиями, связавшими множество локальных культур и сообществ Северной Евразии. Разнородность этих магистралей сделала возможным их совмещение под эгидой теополитики: в триаде «нордизм-ордизм-понтизм» именно третий элемент сыграл роль примирителя контрастов нордизма и ордизма; кроме того, он обладал обширной паствой, отлаженной риторикой и интеллектуальной стратегией. Разнородность трио не помешала, а в известной мере способствовала выработке эклектичных, но действенных методов контроля над огромным и многообразным социальным пространством. Партнерско-сетевой стиль нордизма (в лице новгородцев и поморов) настраивал взаимодействие на уровне межличностных и групповых торгово-экономических контактов; военно-административный стиль ордизма обеспечивал силу и иерархию московской власти; миссионерский стиль понтизма освящал контролируемое пространство теополитической идеологией. Потенциал магистральных культур при их взаимной поддержке и конкуренции обеспечил быструю колонизацию огромного пространства Евразии.
Магистральная триада была не только двигателем экспансии, но и механизмом взаимодействия с местными сообществами. Например, на Урале развернулись все три магистрали: нордизм — в промышленной
практике Строгановых, ордизм — в завоевательных стратегиях Москвы и других ханств/царств, понтизм — в миссионерстве Стефана Пермского и его последователей. Соответственно выстраивались связи русских с местными народами, среди которых обозначались противники и союзники разных оттенков, длинные цепочки зависимостей и кооперации. Все народы Северной Евразии в контакте с русскими испытали существенные преобразования, вплоть до «этногенеза»: например, пермяне разделились на коми-зырян, коми-пермяков и удмуртов; в конфликте с русскими и крещеными пермянами обособились «безверные вогуличи»; в союзе с русскими служилые остяки Коды стали элитой Приобья, приобрели новые вотчины и владения; коми-зыряне в альянсе с русскими распространились по всему Северу до Тихого океана. В этнологическом измерении освоение Урала и Сибири — многоголосие, в котором соучаствовали, помимо Ермака и Строгановых, сибирские царевичи и мурзы, вогульские и остяцкие князья, мятежные черемисы и зырянские торговцы-проводники. Помимо русских, региональной магистральностью обладали коми, татары, якуты, киргизы (казахи), буряты, некоторые группы вогулов, остяков, тунгусов и других народов Сибири.
Русские по ходу движения на восток обогатили собственное «культурное многообразие»: москвичи и новгородцы, казаки и поморы, старообрядцы многих согласий, чалдоны, севрюки, устьинцы — малая часть отличающихся друг от друга, иногда до противостояния, русских. Другим измерением многообразия стало сословное деление, усложнившее «русскую этнопанораму». В Смуте и сибирских походах ярко обозначились замысловатые сценарии состязательного взаимодействия разных русских. Например, за Енисеем смешались рейды и интересы северных промышленных людей, южных казаков и олицетворявших волю центра воевод. Восточная Сибирь превратилась в «дикий Восток», где делили угодья разные партии любителей «ничейных землиц» и ясака. Затем последовали волны новых переселений, еще больше усложнивших этнокультурную картину, но сохранивших принцип полиэтничности как во внутренних, так и во внешних связях русских. Большевистская революция с активным участием «угнетенных инородцев» существенно преобразовала русское сообщество, заменив его элиту (в чем, собственно, и состояла революция), но в очередной раз выявила базовое этническое свойство русских — образовывать не локальный народ, а обширное многообразное сообщество, существующее в связях с другими народами.
Из трех основных магистралей Руси — нордизм, ордизм, пон-тизм — впоследствии конструировались композиции управления и коммуникации, дополняясь вариантами из Европы, Америки и Азии. Петровская империя во многом повторила схему нордизма, Советский Союз — ордизма и инверсивного понтизма (мессианского коммунизма как вариации христианства). Современная картина сложна
и динамична — с распадом СССР активировались все сохранившие потенциал магистрали: нордистская выразилась в ведущей роли петербургской политической команды и актуализации освоения Арктики, орди-стская — в сохранении централизации под началом Москвы и постепенном сдвиге партнерства на восток, понтистская — в реванше религии и накале борьбы за Причерноморье и Украину.
ЭТНОЦЕНОЗ
Не только магистрали форматируют многонародность. Долговременное существование огромного многокультурного разноязыкого и поликонфессионального сообщества невозможно без сильного ядра, концентрирующегося в столице (столицах), имеющего представительства по всей стране (клоны-ядра регионального уровня) и представляющего собой сплоченную элиту. Эта сплоченность может иметь вид монопольно правящей партии (КПСС в советское время) или системы движений и структур, культивирующих единство (партия «Единая Россия», блок «Единство», движение «Идущие вместе» и др. в современной России).
Это единство достигается при условии вовлечения в ядро (элиту) страны представителей всех народов. Разгадка устойчивости огромной империи состоит именно в полиэтничности элиты со времен Рюрика. Российский нобилитет — всегда интернационал; с древности, помимо варяжской руси (скандинавов), восточных славян и финнов, в него вовлекались выходцы из туземной знати присоединяемых племен и народов, в том числе татарских ханств, кавказских политий, сибирских и северных сообществ, а также соседних и отдаленных стран Европы. Особенной полиэтничностью выделялся Санкт-Петербург, говоривший на разных языках и исповедовавший разные религии.
В ХХ в. «национальный вопрос» сыграл ключевую роль в революции и строительстве СССР, который был конституирован как союз народов, а его Верховный Совет составлен из двух палат — Совета Союза и Совета национальностей. Как Запад опирается на многопартийность, так Россия/ СССР — на многонародность. Российское народовластие этнично: именно голоса и интересы народов служат главным противовесом политическому централизму (Головнёв 2018: 33).
Помимо магистралей и полиэтничной элиты, сообщество народов существует благодаря межэтническому «разделению труда»; вернее, не разделению, а сочетанию различных этнокультурных ресурсов/умений/ ролей. В этом отношении самобытность оказывается фактором не обособления, а взаимодействия, а многонародность предстает не списком народов, а конфигурацией их связей и сочетаний.
При рассмотрении многонародности удобно использовать понятие «этноценоз». В экологии биоценоз обозначает «совокупность всех
популяций биологических видов, принимающих существенное (постоянное или периодическое) участие в функционировании данной экосистемы» (Федоров, Гильманов 1980: 220); по сходству этноценоз5 (от др. греч. Koivôç, 'общий') подразумевает сложноорганизованное сообщество, в котором народы и их группы обладают самобытностью и занимают собственные пространственные и функциональные ниши. Они различаются опытом экосоциальной адаптации, стратегией этнического поведения и этнокультурным потенциалом. Этот подход настраивает не на биологизаторство, а на выявление деятельностных реалий самобытности (этничность — не только умозрительное причисление себя к какой-либо общности, но и адекватная деятельность). В зависимости от расселения, численности, сплоченности, культурно-хозяйственной специализации, религиозной традиции, языкового поведения и других особенностей народы играют свои роли в этноценозе. Эти роли могут изменяться и обновляться, но именно они обеспечивают самобытность народа в окружающей социальной среде.
Столь же значимым для народа оказывается этнически самобытное поведение в отношениях родства, секса, власти, религии, экономики, быта, этики, эстетики, а для полиэтничного сообщества — взаимная адаптация этих граней самобытности. Реализация этнокультурного потенциала, не отменяя принципа равных возможностей, создает условия для оптимизации и диверсификации использования природных, хозяйственных и социокультурных ресурсов (примеров этнически эффективного разделения труда немало в истории и современности). Естественной в таких условиях конкуренции придают стимулирующий, а не разрушительный характер сложившиеся и обновляемые нормы этнодипломатии. На Урале, например, она регулируется обычаями «сдержанного диалога» между этнически различными соседями. Агрессия обычно проявляется в случаях, когда лидеры местного сообщества обнаруживают внешнюю угрозу своему контролю над социальным пространством.
На Севере, при больших пространствах и малой населенности, особенно заметно как разделение ролей, так и их сочетание. Например, на севере Западной Сибири с археологических времен сложилась специализация культур тундровых ненцев и таежных хантов (Головнёв 1997), и до сих пор ненцы считаются непревзойденными оленеводами, а ханты — виртуозами рыбопромысла. К этой паре добавились коми-зыряне в амплуа торговцев, а северная группа коми-ижемцев создала на
5 Л. Н. Гумилев, использовавший это понятие, вкладывал в него иной смысл: «В этноценоз... входят наряду с людьми те или иные домашние животные, окультуренные растения и вещи. Эскимосы немыслимы без собак, иглу и каяков. тунгусы связаны с оленями и лайками, арабы — с верблюдами, индейцы пуэбло — с початками маиса и т. д. Нарушение этноценоза, если оно невелико, только деформирует этнос, а если достаточно велико — разрушает. Иногда, но далеко не всегда, разрушение этноценоза вызывает вымирание этноса, а вместе с тем связанных с ним животных и растений» (Гумилев 1990: 300).
основе ненецкого оленеводства поразительное явление, называемое «тундровым капитализмом» (с рыночной ориентацией продуктов оленеводства, прежде всего изделий из замши). Одновременно коми выступили посредниками между русскими и западносибирскими народами в устройстве административно-ярмарочных центров, а русские использовали хантыйскую знать (князей Тайшиных) для управления неуловимыми тундровыми кочевниками-ненцами. Это переплетение умений и ролей создало условия для хождения в районе Обдорска оленя и муксуна в качестве товарных эквивалентов, а также для распространение многоязычия (многие жители Нижней Оби говорили по-русски, по-зырянски, по-ненецки и по-хантый-ски). До сих пор хозяйственно-культурная специализация разных народов сохраняет свое значение, обеспечивая добрососедство в Ямало-Ненецком округе на основе баланса интересов коренного (ненцы, ханты, селькупы) и старожильческого (коми, русские) населения.
Показателен и пример Таймыра — самого труднопроходимого полуострова российской Арктики. Его освоение шло с разных сторон — из Приобья (с запада), енисейской тайги (с юга) и Ленского края (с востока). Огромный полуостров служил одновременно клином, разделявшим соседние культуры, и полем притяжения мигрантов, осваивавших его просторы и ресурсы. Пять коренных народов Таймыра — долганы, нганасаны, ненцы, эвенки и энцы — потомки тех, кто в разные годы праистории и истории мигрировал из сопредельных областей на полуостров. Эти соседи одновременно конкурировали друг с другом и образовывали сеть общих коммуникаций. Поэтому предания о войнах и конфликтах сопровождаются рассказами о совместных путях, кочевьях и промыслах. Объединяющим всех участников освоения Таймыра стал в XIX в. Хатангский тракт — «Большая русская дорога».
Факторами стягивания на Таймыр различных групп из соседних регионов (Ленского края, енисейской тайги, западносибирских тундр) были, с одной стороны, конкуренция за богатые и обширные угодья, с другой — взаимная поддержка этих групп. Другими словами, успехи одних стимулировали миграции других, а в совокупности эта мобильная деятельность (или деятельная мобильность) создала картину этнической мозаики на Таймыре. С появлением каждого нового сообщества на карту путей и коммуникаций полуострова накладывался новый слой. Так, прибытие русских торговцев и промысловиков выразилось в завозе их товаров (муки, ткани, посуды, промысловых снастей) и появлении селений, ставших магнитом для новых мигрантов. Сегодня факторами усложнения межэтнических отношений оказываются проекты промышленной добычи полезных ископаемых (минералов и углеводородов), а также посредническая деятельность азербайджанцев и дагестанцев, нашедших свою нишу в торгово-заготовительной инфраструктуре региона. Речь может идти о своего рода «таймырском этноценозе» — сложной, но содержащей
в себе потенциал развития комбинации этнически разных технологий и деятельностных схем (Головнёв и др. 2021: 8).
СЕВЕРЯНЕ
Позиционирование северности как основного измерения России принципиально меняет место и значение культур и народов Севера, которые в этом ракурсе предстают не окраинными, а опорными. Археологические и историко-этнографические исследования выявляют не только огромный фонд материального и нематериального культурного наследия Российского Севера, но и необходимость его актуализации. Эта перспектива предполагает переосмысление этнической истории и культуры новгородцев, поморов, карелов, коми-зырян, ненцев, хантов, эвенков, якутов, чукчей и других сообществ Северной Евразии как актуальной и фундаментальной для России этноисторической тематики.
Сложилось представление, что Север если не пустыня, то край «малых народов», как их называли в советскую эпоху. Коренным северянам нашлось место в советском проекте, поскольку они были признаны, наряду с пролетариями и беднейшими крестьянами, социальной опорой новой власти. Эта близость определялась отсутствием у них классов, эксплуатации и прочих буржуазных пороков. «Патриархально-родовой уклад» обладал чертами равенства и братства, позволявшими прямо называть его «первобытным коммунизмом». Идеологам большевизма оставалось лишь решить, признать северные народы уже достигшими социального идеала или вовлечь их в общий ход советского строительства. Согласно формационной теории, всем народам предстояло пройти заданные марксизмом стадии развития, но для «первобытно-общинных племен» Севера большевики сделали исключение: им было предначертано совершить скачок из первобытности в коммунизм, минуя три классовые формации — рабовладельческую, феодальную и капиталистическую. Двадцать шесть северных меньшинств, ставших избранниками советской власти, прошли своеобразное «крещение» — их переименовали из «инородцев» в «малые народы Севера», а прежние названия заменили на новые со значением «человек, люди» (ненцы, саамы, манси, нивхи и др.). На их самосознание повлияло создание в СССР национальных округов, в которых они заняли место титульных народов. И хотя коммунистического чуда не случилось, малые народы Севера сохранили свое лицо в конгломерате советского интернационализма.
Пока советский режим благоденствовал, 26 народов Севера планомерно шли «от патриархальщины к социализму», развивая «национальную по форме и социалистическую по содержанию» культуру. У них сформировалась своя национальная интеллигенция, взращенная по большей части в стенах ленинградского Института народов Севера. Плеяда
даровитых писателей и поэтов породила новое явление — литературу народов Севера, в пантеон которой вошли Иван Истомин, Юрий Рытхэу, Леонид Лапцуй, Юван Шесталов, Семен Курилов, Владимир Санги, Али-тет Немтушкин, Еремей Айпин, Анна Неркаги и др. В их стихах и прозе зазвучал неслыханный прежде Север в необычных для литературы образах и интонациях.
Ненецкий поэт Леонид Лапцуй в короткой строфе передал северную кочевую философию слитного время-пространства (прототип теории относительности — см.: Головнёв 2020):
На пороге весны заполярной опять Я лечу на упряжке двадцатого века. А с вершины холма так легко мне достать Головою — до звезд, а рукой — до рассвета.
(Л. Лапцуй. Дальний горизонт)
В этой философии Север рисуется не просто стороной света, а пространством кочующего времени, где по земле движутся укороченные тени и по небу бубном катится солнце:
На север идут аргиши, Идут за солнцем весенним. Весенняя тундра дышит Теплом молодых растений. А солнце — ярче и выше. Короче и резче — тени. На север идут аргиши, За ними стада оленей. А солнце бубном бессонным Ползет к зениту поближе По синему небосклону. На север идут аргиши.
(Л. Лапцуй. Кочевье)
В поэзии северян много неба — летнего и зимнего, солнечного и звездного, — воспринимаемого не заоблачной высью, а частью жизненного пространства. Когда Юван Шесталов воспевает «космизм», он не уносится в иной мир, а просто видит жизнь по-северному, с Полярной звезды:
Слышишь, небо звездное, Как поет тайга? Видишь, как морозные Светятся снега? Хищная и яркая, Словно волчий глаз, Вниз звезда Полярная Смотрит в поздний час.
(Ю. Шесталов. Пойте, мои звезды!)
В оценке происходящих на Севере перемен коренные северяне открыты до искренности и восприимчивы к веяниям времени. В эпоху социализма они приветствовали проклинаемую позднее стихию ресурсного освоения. Легендарный поэт Леонид Лапцуй посвятил теплые стихи легендарному геологу Василию Подшибякину:
Вот так в геологах признали Тундровики своих друзей, На стойбищах встречать их стали Как самых дорогих гостей. Оставили в сердцах пастушьих Такой глубокий след они, Что не разгладит ветер вьюжный И вытравить не могут дни.
(Л. Лапцуй. Сполохи Севера).
Опьянение нефтяными успехами сменилось постсоветским похмельем, переданным уроженцем мест, где ударил знаменитый первый в Западной Сибири шаимский нефтяной фонтан, манси Андреем Тархановым через «очень мансийский» образ раненой птицы, прячущей голову в крыло:
Но сам Шаим в плену заката — Живут здесь только старики. Давно нет сосен в три обхвата, Нет озера и той реки, Что в мае щукою резвится И дарит парус и весло. Шаим, как раненая птица, Все прячет голову в крыло.
(А. Тарханов. Шаим)
Северяне всегда прочно связывают себя с родной землей, хотя каждый по-своему: тундровый кочевник — с бескрайним простором и бесконечной дорогой, таежный промысловик — с образами зверя, птицы, рыбы, дерева, деревни. Для эвенка Алитета Немтушкина нет границы между народом и природой, между языком и территорией, а жить — значит чувствовать запах родной земли и петь ее песни:
Коль забуду родную речь, Песни те, что поет народ, Для чего мне тогда беречь И глаза, и уши, и рот? Коль забуду запах земли И не так ей стану служить, Для чего мне руки мои, Для чего мне на свете жить?
(А. Немтушкин. Земле моей)
Еще жестче звучит поэтический слог Юрия Вэлла-Айваседы, в родных землях которого развернулась масштабная разработка недр:
Пышен блеск нефтяных рублей. Чумы стиснуты поодаль. Хант смеется в оскал бубна, Ненец в ресницы ухмыляется — На мертвом месте Мертвый город
Мертвым будущим бахвалится. (Ю. Вэлла. Временный город)
Постсоветским приобретением северной литературы стал образ чужака-пришельца, несущего угрозу природе и народам (Бурцева 2020: 339). Это случилось не в годы промышленного вторжения, а позже, когда были сняты запреты на критику обвалившегося государства и поднята волна политических разоблачений, в том числе «ударных строек». В начале 1990-х многие из этих строек были остановлены, и в тундре замаячили брошенные буровые вышки (в 1995 г. одну из них мне показывал кочующий на севере Ямала оленевод, называя ее «своей вышкой»); на некоторых месторождениях остались только сторожа, которых жалели и подкармливали оленеводы, прежде сами кормившиеся у щедро снабжавшихся экспедиций. Недавние «покорители Севера» — геологи, нефтяники, газовики, старатели — оказались «чужими» и для Севера, и для
своих ведомств и трестов. Стигма «чужих» распространилась на народы составлявших большинство промышленных вахтовиков (русских, украинцев, татар, башкир, чеченцев, азербайджанцев и др.). 1990-е были годами расцвета почвенного национализма, в котором сочетались идеи этнического возрождения (актуальные после неудачной попытки конституционного слияния советских народов в единый советский народ) и отторжения «чужаков».
Деление на «своих» и «чужих» проявилось в сложившемся обычае сортировать в литературных обзорах поэтов и писателей на русских и «национальных» (северных). Не в ладах с «коренным Севером» оказался и «Лад» Василия Белова, и «Поморщина-корабельщина» Бориса Шергина, и «Сказ о Беломорье» Ксении Гемп, и «Сосновые дети» Федора Абрамова, и «Северный дневник» Юрия Казакова, не говоря уже о «Территории» Олега Куваева. На самом деле они объединены с коренными северянами не только высокими широтами, но и общей заботой о природе и культуре Севера, верой в особый северный характер и крепость традиции северной взаимопомощи. В этом разделении, вразрез с идеей многонародности, содержится несуразная, но почему-то стойкая антитеза «русский-национальный», будто у русских нет этничности и между ними и народами Севера лежит некий «фронтир».
На самом деле frontier — явление не российское. В американской историографии он означает цивилизационную границу между колонизаторами и колонизуемыми, пришельцами и туземцами. В российскую историю понятие «фронтир» привносит дуальную схему колонизации, чуждую России хотя бы потому, что пространство Северной Евразии, в отличие от Нового Света, было в разные времена и в разных направлениях многократно колонизовано (древними индоевропейцами, гуннами, готами, тюрками, монголами и др.), когда центры и периферии менялись местами, обновляя конфигурацию границ (в том числе в период, когда Московский улус был окраиной Золотой Орды). Другими словами, русское (московское) движение на восток было обратной волной монгольского движения на запад и не порождало цивилизационного фронтира, а шло по давно проторенным путям, лишь слегка обновляя устойчивую картину многонародности. Лучшим подтверждением тому может служить обилие браков между пришельцами и туземцами, а также включение местной знати в имперский нобилитет.
На севере Евразии отношения с древности были настроены скорее на поддержание связей, чем размежевание. Этнические границы, заданные экологическими рубежами и системами сезонных миграций, часто служили не полосой отчуждения, а перекрестками торговых и военных связей и путей, где формировались новые этнокультурные очаги (например, на Ладоге, где сходились маршруты скандинавов, финнов и славян, в устье Оби, где пересекались пути ненцев, хантов, коми и русских).
Северяне открыты к межэтническому общению, вплоть до готовности делиться идентичностью. Например, меня при посещении ненецких святилищ одевали в ненецкую одежду и причисляли к одному из ямальских родов. На Кольском полуострове сложилось сообщество оленеводов из саамов, коми-ижемцев и ненцев, в котором преобладает групповое сознание «тундровиков» (ловозерское сельхозпредприятие называется «Тундра»), а этнические особенности учитываются в бригадном разделении труда или обыгрываются в беззлобных шутках. На Северном Урале коми поделились этничностью с высланными немцами, образовав группу коми-немцев (Киссер 2018). На Чукотке отпрысков от смешанных браков чукчей и украинцев называют «чухлы». На Нижней Оби в 2014 г. приехавших по строительным контрактам турецких строителей встречали подозрением: «приехали не дома, а детей делать»; а когда подозрения подтвердились, для детей турецко-ненецких пар появилось название «тунец». Прошлым летом мне довелось побывать в двух печорских селениях — северорусской Усть-Цильме и северозырянской Ижме — и услышать фразу: «Мы тут не коми и не русские, а устьцилемы». Впрочем, были среди них и выразители строгой этничности, и поклонники родословия. На Севере довольно быстро могут сложиться межэтнические альянсы, а на их основе — новые группы с особой идентичностью (например, долганы, русско-устьинцы, сельдюки, камчадалы). Понятно, что открытая идентичность присуща не только северянам, но на Севере она особенно выразительна на фоне суровой природы и бескрайних просторов.
При этом Север — не край «мелких народов» и этнических меньшинств. «Уменьшительно-ласкательный» взгляд на северян имеет мало общего с исторической реальностью, созданной на просторах Евразии народами индоевропейской, уральской, алтайской, палеоазиатской и эско-алеутской языковых семей. В разное время здесь доминировали мощные культуры скандинавов, эскимосов, новгородцев, русских поморов, коми-зырян, якутов, угров эпохи княжеств, кочевников-ненцев, объединявших огромные территории сетью миграционных, торговых и военно-политических связей. На Севере рождались и развивались культуры больших пространств, а не малых народов. Северная многонародность основана на сочетании потенциалов мало- и многочисленных народов, и укрепление северной идентичности напрямую связано с избавлением от комплекса этнокультурной неполноценности.
Между тем эта «уменьшительно-ласкательная» этнополитика привела к тому, что группы больших народов стремятся назваться «малыми» в поисках прав и привилегий. Например, о своей этнической самобытности и «независимости» от других коми-зырян заявляют оленеводы-ижемцы, живущие по соседству с «привилегированными» ненцами и стремящиеся уравняться с ними в правах. Нелепы правовые ограничения в использовании ресурсов моря и леса для русских поморов, чьи
предки стали коренными северянами несколько столетий назад: «поморы без моря» — грустный каламбур наших дней.
КОРЕННЫЕ И ИНЫЕ
Народ — явление живое и гибкое, и иногда трудно определить его точные формы и границы (выше уже говорилось о символе «150»). Постсоветская эпоха, богатая на всякого рода откровения, еще раз дала понять, что этничность — стихия, которая может, подобно вулкану, дремать или бушевать. Конструктивисты полагают, что ею можно управлять, как это делают этноактивисты, хотя сами активисты считают этничность основой миропорядка, а себя — лишь блюстителями этого порядка. Иногда траектории этничности расходятся с ожидаемыми: например, на исходе эпохи социализма предполагалось, что «национальный вопрос» решен, и брежневская Конституция СССР 1977 г. объявила слияние всех народов в единый «советский народ». К этому же располагали нарастающая глобализация, тренд единения наций в Европе и другие обстоятельства. Отвернулась от этничности и мировая наука: в культурной и социальной антропологии сюжеты этничности отошли на задний план. Однако вопреки трендам и прогнозам на постсоветском пространстве 1990-х прокатился этнобум и даже блиц-этногенез: например, к началу XXI в. число коренных малочисленных народов Севера выросло с 26 до 40.
Идейным магнитом этого блиц-этногенеза стало благозвучное слово «коренной», подразумевающее особый статус народа и сопутствующие привилегии (прежде всего в природо-, земле- и ресурсопользова-нии). Прежде в России и СССР использовались другие понятия с иными значениями: до революции окраинное нерусское население империи называлось инородцами, иноверцами, туземцами, ясачными. Революция сочла это наследие негодным, за исключением верного по смыслу слова туземцы ('жители этой земли', в отличие от иноземцев), и в первые советские десятилетия для управления туземцами создавались тузсоветы. Одновременно вошли в обиход понятия нацмены (национальные меньшинства) и малые народы/народности. С крахом СССР и его идеологии произошла очередная отмена/замена обозначений: слово «малые» показалось уничижительным и было заменено на «малочисленные»; к нему было добавлено определение «коренные», синонимичное «туземцам», но взятое не из словаря империи, а в переводе с зарубежного indigenous (от лат. indigena — 'местнорожденный'). Другие иностранные синонимы — автохтон (от др.-греч. avrôxOrnv — букв. 'туземец'), абориген (от лат. ab origine — 'от начала'), а также natives, first nations, first peoples, hunter-gatherers, ethnic minorities, hill tribes, adivasi и т. д. (Tomei 2005) — уступили первенство термину indigenous (с русской огласовкой индигенный). Его популярность обусловлена не тем, что с XVII в.
испанцы так обозначали индейцев для отличия их от белых колонистов и черных рабов, а тем, что термин использовался в конвенциях Международной организации труда, которая раньше и больше других радела о правах этнических меньшинств (конвенции МОТ №№ 50, 64, 107, 169 1930-1960-х гг.). В международном (пост)колониальном словаре термином indigenous обозначались жители колоний до европейской колонизации — не-европейцы и не-мигранты. Их часто характеризовали как «племенные и полуплеменные популяции» (tribal and semi-tribal populations), отстающие в развитии от колонизаторов. Позднее риторика отставания и «племенного образа жизни» ушла, но базовый смысл доколониальной местнорожденности остался.
СССР не ратифицировал ни одной из конвенций МОТ, поскольку позиция страны-колонизатора, подходившая Европе, не соответствовала этноидеологии Союза, считавшего себя «семьей народов» или «братством народов». СССР дистанцировался и от царской России, в которой этнические меньшинства назывались инородцами, и от европейских стран, деливших мир на колонизаторов и колонизуемых. Не ратифицировала конвенций МОТ и постсоветская Россия, хотя восприняла многие их установки, включая понятие «коренной» (indigenous).
В русском языке у слова «коренной», помимо «связи с землей» (туземности), есть значение «корневой, опорный, ведущий». Именно в этом смысле понятие коренный было впервые применено к многонародной России в XVIII в. «Описание всех обитающих в Российском государстве народов», ставшее первым систематическим сводом народоведения, академик И. Г. Георги начинает фразой: «Древние руссы суть коренный России народ» (Георги 1799: 1). В сегодняшнем прочтении это звучит как обозначение русских в качестве государствообразующего народа России, хотя Георги видел в руссах не современных ему русских, а древний народ, некогда расселенный от Балтики до Каспия и называвшийся «цымбрами, киммерами, сарматами, готами и гетами»; при Рюрике, «да и прежде» варяги-руссы «уже столько перемешались и породнились со славянами, что напоследок стали составлять один народ». Понятие «коренный» у Георги означает исконный народ, ставший «корнем» Руси и России. Не вдаваясь в увлекательные нюансы раннего народоведения, заметим, что «коренным» в данном случае обозначено качество, задаваемое ракурсом государственности (в сегодняшних терминах политологии или нациестроительства).
Итак, у понятия «коренной» по меньшей мере два народоведческих значения — «туземный» (местный, почвенный) и «исконный» (изначальный, стержневой). По случаю они совпадают с обсужденными выше характеристиками локальности и магистральности. Между этими
значениями располагаются вариации «коренизации», «укорененности»6, «постоянства», включающие как очевидно «коренные народы», так и в разной степени «обладающие корнями». К первой категории относятся коренные малочисленные народы России (уже внесенные или еще не включенные в официальный реестр 47-ми). Кроме них, столь же бесспорно, коренными являются многие крупные (многочисленные) народы. Разве можно отказать в этом статусе башкирам, бурятам, коми, марийцам, татарам, чеченцам, якутам? Найдутся ли сомневающиеся в том, что русские — коренной народ России? На мой взгляд, пора распространить определение «коренной» на все народы России, обладающие здесь историческими корнями.
Недавно, после выступления на эту тему, ко мне подошла величавая пожилая цыганка и спросила, есть ли у цыган шанс на подобный статус в России. Я сослался на теорию относительности и мою книгу по антропологии движения, где говорится о разных пространственных стратегиях народов; цыгане традиционно не в ладах с локальностью, зато обладают магистральностью, а также ярким амплуа в российской многонародности (или этноценозе). Словами поэта,
Где старый наш орел двуглавый Еще шумит минувшей славой, Встречал я посреди степей Над рубежами древних станов Телеги мирные цыганов, Смиренной вольности детей. За их ленивыми толпами В пустынях часто я бродил, Простую пищу их делил И засыпал пред их огнями.
(А. Пушкин. Цыганы)
Можно ли представить российскую многонародность без цыган? Без звона гитар и многоголосия цыганского романса? Без историй о красавицах-гадалках и лихих конокрадах? По неслучайному совпадению главной героиней романа Ивана Лажечникова «Ледяной дом» о легендарном «карнавале народов» при Анне Иоанновне выступает обворожительная
6 Примечательно, что русский язык не допускает образований от прилагательного коренной: не поворачивается язык сказать «коренность»; прочие названные варианты обозначают не фиксированное состояние, а ту или иную фазу процесса; «коренник» означает лошадь под дугой (впряженную «в корень», в оглобли).
цыганка (кстати, первое упоминание цыган на территории России пришлось на годы правления той же императрицы). В отношении «бродячих» цыган понятие «коренной» не самое подходящее, но их место в российской многонародности очевидно. Пространством, в котором располагается и движется этот народ, оказывается не конкретная территория, а «этно-сфера» с ее многонародным населением.
Если перейти от символов к экономике (что считается базисом науки и жизни), то традиционный профиль цыган составят торговля лошадьми, кузнечество, ювелирное дело, лужение посуды и плетение корзин. Впрочем, подобное «заземление» — скорее дань научной традиции, чем отражение реальности, особенно сегодня, когда значительная часть жизненных ценностей нематериальна и состоит из условностей и симулякров. К тому же стремительно ширящийся кибермир поглотил львиную долю коммуникации и индивидуализации, работы и досуга, увлечений и развлечений, да и в отношении этничности он шаг за шагом замещает собой природ-но-материальное основание народа — территорию: сегодня многие диаспоры нашли в киберпространстве новую «твердыню» этнического единства (Белоруссова, Головнёв 2019; Головнёв, Белоруссова, Киссер 2021).
Коренными в российском измерении могут считаться народы, исторически обладающие местом в пространстве России и российской многонародности, а некоренными (иными) — те, чьи представители нашли себе в России место под солнцем, но ядро народа (национальное государство) находится за ее пределами. Впрочем, есть и пограничные — в пространстве и времени — категории народов, которые характеризуются разной мерой укорененности, или «постоянства», в России. Речь идет прежде всего о порубежных соседях, со времен Российской империи и СССР встроенных в российский этноценоз (белорусы, украинцы, азербайджанцы, армяне, грузины, казахи, литовцы, таджики и др.). С отступлением на пару веков в глубь истории они имеют основания считаться коренными народами России, а затем — СССР; сегодня многие их представители живут в пределах России и сочетают прежнюю этничность и нынешнее гражданство. Между этими идентичностями ныне пролегла разделительная политическая черта, но во многих случаях их носители предпочитают отторгать не одну из идентичностей, а границу между ними. Другую пограничную категорию «укорененных», или «постоянных», составляют те, чья историческая родина находится далеко за рубежами России, но диаспоры или анклавы на протяжении столетий живут в ее пределах (евреи, российские немцы, цыгане).
Краткий экскурс в тематику «коренного народа» показывает, что многое в ней проговаривается сдержанно, обсуждается однобоко или попросту замалчивается. Это вполне объяснимо, поскольку трудно найти что-либо более тонкое и уязвимое, чем этничность и этническое достоинство. Между тем наука о народах предполагает не только деликатность,
но и открытость. Если уже вошло в обиход, в том числе правовой, понятие «коренной народ», то надлежит вдумчиво и академично, без пылу и жару, очертить поле его приложения, равно как и выдержать относительность (меру) этого измерения; важно, чтобы этот статус изначально имел включающий, а не исключающий импульс, чтобы он не применялся для отторжения и дискриминации, чтобы не оказалось коренных народов, этого статуса лишенных.
Размышляя о статусе коренного народа, я имею в виду не какие-либо привилегии, а прежде всего высокий статус этничности в России. Не вижу ничего противоестественного в том, чтобы к категории коренных отнести не меньшинство, а подавляющее большинство народов страны, особенность, конкурентное преимущество и национальная идея которой состоит в многонародности. Означает ли эта позиция отмену действующих привилегий для коренных малочисленных народов России? Разумеется, нет: они должны сохраняться на территориях их происхождения и исторического проживания с правом приоритетного земле- и природопользования во имя сохранения и развития традиционной культуры как достояния многонародного сообщества. Вместе с тем России к лицу равноправная много-народность, исключающая ущемление прав одного за счет привилегий другого, предусматривающая дифференциацию в использовании ресурсов жизнеобеспечения на региональном уровне в пределах территорий традиционного природопользования. Право не должно провоцировать межэтническую рознь, и в этом отношении целесообразно проведение этнологической экспертизы применительно ко всему корпусу права и текущей законотворческой деятельности.
Среди коренных народов России малочисленные заслуживают особого внимания не только и не столько ввиду их количественных демографических показателей, сколько из-за высокого качества их этничности: именно они оказались «первой скрипкой» в ансамбле поборников сохранения и развития этнокультурного наследия; именно они играют ведущую роль в инициировании этнокультурных проектов, продвижении идей и ценностей этничности, в отстаивании ее значимости для человека и человечества. Благодаря им само понятие «коренной» приобрело актуальность и ныне рассматривается как одно из ключевых определений для каждого народа.
Среди коренных малочисленных народов России первенство в сохранении и отстаивании этничности принадлежит северным. Со времен империи до сего дня даже в обыденном сознании самой яркой и экзотичной «иконой» этничности выступает северный кочевник-оленевод. В последние десятилетия именно северяне чаще других выдвигали инициативы этнокультурных проектов и этнологических экспертиз; они же пошли дальше других по пути извлечения новаций из традиций, обновления этничности, поиска стратегии многонародности — на их долю
выпали экстремальные опыты этнического самосохранения в условиях советизации, коллективизации, индустриализации. Север и сегодня выступает полигоном этнокультурных инициатив, наряду с этнически ориентированными регионами России — Татарстаном, Башкортостаном, республиками Кавказа, Сибири и Поволжья.
Этничность способна обновляться, нарастать, затихать, но не испаряться. Она живет в человеке и нередко взрослеет вместе с ним: в молодости ее можно почти не замечать, а позднее обнаружить в ней экзистенциальный стержень. С годами человек, прежде стремившийся преодолеть все мыслимые границы, принимается сам огораживать свой мир, углубляться в этнические и религиозные смыслы. Легковесное отношение современной молодежи к этничности не следует воспринимать как тренд: это лишь срез текущих наклонностей, а завтра юность сменится зрелостью со свойственной ей консервативностью, в том числе относительно этничности.
Иногда кажется, что этничность затрудняет маневренность человека в мире. На самом деле она задает этим маневрам навигацию и ориентиры. Носитель двойной, тройной и более сложной этничности (мари-татарин, коми-немец-русский и т. д.) не стоит у роковой черты выбора, а имеет возможность полноценно обладать каждой этничностью и реализоваться во всех. Свою перспективу открывает и гражданская идентичность, позволяющая, например, радикально сменить «национальность»: русским танзаниец не станет никогда, а россиянином может стать в одно мгновение, приняв гражданство.
***
При взгляде с Луны все народы Земли — коренные земляне; при взгляде с Полярной звезды все жители планеты — северяне (Южное полушарие оттуда не видно). Почему удобно рассматривать многонародность России и вести счет коренным народам с Севера? Потому что на севере у России нет пограничья с другими странами, и Ледовитый океан доводит до абсолюта понятие «коренной». На западе, востоке и юге включается измерение относительности — в силу разделенности народов государственными границами; это видно даже среди северян на западе и востоке Евразии, где преобладающая часть саамов и эскимосов проживает соответственно в Скандинавии и Америке.
На Севере этничность сохраняется лучше, будто находится в состоянии заморозки. Действительно, суровый климат и пустынность тундр способствуют этому: в экстремальных условиях особенно эффективно ключевое свойство этничности — обеспечение безопасности и взаимной поддержки. Примечательно, что этничность не подавляет индивидуальность: одной из главных жизненных ценностей северяне считают власть
над собственной судьбой (AHDR 2004; русское издание: ДоРЧА 2007), что также связано с готовностью принимать самостоятельные решения и действовать в неожиданных и сложных ситуациях.
Северность — открытая и ненавязчивая идентичность; она не исключает, а, напротив, поддерживает другие уровни самосознания, в том числе этническое. В какой-то мере она даже усиливает этничность, добавляя к ней флер северной романтики или трагики. В то же время северность придает российской многонародности интегрирующее измерение (при взгляде на глобус все россияне — северяне) в противовес эклектичной конструкции «Запад-Восток» (не-то-Европа-не-то-Азия). Северная открытость произрастает из многовековой народной дипломатии, предпочитавшей контакты конфликтам в сложных экосоциальных условиях (на этом основан, например, специфический стиль северного партнерства, свойственный новгородцам и поморам).
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ
Белоруссова С. Ю., Головнёв А. В. Виртуальная этничность — новация на фоне традиции? // Сибирские исторические исследования. 2019. № 2. C. 36-40.
Бурцева Ж. В. Крайний Север как геополитический образ в литературе малочисленных народов севера Якутии // Вестник Удмуртского университета. Сер. «История и филология». 2020. Т. 30, вып. 2. С. 337-342.
Георги И. Г. Описание всех обитающих в Российском государстве народов, их житейских обрядов, обыкновений, одежд, жилищ, упражнений, забав, вероисповеданий и других достопамятностей. СПб., 1776-1779. (Второе издание: Т. I. 1799).
Головнёв А. В. Ненцы: оленеводы и охотники // Народы Сибири: права и возможности. Новосибирск: СО РАН, 1997. С. 80-90.
Головнёв А. В. Этнокультурный потенциал и полиэтничность (российский ракурс) // Вестник Томского государственного университета. История. 2016. № 4 (42). С. 61-67.
Головнёв А. В. Этнография в российской академической традиции // Этнография. 2018. № 1. С. 6-39.
Головнёв А. В. Киберскорость // Этнография. 2020. № 3 (9). С. 6-32.
Головнёв А. В., Белоруссова С. Ю., Киссер Т. С. 2021. Виртуальная этничность и киберэтнография. СПб.: МАЭ РАН, 2021. 280 с.
Головнёв А. В., Давыдов В. Н., Перевалова Е. В., Киссер Т. С. Этноэкспертиза на Таймыре: коренные народы и техногенные вызовы. СПб.: МАЭ РАН, 2021. 284 с.
Головнёв А. В., Киссер Т. С. Этнопортрет империи в трудах П. С. Палласа и И. Г. Георги // Уральский исторический вестник. 2015. № 3 (48). С. 59-69.
Головнев И. А. Визуализация этничности в советском кино (опыты ученых и кинема-торафистов 1920-1930-х годов). СПб.: МАЭ РАН, 2021. 440 с.
Гумилев Л. Н. Этногенез и биосфера Земли. Л.: Гидрометеоиздат, 1990. 528 с.
ДоРЧА — Доклад о развитии человека в Арктике / Ред. А. В. Головнёв. Екатеринбург; Салехард, 2007.
Киссер Т. С. Коми-немцы: полевые заметки по этноистории // Кунсткамера. 2018. № 1. С. 144-150.
Крафт Г. В. Подлинное и обстоятельное описание построенного в Санкт-Петербурге в генваре месяце 1740 года Ледяного дома. СПб.: Императорская Академия наук, 1741. 36 с.
Материалы для истории Императорской Академии наук. Т. IV. СПб.: Тип. Академии наук, 1886-1887. 635 с.
Нащокин В. А. Записки // Империя после Петра (1725-1765). М.: Фонд Сергея Дубова, 1998. С. 227-384.
Струве П. Б. Великая Россия и Святая Русь // Русская мысль. 1914. № 12. С. 176-180.
Тишков В. А. Российский народ: история и смысл национального самосознания. М.: Наука, 2013. 649 с.
Успенский Б. А., Шишкин А. Б. «Дурацкая свадьба» в Петербурге в 1740 г. // Europa orientalis. 1997. № 16 (1). С. 297-312.
Федоров В. Д., Гильманов Т. Г. Экология. М.: МГУ, 1980. 464 с.
AHDR. Arctic Human Development Report. Akureyri: Stefansson Arctic Institute, 2004. 242 p.
Clifford J. Routes: Travel and Translation in the Late Twentieth Century. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1997. 408 p.
Georgi J. G. Beschreibung aller Nationen des Russischen Reichs, ihrer Lebensart, Religion, Gebräuche, Wohnungen, Kleidung und übrigen Merckwürdigkeiten. St. Petersburg, 1776-1780.
Tomei M. Indigenous and Tribal Peoples: An Ethnic Audit of Selected Poverty Reduction Strategy Papers. Geneva: International Labour Organization, 2005. 70 p.
Vermeulen H. F. Before Boas: the genesis of ethnography and ethnology in the German Enlightenment. Lincoln; London: University of Nebraska Press, 2015. 720 p.
REFERENCES
AHDR. Arctic Human Development Report. Akureyri: Stefansson Arctic Institute, 2004. (In English).
Belorussova S. Yu., Golovnev A. V. [Is virtual ethnicity a novel phenomenon in the context of tradition?]. Sibirskie istoricheskie issledovaniya [Siberian Historical Research], 2019, no. 2, pp. 36-40. (In Russian).
Burceva Zh. V. [The Far North as a Geopolitical Image in the Literature of the Indigenous Peoples of the North of Yakutia]. Vestnik Udmurtskogo universiteta. Ser. Istoriya ifilologiya [Bulletin of the Udmurt University. Ser. History and Philology], 2020, vol. 30, no. 2, pp. 337342. (In Russian).
Clifford J. Routes: Travel and Translation in the Late Twentieth Century. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1997. (In English).
DoRCHA Doklad o razvitii cheloveka v Arktike [DORCHA Arctic Human Development Report]. Ed. by A. V. Golovnev. Ekaterinburg; Salekhard, 2007. (In Russian).
Fedorov V. D., Gil'manov T. G. Ekologiya [Ecology]. Moscow: MGU Publ., 1980. (In Russian).
Golovnev A. V. [Nenets: reindeer herders and hunters]. Narody Sibiri: prava i vozmozhnosti [Peoples of Siberia: rights and opportunities]. Novosibirsk: SO RAS Publ., 1997, pp. 80-90. (In Russian).
Golovnev A. V., Kisser T. S. [Ethno-portrait of the empire in the works of P. S. Pallas and I. G. Georgi]. Ural'skii istoricheskii vestnik [Ural Historical Journal], 2015, no. 3 (48), pp. 59-69. (In Russian).
Golovnev A. V. [Ethnocultural potential and polyethnicity (Russian perspective)]. Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta. Istoriya [Bulletin of Tomsk State University. History], 2016, no. 4 (42), pp. 61-67. (In Russian).
Golovnev A. V. [Ethnography in the Russian Academic Tradition]. Etnografia, 2018, no. 1, pp. 6-39. (In Russian).
Golovnev A. V. [Cyberspeed]. Etnografia, 2020, no. 3 (9), pp. 6-32. (In Russian).
Golovnev A. V., Belorussova S. Yu., Kisser T. S. Virtual'naya etnichnost'i kiberetnografiya [Virtual ethnicity and cyberethnography]. St. Petersburg: MAE RAS Publ., 2021. (In Russian).
Golovnev A. V., Davydov V. N., Perevalova E. V., Kisser T. S. Etnoekspertiza na Taimyre: korennye narody i tekhnogennye vyzovy [Ethnoexpertise in Taimyr: Indigenous Peoples and Technogenic Challenges]. St. Petersburg: MAE RAS Publ., 2021. (In Russian).
Golovnev I. A. Vizualizaciya etnichnosti v sovetskom kino (opyty uchenyh i kinematorafistov 1920-1930-h godov) [Visualization of Ethnicity in Soviet Cinema (Experiences of Scientists and Cinematographers of the 1920s-1930s)]. St. Petersburg: MAE RAS Publ., 2021. (In Russian).
Gumilev L. N. Etnogenez i biosfera Zemli [Ethnogenesis and biosphere of the Earth]. Leningrad: Gidrometeoizdat Publ., 1990. (In Russian).
Kisser T. S. [Komi-Germans: field notes on ethnohistory]. Kunstkamera, 2018, no. 1, pp. 144-150. (In Russian).
Tishkov V. A. Rossiiskii narod: istoriya i smysl nacional'nogo samosoznaniya [The Russian people: the history and meaning of national identity]. Moscow: Nauka Publ., 2013. (In Russian).
Tomei M. Indigenous and Tribal Peoples: An Ethnic Audit of Selected Poverty Reduction Strategy Papers. Geneva: International Labour Organization, 2005. (In English).
Uspenskii B. A., Shishkin A. B. «Durackaya svad'ba» v Peterburge v 1740 g. ["Foolish wedding" in St. Petersburg in 1740]. Europa orientalis, 1997, no. 16 (1), pp. 297-312. (In Russian).
Vermeulen H. F. Before Boas: the genesis of ethnography and ethnology in the German Enlightenment. Lincoln & London: University of Nebraska Press, 2015. (In English).
Submitted: 16.09.2021 Accepted: 25.10.2022 Article published: 30.12.2022
