CC BY
30
«МИССИЯ ВЕЛИКОЙ ИМПЕРИИ» И «ОСОБЫЙ ПУТЬ»: ДЕРЖАВНИЧЕСКИЕ И ПОЧВЕННИЧЕСКИЕ ВЗГЛЯДЫ НА РУССКУЮ ИСТОРИЮ И СОВРЕМЕННОСТЬ
УДК 32
После массового разочарования в либеральных реформах и соответствующем западническом пути появился огромный спрос на альтернативные идеологии, и закономерным образом этот спрос породил широкий спектр предложений.
Согласно референтно-конфликтной концепции формирования идеологий идеология группы (социального слоя и т.д.), как правило, заимствует основные идеи, смыслы, тезисы из источников, ассоциированных с референтным для данной группы социальным субъектом или социально-исторической целостностью (сословием, классом, страной, культурой). Эти смыслы трансформируются, во-первых, в соответствии с политическими интересами группы, осознаваемыми в контексте образа текущей ситуации, во-вторых, как инверсия по отношению к идеям и лозунгам основных политических противников и конкурентов, в-третьих, с ориентацией на привлечение сторонников через приближение лозунгов к известным массовым настроениям.
Если данная концепция верна, то основные смыслы державно-патриотических воззрений должны заимствоваться из источников, ассоциированных с референтными социально-историческими целостностями, в число которых попадают, прежде всего, Российская империя, СССР и Православная Церковь. Отсюда особая популярность политической философии монархиста-государственника И. Ильина, объединяющая Империю и Союз идеология евразийства, а также явная или неявная приверженность сталинизму, оправдание и возвеличивание сталинского и брежневского периодов отечественной истории. Соответствующие предлагаемые идеологии, во-первых, строились по принципу инверсии по А. Ахиезеру (если не западный путь, то антизападный), во-вто-
В.А. ДУБОВЦЕВ
рых, естественным образом использовали как имеющийся идейный арсенал (славянофильство, почвенничество, православие, византийство К. Леонтьева, имперство, русский патриотизм и национализм, коммунизм), так и исторические образы прошлого величия для легитимации собственных идеологических проектов (допетровская Русь, Российская Империя, СССР).
Наиболее яркую крайнюю позицию в аспектах мистического иррационализма и радикализма занимает претендующая на роль народного трибуна русско-советского державничества Наталья Нарочницкая. Вот как она характеризует свой подход к рассмотрению отечественной истории. «История вообще, но русская история допетровского цикла особенно, раскрывается именно через историософскую и богословскую призму» [7]. Она указывает на «привилегированное положение» богослова или «историка, владеющего библейской историей, православно-христианским догматом и основами вероучения» по сравнению с «ученым-позитивистом», поскольку культура ранее была насквозь церковной.
Книги Нарочницкой полны широковещательными заявлениями, превозносящими величие, своеобразие России и ее огромную роль не только во всей мировой политике и мировой истории, но во Вселенной [7]. Общий стиль Нарочницкой — публицистический, направленный на пробуждение гнева и ненависти к западным врагам. Используется простой и эффективный ключ — апелляция к былому имперскому величию, военной славе. Если верить Нарочницкой, Европа всегда, по крайней мере, с XI века, ненавидела Россию из-за «имманентно присущего культурно-историческому самосознанию Запада, заметного у гуманиста Ф. Петрарки и просветителя И.Г. Гердера, философов истории
Гегеля и Ж. де Местра, презрения ко всему незападному и неудержимого влечения... к господству и подчинению». Следует отметить, что востребованность образа мыслей, воплощаемого идеологами типа Нарочниц-кой, весьма высока и продолжает расти.
Вопросом первостепенной важности является цивилизационный статус России. Любопытно, что в данном вопросе державное почвенничество смыкается с большинством западных исследователей в утверждении особого, неевропейского характера российской (русской, евразийской, православной) цивилизации. На эту общность остроумно указал А.Л. Янов: «Для Карла Виттфогеля, например, Россия была продолжением чин-гисханской евразийской империи, для Альфреда Тойнби — византийской, для Ричарда Пайпса — чем-то вроде эллинистического Египта. Во всех случаях, однако, оставалась Россия для них лишь разновидностью восточного деспотизма»[8, с. 42].
А. Слонов, с одной стороны, утверждает, что «исследование цивилизационной специфики России требует решительного пересмотра ее истории, до сих пор фактически описываемой по западным моделям понимания истории». С другой стороны, он сам берет на вооружение сугубо западную теорию цивилизаций А. Тойнби [8, с. 87].
Если у А. Панарина двойственность российской цивилизации вполне традиционно объясняется насильственностью петровских западнических реформ, то Н. Слонов разрабатывает более оригинальную модель, выражаемую органической метафорой «панциря» и «живой ткани». «Живая ткань» (осмысленная, одухотворенная жизнь и деятельность) со временем превращается в твердый, но мертвый «панцирь» (устойчивые, обычно авторитарные формы политического устройства и идеологических устоев), берегущий Россию, но мешающий естественному росту «живой ткани». При достижении предельного уровня напряжений «панцирь» ломается, что выражается в смутах, революциях, дающих новое наращение «живой ткани», которая опять же рано или поздно затвердевает, омертвляется и превращается в «панцирь».
Разумеется, данная метафора не совсем оригинальна. Она восходит к органическим метафорам Гердера и Гете, к Марксову возрастающему противоречию между живым ростом производительных сил и жестким
обручем производственных, социально-экономических отношений, к противопоставлению Шпенглером живой души - культуры мертвой цивилизации. Слонов решает с помощью своей модели несколько задач: обосновывает внутреннее единство российско-советской цивилизации, охватывающей множественные революционные сломы и отрицания прежних эпох, сочетает негативные [(всегда относящиеся к «панцирю» и позитивные (относящиеся к «живой ткани»)] оценки исторических периодов, объясняет известную цикличность русской истории.
Эта мягко теоретизированная трактовка Н. Слоновым русско-советской истории вполне заслуживает детального анализа, который мы будем перемежать с альтернативными взглядами А.С. Панарина на те же сюжеты.
Н. Слонов сетует на «неполную адаптацию марксизма» в Советской России. Таким образом, «полная адаптация марксизма» позволила бы осознать непрерывное единство советского и досоветского. Такое «осознание» характерно для национально-патриотической идеологии КПРФ и для самого Н. Слонова, который тем самым признается в приверженности не только западному Тойнби, но и западному Марксу, пусть и в «адаптированной» версии.
Более того, Слонов умудряется оправдывать Сталина и сталинизм, утверждая за последним достоинство продолжения «рос-сийско-цивилизационного начала» в противовес навязанному извне и «лишь частично адаптированному» интернационально-коммунистическому содержанию [8, с. 89]. Н. Слонов сочувственно цитирует А. Авреха: «Не потому сталинизм победил, что Сталин стал всевластен; Сталин стал всевластен потому, что победил сталинизм» [8, с.89].
По Н. Слонову главная заслуга сталинизма в том, что он в качестве твердого «панциря» усилил и защитил Россию. «Сталинский режим осуществил формирование в советском обществе многослойного защитного «панциря», превратившего СССР в «монолит», управляемый единой волей «вождя партии и народа» [7, с. 89]. Разумеется, следует усомниться в высокой функциональности этой системы, поскольку война стала выигрываться только на третий год ценой жертв, многократно превосходящих потери противника. Зато трудно отрицать, что военно-полицейская система сталинизма была
создана народом, выходцами из народа, народными силами и при поддержке народа. Действительно, если Петр I в массовом порядке импортировал иноземцев для создания своей военизированной дворянско-бюрократической государственной системы, то Сталин вполне обходился отечественными кадрами, причем «бывшие» (дворяне, интеллигенция, «спецы») были в явном меньшинстве по сравнению с выдвиженцами из простого народа.
Далее Слонову нужно показать, что при всех достоинствах сталинизма он почему-то стал деградировать, в конце концов превратился в брежневский застой, который потом и вовсе стал тормозом развития. «В последние десятилетия советская цивилизация все больше проникалась оппозиционными настроениями относительно «коммунистического панциря» [7, с. 89].
Н. Слонов считает, что огромная популярность в постперестроечной России «Старых песен о главном» демонстрирует, «что вовсе не коммунистическое, а именно традиционное, российско-цивилизационное содержание и было «самым главным» в жизни советских людей» [7, с. 89] .
Следует сказать, что взгляды Панарина и Слонова, примиряющие дореволюционное и советское прошлое риторически (а иногда и логически), более выигрышны, чем более узкие сугубо ностальгически-советские версии (Нина Андреева) или мифологизированные картины благостной «России, которую мы потеряли» (Говорухин, Солженицын).
Непросто выделить концептуальные и мировоззренческие основания изложенных взглядов на русско-советскую цивилизацию. На поверхности лежит апологетика особости России и ее пути развития, особое внимание к доказательству исторической непрерывности и цивилизационной целостности, риторическое педалирование морально-нравственных критериев. Прошлые споры и даже кровавые распри либо замалчиваются, либо объявляются лишенными принципиального содержания, реализующими естественную диалектику развития целого.
Любопытно, что такая широта в отношении к прошлым конфликтам обычно не распространяется представителями державно-почвеннического направления на современный спор. Здесь антиподы — либеральные западники — оказываются вышвырнуты-
ми из лона российской цивилизации и объявляются прямыми пособниками и агентами чуждого Запада. Также обращает на себя внимание поразительное равнодушие нравственно озабоченных авторов к жестокости и массовым жертвам оправдываемых режимов, особенно сталинского. Если об этом и заходит речь, то непременно на сцену выступает война, в которой нужно было победить «любой ценой». За внешней штукатуркой восхваления нравственных начал проступает более глубокая и субстанциональная основа — оборонная и геополитическая. С этой точки зрения оказываются отнюдь не случайными и органицистские метафоры «панциря», «живой ткани», «растущего организма» и прочее. Достаточно вспомнить, что живой организм был главной моделью для основателей геополитики Ф. Ратцеля и Р. Челлена. Впрочем, в русской интеллектуальной традиции также имеются предшественники, прежде всего, биолог по базовой специальности Н.Я. Данилевский, прямо опиравшийся в описании своих «культурно-исторических типов» на закономерности созревания живого организма^].Геополитическая и реалистская (в смысле Realpolitik) мировоззренческая основа рассмотренных взглядов подтверждается благосклонностью к прежним славным завоеваниям России. Обращает на себя внимание только стыдливость современных державников, включая даже пламенную г-жу Нарочницкую. Их предшественник Н.Я.Данилевский прямо говорил о выгоде неравновесия и войн в Европе для России и практически прямо призывал отвоевать Царьград для всеславянского союза под российским руководством.
Наша гипотеза ярко подтверждается аргументами державно-почвенных идеологов, касающихся оправдания особой роли власти и государства в России.
Генерал Андрей Николаев говорит об этом без экивоков: «Режим осажденной крепости, который был для России более правилом, чем исключением, требовал отдать в пользу государства и завоевания демократии, и свои вольности, свое вечевое устройство, свои возможности самостоятельного развития по пути городов-республик»[4, с. 24]. Народная логика, зафиксированная даже в частушках, «лишь бы не было войны», позволяет оправдывать подавление любых свобод и демократических институ-
тов во имя священных оборонных — геополитических целей.
Философ А.С. Панарин, казалось бы, проводит более тонкую линию аргументации в пользу особой роли государства в России, основанную на нравственности и социальной справедливости. Сакральность государства выводится из нравственной максимы защиты слабых. «Государство Российское есть оружие, стоящее на стороне слабых против сильных и тем самым ломающее «нормальную» земную логику, как и логику либерального «естественного отбора», согласно которой сильные естественным образом торжествуют над слабыми»[4, с. 241].
Панарин не хочет говорить об известной репрессивности большинства форм Российского государства и по-своему толкует боязливое отчуждение российских подданных и граждан от «родного» государства. «Известная российская кротость перед лицом государства — свидетельство не холопского раболепия, а живого ощущения присутствия высших принципов и высших парадоксов, таинственно сопутствующих государевой миссии» [4, с. 243]. Как видим, даже умудренный политический философ не избежал мистической таинственности в разговоре о российской государственности.
Теперь апелляция к власти как ценности уже кажется неприличной. Поэтому Па-нарин для оправдания особой роли и возвеличивания государства в России прибегает даже к ценностям оппонентов-либералов и толкует о «гражданском обществе». «...Единство гражданского общества гарантируется единством государства точно так же, как и устойчивость государства требует наличия особых — государственнических чувств и мотивов у граждан, не сводимых к роли «экономических агентов» [5, с. 92]. Данное, в общем верное, суждение содержит любопытный момент — предпосылку о том, что кто-либо основывает гражданственность и гражданское общество на утилитаризме «экономических агентов». Однако такого не было даже у наиболее откровенных проповедников западного либерализма Хайека и Фукуямы. Здесь мы наблюдаем характерный случай изобретения противника с откровенно нелепыми взглядами и последующую героическую расправу над ним — увы, собственным фантазмом.
Н. Слонов сетует, что «не был выработан и научно обоснован важнейший для успеха перестройки принцип согласования
механизмов хозяйствования в советском социальном государстве и в рыночной экономике», однако даже не задается вопросами о возможности и необходимости такого научного обоснования, а также о печальных следствиях практики такого «согласования» — предоставлении самостоятельности советским предприятиям и кооперативам, что привело к тотальному вымыванию ресурсов и коллапсу советской экономики в конце 1980-х гг. В том же социалистическом Китае успешные реформы Дэн Сяопина были проведены без какого-либо глубокого научного обоснования.
Ошибаясь в своих обвинениях либеральной идеологии, будто бы сводящей социальную сущность человека к «экономическому агенту», Панарин достаточно справедливо критикует либеральные установки российских «младореформаторов». «Результат превзошел все ожидания: они построили криминальный социум, внутренне ничем не связанный (его связывают только носители «дорыночных пережитков») и не ограниченный никакими цивилизованными нормами» [5, с. 88]. В целом критика либеральных реформ в России выглядит оправданной по той простой причине, что их результаты очевидно не утешительны. Важно, с каких позиций и на каких концептуальных и мировоззренческих основаниях ведется эта критика.
Удивительным образом в позициях Слонова и Панарина, в их понимании существа проведенных реформ обнаруживается прежде всего дирижизм и волюнтаризм. Получилось плохо только потому, что было изначально плохо спланировано и запрограммировано (при недостаточном научном обосновании, недостаточной преемственности с советскими принципами хозяйствования и проч.). Не видно даже следа понимания того, что перестроечный и постперестроечный периоды были, прежде всего, периодами напряженного конфликтного взаимодействия между различными (старыми и складывающимися) заинтересованными социальными группами: старшей и младшей партийной номенклатурой, комсомольцами-коммерсантами, чиновниками и «хозяйственниками» разного уровня, силовыми структурами и проч. Вообще говоря, результаты вполне закономерны: группы, имевшие больше организационных, административных, политических, финансовых,
логистических (близость к распределяемым объектам) и прочих ресурсов, выиграли, тогда как основная масса населения, лишенная этих ресурсов, проиграла. Могло ли произойти иначе, пусть в другом месте, в другое время и с другими борющимися за ресурсы социальными группами? Уровень справедливости/несправедливости в распределении общественных благ — это отнюдь не постоянная величина, а переменная. Низкий получившийся уровень этой переменной в России не означает, что иные варианты невозможны. Те же Польша, Венгрия, Чехия и Словакия дают пусть не идеальные, но гораздо более приемлемые примеры перехода от социалистического хозяйства к рыночному.
Интерпретация провалов либеральных реформ державно-почвеннической мыслью в лице Панарина и Слонова основана не только на конспирологии (теории заговоров), но также на предпосылках дирижизма и волюнтаризма, а более глубоко — на ма-нихейском взгляде об извечной борьбе сил Зла и сил Добра. Так, А. Иванов пишет: «Россия представляет собой уникальный культурно-географический МИР-МАТЕРИК, со-борно и ненасильственно единящий различные народы и национальные традиции» [2].
Так геополитические мечты об имперской реставрации принимают духовно-мистическую оболочку. Горечь об утрате имперского величия — один из лейтмотивов державно-почвеннического политического дискурса. Па-нарин делает акцент на цивилизаторской и даже филантропической роли России-СССР. Подберезкин и Булатов указывают на утерянные возможности «мягкой» реставрации прежнего имперского единства [6].
В современном массовом сознании, судя по всему, сложилось некое синкретичное антизападное русско-имперско-православно-со-ветское единство. Именно к нему апеллируют идеологи державно-почвеннического направления, причем вполне эффективно. Рациональные указания на внутренние противоречия и парадоксы в этом странном единстве могут тешить иронию интеллектуалов, но никак не мешают укреплению и распространению такого синкретичного умонастроения.
Что же является общим знаменателем, утверждающим и укрепляющим такое синкретичное единство? Ответ достаточно очевиден: антизападничество, особенно усилившееся при растущем массовом осознании
(примерно с 1993 г.), неудачи либерально-рыночных реформ и провала надежд на вхождение в группу «развитых стран».
Итак, выявлены следующие концептуальные и мировоззренческие основания державно-почвеннических взглядов на русскую историю и ситуацию современной России:
— метафизика богоизбранности и манихейства (вера в сверхчеловеческое предназначение страны и народа при разделении мироздания на силы добра и силы зла),
— утверждение естественности развития, ценности самостоятельного роста из собственных начал в противопоставлении насильственному, искусственному внешнему вторжению в процесс развития и навязывания чуждых образцов,
— эксклюзивизм (представление об исключительности собственной страны),
— имперский мистический фатализм (история страны видится как судьба империи, имеющая запредельный сверхъестественный смысл),
— патернализм с духовно-эгалитарным прикрытием (народ должен следовать пути, указанному вождями и пастырями, но верить, что все решения принимаются «соборно»),
— тотальный и моральный этатизм (общество не отделяется от государства, служение которому является высшим нравственным долгом каждого),
— экономический дирижизм (все режимы производства, распределения и обмена должны быть подчинены «высшим» государственным целям).
Необходимо учитывать, что многие идеи и положения державно-патриотического толка с начала 2000-х гг. взяты на вооружение официальной идеологией (например в лице В. Суркова), с большим успехом внедряются в массовое сознание и пользуются достаточно большой популярностью (в отличие от противоположного полюса - либерально-западнических идей). С большой долей вероятности такая риторика будет продолжена и в дальнейшем, несмотря на ожидаемый (но отнюдь не очевидный) крен к либерализации при третьем российском президенте. Соответственно, основные характеристики, как достоинства, так и недостатки такого рода доктрин, выявленные в данной работе, будут еще долго накладывать отпечаток на российское общественно-политическое сознание.
1. Данилевский Н.Я. Россия и Европа. М.,Книга. 1991.
2. Иванов А. Россия: точки роста [Электронный ресурс] // Режим доступа: www.patriotica.ru (проверено 21.09.2007).
3. Нарочницкая Н.А. «Россия и русские в мировой истории». Главы из книги. [Электронный ресурс] // Режим доступа: http://www.narochnitskaia.ru/cgi—bin/main.cgi?item=1r350r040202154444 (дата обращения 21.12.2007).
4. Николаев А. Россия на переломе: Мысли о самом важном и наболевшем. М, 1998.
5. Панарин А.С. Стратегическая нестабильность в XXI веке. М.: Алгоритм, 2004.
6. Подберезкин А., Булатов Ю. Что делать? Как России «правильно вписаться» в процессы глобализации? [Электронный ресурс] // Режим доступа: www.nasledie.ru (проверено 21.12.2007).
7. Слонов Н. Четвертый полюс идеологического поля // Стратегия России. —2005. — № 10.
8. Янов А. Идейная война. Эпигоны, либералы, Россия и Европа // Свободная мысль — XXI. — 2005.— № 3.
