CC BY
20
О.Ю. МАЛИНОВА
МИР РОССИЙСКОЙ ПОЛИТИКИ ГЛАЗАМИ ВЛАСТВУЮЩЕЙ ЭЛИТЫ
Рецензия на кн.: Urban M.E. Cultures of power in post-communist russia: An analysis of elite political discourse. - Cambridge: Cambridge univ. press, 2010. - XI, 216 p.
Следуя традиции, основы которой заложены знаменитой работой Г. Алмонда и С. Вербы «Гражданская культура: Политические ориентации и демократия в пяти нациях»1 (1963), исследования политической культуры содержат анализ ценностных ориентаций и (или) поведенческих моделей членов больших политических сообществ-наций. В книге американского политолога М. Урбана предложен иной способ работы с данным понятием: объектом изучения стал дискурс властвующей элиты, совокупность понятий, определяющих восприятие и оценку российской политики ее ключевыми акторами. В отличие от классического подхода, политическая культура интерпретируется здесь не как убеждения и ценности, которые детерминируют поведение индивидов, но как «смысловой интеграл поведения», представляющий его внутреннюю логику или рациональность. По мысли автора, ключ к пониманию этой внутренней логики следует искать в языке. Поэтому политическую культуру можно рассматривать как «особую дискурсивную формацию, по отношению к которой индивиды выступают не столько творцами коммуникативных актов, сколько пере-
1 Almond G., Verba S. The civic culture: Political attitudes and democracy in five nation. - Princeton: Princeton univ. press, 1963. - XI, 562 p.
дающими инстанциями, транслирующими друг другу сообщения-повествования, формируемые и расшифровываемые на основе усвоенных ими дискурсов» (с. 1). В свою очередь, дискурс определяется как «набор глубинных категорий, санкционирующих и направляющих коммуникацию» (с. 1) или «системы категорий, на основе которых можно создавать осмысленные высказывания» (с. 7). Предметом изучения М. Урбана является политическая культура, разделяемая ключевыми политическими акторами -представителями властвующей элиты, непосредственно участвующими в процессе принятия решений.
Предложенное в книге понимание политической культуры пересекается с концепциями габитуса П. Бурдье и социальных представлений С. Московичи; оно также ориентирует на изучение способов бытия индивидов в мире, конфигурация которого задана социально конструируемыми смыслами. Представления о мире рассматриваются как коллективные проекты, которые имеют смысл внутри круга того или иного дискурсивного сообщества или когнитивной сети. Аутсайдерам они могут казаться ошибочными; но для тех, кто разделяет этот габитус, воодушевляется этими культурными практиками и участвует в этом дискурсе, они реальны и даже ничем не примечательны. Социальная картина мира структурируется (различными) дискурсами, к которым индивид имеет доступ, и не обязательно отличается последовательностью. Другими словами, содержание субъективных миров политических акторов определяется паутиной отношений, в которые они погружены, что делает актуальным применение сетевого анализа.
Урбан предлагает рассматривать отношения между членами политического класса с помощью категории социальных сетей, фокусируя внимание не только на конфигурации связей между их членами (power networks), но и на символических коммуникационных структурах, которые формируют их «политические миры» (cognitive networks). Он вводит понятие «культуры власти», которое соединяет в себе оба указанных аспекта. Согласно определению Урбана, «культуры власти выражаются в укорененных в габитусе группы дискурсивных стратегиях, посредством которых акторы поля политики определяют позиции, добиваясь доступа к желаемым вещам, или, используя термин Пьера Бурдье, в различных формах капитала: символического, экономического и социального» (с. 4). Таким образом, представители политической эли-
ты рассматриваются в книге как члены пересекающихся дискурсивных сообществ, на основе которых они строят свою идентичность, приписывают смысл своим практикам и интерпретируют мир. Такая постановка вопроса развивает концепции культуры действия («agency culture») Гарольда Сейдмана, «эпистемических сообществ» («epistemic communities») Эрнста Хааса и социальных моделей познания Т. ван Дейка. Подобно своим предшественникам, М. Урбан уходит от методологического индивидуализма и рассматривает индивидуальное выражение взглядов, мнений, идеологий как проявление коллективных дискурсивных практик.
Материалом для анализа послужили тексты 34 глубинных интервью с представителями политического класса, занимавшими ключевые посты в структурах исполнительной и законодательной власти в администрациях М.С. Горбачёва, Б.Н. Ельцина и В.В. Путина. Выборка позволяет сравнивать особенности дискурсивных практик пяти когорт властвующей элиты, которые были вовлечены в политическую активность при разных политических обстоятельствах -поздний коммунизм, революция, реформа и путинская версия реставрации, они были рекрутированы из разных профессиональных страт. Цель интервью - побудить респондентов обстоятельно высказаться о своем политическом опыте и восприятии мира политики.
Категориальная схема анализа полученных текстов опиралась на идеально-типическую модель политического дискурса, разработанную М. Урбаном на основе веберовского понимания политики и теории дискурса Ю. Хабермаса. Эта модель включает четыре элемента, соответствующих базовым синтаксическим категориям (см. рис.): дискурс морали (обозначает объект политического дискурса - общее благо), дискурс компетентности (характеризует его субъекта), дискурс сообщества (указывает на косвенный объект, то, «во имя чего» существует политика) и дискурс одобрения (выражает действие - правовую оценку).
Связь этих элементов и конституирует политический дискурс: он «описывает некое благо, которое должно быть достигнуто теми, кто утверждает, что способен это благо защитить, во имя определенного сообщества (публики), которое может одобрить, оспорить или отвергнуть эти действия через дискурс легальности» (с. 11). Точно так же, как осмысленное высказывание невозможно без соблюдения правил синтаксиса, политический дискурс, по мысли Урбана, искажается, если отсутствуют какие-то из обра-
зующих его элементов. Однако именно это, как показывает его исследование, нередко происходит с высказываниями российской политической элиты: в их дискурсе слабо представлены элементы, связанные с сообществом и правом, и гипертрофированы признаки, характеризующие субъективную сторону политики - компетентность и мораль.
Объект
Дискурс морали
I
Субъект
Дискурс
компетентности
Рис.
Элементы политического дискурса
По мнению автора, этот дисбаланс соответствует преобладающим моделям социальных отношений: традиционная слабость права как регулятора социальных отношений влечет за собой пер-сонализацию власти, усиливает значение властных сетей внутри государства и одновременно побуждает видеть в морали основной регулятор социальных отношений. Право призвано играть роль основного интегратора политического сообщества: возлагая на его членов права и обязанности, оно формирует включающее «мы», сообщество равных, основанное на взаимном признании. Если эта функция реализована слабо, коллективное действие канализируется вне публичной сферы, через персонализированные неформальные практики, которые поддерживают другой формат сообщества, предполагающий эксклюзивное «мы». На уровне общественного сознания это воспринимается как фрагментация сообщества на «своих» и «чужих»; представления поддерживают практики и наоборот.
По утверждению автора, тема сообщества отражена в собранных интервью в двух версиях, каждая из которых отличается внутренней противоречивостью. Первая версия характеризует сообщество на межличностном уровне; описывая его, представители российского политического класса воспроизводят два образа -
^ Косвенный объект
Дискурс сообщества
I
Действие
— Дискурс одобрения
«команды» как властной сети, связанной тесными, теплыми и дружескими отношениями, и «клана» как «чужой» группировки, отличающейся аморализмом, некомпетентностью и прочими негативными чертами. Вторая версия темы сообщества артикулируется на национальном уровне; она реализуется, с одной стороны, в виде абстрактных позитивных представлений о русском народе, а с другой - в виде конкретных замечаний, которые почти всегда негативны и отражают невежество, инертность, излишнюю доверчивость народа и прочее. Констатация недостатков народа логически предполагает его потребность в руководстве со стороны элиты. То есть способ репрезентации сообщества побуждает делать особый акцент на дискурс компетентности: защищать общее благо должны профессионалы.
Однако в дискурсе компетентности Урбан также отмечает наличие серьезных расхождений, которые связаны с прошлым профессиональным опытом представителей элиты и их принадлежностью к разным когортам. Те, кто начал политическую карьеру, имея за плечами работу в других областях (таких политиков было больше в горбачёвской и ельцинской когортах), видят источник собственной компетентности в своих особых знаниях и профессиональной этике. Профессиональные же политики говорят, что только политический опыт является источником ноу-хау, позволяющего добиваться успеха. В обоих случаях нарративы оттенены моральными притязаниями: представители элиты считают, что они работают во имя сообщества из некого внутреннего чувства долга. Как это ни парадоксально, это позволяет им мало заботиться о действительном одобрении своих действий со стороны сообщества. Эта тенденция хорошо согласуется и со слабой репрезентацией темы сообщества как публики, и с «удвоением» морального дискурса, компенсирующим недостаток правовой оценки в терминах прав и обязанностей. В результате, заключает М. Урбан, политика в России оказывается «зверем, который ковыляет на трех лапах» (с. 17).
Исследуя связь между социальными отношениями и сознанием индивидов, автор уходит от ее определения в причинно-следственных категориях. Его внимание сосредоточено на изучении разнонаправленной связи между социальными отношениями и коллективно разделяемыми представлениями, в силу которой каждый из двух аспектов представляет собой условие для другого. В главе 2,
специально посвященной анализу социальных отношений, в которых укоренен дискурс российской политической элиты, Урбан предлагает «другую» модель гражданского общества («ГО-2»), не совпадающую с конвенциональной моделью («ГО-1»), существующей в западных странах. Опираясь на идею П. Бурдье о различении видов социального капитала, он утверждает, что в западных обществах доминирует экономический капитал, который институционализирован правами собственности и отделим от своих обладателей. Именно это обстоятельство и порождает феномен «ГО-1». В рамках этой модели индивиды сталкиваются друг с другом в публичной сфере как равные, как граждане. В России же определяющее значение имеет неравномерно распределенный и тесно связанный со своими носителями социальный и культурный капитал, что ведет к формированию «ГО-2». Отсутствие власти права стимулирует социальные отношения, основанные на партикуляри-стских формах личного доверия, которые аутсайдерам кажутся коррупцией. В силу своей аффективной составляющей они могут существенно влиять на формирование идентичности. В обществах такого типа отношения внутри ассоциаций оказываются структурированы неравным распределением социального и культурного капитала; в результате складываются либо закрытые сети неформального обмена, либо ассоциации, структура которых образована иерархией, определяемой социальным капиталом членов. В отличие от модели «ГО-1», властные сети второго типа жестко ограничивают публичную артикуляцию идентичностей, препятствуя таким образом возможности более широкой социальной или политической кооперации на низовом уровне. В «ГО-2» социальная дифференциация не имеет символического опосредования. Поэтому, по заключению М. Урбана, «за рамками сделок по принципу «зуб за зуб», совершаемых ad hoc, у инсайдеров нет ни потребности в других, ни идентифицируемых (коллективных) других, сотрудничества с которыми они могут хотеть» (с. 53-54).
Последующие главы организованы в соответствии с описанной выше моделью политического дискурса и посвящены анализу категорий «сообщество» (глава 3), «мораль» (глава 4) и «компетентность» (глава 5) в текстах интервью представителей российской политической элиты.
Дискурс сообщества включает две широкие категории - общество и государство. Автор отмечает двойственность осмысле-
ния феномена государства: с одной стороны, оно выступает как сила, ломающая планы политических акторов и создающая им препятствия («бюрократическая стена»); с другой стороны, предстает в виде вереницы историй, в которых «кирпичики» этой стены наделяются субъектностью и живут собственной жизнью. Эти нарративы соответствуют представлению о властных сетях внутри исполнительной власти и о ничтожности роли права в политическом дискурсе. Общество тоже предстает как вещь. Российская элита в целом не склонна рассматривать «народ» в качестве центральной категории политического дискурса. Слабо выражены и представления о национальном сообществе. Идея принадлежности связывается главным образом с собственной сетью, а не с каким-либо большим коллективом. Оборотной стороной слабости дискурса о сообществе оказывается повышенная семиотическая нагрузка на категории компетентности и морали.
Как отмечает автор, члены российской политической элиты неизменно подчеркивают значение морали, хотя и признают, что политическая практика ей противоречит. Однако и здесь можно выделить разные интерпретации: на одном полюсе - те, кто утверждает бескомпромиссную приверженность моральным принципам, на другом - те, кто интерпретирует мораль как лояльность группе. Первая позиция больше характерна для респондентов, максимально удаленных от исполнительной власти; апелляция к абстрактной морали для них является и средством повышения самооценки, и удобной позицией для критики власти. Сторонники второго подхода на момент интервью занимали значимые политические посты; в их нарративах «принципам» противопоставлялись «результаты», которые иногда достигаются в обход моральных ограничений.
Столь же расколотым оказался и дискурс профессионализма, разные измерения которого артикулируют, с одной стороны, «профессионалы в политике», т.е. те, кто пришел в политику из других профессиональных сфер, с другой - «профессиональные политики», т. е. те, кто изначально строил себе карьеру в политике. «Профессионалы в политике» притязают на власть на основании культурного капитала, который для них приобретает форму специального знания, а также на основании позиции «незаинтересованности», т.е. искренности и неэгоистической приверженности социальным целям. Термин «профессионал» в их дискурсе
функционирует как «пустое означающее», порождающее индивидуальную и групповую идентичность несмотря на то, что оно стирает какие-либо указания на интерес, не говоря уже о стремлении к преимуществам, которые могут быть у профессионалов. Пустота знака выявляется историями о том, как их прошлое профессиональное знание оказывалось не соответствующим ситуациям, связанным с их вовлечением в политическую жизнь. Признание собственной неэффективности не отменяет притязаний на власть, основанных на специальном знании; эти притязания подкреплялись также ссылками на профессиональную этику, обусловленными критикой «профессиональных политиков». Последние, напротив, редко говорят о конкретных социальных целях, к которым должно стремиться государство. Для них мир - не комплекс проблем, которые надо решать с помощью специального знания, а перманентно «грязное» место. Поэтому решение проблем по необходимости временно и условно. В определенном отношении их версия профессионального дискурса приближается к сути политического дискурса, поскольку она связана с признанием особости политической профессии (по Веберу). Однако их нарративы, укорененные в социальных отношениях по варианту «ГО-2», не включают понятия публики, что лишь увеличивает существующий разрыв между властью и обществом.
Этот разрыв становится предметом обсуждения в предпоследней главе книги, где анализируются оценки недавней революции и нарратив о рождении российского национального государства, который должен был бы играть роль «основополагающего мифа» для нового политического сообщества. Выясняется, однако, что такой нарратив не складывается: интервью представителей российского политического класса демонстрируют скорее разногласия, нежели консенсус относительно основных моментов этой революции. Определенную лепту в символическую неопределенность вносит и отсутствие ритуалов, поддерживающих память о событиях 1991 г. По оценке Урбана, разногласия имеют место внутри одного и того же дискурса. Все нарративные программы опираются на одни и те же базовые категории - кажется, что респонденты говорят на одном языке, но эти категории по-разному применяются за счет изменения валентности ключевых понятий. Это переворачивание происходит в двух бинарных оппозициях,
которые пронизывают и структурируют ремарки по поводу революции: судьба / действия людей и романтизм / антиромантизм.
Выводы М. Урбана во многом совпадают с результатами других исследований политической элиты, красноречиво свидетельствуя о «неполноте» содержания политики в российском контексте, оборотной стороной которой является специфика позиций, занимаемых ее акторами. Собранный и проанализированный в книге материал поистине уникален: автору удалось получить обстоятельные и откровенные интервью ведущих политиков, что само по себе было чрезвычайно непростой задачей. Однако достоинства книги определяются не только результатами анализа этого богатого материала; заслуживает внимания и предложенный в ней подход, позволяющий видеть за текстом живую ткань социальных отношений и анализировать взаимосвязи между «тем, что находится в головах», и «тем, что доступно наблюдению», не сводя их к линейной причинности. Такой подход к изучению субъективной стороны политики, безусловно, заслуживает внимания российских коллег, проявляющих интерес к категории «политическая культура».
