CC BY
43
2008/10
Literature
1. Tarasov A.B. Modeling world of righteousness: L.N. Tolstoy thesaurus paradigm. Available on-line: http:// www/zpu-j ournal.ru/e-zpu/2008/4/Tarasov. html.
2. Tolstoy L.N. A complete set of works: 90 volumes. M., 1928-1958. Vol. 42.
3. Krasnov G.V. "Divine" and "human" in Tolstoy's works // Izhevsk, 1995.
4. Tyupa V.I. Eternal topics of russian literature. Novosibirsk, 1996.
5. Efremova T.F. Russian language big contemporary glossary. М., 2006
6. Styuart M.D. Amazing sense of numbers and flowers in Scriptures. М., 2001.
7. Gazizova A.A. The second seminar on the novel by L.M. Leonov "Pyramid" in the Pushkin House // Russian Literature. 1997. № 3.
Пермякова Ольга Евгеньевна, преподаватель кафедры иностранных языков Бурятской государственной сельскохозяйственной академии
Адрес: 670000, г. Улан-Удэ, Сухэ-Батора, д. 3А, к. 159
Permyakova Olga Evgenevna, lecturer of foreign languages department of Buryat state gricultural academy Address: 670000, Ulan-Ude, Sukhe-Bator str., 3А-159.
Tel: 8-9516341270; e-mail: tutunaru@mail.ru, tutunaru69@gmail.com
УДК 821.161.1
А.Ю. Минералов
Мир каторги В.М. Дорошевича
В «Каторге» В.М. Дорошевича - художественно-документальном произведении с чертами очерка и фельетона -каторга предстает как особый полный внутренних противоречий мир.
A. Yu. Mineralov
The world of hard labour by V.M. Doroshevich
The world of «Hard labour» by V.M. Doroshevich is a work of art including the features of an essay and a feuilleton. Hard labour reveals specific world full of inner conflicts.
Художественно-документальные жанры (путевые записки, очерк, фельетон и т.д.) на протяжении XIX в. интенсивно развивались в русской литературе, привлекая писателей особыми возможностями создания эффекта жизненного правдоподобия и своей социальной остротой. «Король фельетона» В.М. Дорошевич поездку на Сахалин осуществил в 1897 г. на средства «Одесского Листка», в котором постепенно печатались очерки, составившие главы трехтомной книги «Каторга» (1). Книга эта была затем трижды издана в 1903-1905 гг. Важно напомнить, что всего за четыре года до Дорошевича на Сахалине побывал А.П. Чехов, написавший по итогам своей поездки книгу «Остров Сахалин» (2).
А.П. Чехов создал книгу, имеющую черты научного исследования. Она могла показаться неожиданной для ценителей его исполненного иронии художественного стиля, но и была, несомненно, очень «в духе времени». К документальности и даже «научности» тогда призывали и стремились русские натуралисты (П.Д. Боборыкин, В.И. Немирович-Данченко, В.И. Гиляровский и др.). Они делали в своих произведениях «срезы» живой подлинной реальности, фиксируя различные факты жизни современной России и часто описывая реальных людей, избегая образной типизации и (в ряде случаев) даже творческого художественного вымысла. Чехов тоже систематически как бы приглушает в своей книге о Сахалине литературно-художественное начало (кроме главы «Рассказ Егора». - А.М.).
Волей-неволей В.М. Дорошевичу пришлось «соперничать» с великим писателем. Они описывали и наблюдали одни и те же реалии, на острове у них оказалось много общих собеседников. Дорошевичу было необходимо нащупать приемы выражения, позволяющие ему как автору «уйти» от предшественника, Чехова.
Уже пользовалось огромной популярностью творчество Ф.М. Достоевского, психологизм которого побуждал других прозаиков к попыткам осваивать его творческий опыт (известный пример последнего — опубликованный через несколько лет после «Каторги» роман Ф.К. Сологуба «Мелкий бес»). Чувствуется, что Дорошевич делал попытки писательского проникновения
именно в психологию, внутренний мир обитателей Сахалина (в данном случае во внутренний мир и психологию не вымышленных литературных героев, а реальных людей).
А.П. Чехов в «Острове Сахалине» как раз систематически уклонялся от этого. Он наблюдал факты окружающей жизни, предъявляя различным людям один и тот же составленный им заранее «вопросник», нацеленный не на постижение их личных судеб, а на постепенное формирование социальной панорамы сахалинской жизни.
«Психологические» попытки В.М. Дорошевича натолкнулись на объективную проблему, видимо, для него неожиданную.
Великий Достоевский в своих романах рисует психологию не реальных людей, а своих персонажей - образов, им самим созданных. Это глубоко разные вещи. В известном отношении с вымышленными героями работать автору легче: про них писатель знает всё, поскольку сам же их создал. А вот во внутреннем мире живых людей скрыто немало того, чего писатель не знает. Понять их несравненно труднее, реальные люди и сами себя нередко понимают лишь отчасти. Что получилось у Дорошевича, можно увидеть на примере его наблюдений над духовной сущностью знаменитой воровки Золоторучки. Вот он находит объяснение тому, зачем эта женщина со «старушечьим» лицом так кокетливо молодилась: «Рядом с ней стоял высокий, здоровый, плотный, красивый — как бывает красиво сильное животное, - ее сожитель (так официально они называются на Сахалине), ссыльнопоселенец Богданов.
Становилось все ясно... И эти пунцовые румяна, которые должны играть, как свежий румянец молодости...» (3, 6).
Как видим, получилось не проникновение в сложный внутренний мир описываемой женщины, а довольно прямолинейное, поверхностное (и банальное) наблюдение, о котором трудно уверенно сказать, верно ли оно вскрывает причинно-следственные отношения. С другой стороны, вопроизводя разговоры с Золоторучкой в форме прямой речи, Дорошевич далее неоднократно проходит мимо явных противоречий и различных оговорок в признаниях собеседницы, хотя это интересный материал.
Не сумев постигнуть ее внутренний мир, автор пытается как-то компенсировать это неожиданным взрывом своих эмоций, театральным пафосом (кляня «проклятый остров, где так много горя» и т.п.). Это опять-таки мало походит на психологическую проникновенность в анализе внутреннего мира героев у Ф.М. Достоевского.
Сходным образом приходится высказаться о вряд ли удачных попытках В.М. Дорошевича психологически объяснять натуру Пищикова, убийцы жены (по сути, он просто сводит эту натуру и побудительные мотивы Пищикова к шаблону, именуя его «Отелло»).
В «Каторге» имеется (стоящий в явной связи с подобными творческими затруднениями) излюбленный авторский прием ухода от психологизма. Этим приемом служит ирония, систематически вводимые Дорошевичем фельетонные интонации.
Дорошевич в своей книге о Сахалине почти неизменно ироничен. Ирония наиболее приглушена, пожалуй, лишь в очерке о холодном карьеристе и убийце Ландсберге, видимо, слишком его потрясшем («Трагическая ошибка гвардейского офицера»). Зато ироническими интонациями пронизана, например, глава о Бестужеве («Приключения издателя Бестужева»).
Это был, несомненно, незаурядный человек, зигзаги поведения которого и его странный жизненный путь кажутся автору колоритными, забавными. Но помимо единственной истории с издательской ошибкой Бестужева (в его газете была нечаянно опубликована под фамилией другого человека пушкинская «Пиковая дама»), почти ничего действительно смешного о нем более не рассказывается. Однако вся глава выдержана в насмешливом тоне.
Такая ирония мало что объясняет во внутреннем мире человека, добровольно уехавшего на Сахалин, где «основывал новые селения, устраивал мастерские, построил школу, церковь, дом для приезжих» (1, с. 107). В то же время она достаточно понятна по своим функциям - благодаря ей автор переключает внимание читателя на различные внешние подробности, не раскрывающие внутреннего мира героя.
Думается, в подобных случаях дело не просто в том, что Дорошевич, разумеется, автор иного уровня, чем Достоевский, а и в том, что писательский «психологизм» в отношении условных вымышленных самим автором героев есть иная задача, чем психологический анализ личностей реальных конкретных людей, - а ведь именно живые люди окружали В.М. Дорошевича на Сахалине.
В «Каторге» Дорошевича и «Острове Сахалине» А.П. Чехова предстает непривычный и ис-
2008/10
ключительно трудный для литературоведческого анализа объект: реальные люди, изображенные со стремлением к максимальной документальной точности, а не условные герои (образы) литературы. Как Дорошевич в тексте «Каторги» может лишь делать догадки на счет их внутреннего мира, так и литературовед ограничен этим авторским текстом Дорошевича с присущими ему особенностями. Говорить о чем-то, что прямо не выражено, прямо не изложено в произведении, значит либо перейти на позиции чистой субъективности (т.е. предполагать и фантазировать), либо суметь опереться на какие-то прикладные для литературоведа, заимствованные им извне научные методы, приемы и понятия.
Конкретно говоря, для адекватного проникновения во внутренний мир изображенных в «Каторге» живых людей весьма заманчиво дополнительно усилить себя инструментарием психологии - науки, по сути своей имеющей дело именно с реальными личностями, а не с вымышленными литературными героями. Так, по всей видимости, можно уверенно сказать, что Чехов и Дорошевич наблюдали на острове людей в массе своей психологически травмированных -именно так можно охарактеризовать сахалинских каторжников. Используя слова современного психолога, «понятие "травма" в данном случае используется для обозначения любого переживания, которое вызывает непереносимые душевные страдания» (3, с.36).
Далее, на Сахалине Чехову бросилась в глаза еще такая особенность, невозможная где-нибудь в других местах России:
«Арестанты, живущие в Александровской тюрьме, пользуются относительною свободой; они не носят кандалов, могут выходить из тюрьмы в продолжение дня куда угодно, без конвоя, не соблюдают однообразия в одежде, а носят что придется, судя по погоде и работе» (курсив мой. - А.М.). Т.е. арестанты, как и ссыльные, безнадзорно гуляли по александровским улицам и не носили выделяющей их среди прочих людей тюремной одежды. Под замок (в настоящую тюрьму) здесь сажали только провинившихся: «Подследственные, недавно возвращенные с бегов и временно арестованные по какому-либо случаю, сидят под замком в особом корпусе, который называется "кандальной". Самая употребительная угроза на Сахалине такая: "Я посажу тебя в кандальную". Вход в это страшное место стерегут надзиратели, и один из них рапортует нам, что в кандальной всё обстоит благополучно» (курсив мой. - А.М.).
Чехов не делает из данного объективного наблюдения каких-либо далеко идущих выводов. Тем не менее ясно, что арестанты, свободно гуляющие днем по окрестностям, во-первых, все равно ощущают себя в неволе (о чем они и проговаривались обоим писателям в беседах), а во-вторых, очень боятся попасть в «настоящую» тюрьму, т.е. под замок и в кандалы. Для них там «страшное место». Исследователю обязательно нужно во все это вдуматься.
С одной стороны, Сахалин неожиданно предстает не столь уже безысходно мрачным местом. Нетрудно понять, что любой населенный остров сам по себе - место вольной или невольной изоляции части людей от общества в целом, от материковой России. Живущие на нем не могли не ощущать определенный психологический дискомфорт, но в этом ощущении оказывались в близких условиях и каторжники, и свободные граждане. Шумящее вокруг море, через которое «не убежишь» (даже в отпуск уедешь не всегда), до известной степени уравнивало всех.
С другой стороны, разговоры об утраченной «воле» с Чеховым и Дорошевичем вели все-таки не местные засидевшиеся на острове чиновники, а гуляющие по александровским улицам и резонерствующие перед свежими людьми (вдобавок писателями) каторжники. Не окружающая остров вода, а состоявшееся в прошлом судебное осуждение, по их самоощущениям, отделило их от прочих людей.
Обществу не обязательно изолировать провинившегося перед ним человека за тюремными стенами. Чтобы ввергнуть его в душевный дискомфорт, достаточно его просто отторгнуть, изгнать из общества. Так часто поступали со своими преступниками древние римляне и греки (не заключали под замок, а подвергали общественному изгнанию). И вот сахалинские каторжники, пребывая среди обычных людей, не перестают ощущать себя изгоями общества.
Тем самым распространенная на острове психологическая травма («утрата воли») в значительной мере сводится к состоявшемуся в прошлом акту общественного отвержения, незримое «изолирующее действие», психологическое давление которого по-прежнему ощущают и преломляют в своем поведении разгуливающие по александровским улицам осужденные. Поразительную силу этого акта отвержения, мощь его воздействия на личности людей и довелось увидеть своими глазами Чехову, а затем Дорошевичу на Сахалине. Но на острове выявляется еще
более характерное явление. Оказывается, и люди, давно вышедшие на поселение (т.е. в пределах острова совершенно свободные!), отчего-либо потеряв на поселении крышу над головой или источник пропитания, стараются добровольно вернуться на время в тюрьму - средоточие неволи, несвободы. Об этом говорят и Чехов, и Дорошевич. Это последнее, видимо, вполне соответствует тому, что, по словам психолога Э. Фромма, обретенная свобода может нести человеку «чувство бессилия и тревоги». Свобода обоюдоостра: она тоже способна вызвать в человеке ощущение изоляции, порождая «страх перед свободой»: «Свобода принесла человеку независимость и рациональность его существования, но в то же время изолировала его... Эта изоляция непереносима» (4, с.8).
Конкретным объектом научных наблюдений Э. Фромму, как известно, служила нацистская Германия. Ее социальную атмосферу, как он показывает, после буржуазных свобод Веймарской республики (не подкрепленных материальным достатком для народных масс) в целом принимало (и чувствовало себя в этой атмосфере достаточно комфортно) множество обывателей, которые, однако, были бы в ужасе от самой мысли попасть из своей предоставленной властями берлинской квартиры за колючую проволоку в концлагерь. Здесь перед нами ситуация, заметно напоминающая отношение сахалинских каторжников, с одной стороны, к «вольной тюрьме», и с другой - к «кандальной тюрьме». Сахалинские собеседники В.М. Дорошевича избавляются от бессознательно гнетущей их свободы именно добровольным обретением «новой зависимости» (в данном конкретном случае зависимости тюремной).
Характерна заслуживающая внимания беседа Дорошевича с одним из «отверженных» Сахалина. Это бывший конвойный, который был осужден за убийство каторжника:
« - Как живется? - спрашиваю.
- Да что ж, - отвечает, - допрежде, действительно, конвойным был, а теперь, слава Богу, в каторгу попал (курсив мой. - А.М.).
- Как, слава Богу?
- А то что ж? Работы-то те же самые, что и у них: также бревна, дрова таскаем. Да еще за ними, за чертями, смотри. Всякий тебе норовит подлость сделать, издевку какую учинить. Того и гляди, - влетишь за них. Гляди в оба, чтобы не убег. Да поглядывай, чтобы самого не убили. А тронешь кого, - сам под суд. Нет, в каторге-то оно поспособней. Тут смотреть не за кем. За мной пусть смотрят!» (1, с. 164).
Человек предпочитает быть каторжанином, чем находиться по противоположную сторону -охранять каторжан. В каторге ему «поспособней». В.М. Дорошевичу это, видимо, показалось просто колоритной чертой поведения конкретного человека. Но в психологическом плане это настоящее «бегство от свободы». Данное явление приходится признать реальным и весьма широко распространенным. Не случайно Э. Фромм в своей книге ставит вопрос: «. обязательно ли независимость и свобода тождественны изоляции и страху?» (4, с.214).
Интеллигенты, прошедшие каторгу, обратно в тюрьму не стремятся, они высоко ценят возможность заниматься соответствующей их образованию работой на воле — учительствовать, быть писарем и пр. Но зато сахалинским интеллигентам свойственно особое угнетенное духовное состояние - духовный кризис, в котором они здесь перманентно пребывают. С. Гроф подразделяет духовные кризисы на три группы, одна из которых включает в себя «переживания, тесно связанные с историей жизни индивидуума, - это биографическая категория» (5, с. 42). По всей видимости, именно с этим типом духовного кризиса («биографическим», вызванным условиями жизни человека) исследователь сталкивается в ряде ситуаций, описанных Дорошевичем. Чтобы преодолеть духовный кризис, в который ввергают ителлигентного человека условия каторги, надо, очевидно, быть сильной личностью. А это, как показывает книга В.М. Дорошевича, дано на каторге немногим. Подобное состояние не проявляется так интенсивно у каторжан из простонародья, с которыми беседовал В.М. Дорошевич. Применительно к последним надлежит зато говорить, по всей вероятности, о различного рода комплексах.
Австрийский психолог А. Адлер писал в статье «Комплекс неполноценности и комплекс превосходства»: «Необходимо уяснить, что слово "комплекс", которое мы употребляем в отношении неполноценности и превосходства, отражает прежде всего преувеличенные чувство неполноценности и стремление к превосходству. Если мы посмотрим на вещи таким образом, это снимет кажущийся парадокс о двух противоположных тенденциях, существующих в одном индивиде, так как очевидно, что в норме стремление к превосходству и чувство неполноценно-
200S/10
сти дополняют друг друга» (б, с. 57-5S).
Таким образом, во многих жизненных поступках встреченных В.М. Дорошевичем на Сахалине людей неверно было бы видеть просто экстравагантные выходки единичных «занятных» личностей и иронически усмехаться над ними, к чему заметно склоняется сам автор, соответственным образом обрисовывая и истолковывая увиденное. На самом деле понимать многое из им описанного следует более сложно. Дорошевич невольно соприкоснулся на острове с разнообразными поведенческими проявлениями, за которыми стоят имеющие массовое распространение серьезные психологические проблемы.
Великий прозаик Чехов в книге о Сахалине подчеркнуто не стремится к беллетристической занимательности, но талантливый литератор и журналист Дорошевич, напротив, о ней здесь не забывает. Если искать из писавших о криминале в России более или менее ему близких авторов, назвать приходится, пожалуй, В. Гиляровского. В Чехове, например, не было и репортерской дотошности Дорошевича, которая позволяла ему подмечать интереснейшие подробности как быта острова, так и поведения встреченных им людей. Притом, беллетризуя свои очерки о Сахалине, Дорошевич постоянно играет «инсценировками», прямой речью.
Богата гамма человеческих типов, представленных в трилогии Дорошевича. Обилие разнообразных психологических комплексов, проявлений гордыни и т.п. проистекает из удручающей атмосферы безрелигиозности на фоне личностной униженности. Каторга разбивает любые «ницшеанские» чаяния, которые мог принести с воли интеллигент. С другой стороны, внутренне сильная личность остается свободной и в условиях каторги.
Книга В.М. Дорошевича вводит читателя в особый человеческий мир, побуждающий вспомнить, прежде всего, «Мертвый дом» Ф.М. Достоевского, но имеющий, как мы убедились, целый ряд оригинальных черт.
Литература
1. Дорошевич В.М. Каторга. Т. 1-3. - М., 2001.
2. Чехов А.П. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 14/15. - М., 197S.
3. Решетников М.М. Психическая травма. СПб., 200б. О психических травмах, которые могут приводить к различным формам патологии личности, см., например: Жмуров В.А. Психопатология. - М., 2002.
4. Фромм Э. Бегство от свободы. Человек для самого себя. - М., 1990.
5. Гроф С. Духовный кризис. - М., 2000.
6. Адлер А. Наука жить. - Киев, 1997.
Literature
1. Doroshevitch V. M. Convict prison 1-3 volumes. M., 2001.
2. Chekhov A. P. Complete set of works // in 30 volumes 14/15. M., 197S.
3. Reshetnikov M.M. About psychic traumas which can lead to different forms of personality's pathology.
4. Fromm E. Escape from freedom. Human for himself. М., 1990.
5. Grof S. Spiritual crisis. M., 2000.
6. Adler A. Science of living. Kiev. 1997.
Минералов Алексей Юрьевич, аспирант кафедры русской литературы и журналистики XX-XXI вв. Московского педагогического госуниверситета
Адрес: 140000, г. Люберцы, Московской обл., Октябрьский пр., д. 2бЗ, кв. 37
Mineralov Aleksey Yurevich, postgraduate of (sub) department of Russian literature and journalism XX-XXI ages of Moscow Pedagogical State University
Address: 140000, Luybertsy, Octyabrskaya avenue, 2б3-37
Tel: S (485)557б731; e-mail: mineralov@yandex. ru
УДК 821.161.1
С.Н. Васина
Исповедь в поэтике психологизма В.М. Гаршина
Исследование проблемы психологизма в русской литературе второй половины XIX в. осуществлено на материале творчества В.М. Гаршина.
