CC BY
112
Михаил Крутиков
ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМ В ДОВОЕННОЙ СОВЕТСКОЙ КРИТИКЕ*
В 1919 г. в Киеве вышла книга «Основные черты еврейского реализма» Нохума Ойслендера, в которой Шолом-Алейхем был вознесен на вершину новой еврейской литературы. Шолом-Алейхем, согласно Ойслендеру, освободил еврейский характер не только от власти социально-экономических обстоятельств, но и от давления коллективного сознания, провозгласив от лица своего героя - мальчика Мотла: «Мне хорошо - я сирота!» Еврейский народный характер в произведениях Шолом-Алейхема постепенно приобрел общечеловеческое значение, а у1ёе1екИ (еврейчики) превратились в «настоящих» людей.
Этот процесс поиска общечеловеческого и в то же время народного героя завершился созданием синтетических образов Менахем-Мендла и Тевье-молочника. Тевье является не народным типом, а народным героем, одним из тех, кого народ увековечивает в своем эпосе. Шолом-Алейхем оказался одновременно и самым «народным», и самым «общечеловеческим» еврейским писателем, создавшим синтетические образы еврейского местечка и народных героев, свободных от конкретных исторических обстоятельств времени и места.
Прямо противоположный взгляд на Шолом-Алейхема высказал другой видный киевский критик, Моисей Литваков, в сбор-
* Крутиков М. Шолом-Алейхем в довоенной советской критике // НЛО. -М., 2012. - № 114. - Реферируется электронная версия статьи. - Режим доступа: http://magazines.russ.ru/n1o/2012/114
нике критических статей «Беспокойство» (1918). Литваков понимал народность иначе: «Шолом-Алейхем был общепризнанным народным, но еще не национальным писателем, и еще менее универсальным художником». Шолом-Алейхем сумел отразить «все странности еврейской жизни и еврейской психики» и его персонажи остались лишь этнографическими типами. Художественная сила лучших персонажей Шолом-Алейхема, таких, как Тевье или Мотл, заключена в их «народной первобытности».
В 1920-е годы складывается концепция Шолом-Алейхема как художника, отразившего растерянность мелкой буржуазии перед лицом наступающего капитализма. Центральным элементом этой концепции оказалась тема юмора. Исаак Нусинов, один из наиболее ортодоксальных литературоведов-марксистов, писал в 1926 г.: «Крупный юморист появляется всегда, когда определенный класс оказывается социально лишним, но еще не замечает этого, полагая, что он все еще является главным, что весь мир создан ради него».
Этот тезис Нусинова получил развитие в работе Меера Винера «Социальные корни юмора Шолом-Алейхема» (1932). Юмор, согласно Винеру, служил Шолом-Алейхему прикрытием глубокого пессимизма, разочарования реальностью и отсутствия последовательной идеологии. Если в ранних произведениях писатель еще высмеивает нуворишей в духе радикальной Гаскалы (еврейского Просвещения), то начиная с 1892 г. доминирующим настроением в его книгах становится сочувствие и утешение.
Сегодня позиция Винера представляется догматической, но в контексте идеологических баталий начала 1930-х годов она выглядит скорее охранительной. Как и другие киевские литературоведы и критики, Винер выступал защитником классического наследия в споре с радикальными минскими идеологами пролетарской еврейской культуры, ратовавшими за полный отказ от дореволюционной еврейской культуры как националистической, буржуазной и клерикальной. Винеровская интерпретация Шолом-Алейхема позволяла сохранить наследие этого писателя как историко-культурную ценность.
Издание на идиш собраний сочинений еврейских классиков Менделе и Шолом-Алейхема по модели собраний сочинений
Шолом-Алейхем в довоенной советской критике
русских классиков было самым крупным советским проектом в области еврейского литературоведения. Не вошли в советское издание романы на злободневные темы - «В бурю» (о революции 1905 г.) и «Кровавая шутка» (о деле Бейлиса), отразившие сионистские симпатии автора и потому не вполне соответствовавшие его образу «народного» писателя. Собрание было рассчитано на массовую аудиторию, а потому каждый том включал предисловие и примечания, объясняющие малопонятные советскому читателю слова и выражения, главным образом гебраизмы и религиозные понятия.
Тенденция видеть в Шолом-Алейхеме писателя, сумевшего стать выразителем народной мечты о лучшей жизни, становится доминантой юбилейных славословий по случаю 80-летия писателя в 1939 г. Это заставило Винера радикально пересмотреть свою концепцию. Теперь для него главным героем Шолом-Алейхема становится не вечное дитя Мотл, а народный мудрец Тевье, несущий на своих плечах весь груз еврейского изгнания. В качестве авторитетов Винер избирает не Маркса и Ленина, а Аристотеля, Лессинга, Гёте, Гегеля, Фихте, Фридриха Шлегеля. Винер видит свою задачу в том, чтобы «извлечь» из юмора Шолом-Алейхема нечто «устойчивое, постоянное, продолжительное, ту суть, которую отчетливее видно с временной дистанции, когда отдельные случайные бытовые моменты уже стерты историей».
Герои Шолом-Алейхема, в первую очередь Тевье, превращаются из конкретных носителей классового сознания мелкой буржуазии, обреченной на историческую смерть, в выразителей «глубокой и прекрасной народной мудрости». Герои Шолом-Алейхема, полагает Винер, «содержат в себе гораздо больше, чем тот кусок конкретной жизни, к которому прикоснулась рука художника». Из утешителя мелкой буржуазии и продавца иллюзий Шолом-Алейхем превращается в выдающегося представителя критического реализма, причем его реализм «заключается в раскрытии "нереальности" той жизни, которую он описывает».
Временное социальное значение юмора уступает место вечному эстетическому, и Шолом-Алейхем встает в один ряд с такими классиками мировой литературы, как Аристофан, Сервантес, Рабле, Диккенс, Гейне и Гоголь. Винер приходит к выводу,
созвучному идеям Бахтина о народной культуре: «Европейский реализм во всех жанрах растет (в литературно-историческом смысле) на почве народно-фольклорных "сатирических" жанров». Такая интерпретация Шолом-Алейхема как писателя-гуманиста, сочетавшего в своем творчестве народное начало с общечеловеческим, осталась доминирующей в советской культуре, позволив сохранить его в пантеоне классиков мировой литературы.
С середины 1930-х годов классовый дискурс уступает место общенародному. На место пролетариата как главной движущей силы истории приходит «новая историческая общность - советский народ», синтетическая конструкция, включающая все населяющие СССР «национальности». В соответствии с иерархической номенклатурой каждой национальности полагался один главный классик: украинцам - Тарас Шевченко, грузинам - Шота Руставели, казахам - Джамбул, узбекам - Алишер Навои, евреям -Шолом-Алейхем. Привязка к конкретной исторической ситуации играла вторичную роль по сравнению с репрезентативной, знаковой функцией. Шолом-Алейхем стал частью интернационального «прогрессивного» советского канона, подтверждающего претензию СССР на гегемонию в мировой культуре.
Советские еврейские интеллектуалы не могли не осознавать, что после ликвидации в 1938 г. системы образования на идиш у еврейской культуры в СССР оставалось мало перспектив на будущее. При этом «высокая» еврейская культура - театры, издательства, журналы, еврейская секция Союза писателей - сохраняла и даже развивала свою инфраструктуру, пережив короткий подъем после аннексии польских, румынских и прибалтийских территорий в 1939-1940 гг. В этой ситуации обращение к минувшим эпохам приобретало значительный символический смысл. Дореволюционная старина со всеми своими классовыми противоречиями как бы отодвигалась в далекое прошлое, нуждающееся в сохранении. Взгляды и настроения советской еврейской интеллигенции становились все более консервативными и пессимистическими. Последние предвоенные годы стали временем «собирания камней» в советской еврейской культуре, своего рода подведением итогов в преддверии надвигающейся катастрофы.
К. В. Душенко
