CC BY
83
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ THE STUDY OF LITERATURE
УДК 821.112. 2
А. Е. Качоровская A. E. Kachorovskaya
Мифопоэтика образа terra incognita в произведениях Кристофа Рансмайра
Mythopoetics image of terra incognita in the works of Christoph Ransmayr
Статья посвящена литературной реализации мифа о неизведанной земле как фантастического дискурсивного аспекта постмодернистской литературы. Рассматривается связь данного мифа с проявлениями антиномии зримого-незримого в романах современного австрийского постмодерниста Кристофа Рансмайра.
The article is devoted to the literary realization of the myth about unexplored land as a fantastic discursive aspect of post-modern literature. We discuss the relationship of this myth with the manifestations of the antinomy of visible-invisible in the novels of the modern Austrian postmodernist Christoph Ransmayr.
Ключевые слова: мифопоэтика, неизведанная территория, земля обетованная, территория фантастического, генезис фантазма, метаморфоза, антиномия зримого-незримого, пространственно-временной континуум, постистория, счастливый конец.
Key words: mythopoetics, unexplored territory, promised land, the territory of the fiction, the genesis of the Phantasm, metamorphosis, antinomy of visible-invisible, space-time continuum, post-history, happy end.
Латинский термин terra incognita, традиционно означающий неизведанную территорию, может служить довольно точным допол-
л
нением к вопросу о «территориях фантастического»1 [4, c. 109] в пространстве произведений австрийского писателя Кристофа Рансмайра (р. - 1954). Под территорией фантастического в данном случае, понимаются особые «альтернативные семантические парадигмы» [там же, c. 111] фантастической литературы, которые
© Качоровская А. Е., 2014
1 Фантастический дискурс рассматривается в данном контексте как важная составляющая постмодернизма.
противостоят парадигмам «стандартным» [там же], то есть, прежде всего, реалистическим.
Образ неизведанной земли как «генезиса фантазма» [там же], способствуя раскрытию уникального авторского таланта, наиболее полно отображает перфекционизм Рансмайра во всех компонентах литературного творчества - жанровом своеобразии и мастерстве композиции, игре с читателем в постмодернистской языковой манере и обращении к исконно австрийским мотивам.
Проблематика образа terra incognita в творчестве писателя обусловлена как фактами его творческой биографии, так и особым пристрастием к путешествиям. Общеизвестно, что в 1978 году будущий романист с мировым именем, чьи книги впоследствии переведут на 30 европейских языков, получает степень по философии и этнологии в Венском университете, а с 1978 по 1982 год, работая редактором газеты «Extrablatt», публикует статьи в журналах GEO, Transatlantik и Merian.
Мифопоэтика образа неизведанной земли у Рансмайра акцентуирует фантастическую реальность, причудливым образом преображая исторические факты и оказывая влияние на динамику и эволюцию романных персонажей. Собственно terra incognita в настоящем контексте - миф, репрезентирующий в постмодернистской манере извечный архетип «потерянного рая» (от античной философии до Джона Мильтона) [10, с. 274-280]. Достичь границ фантастического неизведанного пространства стремятся практически все персонажи писателя. Вследствие этого, данный миф находит свое воплощение в авторской рецепции постмодернистского поливалентного сознания.
В то же время, всем произведениям писателя присущ особый пространственно-временной континуум, близкий теории французского постструктурализма. Прежде всего это касается идей Жиля Делёза (1925-1995), постулирующего формулу «imaginatio, ergo cum» («я воображаю, следовательно, существую») [1, с. 4] по отношению к пространственно-временным категориям. По мысли Делёза, «...априорный синтез воображения a priori касается самих пространства и времени.» [там же, с. 62].
В традиции делёзовского «философского постмодернизма» [там же, с.4] - также и доминанта времени над пространством, так или иначе представленная в романах Рансмайра. В этом состоит
отличие постмодернистского мышления от античной философии, постулирующей примат движения в пространстве над временем: «.пока время остается на собственных петлях, оно подчинено движению: оно мера движения. Такова точка зрения античной философии. Но связь времен распалась, и отношение «движение-время» поменялось местами. Теперь уже движение подчинено времени.» [там же, с. 80]. Кажется, что персонажи, созданные воображением Кристофа Рансмайра, движутся по замкнутому кругу собственных меняющихся представлений о мире. Воображаемое время допускает свободное перемещение романных фигур от настоящего к прошлому и от прошлого к будущему.
В романе «Ужасы льдов и мрака» («Die Schrecken des Eises und der Finsternis», 1984) герои новой полярной экспедиции идут по следам исторических нарративов, отыскивая следы более раннего арктического похода, в то время как сам автор-рассказчик перевоплощается в созданного им самим персонажа Йозефа Мадзини - бесследно исчезнувшего в прошлом путешественника. В романе «Последний мир» («Die letzte Welt», 1988) ссыльный римлянин Котта идентифицирует себя с Публием Овидием Назоном - создателем «Метаморфоз».
Если «Ужасы льдов и мрака» и «Последний мир» представляют движение от вымышленного романного настоящего к ставшему мифом историческому прошлому, то в романе «Болезнь Китахары» («Morbus Kithahara», 1995) нет прямой связи с пост-историей, выработанной постмодернистским семантическим кодом, подобно камням в каменоломне мифического города Моора.
Архетипичное трио в традиции «Комедиа дель Арте» - интертекстуальные маски Арлекина, Пьеро и Коломбины города Моора : Амбрас, Беринг и Лили - не осмысляют историю своего города. Динамика образов подчинена требованиям настоящего момента. Вследствие этого, трое персонажей легко достигают недостижимого, осуществляя бегство в будущее.
В отличие от двух предыдущих книг Рансмайра, топос terra incognita в данном романе символизирует особый бразильский миф, не чуждый теории катарсиса в постмодернистском дискурсе1, выразительно воплощая достижение героями границ фантастической реальности.
1 Об этом см.: Маньковская Н.Б. Эстетика постмодернизма. - СПб.: Алетейя. 2000. - 347 с.
В свою очередь, усложненная постмодернистским мироощущением автора фантастическая реальность накладывается в «Morbus Kithahara» на традиционную тему вины пост-фашистского австрийского государства за прошлое своей страны. Отсюда - непримиримая война трёх жителей Моора с настоящим, за которым угадывается противоречивое отношение к американскому мифу об австрийском варианте happy end^ - организованному и навязанному Австрии клише свободы.
Корабль доставляет трех персонажей романа в Бразилию, реализуя миф о достижении неизведанной земли. Особый интерес представляет момент прибытия корабля к бразильскому берегу, визуализирующий слияние будущего героев с настоящим. Чувство восторга первооткрывателя, достигшего новой terra incognita, или, скорее, terra vota - новой «земли обетованной», а также её символа - статуи Христа Спасителя, - мастерски обыгрывается в тексте произведения:
« ... А высоко высоко над всем этим колыханием облаков, прибоя, стен и камня грезилась пассажиру венчающая одну из вершин исполинская фигура: она раскинула руки - и он полетел ей навстречу, как вдруг чья - то ладонь хлопнула его по плечу и сбросила вниз. И волей - неволей он очнулся от грёз.
Но горы, бухты, раскинутые руки не исчезли. Кустарник на круглых вершинах, непроходимые джунгли, засветился тёмной зеленью.
Скалы остались черны.
Рио-де-Жанейро!» [9, с. 385-386].
Авторская игра с мифом о свободе на поверхностном текстовом уровне уподобляется киномонтажу в его литературном переложении. Пассажиры, восторженно смотрящие на берег с борта корабля, близки классическим образам, созданным голливудской кинематографией. По отношению к последним применим американский термин «усилитель вкуса» («flavor enhancer»), блестяще представленный, например, в сцене из фильма «Крестный отец» (1972) Фрэнсиса Форда Копполы (р.- 1939), где взглядам пассажиров-беженцев открывается воплощение американской мечты: статуя свободы в Гудзоновом заливе.
Метаморфоза невозможного в возможное, варьирующая тему американского happy end^ - миф, гармонирующий с общей тенденцией постмодернизма к «диффузии высокой и массовой культуры» [5, с. 151], характерной для современного Рансмайру австрийского сознания.
Тенденция массового в искусстве предопределяет также и восприятие смерти литературных персонажей как кинематографического трюка, метафоры великого освобождения или райского сновидения. Например, смерть Йозефа Мадзини, пропавшего в поисках своего арктического мифа - лишь фикция, предположение одного из участников полярной экспедиции:
« .Было холодно. Мадзини умер. Скорей всего, умер.» [7, с. 24]. На уровне философии свободы тексты австрийского романиста также обнаруживают созвучие теории Делеза, согласно которой понятие свободы как философской вещи в себе неотделимо от «...идеи божественной интенциональной причины - условия понимания целей самой природы.» [1, с. 75]. Отчасти, тексты Рансмай-ра возвещают читателю, что некий приговор прошлому уже объявлен. Всё новое заключено в наступившем будущем. И если, категория времени для текстов писателя представляется первичной по отношению к пространственным категориям, то еще и потому, что вопрос о важности преодоления пространства романными фигурами остается открытым.
Пространство в романах Рансмайра часто напоминает меняющиеся декорации. Его преодоление кажется, скорее, игрой сознания героев, их сновидением, репрезентирующим постмодернистский принцип отсутствия центра и периферии в лабиринте. Куда бы ни отправлялись созданные автором фигуры, они всегда оказываются на том же месте. Это - движение по кругу: от каменоломни в несуществующем городе Моор к каменоломне в Пантану («Болезнь Ки-тахары»); из Рима в его зеркальное отображение - фантастический город Томы («Последний мир»); от Северного полюса к Северному полюсу («Ужасы льдов и мрака»). Впечатление круговой динамической структуры усиливается при изучении архитектонических деталей: например, название первой главы «Morbus Kithahara» - «Пожар в океане» - идентично названию последней.
Интересно, что лейтмотив поисков terra incognita в произведениях Рансмайра переплетается с антиномией зримого - незримого. Фантазия зримого, благодаря возможностям языка, выходит на первый план в романе «Ужасы льдов и мрака»:
«Базальтовые башни, ледяные заторы, блистающие безжизненные горы, провалы, гребни, осыпи, лёд. И этот грохот. Господи Иисусе Христе! Если это рай, то каков же тогда ад.» [7, c. 204].
В пространстве романа «Болезнь Китахары» «слепые составы» движутся «из ниоткуда в никуда» [9, с. 30], а сознание Беринга, видящего атомный гриб вместо сияющего будущего, не в силах принять наступивший happy end, олицетворенный фантастической фигурой некоего Линдона Портера Стелламура, чьё имя объявляется «подлинным именем возмездия» [там же, с. 38] городу Моору и воспевается в гимне:
« Стелла -
Стелла -
Стелламур
Верховный судья Стелламур
Из Покипси в цветущем штате
цветущем штате Нью-Йорк...» [9, с. 37].
Мотив слепоты и прозрения1, к которому обращается Рансмайр в своем романе «Болезнь Китахары», восходя к мировой литературной традиции (от классической греческой трагедии до прозы Макса Фриша /1911-1991/) [10, с. 78], имеет и свою австрийскую историю. Беринг, страдающий болезнью Китахары, во многом уподобляется персонажам романа «Ослепление» (1935) Элиаса Канетти (19051994), где слепота становится синонимом предпочтенного неведения, неприятия действительности и шире: символом вневременной картины мира.
Петер Кин, один из ключевых персонажей романа Канетти, рассуждая о слепоте, говорит: «Господствующий принцип вселенной -слепота. Она делает возможным сосуществование вещей.» [3, с. 98]. Подобно Петеру Кину Канетти персонажи Рансмайра по-своему «.всматриваются в новые качества человека и мира.» [2, с. 142], развивая тему «поэтики зрячести» [там же, с. 142]. Так, по мере приближения к бразильскому берегу, Беринг избавляется от своей фантастической болезни, «дыры в его взгляде» [9, с. 384] закрываются. «Поэтика зрячести» гармонична, таким образом, пространствам фантастического дискурса, тяготеющего к использованию «.апокрифов о сотворении мира.» как «.компонентам различных литературных традиций.» [4, с. 5].
Интерес в связи с образом terra inoognita, акцентуированным антиномией зримого-незримого, может представлять и сопоставле-
1 Подразумевается слепота царя Эдипа в драме Софокла «Царь Эдип» /ок. 429-426 до н.э./, а также герой романа Макса Фриша «Назову себя Гантен-байн» («Mein Name sei Gantenbein»/1964/), намеренно играющий слепого.
142
ние романов Кристофа Рансмайра с одноименным рассказом Владимира Набокова (1899-1977) «Terra incognita». Впервые этот рассказ был опубликован в парижском журнале «Последние новости» в 1931 году. В авторском тексте мотив зрительного восприятия неизведанного пространства является одним из определяющих, что и дает возможность провести параллели между ним и романами Рансмайра.
Три фигуры из рассказа Набокова, - Грегсон, Кук и Вальер (он же - автор- рассказчик), - пробираются «.через ещё неведомую местность к холмам Гурано.» [6, c. 35], - вымышленной Набоковым земли.
Для троих фигур из романа «Болезнь Китахары» - Беринга, Амбраса и Лили «.отъезд в Бразилию стал реальностью.» [8, c. 368], несмотря на кажущуюся недоступность неизведанного: «Этот рай принадлежал троим штатским из Моора, и больше никому.» [там же, c. 377].
Персонажи Набокова созерцают фантастическую болотистую местность:
«Мы очутились на вершине крутого склона. Внизу мрело и дымилось огромное болото.» [6, c. 36].
Персонажи Рансмайра движутся по кругу - от болотистой местности в Мооре до тропических топей Пантану.
Над первооткрывателями Набокова тяготеет «ослепительная тьма» [6, c. 36], а Йозеф Мадзини из романа Рансмайра «Ужасы льдов и мрака» грезит о «холодном блистающем мире» [7, c. 17] арктических льдов.
Подобно протагонисту Набокова «отлученные от мира сего» [7, c. 9] участники экспедиции в романе «Болезнь Китахары» не в состоянии видеть арктические льды, их одолевает «снежная слепота» [7, c. 206].
Рассказчик Набокова увлечен тропическими видениями и боится вернуться к реальности:
«.Я старался не поднимать глаз, - но в этом небе, на самой границе поля моего зрения, плыли., лепные дуги и розетки, какими в Европе украшают потолки, - однако, стоило мне посмотреть на них прямо, и они исчезали, мгновенно куда-то запав, - и снова ровной и густой синевой гремело тропическое небо.» [6, c. 36].
Оппозиция зримого-незримого в пространстве terra inoognita находит свое выражение также и в дневнике Юлиуса Пайера - персонажа романа «Ужасы льдов и мрака»:
«.Мало что на свете может быть увлекательнее открытия новых земель. Зримое без устали возбуждает фантазию, заставляя ее достраивать очертания, снова и снова восполнять пробелы незримого. И пусть очередной шаг всякий раз уничтожает иллюзии, фантазия сей же час готова их воскресить.» [7, с. 213].
Натуралистические сцены в текстах Рансмайра, как правило, пропадают за предметной языковой мелодикой. Музыка ритма, её завораживающая вещность, соперничает с кинематографичностью сюжета. Форма утверждает свою первичность по отношению к содержанию, нивелируя негативность сюжетного слоя произведений, превращая повествовательную ткань в сущность, приносящую читателю, прежде всего, эстетическое удовольствие. Причем, мастерски воспетое ужасное, фетишизировано, превращено в великое ничто, некую пост-историческую фикцию.
Имея в основе «антропологическое кредо» [4, с. 5] фантастический дискурс находит свое выражение в создании новой концепции
л
человека, которая зиждется на принципе метаморфозы1: «Кажется, что.приходящие извне или совершающиеся изнутри метаморфозы являются следствием постулируемой литературной фантастикой концепции человека.» [там же, с.5].
Данное кредо не чуждо и творческому методу Рансмайра. Его персонажи ищут не столько неизведанные земли, сколько мира с самими собой. Их движение к внутреннему освобождению, стремление реализовать миф о terra inoognita - суть - метаморфоза представлений о мире и о самих себе. Достижение terra inoognita визуализирует еще одну грань метаморфозы: Ding an s^h аутентичного авторского текста2.
Используя, вслед за Элиасом Канетти, главнейшую «художественную возможность» [2, с. 143] литературного творчества, -«.реализацию невозможного, безудержную фантазию, утвержда-
1 Об этом см.: Harzer Friedmann. Erzaelte Verwandlung. Eine Poetik epischer Metamorphosen (Ovid - Kafka - Ransmayr). Niemeyer, Tuebingen, 2000. - 240 c.
2 Имеется в виду близость авторского кредо философской области вещей в себе в интерпретации философа - постструктуралиста Жиля Делёза, отождествляющего вещь в себе с понятием свободы. Об этом см.: Жиль Делез / А. А. Грицанов. - Мн.: Книжный Дом, 2008. - C. 67-68.
144
ющую себя наперекор замкнутости нарисованного. мира.» [там же, c. 143], - Кристоф Рансмайр играет с австрийской постисторией, апеллируя к литературным эталонам Австрии начала прошлого века, а также великим античным (и библейским) мифам о рае на земле.
Таким образом, литературная реализация мифа о неизведанном пространстве в произведениях австрийского писателя Кристофа Рансмайра репрезентирует одну из граней фантастического дискурса как аспекта постмодернистской литературы - динамическую метаморфозу топоса terra incognita в категориях времени и пространства, а также в сознании романных фигур. Мифопоэтика образа terra incognita акцентуирована антиномией зримого-незримого, представленной примерами из европейского литературного наследия.
Список литературы
1. Грицанов А. А. Жиль Делез. Мыслители XX столетия. - Мн.: Кн. дом, 2008. - 320 c.
2. История Австрийской литературы XX века. - Т. 2. 1945-2000. - М.: ИМЛИ им. А.М. Горького РАН, 2010. - 576 c.
3. Канетти Э. Ослепление / пер. С.К. Апта. - СПб.: Северо-Запад, 1995. -494 с.
4. Лахманн Р. Дискурсы фантастического / пер. с нем. - М.: Новое лит. обозрение, 2009. - 384 c.
5. Маньковская Н.Б. Эстетика постмодернизма. - СПб.: Алетейя, 2000. -347 c.
6. Набоков В. Terra incognita // Владимир Набоков. Рассказы. - СПб.: Книга, 1989. - 528 c.
7. Рансмайр К. Ужасы льдов и мрака. - М.: Эксмо; СПб.: Домино, 2003. -272 c.
8. Рансмайр Кристоф. Последний мир. - М.: Эксмо; СПб.: Валери СПД, 2003. - 255 c.
9. Рансмайр К. Болезнь Китахары. - M.: Эксмо; СПб.: Валери СПД, 2002. -416 c.
10. Daemmrich Horst S. und Ingrid G. Themen und Motive in der Literatur. 2., ueberarb. und erw. Aufl. - Tuebingen; Basel: Francke, 1995 - 410 s.
