CC BY
70
Д. Г. Алилова
МИФОПОЭТИЧЕСКОЕ ВРЕМЯ В ЛИТЕРАТУРНЫХ МИСТИФИКАЦИЯХ ПОЗДНЕГО АНГЛИЙСКОГО ПРОСВЕЩЕНИЯ
Но я — я поэт, и плачу лишениями, может статься — жертвами (на то поставил меня Бог), за право не просто жить в наши дни, но часто уходить от времени и вне времени дышать в пространстве...
Герман Гессе
В 1782 г. в литературном периодическом издании Лондона “The New Review” появилась любопытная заметка, привлекшая внимание читателей неординарностью сообщения: «Господа присяжные, подсудимый Томас Чаттертон обвиняется в том, что он преследовал цель выдать собственные сочинения за поэмы якобы созданные неким Томасом Роули, священником XV века. Согласно установленному факту, подобное было совершенно подсудимым в возрасте от 15 до 17 лет, а его поэмы признаны превосходными» [1, p. 43]. Ко времени появления заметки, называвшейся «Суд над Томасом Чаттертоном», «подсудимого» уже 12 лет как не было в живых. Издание же его сочинений под редакцией Т. Теруитта в 1777 г., через семь лет после гибели юного поэта, почти окончательно расставило все точки над i в вопросах «роулиевской полемики»1, продолжавшейся в отличие от затянувшейся на многие десятилетия «оссиановской полемики» всего несколько лет.
Отличающиеся невероятным накалом споры вокруг авторства «Творений Оссиа-на» и «Поэм Роули» (полемика об аутентичности последних началась, когда сочинения были еще в рукописи) занимают едва ли не центральное место в литературной жизни Англии позднего Просвещения, причем официальная критика под эгидой С. Джонсона была более озабочена установлением авторства произведений, чем оценкой их художественных достоинств. Это время не без веских оснований считают «великим периодом литературной мистификации» [3, p. 378-391; 4] — ни в одной из европейских стран не было подобного всплеска литературных подделок, как в Англии: здесь их пик приходится на два-три десятилетия ранее, чем во Франции, и почти на полвека раньше, чем в России. Третья четверть XVIII века в английской литературе традиционно рассматривается и как переходный к новой художественной системе период, во время которого произошли переосмысление и коренное преобразование установившейся в предшествующее столетие целостной литературно-художественной системы, разработанной классицистами на основе форм античного искусства как идеального эстетического образца. Наметилась реставрация архаических пластов, не утративших энергетики древнего поэтического слова, прервалась устоявшаяся связь с текущим временем, что вызвало неизбежный процесс перегруппировки художественных ориентиров
1 В корреспонденции того периода эта полемика упоминается и как «полемика о бристольской поэзии» (Controversy concerning Bristoll poetry) [2].
© Д. Г. Алилова, 2011
и обращение к новым и давно забытым эстетическим знакам и символам, была приведена в действие система варьирования архетипических образов и мотивов.
Развитие поэтического процесса внутри отдельного литературного периода, как известно, во многом определяют два-три крупных поэта, а порой и отдельная личность поэта, которая задает ритмическую и стилевую доминанту литературному направлению. В числе ведущих английских поэтов третьей четверти XVIII в., безусловно, можно назвать и тех, чью славу составили литературные мистификации: Джеймс Макферсон и Томас Чаттертон. Их творчество приходится на 1760-е гг., когда при нарастающем интересе ко всему готическому наиболее интенсивно происходит Кельтское возрождение (1750-1800). К этому времени, несмотря на «просветительские» призывы адептов классицизма, знатоков и тонких ценителей античного искусства (Дж. Аддисон) «избегать готического вкуса» и ориентироваться на античную классику для воспитания подлинного хорошего литературного вкуса (“Spectator”, № 409), «готическая» культура захватывает чуть ли не все сферы художественной деятельности: музыку, литературу, живопись, архитектуру, садово-парковое искусство. Происходит «реабилитация» «варварских» времен в глазах англичанина того времени, воспитанного на преклонении перед классической литературой. Примечательно, что окном в книжный мир для Томаса Чаттертона стали буквы готического шрифта, которыми была напечатана старая Библия — до этого его считали недалеким, поскольку в постижении грамоты он отчаянно отставал от сверстников, сумев запомнить лишь две буквы алфавита. По воспоминаниям матери, «озарение» сына произошло, когда ему было шесть с половиной лет: он наблюдал, как она рвет на кусочки старинные книги покойного мужа, и тогда, по ее словам, «влюбился» в иллюминированные буквы старинных фолиантов [5, p. 144]. По начальным буквам стихов с помощью сестры он быстро овладел грамотой (письмо от 22 сент. 1778 г. сестры поэта Мэри Ньютон сэру Г. Крофту, автору во многом спорной книги «Любовь и безумие» (Love and Madness, 1780), значительная часть которой посвящена литературным мистификациям Т. Чаттертона и Дж. Макферсона) [6, p. 460; 7]. С тех пор открывшийся Т. Чаттертону средневековый мир стал его главной реальностью, заменив и почти полностью заслонив будничную жизнь. Уже в семь-восемь лет он часами сидел за старинными книгами и рукописями, обнаруженными в церкви Св. Марии в Редклифе, пребывая, по словам родных, словно в состоянии транса; время от времени его чтение неожиданно прерывалось безудержными рыданиями. (Спустя десятилетия Вальтер Скотт объяснит феномен Т. Чаттертона «раздвоением личности» поэта [8, с. 197-200].) Неудивительно, что наряду с «средневековыми» стихотворными сочинениями Томас Чаттертон пишет и прозаические «Указы» (Proclamations), которые в 1769 г. он отправляет бристольскому викарию Дж. Кет-котту, пытаясь выдать их за подлинные церковные документы XV в. От лица некоего А. Б. редактору “Gentleman’s Magazine” Т. Чаттертон отправляет и отрывок проповеди, якобы принадлежащей перу того же Томаса Роули [6, p. 64-66]. В литературные журналы он рассылает и свои «средневековые» поэмы: «Ителгар», «Кенрик» «Кердик», «Годред Крован», две версии «Хирласа», «Гордмунд», «Катхолф» (“Ethelgar”, “Kenrick”, “Cerdick”, “Godred Crovan”, “The Hirlas I”, “The Hirlas II”, “Gorthmund”, “Cutholf”, март 1769 — лето 1770), обозначив первые четыре поэмы как «переводы с саксонского», а поэму «Хирлас» — как «перевод с древнеанглийского» [9, p. 417; 10, p. 273-284]. Эти отрывки увидели свет в 1803 г.: трехтомное собрание сочинений, подготовленное Р. Саути и Дж. Коттлом, было опубликовано в Лондоне и Бристоле, родном городе поэта,
а рецензии появились в “Edinburgh Review” (Vol. 4), “The London Quarterly” (Vol. 41), “The Quarterly” (Vol. 150).
Эта часть творческого наследия Томаса Чаттертона до сих пор остается малоизученной. Современные ученые традиционно рассматривают эти произведения скорее как пародии на оссиановскую поэзию. Доналд Тейлор, автор обстоятельного исследования «Искусство Томаса Чаттертона. Эксперименты в воображаемой истории», пытаясь выявить степень корреляции этих поэм, помещает их в главу под названием «оссиановские» (U.K. Ossianic) [10, p. 273]. Такая идентификация представляется нам недостаточно точной, поскольку средневековый стиль, воспроизводимый Т. Чаттерто-ном в поэмах, обозначенных им как «переводы с саксонского», в значительной степени отличен, к примеру, от стиля поэмы «Хирлас», переведенной, согласно авторскому указанию, с древнеанглийского [6, p. 46] и восходящей, по верному определению Д. Тейлора, к валлийской поэзии [10, p. 279-280]. В этих сочинениях «средневековый» стиль Т. Чаттертона обнаруживает различные временные и пространственные характеристики, относящиеся к почти тысячелетней истории Средневековья на Альбионе, и требует отдельного подробного исследования.
Перу Томаса Чаттертона принадлежит и переписка между вымышленным им поэтом Роули и крупным поэтом позднего средневековья Д. Лидгейтом. «Следующие строки, — поясняет Чаттертон, — были созданы Джоном Лидгейтом, священником из Лондона, и отправлены в ответ на предыдущую „Песнь Эллы“:
Now Rowlie ynne these mokie dayes Lendes owte hys sheenynge lyghtes,
And Turgotus and Chaucer lyves Ynne ev’ry lyne he wrytes»
(“John Ladgates Answer”, ll. 17-20) [11].
«Оригинальные» строфы Т. Чаттертона претерпели значительные изменения в многочисленных редакциях его произведений, что совершенно очевидно при их сравнении, например, с отредактированным «осовремененным» вариантом, предложенным в двухтомном полном собрании его сочинений, подготовленном Д. Робертсом в 1906 г. Подобная «редакция», конечно же, не могла не отразиться как на звучности «средневековых» стихов Чаттертона, так и на их визуальной рецепции:
Now Rowlie in these mokie days Lends out his shining lights,
And Turgotus and Chaucer lives In every line he writes.
(“John Ladgates Answer”, ll. 17-20) [12, p. 89].
А в наши сумрачные дни Всех Роули затмил:
И Чосер, и Тергот живут Во всем, что он сложил.
(Перевод И. В. Вершинина) [8, с. 77].
По свидетельству Дж. Тистлетвейта, общавшегося с поэтом с раннего детства, оригинальные строфы поэмы «Смерть сэра Чарлза Бодена» (The Death of Syr Charles
ВангМп), которые ему в 1768 г. довелось прочитать в рукописи, настолько отличались «прекрасной простотой, живостью и возвышенностью», что навсегда врезались в память. Стансы же, опубликованные Т. Теруиттом в 1777 г., иные: они пестрят интерполяциями более позднего времени, которые, как ошибочно считает Дж. Тистлет-вейт, были сделаны «по неведению» самим Т. Чаттертоном с целью улучшить поэму при помощи глоссария Чосера и Английского этимологического словаря Скиннера ^уто^коп Ыщпж АщНоапж) [6, р. 472-473].
В XVIII в., по справедливому утверждению М. М. Бахтина, «проблема времени в литературе была поставлена особенно остро и четко»; именно в эту эпоху «пробуждалось новое чувство времени» [13, р. 376]. Это время диктует свои правила, апеллируя к решению новых творческих задач, что в свою очередь требует необыкновенно высокого творческого потенциала. Для поэтов историческая точность стиха не играла такой важной роли, как, например, для филологов — исследователей эволюции поэзии, особенно в переходные к новой художественной системе периоды (это верно и для таких крупнейших авторов предшествующих эпох, как Вергилий и Петрарка [14, р. 353])2. Известный филолог Т. Уортон в трехтомной «Истории английской поэзии с конца XI до начала XVIII века» (1774-1781) неоднократно указывал на «анахронические несоответствия» Д. Лидгейта и на «грубый анахронизм» в произведениях Д. Гоуэра [16, р. 20, 97]. Соблюдение исторической достоверности, хронологическая последовательность событий, точность имен не были в числе приоритетных задач и для авторов стихотворных мистификаций. Так, при составлении сборника «Отрывки старинной поэзии, собранные в горах Шотландии», Дж. Макферсон в одном из многочисленных примечаний пишет, что в те далекие времена самоубийство происходило исключительно редко — во всяком случае, в старинной поэзии, по его мнению, подобных упоминаний не прослеживается. На этом основании фрагмент о самоубийстве дочери Дарго (Отрывок VII) он считает интерполяцией более позднего времени [17, р. 415], сохраняя тем не менее место этого отрывка в середине сборника старинной поэзии, состоящем из 16 фрагментов. Согласно Х. Блэру, автору предисловия ко второму переработанному изданию «Отрывков старинной поэзии», написанного в результате общения с Дж. Макферсоном (письмо Х. Блэра к Г. Маккензи от 1797 г.) [17, р. 415], события, изложенные в заключительных трех фрагментах сборника, взяты из древнейшей из сохранившихся поэм [17, р. 6]. В ней рассказывается о короле Шотландии — Фингале, «Славе холмов», о том, как он со своей эскадрой спешит на помощь Кухулейду, предводителю ирландских племен, как они объединенными силами изгоняют датчан, наконец о том, как Фингал возвращается домой в лучах славы победителя.
Подобная композиционная стратегия сборника, по всей вероятности, объясняется тем, что для «собранных в горах Шотландии и переведенных с гэльского языка» оссиановских сказаний совершенно не важно, откуда начинать действие и где его заканчивать: временные рамки этого лиро-эпического повествования весьма условны (зачастую вообще не обозначены). Здесь важны события, а не время, ибо описываемые события не требуют временной среды, чтобы выстроиться в ряд и упорядочиться.
2 В русской лирике проблема поэтического времени емко обозначена в известном мандельшта-мовском шестистишии «Нет, не луна, а светлый циферблат», воспроизводящем ответ гениального провидца Золотого века русской поэзии К. Ф. Батюшкова:
«Который час? — его спросили здесь,
А он ответил любопытным: “Вечность”» [15, с. 31].
Вне атмосферы времени, вне его точного указания вещи воздействуют друг на друга; создаются вневременные описания, которые словно находятся над временем, вне его. В подобном повествовании существуют свои законы (в том числе и законы времени), которые подчиняются только своей логике и механике. Наличие целостного сказания также не играет роли: наоборот, события обычно представлены в виде разрозненных отрывков, поскольку в мифологическом времени «всё равно, всё и везде одно и то же, как того требует логика вечности» [18, с. 43]. При этом внешняя бессвязность, фрагментарность, «раздробленность» повествования в «Творениях Оссиана» в значительной степени объясняются «пересказом пересказа», ибо «в роли» легендарного барда (создателя песенных сказаний) выступает поэт Нового времени. Здесь происходит наслоение по крайней мере двух поэтических сознаний — легендарного барда III века и поэта позднего Просвещения. Естественно, что на первый план этих лиро-эпических сказаний выходят герои и их подвиги, при этом описание и трактовка отнюдь не всегда сохраняют изначальный смысл или разнообразные его интерпретации, бытовавшие в многовековой устной традиции песенных сказаний.
Полуторатысячелетняя преимущественно устная история оссиановской поэзии определила одну из главных характеристик текста — его многоуровневые отношения: информация дается слоями, и поэтому при первом чтении немало нелогичного, непонятного, того, что зачастую не укладывается в современные представления, противоречит логике. Развертывание символической образности в повествовании происходит по крайней мере на двух уровнях: языческом (легендарного барда — автора подлинника) и христианском (поэта позднего Просвещения), которые в основе своей противоположны. Отсюда известный эклектизм язычества и христианства в оссиановских сказаниях: с одной стороны провозглашаются добродетели героические, с другой — мягкие и кроткие; с одной — храбрость неустрашимая, с другой — храбрость умеренная, смягченная привязанностью, любовью. Именно поэтому старинный эпос в переложении Дж. Макферсона, с необыкновенной глубиной передающий сложные душевные состояния, наполняется несколько иным содержанием, приобретая пронзительно лирическую тональность при переходе от строгих, выдержанных, медитативных интонаций старинных эпических сказаний к повышенной экспрессивности и лиризму поэзии позднего Просвещения. В основе такого перехода от эпического к лиро-эпическому повествованию лежит иной способ выражения авторской позиции, четко заявленный спустя несколько десятилетий — в век романтизма.
Развитие многоуровневых отношений в «Творениях Оссиана» происходит всегда по-разному, определяя основную текстовую характеристику этих песенных сказаний — их полифонический принцип. Так, согласно Дж. Макферсону, в Песне второй «Кат-лода» (Cath-Loda: Duan Second), где представлена довольно правдоподобная история возникновения монархии в Каледонии, в торжественный, относительно размеренный ритм песенного сказания, которое начинается с воспевания «подвигов дней минувших», а именно с славных времен «лазоревощитного Тренмора», короля-героя, сумевшего во время римского вторжения объединить разрозненных кельтских вождей и победить чужеземцев, неожиданно врываются бурные, преисполненные страсти, динамически контрастные мотивы. В оригинале, как поясняет в примечании Дж. Макферсон, следует необычайно красивый эпизод, который положен на «своеобразную дикую музыку», называемую некоторыми горцами «Песней русалок» (Fon Oi-marra) [17, p. 538]. Своим драматическим хоровым звучанием, прерываемым возгласами от-
чаяния, эта песнь резко отличается от остальных фрагментов оссиановских сказаний. «Песнь русалок» была сочинена в Скандинавии, поскольку предания, связанные с Oi-marra, в точности соответствуют представлениям северных народов об их богинях смерти (goddesses of death, сканд. “dirre”). Все имена и названия, упоминаемые в песне, за исключением имени прекрасной девушки Стрина-доны (что означает «раздор героев»), не гэльского происхождения: остров Тормот, на котором жили девушка и ее отец Рурмар, Колгорм, убивший из-за нее своего брата Коркул-сурана. (За это преступление Колгорм был изгнан отцом с родной земли, а клеймо братоубийства так и осталось незаживающей раной его потомков: они храбро выходили на поле сражения, но всегда погибали.) По Дж. Макферсону, отдельные напевы «Песни русалок» носят «буквально адский характер», но многие места, где соблюдается правильный ритм, невыразимо самобытны и прекрасны [17, p. 314, 538].
В развернутом многоуровневом построении оссиановских песен, обнаруживающем признаки различных временных структур, происходит отсчет мифопоэтического времени, которое в отличие от исторического времени прерывно, конечно и обратимо. Свойства его обусловлены повторяемостью сакральных событий, отчего «преданья старины глубокой»3 в «Творениях Оссиана» выглядят более убедительными; основные события разворачиваются в двух временных планах, а отдельные эпизоды утрачивают связь с целым, внимание сосредоточивается на второстепенных предметах, которые почти не связаны с канвой повествования. Показателен фрагмент из Книги II «Фингала», основное действие которой (изложенное на нескольких страницах) разворачивается вокруг рассказа Кухулина о том, как он убил своего близкого друга Ферду, «вождя сотен холмов» (the chief of a hundred hills), благородного сына Даммана, «высокого и прекрасного как радуга над холмом» (tall and fair he was like the rainbow of the hill). Этот рассказ — наиважнейший в ирландской эпопее «Похищение быка на Куальнге». Однако в «Фингале» Дж. Макферсона ему отведена всего лишь страница: он заключен в стилистический прием кольцевого повтора наиболее пронзительных строк поэмы, где глубокое раскаяние Кухулина в содеянном звучит, согласно древнейшей поэтической традиции, от третьего лица: «С того рокового дня, когда он сразил друга, не стало счастья его деснице». Сравним с заключительной строкой этого фрагмента: «Не стало счастья деснице Кухулина с тех пор, как был убит герой» [19, с. 33, 34] (Unhappy is the hand of Cuchullin since he slew his friend. -> Unhappy is the hand of Cuchullin since the hero fell) [17, p. 69-70]. Слушая горестный рассказ Кухулина, испытанные сражениями вожди признают, что мало кому из героев ниспосылается подобное проклятие — наказание за то, что он сразил (пусть даже и в честном единоборстве) друга, которого «любил как себя самого» [19, с. 33]. За рассказом Кухулина следует относящаяся к более древним временам пересказанная старцем Карилом не менее горестная повесть о Комале, «вожде сотен холмов», и его возлюбленной Гальвине, которую он нечаянно сразил стрелой, после чего искал смерти себе на поле брани [19, с. 34].
В «средневековых» поэмах Дж. Макферсона, в которых воссозданы более глубокие пласты бардовской поэзии, чем у Т. Чаттертона, мифопоэтическое время «характеризуется сочетанием признаков и примет двух глубоко различных временных структур: собственно мифической и словесно-художественной — фольклорной и литературной»
3 Знаменитый пушкинский стих из «Руслана и Людмилы» — пересказ слов Кухулина в начале «Фингала» (Книга третья): “Pleasant are words of the song, said Cuchullin, and lovely are the tales of other times” [17, p. 73].
[20, с. 124-125]. Ключевой признак мифопоэтического времени в «Творениях Оссиана» и «Поэмах Роули» — превращение эмпирически или исторически возможного в мире и в истории в воспроизведение вечных прообразов (т. е. в узнаваемые архаические мотивы). У Дж. Макферсона лиро-эпическое сказание разворачивается таким образом, что сами главные герои и их высказывания, как и трактовка этих высказываний сказителем (бардом, воспроизводящим «преданья старины глубокой»), представляют собой варьирование вечных «первообразов». Так, в поэме «Карик-Тура» перед Фингалом появляется дух Лоды, которому дано решать исход сражения на ратных полях. Призрак зловеще склоняется над Фингалом, требуя покинуть его владения, на что король бесстрашно заявляет: «.сынам ли ветров устрашить короля Морвена? Нет, известно ему бессилие их оружия» [19, с. 122]. Король пронзает мечом зловещий призрак, который растворяется в воздухе, «словно дымный столп, восходящий из полуугасшей печи, когда рассечет его палка юнца» [19, с. 122]. В примечаниях к поэме Дж. Макферсон отмечает, что круг Лоды на вершине скалы — место поклонения скандинавов, которые полагают, что Лода — одно из многочисленных имен великого Одина [17, p. 461]. Песнь первая поэмы «Кат-лода» также вызывает реминисценции из песенных сказаний «Эдды»; она завершается описанием воздушного чертога Кру-лоды, «жилища теней», которое неизменно ассоциируется с Вальхаллой, воздушным замком скандинавского Бога богов — Одина и эйнхериев, павших в бою воинов, которым в небесном замке оказывают почести за героическую смерть. Описание кельтского чертога Кру-лоды более образно и живописно, чем эддические описания Вальхаллы: племя Кру-лоды предстает как «вереница теней безобразных» (a ridge of formless shades); кровлю ужасного обиталища Кру-лоды метят ночные огни; он же собственноручно (в Вальхалле эта роль, как известно, отведена валькириям) «простирает звонкую чашу тем, кто во брани блистал; но между ним и бессильным мрачной преградой вздымается щит его» (his shield rises, a crust of darkness) [17, p. 309; 19, с. 122]. Описание кельтского чертога прерывается на полуслове с появлением белорукой Конбан-карглас... Заметим, что кельтские барды нередко преднамеренно прерывали рассказ на полуслове, вставляя при этом отдельные фрагменты и обращения — duan (т. е. «песнь»).
В оссиановской поэзии «система варьирования архетипических образов и мотивов, а также реставрация архаических пластов семантики слова. открывают в точках разрыва текущего эмпирического времени область вневременного настоящего и придают всему современному глубинный и неумирающий смысл» [20, с. 125]. В «Творениях Оссиана» многократно звучит мотив неотвратимости кары за предательство, столь набатно прозвучавший еще во времена Софокла: «Теперь всезрящее тебя настигло время» («Эдип-царь», ст. 1213, пер. С. Шервинского); «Что ж, час придет — поймешь ты, что ты сделал» («Царь Эдип», Эписодий второй, ст. 613, пер. Ф. Зелинского); «Но Время все знало, и раскрыло все» (Стасим четвертый, ст. 1214. пер. Ф. Зелинского) [21, с. 68, 91]. Именно время, согласно древнейшим представлениям, настигает и судит своих героев. В оссиановской поэзии время судит Кухулина, сразившего в единоборстве близкого друга Ферду («Фингал», Книга вторая). Время судит весь род Колгорма за братоубийство: его потомки храбро «выходили на брань, но всегда погибали» («Кат-лода», Песнь вторая) [17, p. 314].
Мифопоэтическим временем продиктован своеобразный поэтический стиль оссиа-новских сказаний, которые в ритмодинамическом панорамном освещении можно представить как множество преимущественно горизонтальных линий различных протяжен-
ности и эмоционального напряжения. Развертыванию главной темы способствует появление ряда побочных, и таким образом создается многомотивность повествования, причем между главной и побочными темами устанавливаются совершенно новые для того времени отношения. Происходит это благодаря обращению к истокам национальной поэзии, к мировой мифологии, к фольклорным традициям своей страны и попыткам их возрождения. Таким образом закономерно, что «средневековые» поэмы Дж. Макферсона, как и «Поэмы Роули» Т. Чаттертона, резко контрастируют с ориентированной прежде всего на античные образцы поэзией раннего Просвещения, для которой в целом показательна горизонтальная идея стиха, текущего во времени линеарным путем. Причем важно заметить, что поэтический стиль отдельных «Поэм Роули» восходит не столько к позднему средневековью (XV в.), когда, согласно художественному воображению Т. Чаттертона, жил и творил поэт-священник Томас Роули, а к более древним временам — к началу нормандского нашествия (XI в.). Так, эпическая поэма «Битва при Гастингсе» (The Battle of Hastynges, 1768) была создана Т. Чаттертоном от лица Тёргота (ум. в 1115 г.), епископа Дурхема, автора «Жизни Св. Маргарет, королевы Шотландии» (Life of St. Margaret Queen of Scot). Согласно художественному замыслу Томаса Чаттертона эта поэма была переведена Томасом Роули спустя четыре столетия после «создания». Сюжет «Битвы при Гастингсе» (известны два варианта поэмы) относится к наиболее переломному для Альбиона и для национального языка времени, когда в Британию пришли носители французских языка, культуры и политического устройства. На феномен «средневекового» поэтического языка Томаса Чаттертона одним из первых указал Джон Китс: «Его (Чаттертона. — Д. А.) сочинения написаны на чистейшем английском языке. У него нет ни французских идиом, ни французских неизменяемых частиц, что есть у Чосера — у него исконные английские идиомы в английских словах» (письмо Д. Китса к Д. Г. Рейнолдсу от 22 сент. 1819 г.) [22, p. 380]. Д. Китс убежден, что этот язык должен быть сохранен, ибо он уникален: «этот северный диалект, испытавший влияние инверсий и интонаций греческого и латинского языков. Чистейший английский язык. это язык Чаттертона», — к такому выводу приходит выдающийся поэт-романтик (см. письмо Китса к брату Джорджу Китсу от 17 сент. 1819 г.) [22, p. 418]. В предисловии к посвященной Томасу Чаттертону поэме «Эндимион» (Endymion: A Poetic Romance, 1818; авторское определение жанра — поэтический romance) Д. Китс называет его самым английским из английских поэтов после Шекспира.
Таким образом, в развернутом многоуровневом построении «средневековых» поэм Дж. Макферсона и Т. Чаттертона, обнаруживающем признаки различных временных структур, происходит отсчет мифопоэтического времени. Именно этим временем продиктован своеобразный поэтический стиль «Творений Оссиана» и «Поэм Роули» и определена их основная текстовая характеристика. В данных произведениях задействованы масштабные слои подсознания не только поэтов Нового времени, но и опосредованно — «подлинного» творца сочинений, воссозданного (у Дж. Макферсона) или созданного (у Т. Чаттертона) поэтическим воображением этих самых известных представителей «великого периода литературной мистификации» в Великобритании.
Литература
1. Kelly L. The Marvellous Boy. The Life and Myth of Thomas Chatterton. London: Faber & Faber, 2008. 147 p.
2. Watkin-Jones A. Bishop Percy, Thomas Warton, and Chatterton’s Rowley Poems (1773-1790) // Publications of the Modern Language Association of America. 1935. Vol. 50, N 3. P. 768-784.
3. Folkenflik R. Macpherson, Chatterton, and the Great Age of Literary Forgery // Centennial Review. 1974. Vol. 18. P. 378-39.
4. Haywood I. The Making of History: a Study of the Literary Forgeries of James Macpherson and Thomas Chatterton in Relations to Eighteenth-Century Ideas of History and Fiction. Cranbury, NJ: Fairleigh Dickinson University Press, 1988. 228 p.
5. The Dictionary of National Biography: in 22 vols / ed. by L. Stephen, S. Lee. London: Oxford University Press, 1921. Vol. 4. 1392 p.
6. The Works of Thomas Chatterton: in 3 vols. London: Printed by Biggs and Cottle, Crane Court, 1803. Vol. 3. 528 p.
7. Croft H. Love and Madness: a Story Too True. London: Kearsly, 1780. 200 p.
8. Вершинин И. В. Чаттертон. СПб.: Книжный дом, 2001. 275 с.
9. Bronson B. H. Chattertoniana // Modern Language Quarterly. 1950. Vol. 11, N 4. P. 417-424.
10. Taylor D. S. Thomas Chatterton’s Art. Experiments in Imagined History. Princeton: Princeton University Press, 1978. 343 p.
11. Songe To Aella, Lorde Of The Castel Of Brystowe Ynne Daies Of Yore // The Ex-Classics Web Site. URL: http://www.exclassics.com/rowley/rowl18.htm (дата обращения: 1.11.2011).
12. The Complete Poetical Works of Thomas Chatterton: in 2 vols / ed. H. D. Roberts. London: George Routledge and sons; New York: E. P. Dutton & Co, 1906. Vol. 2. 222 p.
13. Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. М.: Худож. лит-ра, 1975. 502 с.
14. Ruthven K. K. Preposterous Chatterton // English Literary History. 2004. Vol. 71, No. 2. P. 345375.
15. Мандельштам О. Камень / изд. подг. Л. Я. Гинзбург, А. Г. Мец, С. В. Василенко, Ю. Л. Фрейлин. Л.: Наука, 1990. 399 с.
16. Warton T. The History of English Poetry from the Close of the Eleventh to the Commencement of the Eighteenth Century: in 3 vols. London: Publisher J. Podsley, 1778. Vol. 2. 547 p.
17. Macpherson J. The Poems of Ossian and Related Works / ed. H. Gaskill. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2006. 573 p.
18. Лосев А. Ф. Античная философия истории. М.: Наука, 1977. 208 с.
19. Макферсон Д. Поэмы Оссиана / изд. подг. Ю. Д. Левин. Л.: Наука, 1983. 590 с.
20. Тамарченко Н. Д. Мифопоэтическое время // Поэтика. Словарь актуальных терминов и понятий. М.: Издание Кулагиной Intrada, 2008. C. 124-126.
21. Софокл. Царь Эдип // Античная драматургия. СПб.: Искусство—СПб, 2008. C. 45-102.
22. The Letters of John Keats / ed. H. B. Forman. London: Reeves & Turner, 1895. 522 p.
Статья поступила в редакцию 13 октября 2011 г.
