CC BY
10
УДК 821.161.1 ЧЕВТАЕВ А.А.
кандидат филологических наук, доцент кафедры русского языка и литературы Российского государственного гидрометеорологического университета (Санкт-Петербург) E-mail: achevtaev@yandex.ru
UDC 821.161.1 CHEVTAEVA.A.
Candidate of Philological Sciences, Associate Professor of Department of Russian Language and Literature of Russian State Hydrometeorological University (St. Petersburg) E-mail: achevtaev@yandex.ru
МИФОПОЭТИЧЕСКИЙ УНИВЕРСУМ И СОБЫТИЕ БЫТИЯ В СТИХОТВОРЕНИИ Н. ГУМИЛЕВА «ЗАВОДИ» THE MYTHOPOETIC UNIVERSE AND THE EVENT OF BEING IN THE POEM "BACKWATERS" BY N. GUMILEV
В статье рассматривается поэтика стихотворения Н. Гумилева «Заводи» (1908), нацеленная на рефлексивное самоопределение лирического «я». Структурно-семиотический анализ данного текста показывает, что в основе интенсивной рефлексии лирического «я» поэта над сущностью универсума находится смысловое сопряжение между витальной (дневной) и мортальной (ночной) бытийными ипостасями. Делается вывод, что мифопоэтическая модель «озерного» мира, эксплицируемая в стихотворении, во-первых, свидетельствует о поиске гумилевским сознанием бытийного умиротворения, а во-вторых, эксплицирует подлинную событийность соприкосновения лирического «я» с мирозданием, явленным в духовных горизонтах «заводей» и их «инфернально-божественной» репрезентацией.
Ключевые слова: Н. Гумилев, лирический сюжет, мифопоэтика, пространство, событийность, художественная онтология.
The article considers the poetics of the poem "Backwaters" (1908) by N. Gumliev, aimed at reflexive self-determination of the lyric "the self'. Structural-semiotic analysis of this text shows that the basis of the intense reflection of the poet's lyric "the self' over the essence of the universe is a semantic interface between the vital (day) and the mortal (night) being hypostases. The conclusion is made that the mythopoetic model of the "lake" world, which is explicated in the poem, first, testifies to the search by Gumilev's consciousness for existential peace, and second, explicates the true eventfulness of the contact of the lyric "the self' with the universe, which is revealed in the spiritual horizons of the "backwaters" and their "infernal-divine" representation.
Keywords: N. Gumilev, lyrical plot, mythopoetics, space, eventfulness, artistic ontology.
Поэзия Н.С. Гумилева репрезентирует индивидуально-авторскую мифосистему, сущностным основанием которой является представление о возможности гармонизации миропорядка посредством его волевого освоения и сведения профанной периферии (различных бытийных воплощений человеческого «я») к сакральному центру (смысловому совпадению микрокосма и макрокосма, временного в вечном). Попытка преодоления антиномичности бытия и его ценностная реорганизация в перспективе «оцельнения» мифологических, религиозных, исторических и современных проекций лирического героя характеризуют творчество поэта в целом. Начиная с неоромантических поисков онтологических соответствий субъектного «я» и мироздания, свойственных ранней лирике, и завершая масштабными историософскими и мистическими построениями художественного универсума в зрелой (акмеистической) поэзии, Н. Гумилев углубляет окказиональный миф о мировой гармонии. В этом отношении принципиально важным оказывается осмысление того этапа творческого развития поэта, на котором свершается концептуальное оформление бытийных исканий его поэтического сознания.
Гумилевская лирика 1908-1910 годов демонстри-
рует явно лиминальный характер. В ней, с одной стороны, сохраняет первостепенное значение мирообраз, заданный поэтикой символизма и детально освоенный Н. Гумилевым в двух первых стихотворных книгах - «Путь конквистадоров» (1905) и «Романтические цветы» (1908), а с другой - отчетливо обнаруживается выход к иным художественным и идеологическим пределам - формируются своеобразные «пролегомены» к акмеизму 1910-х гг. Именно «переходность» становится конститутивной чертой третьей книги стихов поэта «Жемчуга» (1910), реализуясь как на уровне ее архитектоники, так и в плане структурно-семантической организации отдельных стихотворений, вошедших в ее состав.
В основе строения гумилевских «Жемчугов» находится развертывание мифологемы пути как целенаправленного и концептуального поиска новых смыслов, с обретением которых связываются выход из области романтических иллюзий и сопряжение символистского «идеала» с откровениями эмпирической реальности. Как определяет М.В. Смелова, в книге Н. Гумилева «Жемчуга» оформляется «метасюжет инициации (посвящения) Поэта - "романтика" в иную мифострукту-рирующую реальность», результатом которой мыслится
© Чевтаев А.А. © Chevtaev A.A.
10.01.01 - РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА (ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ), 10.01.03 - ЛИТЕРАТУРА НАРОДОВ СТРАН ЗАРУБЕЖЬЯ (С УКАЗАНИЕМ КОНКРЕТНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ) (ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ) 10.01.01 - RUSSIAN LITERATURE (PHILOLOGICAL SCIENCES), 10.01.03 - LITERATURE OF THE PEOPLES OF FOREIGN COUNTRIES (WITH INDICATION OF SPECIFIC LITERATURE) (PHILOLOGICAL SCIENCES)
«попытка "энергийного самоутверждения" личности в мире» [15, с. 37]. Такая инициация лирического «я» в качестве мифологической «хорды» «сверхсюжета» «Жемчугов» обусловливает предельный динамизм самоактуализации субъекта/героя в координатах моделируемых пространственно-временных континуумов. Сюжетные ситуации, репрезентируемые в большинстве стихотворений книги, отмечены повышенной динамикой отношений на оси «микрокосм - макрокосм» и интенсивностью их событийного развития. Необходимо указать, что предельная событийность в поэтике «Жемчугов» (как маркер инициационного движения лирического героя) обусловливает актуализацию нарративных форм лирической рефлексии и балладных параметров текстостроения в большинстве стихотворений книги. Гумилевское лирическое «я», эксплицируя себя в различных мифологических, исторических и социокультурных ипостасях, стремится событийно освоить тот витальный диапазон проявления в универсуме человека (и его природных двойников - например, «орла» или «попугая»), который может способствовать реорганизации бытия посредством «чужого», но универсального опыта. От «Жемчуга черного» через «Жемчуг серый» к «Жемчугу розовому» (разделы, на которые делится первое издание книги 1910 года) именно событийная динамика художественного мира способствует концептуализации мифологемы пути как архитектонического ядра поэтики «Жемчугов».
Однако динамический маршрут гумилевского сознания от прежних (неоромантических) идеалов к новым (акмеистическим) духовным горизонтам обнаруживает своего рода «остановки». В «Жемчугах» представлен целый ряд стихотворений, таких, как, например, «Покорность» (1907), «Заводи» (1908), «Старина» (1908), «Вечер» (1908), «Рощи пальм и заросли алоэ...» (1908), раскрывающих точки мифопоэтического пути, в которых лирический субъект отказывается от волевого освоения универсума и стремится к созерцательно-рефлексивному постижению сущности бытия. При этом событийный характер самополагания «я» в миропорядке здесь определенно сохраняется, но меняет свои структурно-семантические очертания в поэтике текста: не столько нарративность развертывания сюжетной ситуации, сколько лирическая интериоризация внешнего (природного) мира образует центр событийного утверждения лирического героя в координатах изображаемого мира.
Особый интерес в этом отношении вызывает стихотворение «Заводи», написанное Н. Гумилевым в 1908 году и посвященное Наталье Владимировне Анненской, родственнице поэта и невестке И.Ф. Анненского. Художественная и ценностно-смысловая значимость данного текста в творческой концепции поэта обусловлена тем, что, во-первых, он вскрывает принципы гу-милевской вненарративной мифологизации события (созерцательной «остановки» на концептуальном пути мифопоэтического самоосуществления), а во-вторых, в нем намечается контур бытийного приближения лири-
ческого «я» к христианской системе ценностей, интегрируемой в целостную мифосистему Н. Гумилева.
Стихотворение «Заводи» неоднократно попадало в фокус «гумилевоведческих» изысканий, однако, чаще всего, исследователи ограничиваются указанием на актуализацию в его поэтике религиозной идеологии, игнорируя мифопоэтический потенциал смыслообра-зования данного текста [9, с. 32; 12, с. 139; 15, с. 49]. Специальному аналитическому рассмотрению гумилев-ских «Заводей» посвящена статья Л.В. Фроловой, однако согласиться с предложенным прочтением гумилевского стихотворения нельзя по двум причинам. Во-первых, исследователь изначально навязывает тексту нерелевантный контекст, указывая, что в нем дается «образно-историческая аналогия ситуации в стране [России] в период между двумя революциями» [18, с. 238], и на этом основании интегрирует «Заводи» в историософскую проблематику позднего Н. Гумилева. С этим утверждением согласиться совершенно невозможно: ни о каком «ощущении тревоги, неблагополучии мира» [18, с. 239] в социально-историческом аспекте здесь не может быть речи, так как создано это стихотворении в период абсолютно иных - мифологических и оккультно-эзотерических - рефлексий поэта. Во-вторых, автор статьи утверждает, что идеологическим решением данного текста является желание «через очищение, покаяние, оплакивание молить о возвращении солнца в поля обетованные России» [18, с. 241]. Данный тезис также является неверным, так как навязывает стихотворению прочтение посредством последующих исторических, социокультурных и биографических контекстов творческого бытия Н. Гумилева: совершенно очевидно, что в период создания «Заводей» и концептуализации книги «Жемчугов» поэт не думал и не мог думать о «спасении» России. Ни в историческом моменте 1908 года, ни в гумилевском сознании этого времени ни о каком «покаянии» вопрос не стоит. Но проблема сопряжения лирического «я» поэта и онтологических горизонтов мира, на которые указывает Л.В. Фролова, обозначая их в качестве «концептов бытового, символико-исторического и бытийного порядка» [18, с. 241], здесь, безусловно, обнаруживается и требует научного осмысления.
В предлагаемой статье мы обращаемся к рассмотрению структурно-семантической организации стихотворения Н. Гумилева «Заводи» в аспекте его ми-фопоэтического устройства и событийной концептуализации представлений лирического «я» о мироздании. Отметим, что подчеркнутая еще Ю.Н. Верховским в 1925 году разработка элегических мотивов в гумилев-ской концепции «Жемчугов», которую критик определял как «печаль одиночества» в самосознании поэта, порождаемую «мирными и тихими представлениями <...> природы, быта, дома» [5, с. 515], для нас носит принципиальный характер. Именно элегизация отношений микрокосма и макрокосма определяет «затухание» витальной динамики в данном тексте. При этом наше аналитическое осмысление гумилевских «Заводей» нацелено на решение двух вопросов: 1) о реализации
мифопоэтических представлений поэта в данном тексте; 2) о контекстуальном положении стихотворения в структуре «Жемчугов».
Уже в заглавии текста обнаруживается семантика затихания / приостановки витальных ритмов природного мира. Как известно, «заводи» представляют собой 'речной залив; мелкий открытый залив, обычно на плесу, где колено; заворот реки насупротив огибаемой косы; залив меж двух мысов, глухой рукав, ерик, обычно идущий вверх, против течения <...>, почему в заводи и образуется род вира, водоворота' [8, с. 616]. Именно скрытая, внешне отсутствующая динамика водной стихии выводится на первый план в значении лексемы «заводи». При этом необходимо учитывать и проступающую здесь «озерную» семантику, которая в концепции книги «Жемчуга» сопряжена с «тихим» измерением универсума и откровением потусторонней реальности, как, например, в стихотворениях «Озера» (1909) и «Воин Агамемнона» (1909). Думается, что именно символика «озера» как одного из образных инвариантов водного пространства в гумилевской поэзии определяет смысловую сущность «заводей» в рассматриваемом стихотворении и задает мифоструктурирующие основания изображаемого мира.
В 1-й строфе обозначается та эмпирическая ситуация, в которой находится лирический субъект, занимающий позицию стороннего наблюдателя по отношению к природному состоянию миропорядка: Солнце скрылось на западе За полями обетованными, И стали тихие заводи Синими и благоуханными [6, с. 189]. Инициирующая развертывание лирического сюжета ситуация вечернего заката намечает онтологический каркас отношений микрокосма и макрокосма, что обусловливает перевод наблюдаемого природного явления в символический план. В репрезентируемой картине мира «солнце», мифопоэтически отождествляемое с «высшей космической силой», а также символизирующее «обновление жизни через смерть» [11, с. 310-311], предстает знаком приостановки бытийного движения универсума. Его сокрытие «на западе», которое традиционно «ассоциируется с умиранием» [11, с. 95], устанавливает смысловые связи с мортальной поэтикой первого раздела книги «Жемчуг черный», где смерть является основанием ценностной парадигмы сюжетного и ментального поведения лирического «я» в мифологизированной реальности. При этом «солярно-мортальная» семантика начала данного текста сопрягается, с одной стороны, с ветхозаветно-ницшеанской сущностью демонического «солнца» «Жемчугов», актуализированной в стихотворении «Молитва» (1907) (Ср.: «Солнце свирепое, солнце грозящее, / Бога, в пространствах идущего, / Лицо сумасшедшее» [6, с. 148]), а с другой - с новозаветным «солнцем» онтологического итога, эксплицированным в стихотворении «Христос» (1910) (Ср.: «Солнце близится к притину, / Слышно веянье конца» [6, с. 277]). Мортальная направленность реф-
лексии лирического субъекта здесь также акцентируется пейзажным знаком «поля обетованные», который в гумилевской поэтике совмещает в себе и романтическое (природно-идиллическое), и эсхатологическое (антропологически-трагическое) значения идеального пространства. Так, в стихотворении «Товарищ» (1909) утверждается мысль о посмертных «полях» как о финальной точке жизненного пути человека, переступающего порог смерти: «Скоро пройду с тобой, как прежде, / В полях неведомой страны» [6, с. 250].
Однако в «Заводях», ушедшее «на запад» «солнце», сдвигающее мортальный мир («поля обетованные») в некую абсолютную перспективу бытия, в сознании лирического субъекта является не столько знаком смерти, сколько маркером перехода природного мира в иное бытийное состояние. Именно «синева» и «благоухание», атрибутирующие преображение водного пространства, первостепенно осваиваются субъектной «точкой зрения»: «заводи» предстают тем эмпирическим феноменом, который маркирует обращение лирического «я» к иным, сокровенным пределам мира. При этом цветовая символика здесь выводится на первый план смысловой структуры текста. Синий цвет, в отличие от черного и розового, не являющийся магистральным в поэтике «Жемчугов», предстает регулятором взаимоотношений человека и природы в точке их созерцательного единения.
Символический комплекс значений синего цвета характеризуется семантической широтой и включает в себя «постоянство, непорочность, чистые побуждения, <...> первоначальную простоту и бесконечное пространство, которое, будучи пустым, может содержать все» [11, с. 357-358]. Кроме того, «синева» может обозначать мортальное измерение мира [1, с. 173] и символизировать «созерцание, сосредоточенность, погружение в себя» [1, с. 318]. Синий цвет в данном стихотворении Н. Гумилева, безусловно, сопряжен с мортальной созерцательностью лирического субъекта, и потому «заводи», с одной стороны, «растворяют» в себе динамику умирающего тварного мира («солнце скрылось»), а с другой - приближают к себе человеческое «я» в качестве искомого центра бытийного покоя.
Конечно, конструирование художественной реальности в данном тексте совершается в русле символистской поэтики, влияние которой на Н. Гумилева в конце 1900-х годов остается достаточно серьезным. Поэтому «заводи» являют собой сакральный «озерный» локус, в котором, в отличие от профанного «болотного» пространства, открывается подлинная сущность миропорядка. Согласно концептуальным построениям русского символизма, «возвышенная природа озер проявляется в том, что в них соединены хрустальная 'прозрачность" и "глубина"», и они «предстают глазами земли, отражающими и "видящими насквозь" небо и его голубизну» [19, с. 675]. Сохраняя «зеркальную» семантику, закрепленную за «озерной» образностью символистами [10, с. 121], Н. Гумилев актуализирует в данном знаке способность не только отражать состояния микрокос-
10.01.01 - РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА (ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ), 10.01.03 - ЛИТЕРАТУРА НАРОДОВ СТРАН ЗАРУБЕЖЬЯ (С УКАЗАНИЕМ КОНКРЕТНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ) (ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ) 10.01.01 - RUSSIAN LITERATURE (PHILOLOGICAL SCIENCES), 10.01.03 - LITERATURE OF THE PEOPLES OF FOREIGN COUNTRIES (WITH INDICATION OF SPECIFIC LITERATURE) (PHILOLOGICAL SCIENCES)
ма, но и открывать его потаенные смыслы, глубинные связи с мирозданием. Такая онтологическая глубина «озерного» мира (мира «заводей») принципиально значима в контексте гумилевской поэзии, в которой «специфической особенностью "озер" <.. .> является их дифференцированность на черные и светлые», причем эти разновидности «неразрывно связаны друг с другом, не существуют раздельно» [14, с. 150]. Соответственно, «темные» (мортальные) и «светлые» (витальные) «озера» в поэтике «Жемчугов» определяют различные модусы самопознания лирического «я» в процессе движения к мировой гармонии - от потусторонней смертоносности «прозрачных глубоких озер» («Воин Агамемнона») [6, с. 223] через онейрическое откровение «больших ночных озер» («Озера») [6, с. 194] к жизненной полноте «глубины озер» («Маркиз де Карабас») [6, с. 263]. В этом отношении «заводи» в рассматриваемом стихотворении обнаруживают амбивалентность своего онтологического статуса: в них совмещается и «темное» (неведомое) проявление инобытия, и «светлое» (умиротворенное) состояние вечерней природы, созерцаемой лирическим субъектом.
Однако в экспозиционной точке пейзажного самоопределения субъектного «я» эти смыслы представлены имплицитно, и на первый план выдвигается стремление передать движения затихающего внешнего мира. Изначальная «пейзажность» моделируемой реальности обусловливает сюжетную логику лирического «схватывания» миропорядка на границе ушедшего дня и приближающейся ночи. Во 2-й строфе стихотворения универсум репрезентирован во всей полноте его витальной процессуальности и природной органичности: Сонно дрогнул камыш, Пролетела летучая мышь, Рыба плеснулась в омуте. .И направились к дому те, У кого есть дом С голубыми ставнями. С креслами давними И круглым чайным столом [6, с. 189]. Как видно, сначала субъектная «точка зрения» фокусируется на флоре и фауне «заводей». Растительное и животное измерения мира отмечены жизненной активностью, маркирующей переход к ночному застыванию природы («сонно дрогнул», «пролетела», «плеснулась»), причем совершенный вид обозначающих эту активность глагольных форм подчеркивает завершенность динамических проявлений и наступление своеобразного витального «стазиса» в природном бытии. При этом актуализируемые в моделируемом пространстве явления флоры и фауны обладают двойной функциональностью: с одной стороны, они раскрывают «посюстороннюю» эмпирику «озерного» пространства, представая естественными параметрами природы, а с другой - способствуют концептуализации «заводей» как мифопоэтической модели мироздания. Очерчиваемый здесь лирическим субъектом универсум изоморфен мифологическому триединству его устройства: «камыш»
индексирует срединный (земной) мир, «летучая мышь» обозначает верхние пределы миропорядка и «рыба» маркирует нижнее (в данном случае - подводное) измерение макрокосма.
Конечно, гумилевская репрезентация «озерного» хронотопа здесь родственна поэтике «тайны» в раннем символизме. Так, например, подобное «онейрическое» состояние пространства «заводей» эксплицировано в начале стихотворения К.Д. Бальмонта «Лебедь» (1895): «Заводь спит. Молчит вода зеркальная. / Только там, где дремлют камыши, / Чья-то песня слышится, печальная, / Как последний вздох души» [2, с. 65]. Но если в бальмонтовском мировидении «спящая» природа противопоставляется явлению в ней идеальной ипостаси субъектного микрокосма («лебедя») и нацелена на вскрытие сущности этой идеальности как отражении тайных глубин человеческого «я», то у Н. Гумилева «засыпающий» природный мир самодостаточен и нетождествен субъектному самосознанию. Соответственно, гумилевский «сонный» «камыш», в отличие от «дремлющих камышей» К. Бальмонта, оказывается знаком той потусторонней сущности «озерного» пространства, которая заявляет о себе не как объективация душевного состояния человека, а как самостоятельный природно-эмпирический феномен. «Камыш» обозначает здесь точку схождения пространственных «верха» и «низа» в водном локусе «заводей» и предстает своеобразным «медиатором» между верхним и нижним измерениями мира.
В свою очередь, природные «верх» и «низ» актуализируются посредством движений их обитателей. В поэзии Н. Гумилева репрезентация фауны обычно предполагает сокрытие «под видимой конкретикой <...> "не-физической" и "не-географической" местности», поэтому «практически все образы животных <...> приобретают символическое или метафорическое значение» [16, с. 132]. Мифопоэтический статус «летучей мыши» определяется ее соотнесением, «с одной стороны, с черной магией и колдовством, а с другой - с мудростью, находчивостью и местью» [11, с. 180]. Экспликация данного животного в моделируемой структуре художественного мира свидетельствует о проступании в пространстве «заводей» инфернального начала и утверждает «темную» сущность «озерного» локуса. Это согласуется с концептуальным построением книги «Жемчуга», в поэтике которой, при явных колебаниях от «дьяволической» к «божественной» сферам бытия, инфернальное измерение мироздания обладает высокой степенью релевантности для ценностного самоопределения лирического «я». Инициационный путь гумилевского поэтического сознания основывается на идеологеме необходимости постижения «темной» стороны универсума как залога приобщения к его «светлой» (божественно-гармоничной) сущности.
Знак «рыба», индексирующий «нижний» (подводный) мир «заводей», то есть их скрытую от человека бытийную глубину, традиционно символизирует «силу вод, как источника жизни, и ее хранителя» [11, с. 282].
При этом в христианстве «рыба» олицетворяет «крещение, бессмертие, воскресение» и представляет Христа в ранней христианской традиции [11, с. 282]. Однако эти положительные коннотации данного представителя «озерной» фауны осложняются его движением в «омуте», являющемся средоточием потусторонней сущности «заводей» - одновременно опасных и притягательных для субъектного «я». Так как «рыба, плывущая вниз, означает движение, вовлекающее дух в материю» [11, с. 282], то ее онтологическая природа в изображаемой реальности становится двойственной: она предстает и символом приобщения к тайнам мироздания, и проводником в «темное» инобытие.
Однако конструируемый универсум не исчерпывается его естественно-природной данностью и включает в себя антропологическое измерение. Как видно, переход от мира «заводей» к человеческому миру маркирован пунктуационно: удвоенное многоточие (в конце и в начале смежных стихов) маркирует семантический разрыв между этими двумя аспектами земного миропорядка. Естественный мир природы оказывается со-противопоставленным культурному пространству человеческой жизни. В репрезентации антропологической области бытия на первый план выводится «дом» как ее пространственно-аксиологическое основание. Традиционно «домашний» локус отождествляется с центром «своего», «родного», упорядоченного мира, противоположного децентрированному, хаотическому пространству «чужого», природного универсума. Именно «охранительная» функция «дома» актуализируется в сюжетно развертываемой рефлексии лирического субъекта: движение к «домашнему» центру («.И направились к дому те, / У кого есть дом») мыслится стремлением человека обезопасить себя от опасностей и сокровенных тайн «ночного» состояния мироздания. Как видно, осуществление «странствий земных» (витальных проявлений человеческого «я» в открытом пространстве внешнего мира) оказывается сопряженным с возвращением в «родной» локус. Однако этот «домашний» мир в восприятии субъекта стихотворения предстает в ипостаси материального уюта, а не духовного «оцельнения» антропологического движения в бытии. В изображении «дома» здесь акцентированы приметы «усадебно-дачного» быта («голубые ставни», «кресла давние», «круглый чайный стол»), которые одновременно и указывают на близость этого пространства природной реальности «заводей», и подчеркивают его противоположность «озерному» измерению миропорядка. Соответственно, человек предметной упорядоченностью материальной культуры отгораживает себя от «ночных» (опасных и манящих) тайн природы.
Необходимо отметить, что в гумилевском восприятии «усадебно-дачного» локуса отрицается представление о «дворянском поместье как "земном рае"» [4, с. 109], что отчетливо декларируется в стихотворении «Старина» (1908), также вошедшем в состав книги «Жемчуга»: «Вот дом, старинный и некрашеный, / В нем словно плавает туман, / В нем залы гулкие укра-
шены / Изображением пейзан. // <.> И сердце мучится бездомное, / Что им владеет лишь одна / Такая скучная и темная, / Незолотая старина» [6, с. 192]. В «Заводях» эта профанность «усадебной» жизни связывается с отказом человека от онтологических исканий и с искусственным умиротворением «я», противоположным сакральному «сну» природы.
В 3-й строфе стихотворения, концептуализирующей созерцательное состояние лирического субъекта, акцентируется его противопоставление усредненной антропологии «других» («тех, у кого есть дом») и маркируется стремление к постижению бытийных откровений природного мира. Именно в этой точке сюжетостроения текста субъектное «я» эксплицирует себя в диегесисе в качестве лирического героя:
Я один остался на воздухе
Смотреть на сонную заводь,
Где днем так отрадно плавать,
А вечером плакать,
Потому что я люблю тебя, Господи [6, с. 189].
«Воздух» здесь предстает семантической оппозицией «домашнему» уюту и обозначает онтологическую причастность лирического «я» природному аспекту бытия. Как отмечалось выше, синий цвет вечерних «заводей» располагает к ментальной сосредоточенности и погружению в глубины сущностных оснований микрокосма и макрокосма, и лирический герой подчеркивает такую созерцательную сосредоточенность своего «я» на таинстве «сонного» «озерного» пространства. При этом «заводи» в его сознании размыкаются в два аспекта их ценностного постулирования: «дневной», отмеченный витально-физической деятельностью («отрадно плавать»), и «вечерний» (и, очевидно - «ночной»), сопряженный с эмоционально-психологическим переживанием существования («плакать»). Именно этот аспект «слезной» сосредоточенности лирического героя на органике единого миропорядка вскрывает элегический характер его рефлексии, отмеченный Ю.Н. Верховским, на что мы указывали в начале статьи. Конечно, элеги-ка в ее жанрово-модальном проявлении прежде всего сопряжена с аксиологией утраченного времени, что в данном стихотворении нивелировано. Однако ценностно-смысловой диапазон элегизма не ограничивается только темпоральным самоопределением «я». Согласно В.И. Тюпе, «элегический этос состоит в любовном самоумалении и самоограничении ("я-для-себя" меньше собственной причастности к жизни), то есть в личностном кенозисе», и поэтому «позиция элегического субъекта сродни покаянию, но <.> она оказывается не авторитарным самоуничижением, а самоуглублением» [17, с. 139]. Думается, что именно такое онтологическое «самоумаление» в перспективе целостного, хотя и не постигнутого в своих предельных состояниях универсума оказывается сущность созерцательного само-полагания лирического героя в локусе «заводей».
Финальное откровение отношений между «я» и мирозданием («Потому что я люблю тебя, Господи») пуан-тирует сюжетное развертывание лирической рефлексии,
10.01.01 - РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА (ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ), 10.01.03 - ЛИТЕРАТУРА НАРОДОВ СТРАН ЗАРУБЕЖЬЯ (С УКАЗАНИЕМ КОНКРЕТНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ) (ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ) 10.01.01 - RUSSIAN LITERATURE (PHILOLOGICAL SCIENCES), 10.01.03 - LITERATURE OF THE PEOPLES OF FOREIGN COUNTRIES (WITH INDICATION OF SPECIFIC LITERATURE) (PHILOLOGICAL SCIENCES)
эксплицируя христианский смысл стихотворения. Именно это итоговое обращение к Богу обусловливает рецепцию «Заводей» в аспекте «христоцентрических» исканий Н. Гумилева. Так, по мысли Н.А. Оцупа, данное «восклицание, исполненное какой-то детской чистоты, выражает <.> веру этого мечтательного православного поэта» [12, с. 139]. На «смирение перед лицом Господа» вследствие «отречения от "жизненных благ"» [15, с. 49] указывает М.В. Смелова, интегрируя данное стихотворение в гумилевскую христианскую аксиологию. В свою очередь, Ю.В. Зобнин считает, что в «Заводях» обнаруживается «связь "странничества" с христианским духовным деланием», и «переживание одиночества, "бездомности" лирического героя внезапно приводят к острому предчувствию грядущего обретения духовной благодати» [9, с. 32]. Подобные прочтения данного стихотворения оказываются уязвимыми, прежде всего, потому, что в них не учитывается мифопоэтиче-ское миропонимание Н. Гумилева в период создания «Жемчугов» и обнаруживается явная попытка свести логику развития гумилевского поэтического творчества к тотальному принятию православной системы ценностей и утверждению церковной парадигмы отношений микромира и макромира. Нам представляется, что стихотворение «Заводи» отнюдь не свидетельствует о гумилевском поэтическом «воцерковлении», и его безусловно христианский финал связан именно с мифопоэ-тической структурой миромоделирования.
Конечно, ценностно-смысловой пуант - «Потому что я люблю тебя, Господи» - акцентирует христианское измерение самоактуализации лирического «я». Более того, он сопрягается с молитвенной сосредоточенностью героя, которая располагается в трудно уловимом диапазоне между «хвалебной» и «благодарственной» (за дарованное постижение мира) видами молитвы [13, с. 18-23]. Однако при этом очевидно, что гумилевский лирический герой в точке предельного созерцания «заводей» посредством обращения к Богу раскрывает свое тотальное принятие универсума во всех его морталь-ных и витальных проявлениях. Разумеется, нельзя исключать христианскую подоплеку этого восклицания. Отметим, что это формульное завершение рефлексивного постижения миропорядка коррелирует с ее «обратной» экспликацией в стихотворении «Снова море» (1913). В этом, уже акмеистическом, тексте, во-первых, наблюдается переосмысление идеи возврата в «домашнее» пространство, а во-вторых, меняется вектор онтологической «любви» - от «я» к Богу на Бог ко «мне»: «Солнце духа, ах, беззакатно, / Не земле его побороть, / Никогда не вернусь обратно, / Усмирю усталую плоть, / Если Лето благоприятно, / Если любит меня Господь» [7, с. 149].
Однако гумилевское лирическое «я» в «Заводях» отнюдь не является «христоцентричным» и предста-
ет вписанным именно в мифопоэтический универсум, сокровенное бытие которого сопряжено именно с постижением органики тварного мира. Осмысляя миропорядок в его природных (положительных) и антропологических (отрицательных) аспектах и сознавая онтологическую тайну «заводей» как знак божественной целостности бытия, лирический герой утверждает свое принятие открывающейся ему органики мироздания. Субъектное «я» Н. Гумилева здесь оказывается в той точке самоактуализации в универсуме, которая, согласно М.М. Бахтину, раскрывает его «причастность единому и единственному событию бытия» [3, с. 190].
Именно такое абсолютное событие бытия в мифо-поэтических реалиях «заводей», маркирующее выход лирического «я» к ценностному принятию миропорядка не в героическом, а в элегически-умиротворенном его изводе, определяет смысловую реализацию поэтики стихотворения Н. Гумилева «Заводи». Целостность универсума в его природных проявлениях предстает подлинным откровением «божественной» сущности для лирического «я», сосредоточенного на конвергенции микрокосма и макрокосма.
При этом представляется важным и «адамистиче-ский» аспект данного текста. Многомерно разрабатываемый и воплощаемый в поэтике «Жемчугов» «адамизм» как ценностное основание нового (акмеистического) мировидения Н. Гумилева здесь обретает смысловую реализацию в природном принятии бытия («люблю тебя, Господи»). Именно с Адамом, одновременно и опустошающим свой исторический путь, и помнящим о его смыслах, связывается гумилевская мифопоэтика «Жемчугов». В издании книги 1910 года это стихотворение следует за стихотворением «Рыцарь с цепью», в котором усматривается рыцарская ипостась нового Адама, призванного своей волей преобразить бытие. Соответственно, «Заводи» оказываются мерилом этих деяний нового Адама. Впоследствии, в издании «Жемчугов» 1918 года структурная позиция в составе целого меняется: они помещаются между трагичными «Воротами рая» и идиллично-возвышенным «Кенгуру», что определенно свидетельствует об усилении амбивалентности гумилевского поэтического мышления.
Итак, стихотворение Н. Гумилева «Заводи» являет собой пример интенсивной рефлексии лирического «я» поэта над сущностью природного мира, представленного сопряжением витальной (дневной) и мортальной (ночной) бытийными ипостасями. Мифопоэтический универсум, эксплицируемый в данном поэтическом тексте, во-первых, свидетельствует о поиске гумилевским сознанием бытийного умиротворения, а во-вторых, эксплицирует подлинную событийность соприкосновения лирического «я» Н. Гумилева с мирозданием, в которой проступает ценностно абсолютизируемый поэтом Адам - человек преображенных духовных горизонтов.
Библиографический список
1. Балет Я. Синий - цвет жизни и смерти. Метафизика цвета. М.: Искусство-XXI век, 2008. 408 с.
2. Бальмонт К.Д. Собрание сочинений: В 7-ми томах. Т. 1. М.: Книжный клуб Книговек, 2010. 504 с.
3. Бахтин М.М. Автор и герой в эстетической деятельности // Бахтин М.М. Собрание сочинений: В 7-ми томах. Т. 1. М.: Языки славянской культуры, 2003. С. 69-263.
4. Богданова О.А. Усадьба и дача в русской литературе XIX-XXI вв.: топика, динамика, мифология. М.: ИМЛИ РАН, 2019. 288 с.
5. ВерховскийЮ.Н. Путь поэта. О поэзии Н.С. Гумилева // Н.С. Гумилев: pro et contra. СПб.: РХГИ, 2000. С. 505-550.
6. Гумилев Н.С. Полное собрание сочинений: В 10-ти томах. Т. 1. Стихотворения. Поэмы (1902-1910). М.: Воскресенье, 1998. 502 с.
7. Гумилев Н.С. Полное собрание сочинений: В 10-ти томах. Т. 2. Стихотворения. Поэмы (1910-1913). М. Воскресенье, 1998. 344 с.
8. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4-х томах. Т. 1. М.: РИПОЛ классик, 2006. 752 с.
9. ЗобнинЮ.В. Странник духа (о судьбе и творчестве Н.С. Гумилева) // Н.С. Гумилев: pro et contra. СПб.: РХГИ, 2000. С. 5-52.
10. Клинг О.А. Стилевое становление акмеизма: Н. Гумилев и символизм // Вопросы литературы. М.: 1995. № 5. С. 101-125.
11. КуперДж. Энциклопедия символов. М.: «Золотой век», 1995. 398 с.
12. Оцуп Н.А. Николай Гумилев. Жизнь и творчество. СПб.: «Logos», 1995. 200 с.
13. Скурат К.Е. Христианское учение о молитве и ее значении в деле духовно-нравственного совершенствования // Богословские труды. Вып. 33. М.: Изд-во Московской патриархии РПЦ, 1997. С. 5-62.
14. Слободнюк С.Л. Николай Гумилев: модель мира (К вопросу о поэтике образа) // Николай Гумилев. Исследования и материалы. Библиография. СПб.: Наука, 1994. С. 143-164.
15. СмеловаМ.В. Онтологические проблемы в творчестве Н.С. Гумилева. Тверь: ТГУ, 2004. 126 с.
16. Соколова Д.В. Поэтическая фауна Н.С. Гумилева // Вестник Московского государственного университета. Сер. 9. Филология. М.: МГУ, 2006. № 1. С. 129-137.
17. ТюпаВ.И. Дискурс / Жанр. М.: Intrada, 2013. 211 с.
18. Фролова Л.В. Особенности организации пространства в поэтическом мире стихотворения Н. Гумилева «Заводи» // «Живое слово разбудит уснувшую душу...»: Материалы конференции. Липецк: ЛГПУ, 2007. С. 237-242.
19. Ханзен-Лёве А. Русский символизм. Система поэтических мотивов. Мифопоэтический символизм. Космическая символика. СПб.: Академический проект, 2003. 816 с.
References
1. Baleka J. Blue is the Color of Life and Death. The Metaphysics of Color. Moscow: Art-XXI century, 2008, 408 p.
2. Balmont K.D. Collected Works: In 7 volumes. Vol. 1. Moscow: Knigovek Book Club, 2010, 504 p.
3. Bakhtin M.M. Author and Hero in Aesthetic Activity // Bakhtin M.M. Collected Works: In 7 Volumes. Vol. 1. Moscow: Languages of Slavic Culture, 2003, Pp. 69-263.
4. Bogdanova O.A. A Manor and Dacha in Russian Literature of the XIX-XXI Centuries: Topics, Dynamics, Mythology. Moscow: Institute of World Literature of the Russian Academy of Sciences, 2019, 288 p.
5. Verkhovsky Y.N. The Poet's Way. About N.S. Gumilev's Poetry // N.S. Gumilev: Pro et Contra. St. Petersburg: Russian Christian Humanitarian Institute, 2000, Pp. 505-550.
6. Gumilev N.S. Complete Works: In 10 Volumes. Vol. 1. Verses. Poems (1902-1910). Moscow: Sunday, 1998, 501 p.
7. Gumilev N.S. Complete Works: In 10 Volumes. Vol. 2. Verses. Poems (1910-1913). Moscow: Sunday, 1998, 344 p.
8. Dal V.I. Explanatory Dictionary of the Living Great Russian Language: In 4 Volumes. Vol. 1. Moscow: RIPOL classic, 2006, 752 p.
9. Zobnin Y.V. A Wanderer of the Spirit (On N.S. Gumilev's Fate and Creativity) // N.S. Gumilev: Pro et Contra. St. Petersburg: Russian Christian Humanitarian Institute, 2000, Pp. 5-52.
10. Kling O.A. Style Formation ofAcmeism: N. Gumilev and Symbolism // Questions of Literature. Moscow, 1995. № 5, pp. 101-125.
11. Cooper J. The Encyclopedia of Symbols. Moscow: "The Golden Age", 1995, 398 p.
12. Otsup N.A. Nikolai Gumilev. Life and Creativity. St. Petersburg: "Logos", 1995, 200 p.
13. Skurat K.E. Christian Teaching about Prayer and Its Significance for Spiritual and Moral Improvement // Theological Proceedings. Issue 33. Moscow: Publishing House of the Moscow Patriarchate of the Russian Orthodox Church, 1997, Pp. 5-62.
14. Slobodnyuk S.L. Nikolay Gumilev: Model of the World (On the Question of the Poetics of the Image) // Nikolay Gumilev. Research and materials. Bibliography. St. Petersburg: "Nauka", 1994, Pp. 143-164.
15. SmelovaM.V. Ontological problems in the Work by N.S. Gumilev. Tver: Tver State University, 2004. 126 p.
16. SokolovaL.V. The Poetic Fauna of N.S. Gumilev // Bulletin of the Moscow State University. Series 9. Philology. Moscow: MSU, 2006. № 1, pp. 129-137.
17. Tyupa V.I. Discourse / Genre. Moscow: Intrada, 2013, 211 p.
18. Frolova L.V. Features of Space Organization in the Poetic World of N. Gumilev's Poem "Backwaters" // "A Living Word Will Awaken a Sleeping Soul.": Conference Proceedings. Lipetsk: Lipetsk state pedagogical University, 2007, Pp. 237-242.
19. Hanzen-LoveA. Russian Symbolism. The System of Poetic Motives. Mythopoetical Symbolism. Space Symbolics. St. Petersburg: Academic project, 2003, 816 p.
