CC BY
616
И. С. Макарова
МИФОПОЭТИЧЕСКИЙ ОБРАЗ КОРАБЛЯ ДУРАКОВ В ИСКУССТВЕ СЕВЕРНОГО ВОЗРОЖДЕНИЯ (анализ поэмы С. Бранта и картины И. Босха)
Статья посвящена анализу мифопоэтического образа Корабля дураков в искусстве Северного Возрождения на примере одноименных поэмы немецкого сатирика Себастьяна Бранта и картины нидерландского живописца Иеронимуса Босха. Рассматривается этимология понятия «Корабль дураков», изучается аллегорическое содержание сатиры ба-зелъского поэта и живописного полотна брабантского художника, приводится анализ символов и художественных деталей, содержащихся в обоих произведениях и раскрывающих заложенные в них метафоры.
Ключевые слова: образ, Корабль дураков, Северное Возрождение, Брант, Босх.
I. Makarova
MYTHOPOETIC IMAGE OF SHIP OF FOOLS IN THE ARTS OF THE NORTHERN RENAISSANCE (analysis of the poem by S. Brant and the picture by H. Bosch)
The article analyses a mythopoetic image of the Ship of Fools in the art of the Northern Renaissance based on the example of the poem by a German satirist Sebastian Brant and the painting by a Netherlandsmaster Hieronymus Bosch. The article contains the etymology of the notion "Ship of Fools "; the study of the allegorical content of a Basel poet's satire and a Brabant painter's picture; the analysis of symbols and artistic details represented in both pieces of art and revealing hidden metaphors of these two masterpieces.
Keywords: image, Ship of Fools, Northern Renaissance, Brant, Bosch.
В ренессансную эпоху, ставшую переходным этапом от средневековья к Новому времени и, что более важно, периодом культурного расцвета в странах Западной Европы, на фоне совершающихся географических открытий, образ корабля получает свое дальнейшее развитие в лоне западноевропейского искусства. Корабль эпохи Возрождения явился своим современникам в качестве символа государства, заблудившегося в волнах истории, сбившегося с верного курса и готового вскоре погрузиться в пучину небытия; он стал аллегорией современного общества — прибежищем глупцов, бессмысленно прожигающих жизни, без оглядки на содеянное. Подобное художественное переосмысление
древнейшего мифопоэтического образа создало фундамент для формирования нового мифопоэтического образа — Корабля дураков.
Этимология понятия «корабль дураков» восходит к историческим реалиям эпохи позднего средневековья: стремясь очистить города от больных всех мастей, в том числе и умалишенных, власти насильно высылали их за пределы городского поселения; в случае с сумасшедшими заботу о них нередко препоручали матросам, отбывающим в очередное плавание, пытаясь таким образом обезопасить себя от повторной встречи с нежелательными горожанами. Особое распространение такая практика получила на территории Германии.
В «Истории безумства в классическую эпоху» Мишель Фуко следующим образом комментирует историко-культурный сюжет плавания «корабля глупцов»: «Безумец заперт на его борту, словно в тюрьме, побег из которой невозможен; он — всецело во власти реки с тысячью ее рукавов, моря с тысячью его путей, их великой переменчивости, неподначальной ничему. Он — узник, стоящий посреди самой вольной, самой широкой из дорог» [6, с. 21].
Поэма Себастьяна Бранта, мастерски иллюстрированная гравюрами Альбрехта Дюрера, стала первым значительным произведением западноевропейской литературы, в котором образ Корабля дураков получил свое художественное осмысление. Сатира базельского поэта на передний план выдвинула целую «дурацкую флотилию», направляющуюся из Дуроштадта в Глу-пландию, предъявив миру его собственное недвусмысленное отражение. На страницах изданной в 1494 году поэмы ее автор представал в роли грозного обличителя глупости, которая единственная была повинна во всех бедах человечества: лишь разогнав мрак невежества и повернувшись в сторону просвещения, человек мог рассчитывать на благоденствие в обоих мирах. Таким образом, в отличие от церковных проповедников, разделяющих весь род людской на праведников и грешников (одним возвещая небесные радости, а другим пророча адские муки), Брант высказывает просветительскую идею надежды человека на спасение, при условии познания им собственной натуры и желания ее исправить.
В предисловии к своему «стихотворному кораблю», как его именует сам автор, Себастьян Брант раскрывает основную цель написания «Корабля»: «Ради пользы и благого поучения, для увещевания и поощрения мудрости, здравомыслия и добрых нравов, а также ради искоренения глупости, слепоты и дурацких предрассудков и
во имя исправления рода человеческого» [1, с. 33]. Последняя реплика, утверждающая глобальную миссию данного поэтического произведения, призванного наставить человечество на путь истинный, с самого начала указывает на высокое предназначение «Корабля» в контексте всей европейской культуры — роль универсальной притчи, мифа, легенды, чем и должно было предстать творение Бранта на рубеже веков. Собственное сочинение поэт напрямую противопоставляет литературе, популярной в последние годы пятнадцатого столетия, свое творение полагая ее долгожданной альтернативой: «Душеспасительные книжки / Пекут у нас теперь в излишке <.. .> Писанья эти ничему / Теперь не учат! <.. .> "Что делать?" — думал я // И вот решил создать дурацкий флот» [1, с. 34]. Емко характеризуя современный ему век в «Предисловии» («В ночь и тьму / Мир погружен, отвергнут богом / Кишат глупцы по всем дорогам //» [1, с. 34], Брант утверждает центральную идею поэмы — обличение глупости как корня всех зол. Желая представить на страницах своего произведения всевозможные типы дураков, Брант представляет читателю не просто фантастический корабль, населенный глупцами всех сортов, но огромную флотилию разнородных судов: «Галеры, шхуны, галиоты / Баркасы, шлюпки, яхты, боты //» [2, с. 34], среди которых оказывается и сухопутный транспорт («Собрал я также экипажи / Фургоны, дроги, сани даже //» [1, с. 34].
Сатирическое «зерцало», в котором современники Бранта увидели истинный портрет европейской нации, перед читателем предстает как бы составленным из множества отдельных зеркал, в которых предельно четко отражаются бесчисленные людские пороки. В свою картину нравов Брант, среди прочих, мастерски вписал семь смертных грехов, которым с упоением предаются пассажиры его флотилии. Начав
с алчности, Брант обличает похоть, затем бичует обжорство, устраивает отповедь лени, гневу и гордыни и завершает обвинительной речью в адрес зависти. Чаще всего сокрушительную критику Брант обрушивает на три смертных греха, а именно похоть, алчность и гордыню; доминирующие в культурно-историческом контексте любой эпохи, они явились бичом и Реформаторского века, в который главными жертвами этой триады стали ненавистные обществу церковные сановники. Частым является обращение поэта и к теме злословия.
Примечательно, что содержанием первой главы, открывающей плавание «в лен-тяйский... край — глупцам обетованный рай» [1, с. 154], становится невежество (глава «О бесполезных книгах»). Актуальность этой проблемы в современный Бран-ту век очевидна: с одной стороны, с началом новой эпохи начинает развиваться книгопечатание, по всей стране открываются типографии, активно издается гуманистическая литература; с другой, в печать попадает немало книг, лишенных здравого смысла, полных темных фантазий и досужих домыслов, задача которых затуманить сознание читателя. Результатом доступности книжной продукции становится мода на книги, однако общий уровень образованности в среде обывателей, в конце XV века оставляющий желать лучшего, зачастую приводит к бессистемному накапливанию книг, независимо от их содержания и тем более без необходимости эти книги читать. В таком культурно-историческом контексте остросатирические ремарки Бранта звучат особенно злободневно: «Вот вам дурак библиофил / Он много ценных книг скопил / Хотя читать их не любил // <...> Вам скажут: "А! Любитель книг!" / Хоть в них не смыслю ни аза / Пускаю людям пыль в глаза // <. . .> Я книги много лет коплю / Читать, однако, не люблю / Мозги
наукой засорять / Здоровье попусту терять //» [1, с. 37]. Обличению невежества, центральной теме всей поэмы, Брант посвящает большинство глав. Из саркастических уст поэта в изобилии раздаются самые хлесткие замечания: «Но этот же порок — о, срам! / Присущ иным профессорам / Чьи знанья куцые ничтожней / Их болтовни пустопорожней//» [1, с. 73].
Брант подвергает остракизму не только заядлых греховодников и невежд: «Корабль дураков» также населяют модники, негодные воспитатели, слуги двух господ, болтуны, ревнивцы, непослушные больные, врачи-шарлатаны, танцоры, нищие, злые жены, астрологи, охотники, хвастуны, игроки. На страницах поэмы Брант беспощадно высмеивает дурные манеры, сутяжничество, подхалимство, надувательство. Так в карнавальном шествии перед читателем проходит длинная вереница всевозможных людских грехов, пороков и заблуждений — актуальных в любую историческую эпоху. Его герои в шутовских нарядах, увенчанные дурацкими колпаками, живут вне времени и вне пространства. Талантливый бытописец, тонко подмечающий характерные детали человеческого поведения, на страницах своей поэмы Брант сумел создать удивительно реалистические жанровые зарисовки.
В случае, если рассматривать повествовательную ткань брантовской флотилии как плавание величайшего корабля глупости, то каждая из глав, лаконично названная автором по имени порока, в ней высмеиваемого, может быть воспринята как новый причал, следующая остановка на пути к познанию человеком собственной натуры («Признавший сам себя глупцом / Считаться вправе мудрецом» [1, с. 35], нравственному просветлению и достижению конечного идеала — мудрости («За то, что мудр был в этой жизни / Вкусит он благо в той отчизне //» [1, с. 166], о чем
свидетельствует и последняя глава «Мудрец». Во многом, и на это указывает сам поэт, «путь... корабельный» [1, с. 154], что совершил в поэме Бранта столь многочисленный «народ бездельный» [1, с. 154], подобен гомеровской «Одиссее». С одной стороны, об этом говорят многочисленные аналогии, что проводит Брант, сопоставляя фантастические приключения царя Итаки на пути к дому и перипетии глупцов, направляющихся в вымышленную Нарраго-нию, в частности, в сорок восьмой главе «Корабль бездельников»: «Мы много сказочных созданий / Встречали на путях скитаний // Шли мимо острова сирен... / И на циклопа мы наткнулись //» [1, с. 155]. С другой стороны, плавание в «Глупландию вокруг земли» [1, с. 154], в которое пустился «народ болванский» [1, с. 154], является аллегорией нравственного испытания человека — лишь с достоинством пройдя через него, он удостаивается чести причалить в желанной гавани.
Достославное плавание «Из Дуроштадта в край глупландский» [1, с. 154] возможно трактовать и как пребывание души грешника в чистилище, из которого он либо отправится в рай, либо попадет прямиком в ад. В сущности, в заключительных строфах одной из последних глав («Корабль бездельников») Брант напрямую говорит об альтернативах, открывающихся перед «пассажирами» его «Корабля»: вначале указывая на спасительную для человека возможность искоренения зла в своей душе («Бери кормило в руки и смотри / Плыви рассчитанным путем / И мудрым мы тебя сочтем //» [1, с. 157], а затем нераскаявшимся грешникам предрекая страшную гибель в морской пучине («А мы ведь горе-мореходы / Мы терпим поделом невзгоды <.. .> А кто на тех и тех плюет / Тот угодит в дурацкий флот <.. .> А после в море разъяренном / Равно погибнуть суждено нам //» [1, с. 156-157].
Глава, завершающая брантовское сказание о плавании «к дурогонским берегам» [1, с. 154], под названием «Мудрец», еще раз подчеркивает значимость самокритики, которая единственная, по мнению автора, способна возвеличить человека и является наивысшей людской добродетелью: «Так взвешивает вновь и снова / Он дело каждое и слово / То — хвалит, то — хулит, скорбя // Так мудрый муж ведет себя... <...> Кто так к себе при жизни строг / Того по смерти взыщет бог//» [1, с. 166].
На формирование нового мифопоэтиче-ского образа в конце XV столетия оказало влияние еще одно произведение, принадлежащее искусству Северного Возрождения — живописное полотно «Корабль дураков» кисти нидерландского художника Иеронимуса Босха, в котором дана «недвусмысленная оценка человечества как носителя зла и безумия» [3, с. 159].
Существует немало догадок относительно источников вдохновения Босха при создании им своего «Корабля». По одной из версий, в основе сюжета лежит стихотворение Якоба ван Остворенса «Голубой корабль» (1414 г.), повествующее о ладье, пассажиры которой во многом схожи с героями босховского судна без руля и ветрил. Возможно, художник также апеллировал к работам своего предшественника Питера ван дер Хейдена, чьим творчеством Босх вдохновлялся в годы обучения живописи в Харлеме и Дельфте: речь, в частности, идет о «Корабле дураков» (1559 г.) и «Паруснике» (1562 г.) — обе гравюры изображают утлую лодчонку, на борту которой, в окружении символических атрибутов, что впоследствии перекочуют на борт «Корабля» Босха, весьма разношерстная публика предается бездумному веселью. Не исключено и то, что, создавая столь аллегорическую сцену «плавания дураков», Босх обращался к традиционным средневековым образам корабля Господа и корабля
Дьявола, символизировавшим две противоположных сущности, два противопоставленных друг другу мира, в которых будут пребывать души после окончания своего земного пути. В определенной степени сюжет картины Иеронимуса Босха навеян и классическим для искусства средневековья сюжетом dance macabre — аллегории бренности всего сущего, которая изображалась в виде персонифицированной Смерти, ведущей за собой пляшущих представителей всех слоев общества.
Живописное полотно кисти Босха изображает веселую компанию дураков как «обобщенный символ земной жизни, в которой безумие и порочность людей так тесно переплелись между собой, что уже непонятно, человеческая глупость или первородный грех направляют путь их корабля» [5, с. 18]. Напоминающее гигантскую ореховую скорлупу утлое суденышко, на борту которого пестрая компания самозабвенно предается плотским удовольствиям, написано мастером на фоне зеленой листвы и туманного пейзажа с расплывающимся горизонтом — гармоничный, безмятежный природный ландшафт и бушующая гамма резких цветовых контрастов с первого взгляда, брошенного зрителем на холст, сообщают всему изображению отчетливый символизм: «Мир прекрасен, он создан богом для человека, но в нем царствует зло; оно принимает форму глупости, грехов и пороков; и земная жизнь человечества — это путь к возмездию, к кошмарам преисподней; это дорога в ад» [5, с. 18]. Приведенное утверждение представляется весьма вероятным: ведь согласно средневековой иконографии, корабль выступал в качестве символа христианской церкви, а его пассажиры являли собой души праведников, путешествующих в предуготованный им Рай; следовательно, плавание его антагониста, «Корабля дураков», т. е. «корабля грешников», — символ перехода нераскаявшихся
душ прямиком в Ад. Справедливость подобной трактовки содержащейся в картине Босха аллегории подтверждает анализ многочисленных художественных деталей, которыми изобилует живописное полотно нидерландского мастера Северного Возрождения.
Внимание зрителя привлекает фантастическая мачта «Корабля дураков», на деле являющая собой ветвистое дерево — его тонкий силуэт, разбиваемый на две равные части пышной листвой крон, становится своего рода стержнем, связывающим две половины холста. Словно Мировое Древо, мачта произрастает в самом центре вселенной «Корабля» Босха и делит ее на два царства — небесное и подземное, два мира — праведников и грешников. Помимо всего прочего, в пышной листве верхней кроны столь причудливого дерева-мачты зритель замечает уродливый лик, напоминающий оживший человеческий череп, на деле являющий собой голову совы — птицы ночи, символ греха и неверия, которая у Босха служит «аллегорией беспросветно темной, не освещенной светом веры прошлой жизни человека» [5, с. 125], за которую ему вскоре придется понести соответствующее наказание. В мифологии Босха сова — представитель потустороннего мира, который изобличает зло; на картине, вперив свой пристальный мрачный взор на палубу, она выступает в качестве грозного судьи веселящихся грешников.
Отдельно стоит сказать о неприметном вначале утесе, краешек которого виднеется в правой части «пейзажной» половины «Корабля». Скала, к которой в скором времени приблизятся горе-мореходы, подобно грозной стихии вторгается в безмятежное пространство идиллического пейзажа, напоминая о быстротечности земной радости. Ее коричневый абрис своими очертаниями походит на врата в царство мертвых, распахнутые навстречу его новым обитателям.
Такова панорама, на фоне которой пассажиры «Корабля дураков» Босха совершают свой морской вояж.
Кто же именно плывет на утлой лодчонке брабантского художника? На своем полотне Босх размещает двенадцать персонажей: двух монашек, монаха, шестерых крестьян, паяца и двух обнаженных пловцов. Четверо из перечисленных «мореплавателей» предстают в нетипичных для них ролях: монашка весело бренчит на лютне, вместе с другими пытаясь откусить подвешенный на веревке блин; монах, сидящий напротив с широко открытым ртом, в свою очередь, жаждет ухватить свой кусок; вторая монахиня, расположившаяся на корме, посмеиваясь над уснувшим, будит его, поливая вином из кувшина; и, наконец, взгромоздившись на нос корабля и отвернувшись от честной компании, держа в руках чашу с вином, смотрит вдаль сгорбленный паяц. Как отмечает Паола Волкова, «Они не персоны — они персонажи балаганного действа. Они все на одно лицо» [2, с. 82].
Интерес вызывает то, как художник изобразил фигуры горемычных мореходов: половина героев его картины показана зрителю в таком ракурсе, который демонстрирует лишь одну руку каждого из них, в то время как остальные шесть персонажей, включая монаха и двух монашек, изображены так, чтобы были видны обе их руки. По всей видимости, подобная композиция может быть воспринята в качестве аллюзии на ветхозаветное деление животных Ноева ковчега на чистых и нечистых. Если внимательно проанализировать поведение каждого из участников «плавания» и атрибуты, которыми их снабдил художник, становится ясно, кому из них автор картины пророчит Чистилище и, следовательно, надежду на спасение души, а кому указывает на прямую дорогу в Ад.
Анализ композиции картины свидетельствует о том, что главными грешниками на
«Корабле» являются церковные служащие. Подобная трактовка не удивительна, учитывая негативное отношение к дискредитировавшей себя католической церкви и к ее представителям в эпоху Реформации. Формальное изображение монаха с монашками, предающихся разгулу, художник усиливает целым рядом художественных деталей. Так, лютня в руках одной монашки и кувшин в руках другой — символы любострастия; обнаженное левое ухо монаха — символ предательства, которое служитель церкви выказывает по отношению к христианским добродетелям; сухой посох с карнавальной маской, что держит в руках паяц, — символ отмирания. Последний персонаж интересен еще и потому, что именно он, лицедей, главное действующее лицо площадного фарса, на «празднике жизни», устроенном на «Корабле дураков», единственный оказывается в стороне от происходящего — обществу, в котором люди превратились в шутов и предаются всевозможным глупостям, нет нужды в скоморохе.
Как видит зритель, монах прочно обосновался на своем месте: правой рукой он держится за дерево-мачту, в то время как его левая рука покоится на доске, служащей столом. Примечательны предметы, поставленные на него Босхом: оловянный стакан и блюдо с двенадцатью (по одной на каждого «пассажира») вишнями — оба символы похоти. Любопытно, что из трех вишен, лежащих рядом с блюдом, две находятся у самой руки монаха, и одна — около монахини, словно указывая на тех, кто более остальных предается запретным удовольствиям. При этом именно эти герои написаны Босхом в наибольшей близости к заветному масленичному блину — их глаза с жадностью взирают на близкую добычу, а рты широко раскрыты (символ алчности). Стоит отметить, что изображение самого лакомства, на которое так покушаются
должные демонстрировать всяческое воздержание монах с монашкой, весьма символично, поскольку в средневековой традиции форма круга выступала одновременно в роли символа Божьего Ока и единственной истины. Очевидно, на «Корабле» Босха участь их символического воплощения — быть уничтоженным. Примечательно, что форма круга, приданная этому изображению, — искаженная, с неровными краями: таким образом, символ истинной веры трансформируется в символ ложного идеала, к которому алчно тянутся грешники.
Зритель, переводящий взгляд от монаха к его верным спутницам, отмечает, что находящаяся напротив него, обеими руками сжимает лютню, в то время как другая, стоящая поодаль, левой рукой тормошит заспанного крестьянина, правой поливая его вином из кувшина — у обеих в руках предметы, символизирующие сладострастие. Продолжая изучать живописное полотно Босха, наблюдатель замечает двух обнаженных мужчин, находящихся в воде и неотступно преследующих корабль: тот из них, что находится у ног монаха, обеими руками цепляется за борт судна, пытаясь то ли остановить его, то ли забраться внутрь; одновременно второй пловец, изображенный под столом, со стороны музицирующей монашки, двумя руками держит над водой пустую чашу, протягивая ее своему приятелю, чтобы передать на корабль и наполнить вином — именно таким образом, обнаженными и погруженными в воду, в Средние века изображались отъявленные грешники.
И, наконец, взор увлеченного исследователя «фабулы» босховского «Корабля дураков» падает на обжору-крестьянина, забравшегося на мачту с тем, чтобы срезать прикрепленного к ней жирного масленичного гуся — символ бдительности, о которой напрочь забыли предающиеся безудержному веселью участники плавания: в
правой руке он сжимает большой нож, которым вот-вот дотянется до намеченной цели, а левой — плотно обхватил ствол дерева, к которому привязан гусь. Своеобразной виньеткой этому «сюжету» служит развевающийся над кораблем алый флаг с изображенными на нем звездой и полумесяцем — символом вероотступничества.
Что касается остальных членов экипажа «Корабля дураков», тех, кого Босх изобразил в отличном от других ракурсе, их поведение и сопровождающие мореплавателей атрибуты также не лишены символического смысла, в определенной степени пророчащего их дальнейшую участь. Одним из таких участников морского путешествия является уснувший крестьянин, укрывшийся на корме, будто бы устав от нескончаемого разгула — рядом с ним художник изобразил большой медный кувшин (символ похоти), который, однако, находится не в самой лодке, а спущен за борт и наполовину погружен в воду (!). Другой герой — крестьянин, участник масляничной игры, воздевший левую руку к небу; с закрытыми глазами взирает он на происходящее вокруг буйство плоти; рядом с ним Босх поместил шест с надетым на него кувшином — перевернутый сосуд в иконографии живописца является символом духовной пустоты. Во многом сходен с этим персонажем другой «игрок с блином», написанный Босхом в самом центре картины, — в отличие от его спутников он изображен с закрытым ртом и глазами, а на лице — выражение полной отрешенности от происходящего. В левую руку пятого «игрока» художник вложил один из своих излюбленных символов, непременный атрибут целого ряда аллегорических полотен, — деревянную ложку (символ расточительства) невероятных размеров, которая, в данном случае, используется в не свойственной ей роли весла. Далее следует пропойца, изображенный на носу утлой лодчонки, — в приступе рвоты он свесился за борт, ухватившись
правой рукой за высохшую ветку — символ истощенных жизненных сил, который усиливается другим атрибутом — прикрепленной к сухой ветке дохлой рыбой — традиционным символом христианской веры, которая на «Корабле дураков» умерщвлена и вывешена за борт. Последним из этой шестерки пассажиров является паяц: он демонстративно отвернулся от пьяной компании и, неспешно отхлебывая вино из чаши, что держит в правой руке, сосредоточенно вглядывается в даль; у его левого плеча торчит шутовская маска, выражение которой, детально выписанное Босхом, представляется весьма трагическим.
Что сулит своим «дуракам» Иеронимус Босх? Каков исход их плавания? Будет ли их корабль разрушен грозной стихией, как предрекал в своей поэме Себастьян Брант, или же, как и избранным пассажирам судна базельского поэта, им представится шанс осознать свои проступки и, покаявшись, обрести мудрость, а следовательно и спасение душ? По всей видимости, прогноз нидерландского живописца куда мрачнее: ни одному из мореходов и дела нет до состояния корабля, до курса, который он держит, и до пристани, что ждет его впере-
ди. Мачта проросла, вместо руля — сухая ветка, и та оставлена без присмотра, веслом служит огромная ложка в руках увлеченного игрой крестьянина, двое грешников, погрязших в пучине порока, всячески препятствуют продвижению корабля, словно желая навеки оставить его в этой мутной стоячей воде. Очевидно, что взгляд Босха на современное ему общество лишен идеализма — созданное им живописное полотно полно горького сарказма, и самое большее, на что уповает художник для пассажиров своего «Корабля», для самого себя и человечества в целом, — это Чистилище, где будет дан последний шанс, чтобы покаяться.
В заключение стоит добавить, что, помимо двух представленных выше произведений искусства Северного Возрождения, немалую лепту в создание нового мифопо-этического образа внес литературный шедевр, на этот раз созданный в лоне французского Ренессанса непревзойденным мастером гротеска Франсуа Рабле. Однако, очевидно, рассказ о достославном плавании пантагрюэлевой команды к оракулу Божественной Бутылки Бакбук — сюжет следующего исследования...
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Брант С. Корабль дураков.
2. Волкова П. Мост через бездну. М.: Зебра Е. 2013. 320 с.
3. История искусств стран Западной Европы от Возрождения до начала XX века. Искусство Раннего Возрождения / Под ред. И. А. Шкирича. М.: Искусство, 1980. 527 с.
4. Сакс Г. Избранное. М.: Художественная литература, 1989. 478 с.
5. Фомин Г. И. Иероним Босх. М.: Искусство, 1974. 160 с.
6. ФукоМ. История безумия в классическую эпоху. М.: ACT, 2010. 704 с.
REFERENCES
1. Brant S. Korabl' durakov.
2. Volkova P. Most cherez bezdnu. M.: Zebra E. 2013. 320 s.
3. Istorija iskusstv stran Zapadnoj Evropy ot Vozrozhdenija do nachala XX veka. Iskusstvo Rannego Vo-zrozhdenija / Pod red. I. A. Shkiricha. M.: Iskusstvo, 1980. 527 s.
4. Saks G. Izbrannoe. M.: Hudozhestvennaja literatura, 1989. 478 s.
5. Fomin G. I. Ieronim Bosh. M.: Iskusstvo, 1974. 160 s.
6. FukoM. Istorija bezumija v klassicheskuju epohu. M.: AST, 2010. 704 s.
