CC BY
216
УДК 82
МИФОЛОГЕМА СТРОИТЕЛЬНОЙ ЖЕРТВЫ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ XIX - ХХ ВВ.
О.Н. КАЛЕНИЧЕНКО
Белгородский государственный институт искусств и культуры e-mail: onkalenich@mail.ru
В статье рассматриваются особенности бытования мифологемы строительной жертвы в русской литературе второй половины XIX - первой половины ХХ веков.
Ключевые слова: мифологема строительной жертвы, поэтика, русская литература, традиция.
Литературоведы, изучая творчество Ф.М. Достоевского в свете фольклорных параллелей, уже отметили соотнесенность вопроса Ивана Карамазова в главе «Бунт» романа «Братья Карамазовы» с древнейшей мифологемой строительной жертвы1. Однако пока никто из исследователей не обратил внимания на то, какой резонанс эта мифологема получила в русской литературе конца XIX - середины ХХ веков. А это, как представляется, достаточно важный аспект изучения и бытования мифологемы в отечественной литературе, и проблемы традиций.
Напомним, что в мифологических представлениях многих народов мира существовало убеждение о необходимости жертвы при строительстве нового жилища (дома, замка, моста, города).
Приводя примеры жертвоприношений при постройке домов, Дж. Фрэзер связывает это либо с умилостивлением «лесных духов, которые еще могут пребывать в бревнах: они-де придут от этого в хорошее расположение духа и не причинят вреда обитателям дома», либо с приданием прочности и долговечности строению, «точнее, для того, чтобы разгневанный дух посещал это место и охранял его от вторжения врагов»2. Причем разные духи требуют разных приношений. Так, для «лесного духа» «тораджи с острова Целебес закалывают козу, свинью или буйвола и вымазывают всю постройку его кровью»3. При закладке фундамента нового здания в Греции для «разгневанного духа» «:...обычай предписывает зарезать петуха, барана или ягненка и окропить их кровью краеугольный камень, под которым затем и хоронят животное» . Правда, иногда, отмечает ученый, «вместо того, чтобы убить животное, строитель подманивает к краеугольному камню человека, тайком снимает мерку с его тела, какой-нибудь части тела или с его тени и зарывает ее под камнем; или он кладет краеугольный камень на тень человека. Считается, что такой человек на протяжении года
1 Ветловская В.Е. Творчество Достоевского в свете литературных и фольклорных параллелей. «Строительная жертва» // Миф - Фольклор - Литература. - Л., 1978. - С. 105-106.
2 Фрэзер Дж. Дж. Золотая ветвь: Исследования магии и религии. - М., 1980. - С.138, 219.
3 Фрэзер Дж. Дж. Там же. - С.138.
4 Фрэзер Дж. Дж. Там же. - С.219.
умрет»5. Далее Дж. Фрэзер объясняет, что «.снятая с тени мерка рассматривалась как эквивалент самой тени, и зарыть ее значило зарыть жизнь или душу человека, который, лишившись ее, должен умереть. Этот обычай пришел ... на смену древней
практике замуровывания живого человека в стену или под краеугольным камнем но-
6
вого строения.» .
Очевидно, что жертвы при постройке зданий приносятся духам для того, чтобы те не причиняли вреда обитателям и защищали строение от врагов. Жертва может быть как животной, так и человеческой (в новое время «душевной»).
А. Афанасьев, исследуя поэтические воззрения славян на природу, отметил сходные верования и обычаи у русских, украинцев и белорусов.
Славяне верили в то, что «дом не иначе может быть выстроен, как на голову одного из тех, которые будут жить в нем», и что «ни один дом не может стоять без охраны его стен родовым пенатом»7. С «родовым пенатом» (по Дж. Фрэзеру - духами) связывается целый комплекс народных верований и примет. Вот что пишет ученый: «Так как ни один дом не может стоять без охраны его стен родовым пенатом, и так как с представлением последнего связывалась мысль о духе родоначальника -предка, обитающем у домашнего очага, то отсюда возникло следующее верование: новопостроенное жилье тогда только будет прочно, когда умрет глава поселившейся в нем семьи, когда, следовательно, в душе усопшего дом получит своего гения-хранителя, своего домового. В нашем народе существует примета, что постройка нового дома влечет за собою смерть хозяина, и другая, что тот из родичей умрет раньше, кто прежде всех войдет в новый дом». Поэтому «.по требованиям старинного обряда, первым входит старший в роде.»8.
Однако, по верованиям крестьян, человеческой смерти при постройке дома можно избежать. Для этого надо убить, т.е. принести в жертву, какое-нибудь животное и закопать его в землю. Причем в разных губерниях есть свои тонкости. Так, в Архангельской губернии убитое животное зарывают в землю и «кладут на том месте первое бревно». В Курской губернии «с этой целью, при переходе на новоселье, отрубают у курицы голову на пороге новой избы и отрубленную голову закапывают под передним углом. О других местностях ученый пишет так: «.Приступая к постройке дома, плотники при самых первых ударах топором назначают голову скотины или птицы, на которую закладывается здание, и верят, что такое обреченное животное непременно издохнет и падет в скором времени; пока делается сруб, крестьяне боятся как бы не оскорбить плотников, и охотно их угощают, чтобы они не заклали дома на
9
голову хозяина или кого из домочадцев» .
Как видим, по представлениям наших предков новое жилище требует или своего духа-охранителя (по народным рассказам, «домовой охотнее всего принимает вид хозяина или одного из умерших членов семьи»), или какой-нибудь жертвы («по крайней мере чтобы основание дома было орошено кровью петуха (курицы), ягненка или другого животного»), т.е. в любом случае необходимы жертвоприношения - или человеческие, или животные.
По мнению А. Афанасьева, такие жертвы приносились как для умилостивления «родовых пенатов» - «да охраняют» они жилище и поддерживают его «своею
5 Фрэзер Дж. Дж. Там же. - С.219.
6 Фрэзер Дж. Дж. Там же. - С.219.
7 Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения славян на природу: в 3 т. - М., 1868. Т.2. - С.83.
8 Афанасьев А.Н. Там же. - С.83.
9 Афанасьев А.Н. Там же. - С.84.
благодатною силою», так и для «богини Земли - да потерпит она воздвигаемое на ней здание»10.
Но среди жертвоприношений, в частности человеческих, ученые особо выделяют обычаи, когда в жертву приносятся дети.
А. Афанасьев отмечает, что в основании Новгорода заложено дитя, и «по немецким преданиям., в основание городов, мостов и замков закладывались люди (преимущественно дети); если не делали этого, то здания не могли удержаться, распадались и проваливались сквозь землю»11.
Кроме того, во всем мире во время моровых язв детей (младенцев) живыми закапывали в землю.
Очевидно, что на детей жертв возлагались большие надежды как при постройке больших комплексов зданий, так и в период мировых бедствий. Эти верования могут быть, скорее всего, объяснимы только особой чистотой, невинностью и безгрешностью маленьких мучеников.
По-видимому, впервые в мировой литературе философско-этический ракурс этой мифологеме придал Ф.М. Достоевский в романе «Братья Карамазовы».
Коллекцию «фактиков» и прежде всего один из самых страшных «анекдотиков» о страданиях детей - рассказ о растерзанном мальчике (пятая книга романа «Pro и contra», глава «Бунт») - Иван передает Алеше для обоснования своей убежденности в необходимости «переделки всего человечества по новому штату»12. Воздействие почти бесстрастно рассказанной истории о мальчике, затравленном борзыми, так велико, что на провоцирующий вопрос Ивана: «Ну ... что же его? Расстрелять? Для удовлетворения нравственного чувства расстрелять?» - Алеша отвечает сначала утвердительно.
Приобретая в процессе повествования все признаки притчи, Иванова «картинка» получает несколько значений и уровней обобщения. По мнению Ивана, позорное и жестокое в бытии людей рождено и воспитано деспотической системой, давшей одним безраздельную власть над другими. За трагическим фактом гибели ребенка для героя-философа вырастает та переполненность мира страданиями, которая заставляет его не принимать этот мир. Вместе с тем «пропитанность» земли слезами человеческими заставляет героя ставить «мировые вопросы, не иначе: есть ли Бог, есть ли бессмертие?»13, ибо от ответа на них зависит путь и способ «переделки мира по новому штату».
Мир, считает Иван Карамазов, необходимо «переделать» во имя гармонии и добра, но неизбежно возникает вопрос об искуплении страданий и прощении за них. Отвечая на него, Иван использует тот же «фактик» о затравленном мальчике: может ли «лань лечь подле льва», может ли «мать обняться с мучителем, растерзавшим псами сына ее»14? Если мать, по мнению героя, может простить свое материнское страдание, то страдание ребенка простить не может. Очевидно, что на пересечении этих значений и открывается суть рассказа Ивана как философского иносказания-притчи.
Притчевый смысл всей «коллекции» «анекдотиков» становится бесспорным, когда Иван задает Алеше знаменитый вопрос: «Представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего
10 Афанасьев А.Н. Там же. - С.84.
11 Афанасьев А.Н. Там же. - С.86.
12 Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30 т. - Л., 1976. Т.14. - С.213.
13 Достоевский Ф.М. Там же. - С.213.
14 Достоевский Ф.М. Там же. - С.222-223.
лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачонком в грудь, и на неотмщенных слезках его основать это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги!»15. Оба героя отвечают на этот вопрос отрицательно. Правда, Алеша чуть позже скажет, что есть «во всем мире существо, которое могло бы и имело право простить», «и оно может все простить, всех и вся и за все, потому что само отдало неповинную кровь свою за всех и за все»16.
Итак, «фактик» Ивана убедительнее всех теоретических аргументов доказывает, что мир, основанный на «страданиях человечества», необходимо изменить. Вместе с тем он демонстрирует для Ивана аксиоматичную невозможность как переделать мир без жертвы - «неоправданной крови маленького замученного», так и принять гармонию, построенную на крови. Безусловно, «маленькая картинка», соотносясь с такими контекстами, получает вселенский смысл. В то же время одна из граней притчи очевидно соотносит ее с древнейшей мифологемой строительной жертвы, на что в свое время указала В. Ветловская и этот факт мы отметили в начале нашей статьи.
Заметим, что речь идет не о сознательном использовании Достоевским или его героем одного из архаических представлений человечества. Иван остается в пределах христианского мышления при всех своих сомнениях и колебаниях, что ему пророчески предрек старец Зосима. Но точно так же, как за рядом признаков поэтики Достоевского просматриваются характерные особенности мениппеи (М. Бахтин) или мифопоэтических представлений о мире (В. Топоров), за суждениями Ивана о страданиях ребенка, положенных в основу гармонии, безусловно, просматривается мифологема строительной жертвы.
Признаки этой мифологемы отчетливо проступают за страшным бытовым фактом и в «В овраге» А. Чехова.
Ладная и красивая, деловая и хваткая, Аксинья хищно следит за приумножением цыбукинского добра, до поры до времени скрывая свои тайные намерения прибрать все богатство к своим рукам. Однако когда на ее пути возникает «препятствие» в лице маленького Никифора Анисимыча, она, не задумываясь, безжалостно обваривает его кипятком.
Младшая невестка становится «архитектором» своего благополучия «на крови» маленького мальчика: «.Все перешло в руки Аксиньи; она и продает, и покупает, и без ее согласия ничего нельзя сделать»17. Очевидно, что победа Аксиньи «в борьбе за место под солнцем» предрешена заранее, так как в ней напрочь отсутствует духовное начало и необыкновенно развито начало плотское, восходящее к животной первозданности. Недаром Чехов постоянно подчеркивает наивные глаза и наивную улыбку младшей невестки. Кроме того, писатель несколько раз ассоциирует героиню со змеей: «И в этих немигающих глазах, и в маленькой голове на длинной шее, и в ее стройности было что-то змеиное; зеленая, с желтой грудью, с улыбкой, она глядела,
как весной из молодой ржи глядит на прохожих гадюка, вытянувшись и подняв голо-
18
ву» . Венцом такого рода зоологических характеристик становится сравнение Аксиньи с «красивым ... гордым животным». Примечательно, что Липа тоже получает зоологическую характеристику, но совсем иного плана: «тонкий серебристый голо-
15 Достоевский Ф.М. Там же. - С.223-224.
16 Достоевский Ф.М. Там же. - С.224.
17 Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. Сочинения. - М., 1986. Т. 10. С.177-178.
18 Чехов А.П. Там же. - С.156.
сок» Липы и то, как она «глядела на солнце со своей детской улыбкой», ассоциируется у Чехова с жаворонком, - птичкой, оповещающей приход весны.
Мифологема строительной жертвы помогает Чехову раскрыть психологию возникшей в России «самобытной «буржуазии» - заводчиков и торговцев из мещан и
19 20
крестьян» , показать возникновение в их среде нравственных уродов , признающих лишь одно - расчет и наживу. Вместе с тем эта мифологема как бы размыкает жесткость анализа социальной психологии в универсальный общечеловеческий план. Подтверждает такое прочтение и одна из финальных сцен повести: «.У самого пруда в кустах, за поселком и кругом в поле заливались соловьи. Чьи-то года считала кукушка... В пруде сердито, надрываясь, перекликались лягушки. Какой был шум! Казалось, что все эти твари кричали и пели нарочно, чтобы никто не спал в этот весенний вечер, чтобы все, даже сердитые лягушки, дорожили и наслаждались каждой минутой: ведь жизнь дается только один раз!
На небе светил серебристый полумесяц, было много звезд. <...> Липа шла быстро. Она глядела на небо и думала о том, где теперь душа ее мальчика: идет ли следом за ней или носится там вверху, около звезд, и уже не думает о своей матери?
О, как одиноко в поле ночью, среди этого пения, когда сам не можешь радоваться, когда с неба смотрит месяц, тоже одинокий, которому все равно - весна теперь или зима, живы люди или мертвы. Когда на душе горе, то тяжело без людей. <.>
И вдруг ясно послышалась человеческая речь:
- Запрягай, Вавила!
Впереди, у самой дороги, горел костер; пламени уже не было, светились одни красные уголья. <.>
- Я в больнице была, - сказала Липа, помолчав. - Сыночек у меня там помер. Вот домой несу.
Должно быть, старику было неприятно слышать это, потому что он отошел и проговорил торопливо:
- Это ничего, милая. Божья воля.<.>
Старик поднял уголек, раздул - осветились только его глаза и нос, потом . подошел с огнем к Липе и взглянул на нее; и взгляд его выражал сострадание и нежность.
- Ты мать, - сказал он. - Всякой матери свое дите жалко.
И при этом вздохнул и покачал головой.»21.
Природа, рвущаяся в весеннем порыве и в то же время чуждая Липе, не может облегчит душу молодой женщины. Только встреча с живыми людьми дает ей возможность выговорить свое горе. Духовная чуткость незнакомцев, их сочувствие и сопереживание оказываются очень важными в этот момент для героини. Именно поэтому так необычно воспринимает она мужиков: «Телеги скрипели, выезжая на дорогу.
- Вы святые? - спросила Липа у старика.
- Нет. Мы из Фирсанова.
- Ты давеча взглянул на меня, а сердце мое помягчило. И парень тихий. Я и
22
подумала: это, должно, святые» .
Ночной незатейливый разговор начинает играть в повести особую роль, так как за ним постепенно проступают мотивы, восходящие к Библии: Мать - Сын - горе Матери. Действительно, горе Матери безмерно: «Мой сыночек весь день мучился.
19 Чехов А.П. Там же. - С.477.
20 Чехов А.П. Там же. - С.446.
21 Чехов А.П. Там же. - С.173-174.
22 Чехов А.П. Там же. - С. 174.
Глядит своими глазочками и молчит, и хочет сказать и не может. <.> И скажи мне, дедушка, зачем маленькому перед смертью мучиться? Когда мучается большой человек, мужик или женщина, то грехи прощаются, а зачем маленькому, когда у него нет
23
грехов? Зачем?» .
Бесхитростный рассказ Липы о мучениях сына перед смертью заставляет припомнить «фактики» Ивана Карамазова о «страданиях одних детей». Иван Карамазов объясняет отбор своих «фактиков» тем, что он хочет «обузить» тему своего разговора: «Я хотел заговорить о страдании человечества вообще, но лучше уж остановимся на страданиях одних детей. Это уменьшит размеры моей аргументации раз в десять, но лучше уж про одних детей. <.> .О больших я и потому еще говорить не буду, что, кроме того, что они отвратительны и любви не заслуживают, у них есть и возмездие: они съели яблоко и познали добро и зло и стали «яко бози». Продолжают и теперь есть его. Но деточки ничего не съели и пока еще ни в чем не виноваты»24. Безусловно, такое «ограничение» темы только расширяет сферу ее воздействия, увеличивает масштаб обобщения до вселенского. И об этом прекрасно знает сам рассказчик, философ-теоретик: «В сотый раз повторяю - вопросов множество, но я взял одних деток, потому что тут неотразимо ясно то, что мне надо сказать. Слушай: если все должны страдать, чтобы страданием купить вечную гармонию, то причем тут де-
25
ти.» .
Нельзя не заметить, что Никифор, «маленький ребеночек, тощенький, жалкенький», невидимыми крепкими нитями связан со своим дедом, «стариком оборотливым», Цыбукиным Григорием Петровичем. И не только потому, что «у старика всегда была склонность к семейной жизни и он любил свое семейство больше всего на свете». Оба Цыбукина, и старый и малый, стали жертвами Аксиньи: один - умер, другой - практически выгнан из собственного дома и, голодный, бродит по улицам деревни.
Не выдержав ударов судьбы, старик теряет былую силу, начинает постепенно походить на беспомощного ребенка. «Цыбукин уже не вмешивается в дела. Он не держит при себе денег, потому что никак не может отличить настоящих от фальшивых, но молчит, никому не говорит об этой своей слабости. Он стал как-то забывчив, и если не дать ему поесть, то сам он не спросит: уже привыкли обедать без него.»26. В ракурсе мифологемы строительной жертвы знаменательна и последняя встреча старика Цыбукина с Липой. «Липа и Прасковья немножко отстали, и, когда старик поравнялся с ними, Липа поклонилась низко и сказала:
- Здравствуйте, Григорий Петрович!
И мать тоже поклонилась. Старик остановился и, ничего не говоря, смотрел на обеих; губы у него дрожали и глаза были полны слез. Липа достала из узелка у матери
27
кусок пирога с кашей и подала ему, он взял и стал есть» .
«Кроткая душа» Липы простила своим обидчикам смерть сына, а гордый Григорий Петров, «не любивший мужиков», принимает прощение от этой кроткой души.
В свете финала особую весомость приобретает философская мудрость старика
из Фирсанова: «Жизнь долгая - будет еще и хорошего и дурного, всего будет. Велика
28
матушка Россия!» .
23 Чехов А.П. Там же. - С. 175
24 Достоевский Ф.М. Указ. соч. - С.216.
25 Достоевский Ф.М. Там же. - С.222.
26 Чехов А.П. Указ. соч. - С.178.
27 Чехов А.П. Там же. - С.180.
28 Чехов А.П. Там же. - С. 175.
С мифологемой строительной жертвы связаны и «Именины» Чехова. Именно ребенок помогает «купить вечную гармонию» своим несбывшимся родителям в этом чеховском рассказе.
Первые критики утверждали, что «кричащий диссонанс» (появление на свет нового человека и пошлые разговоры) «придуман автором без всякой внутренней связи между характерами действующих лиц и событиями дня именин. И нужна была г. Чехову как раз такая случайность, чтобы семейный праздник и появление на свет ребенка непременно совпали в один и тот же день.»29.
Нам же представляется, что рассмотрение «Именин» сквозь призму мифологемы строительной жертвы позволяет объяснить этот «кричащий диссонанс».
Сразу необходимо заметить, что в чеховском рассказе рядом с героями, Ольгой Михайловной и Петром Дмитричем, незримо присутствует «маленький человечек», «который должен был родиться. месяца через два». Мысли о нем часто посещают Ольгу Михайловну, так как приятны ей. В то же время, создающие душевный комфорт, они требуют отречения от суеты и мелочности жизни, душевного равновесия и определенного эмоционального настроя. Героиня «привыкла к тому, что эти мысли приходили к ней, когда она с большой аллеи сворачивала влево на узкую тропинку; тут в густой тени слив и вишен сухие ветки царапали ей плечи и шею, паутина садилась на лицо, а в мыслях вырастал образ маленького человечка неопределенного пола, с неясными чертами, и начинало казаться, что не паутина ласково щекочет лицо и шею, а этот человечек; когда же в конце тропинки показывался жидкий плетень, а за ним пузатые ульи., когда в неподвижном воздухе начинало пахнуть и сеном и медом и слышалось кроткое жужжанье пчел, маленький человечек совсем овладевал Ольгой Михайловной. Она садилась на скамеечке около шалаша. и принималась
30
думать» .
Однако в день именин Петра Дмитрича жене именинника не удается думать о «маленьком человечке», несмотря на то что «обязанность непрерывно улыбаться и говорить, звон посуды, бестолковость прислуги. утомили ее до изнеможения». Ольгу Михайловну беспокоят и мысли о муже, который «увлекся фальшивою ролью и зашел слишком далеко»31. Поэтому, когда «она дошла до скамеечки, села и стала думать», то «в ее воображении вместо маленького человечка вставали большие люди, от которых она только что ушла».
Ольга Михайловна начинает подробно анализировать поведение мужа за последнее время, но «бабья логика» вызывает в ее душе ревность, досаду и агрессивность, которые затем переходят в настоящую ненависть к его шагам, неискреннему смеху и голосу. В то же время героиня постепенно осознает, что и она не искренна с гостями, что и она вовлечена в круг лжи. «Ольга Михайловна не любила уездных чиновников. Ей не нравились их неуклюжие церемонные жены, сплетни, частые поездки в гости, лесть перед мужем, которого все они ненавидели. Теперь же, когда они пили, были сыты и не собирались уезжать, она чувствовала, что их присутствие утомительно до тоски, но, чтобы не показаться нелюбезной, она приветливо улыбнулась судебному следователю и погрозила ему пальцем. Через залу в гостиную она прошла улыбаясь и с таким видом, как будто шла приказать что-то и распорядиться. «Не дай Бог, если кто остановит!» - думала она, но сама заставила себя остановиться в гостиной, чтобы из приличия послушать молодого человека, который сидел за пианино и
29 Чехов А.П. Указ. соч. Т.7. - М., 1985. - С.658.
30 Чехов А.П. Там же. - С. 167.
31 Чехов А.П. Там же. - С.171.
играл; постояв минутку, она крикнула: «Браво, браво. Жорж!» - и, хлопнув два раза
32
в ладоши, пошла дальше» . В таком состоянии Ольга Михайловна пытается уже «насильно вообразить маленького человечка», но ничего не получается. «В воображении пронеслись Григорий, Митя, Коля, лица мужиков.».
Знаменательно, что эта последняя неудачная попытка душевно настроиться на «маленького человечка» получает в рассказе точную временную координату. Ольга Михайловна «вышла и взглянула на часы: было без пяти минут шесть. И она удивилась, что время идет так медленно, и ужаснулась, что до полуночи, когда разъедутся гости, осталось еще шесть часов»33. С этого момента героиня как бы забывает о существовании «маленького человечка». Она говорит о будущих родах с Варварой, думает о смерти во время начавшихся преждевременных родов и о том, что «он родится не живой», но ребенок теперь будет восприниматься ею как нечто отстраненное.
В то же время ложь все глубже проникает в сознание героини и окрашивает окружающий ее мир в черный цвет. Так, она начинает ненавидеть «всех женщин, сидевших в лодке», так как им нравится ее муж, Петр Дмитрич. «Беспокоили ее и те люди, которые сидели с нею в лодке. Все это были обыкновенные, недурные люди, каких много, но теперь каждый из них представлялся ей необыкновенным и дурным. В каждом она видела одну только неправду. <.> Ольга Михайловна поглядывала на другие лодки, и там она видела одних только неинтересных чудаков, актеров или недалеких людей. Вспомнила она всех, кого только знала в уезде, и никак не могла вспомнить ни одного такого человека, о котором могла бы сказать или подумать хоть что-нибудь хорошее. Все, казалось ей, бездарны, бледны, недалеки, узки, фальшивы, бессердечны, все говорили не то, что думали, и делали не то, что хотели»34.
В конце концов «досада, ненависть и гнев, которые накоплялись у нее в течение дня», ночью прорвались эмоциональным взрывом, приведшим к трагедии. Во имя внешних приличий и стремления быть как все в своем уездном обществе, ради позерства и удовлетворения своего тщеславия супруги жертвуют жизнью «маленького человечка». И только тогда, когда «маленький человечек» «рождается неживой», они понимают, что настоящей семейной жизни «не нужно. ни. ценза, ни съездов., ни особых мнений, ни этих гостей, ни. приданого»35, что гармоничная семейная жизнь строится, прежде всего, на бережном отношении к ребенку.
За финальной сценой рассказа вырастает лирико-философский подтекст, который заставляет задуматься, правомерно ли такой страшной ценой приобретать знание
об истинном семейном счастье.
После Чехова мощный потенциал мифологемы строительной жертвы со всей остротой ощутили А. Ремизов и И. Бунин и, опираясь на традиции Достоевского и Чехова, создали свои варианты-версии мифологемы под знаменательным заголовком «Жертва». Прямо противоположные по цели - благородной (любовь к мужу у Ремизова) и прагматичной (забота о хозяйстве у Бунина) - жертвоприношения героев приводят к трагическому концу: сюжетно-развитому у Ремизова и подразумеваемому у Бунина.
Создается впечатление, что рассказ Бунина «Жертва» представляет собой современную вариацию древней мифологемы, так как в произведении последовательно разворачиваются все основные этапы-компоненты, в нее входящие.
32 Чехов А.П. Там же. - С.174-175.
33 Чехов А.П. Там же. - С. 177.
34 Чехов А.П. Там же. - С.184-185.
35 Чехов А.П. Там же. - С.198.
Как и в мифологеме, исходной ситуацией в рассказе является строительство героем нового дома: «Семен Новиков, живший с братом своим, сухоруким Никоном, Петровками горел. Братья согласились поделиться, и Семен, выселяясь из Брода, рубил себе избу на большой дороге»36. Затем автор останавливает свое внимание на вечере под Ильин день, знаменательность которого читатель поймет только значительно позже: «Под Ильин день плотники отпросились ко двору. Надо было ночевать на постройке Семену. Поужинав вместе с большой семьей брата, в тесноте, среди мух, он закурил трубку, накинул полушубок и сказал своим:
37
- У вас тут духота. Пойду на постройку, там ночую» .
Лаконизм и сжатость начала экспозиции, сменяются детальным описанием ночного пейзажа и недостроенной избы: «Ночь была месячная. За думами о будущем дворе Семен и не заметил, как поднялся из села по широкому прогону на гору и отмахал по большой дороге с версту - до своей запотолоченной, но еще не покрытой избы, стоявшей на опушке хлебов, в пустом поле, черневшей окнами без рам и тускло блестевшей против месяца концами свежих бревен по углам, паклей, торчавшей из пазов, и щепой на пороге. Низкий июльский месяц, поднявшийся за оврагами Брода, был мутен. Теплый свет его рассеивался. Спелые хлеба тускло, сумрачно белели впереди. А к северу было и совсем хмуро. Там заходила туча»38.
Очевидно, что Бунин изображает ситуацию и героя не мифологическими, а вполне реальными, конкретными, современными. Однако рисуя пребывание Семена в ночном недостроенном доме, писатель создает ситуацию, вполне отвечающую мифологеме, - ситуацию встречи героя с разгневанным божеством, которому не принесена жертва.
Возникающая на пересечении реальности и фантастики встреча героя под Ильин день с Ильей-пророком, завершается их разговором. Оказывается, разгневанный бог-громовержец трижды пытался напомнить о себе Семену, взять с него положенное приношение, но все три раза герой, не подозревая божественного умысла, благодаря крестьянской сноровке, выходил удачно из затруднительных положений. Лаконичный диалог становится подтверждением этому:
«- Позалетошний год я убил молоньей Пантелея, старшого твоего: ты зачем закопал его в землю по пояс, колдовством воротил его жить?
- Прости, Батюшка, - сказал Семен, кланяясь. - Жалко было малого. Рассуди: ведь кормилец-поилец при старости.
- Летошний год я посек, повалил твою рожь градом, вихрями: ты зачем прознал о том загодя, запродал эту рожь на корню?
- Прости, Батюшка, - сказал Семен, кланяясь. - Сердце чуяло, нуждишка была.
- Ну, а нонче, в Петровки, не я ли спалил тебя? Ты зачем спешишь строиться,
отделяешься?»39.
Обратим внимание на то, что весь разговор героев несет на себе ряд черт, свойственных практичному, даже, может быть, отчасти прагматичному, крестьянскому мировоззрению, причем с обеих сторон. Так, например, Семен объясняет свое обращение «к колдовству» не искренней любовью к сыну, а тем, что он «ведь кормилец-поилец при старости». В свете мифологемы становится понятен и выбор воздаяния, которое требует себе Илья. С одной стороны, со свойственным крестьянину практи-
36 Бунин И.А. Собрание сочинений: в 6 т. - М., 1987. Т.3. С.336.
37 Бунин И.А. Там же. - С.336.
38 Бунин И.А. Там же. - С. 336.
39 Бунин И.А. Там же. - С.337-338.
цизмом он отвергает характерные для религии проявления благочестия: свечи, паломничество, но останавливает свой выбор на девочке, по крестьянским понятиям -«лишнем рте». С другой же стороны, для народно-мифологического сознания только такая жертва - «умильная девочка» - и могла умилостивить разгневанное божество и дать крестьянской семье покой и благополучие:
«- Чуден ты, Батюшка, - серьезно усмехнулся Семен. - Да и что ж тут придумывать? Поставлю тебе свечку трехрублевую.
- Не из чего. На постройку потратился.
- Тогда в Киев схожу.
- Это только бездельничать, лапти трепать. На кого же хозяйство останется?
Семен задумался.
- Ну, девчонку, Анфиску, убей. Ей и всего-то второй годок. Девочка, сказать по совести, умильная, - жалко нам будет ее, да ведь что и сделаешь? Все не с малым
40
сменить» .
Как видим, мифологема строительной жертвы реализует себя в бунинской «Жертве» полностью, причем из всех возможных жертв выбирается наиболее весомая и в то же время наиболее страшная по своей сущности. Значимость такого выбора отчетливо проявляется в тексте произведения. Причем, если весь эпизод встречи героя с божеством строился на мерцающей игре двух планов - реального и фантастического, то финал рассказа - смерть девочки - воспринимается однозначно как суровая реальность.
Приняв жертву, Илья больше не вмешивается в жизнь Семена, «охраняет» его, живущего с тех пор «счастливо». В то же время автор, безусловно, осуждает такое решение героя, потому что ради благополучия крестьянской семьи жертвуется жизнь ни в чем не повинного ребенка. Именно поэтому, как представляется, за последней фразой произведения вырастает мощный философский подтекст, заставляющий вспомнить мысли Ивана Карамазова «о вечной гармонии»: стоит ли временное и относительное благополучие такой страшной жертвы?
Примечательно, что несоответствие принесенной жертвы и полученного результата подчеркивает цельность сознания героя. Для него старинные верования наполнены живой силой, не вызывают вопросов и не подлежат пересмотру, поэтому Семен отдает свою дочку в жертву со спокойной уверенностью, что так надо.
Рассказ Ремизова «Жертва», как представляется, соотносится с той разновидностью мифологемы, которую приводит Дж. Фрэзер: «Для спасения собственной жизни шведский король Аун, или Он, принес в городе Упсале в жертву богу Одину девять своих сыновей. После принесения в жертву второго сына король получил от бога ответ, что жизнь его продлится до тех пор, пока раз в девять лет он будет жерт-
41
вовать одного сына» .
Затемненная первая и вторая главы рассказа получают свое объяснение в третьей, кульминационной, открывающей всю неправомерность веры и надежды в спасительность и защиту строительной жертвы. Много лет назад героиня рассказа Александра Павловна, слепо стремясь сохранить дом и любимого человека, т.е. семью, в молитве к Богу отдает на заклание своих трех старших детей: «Собралась, еду,
- рассказывает Александра Павловна, - а сама, не переставая, Богу молюсь, все молюсь Богу: если, говорю, уж суждено горю, так сделай так, пускай Миша умрет, Лиза умрет, Зина умрет, только бы он жив остался. Что ж, думала тогда, маленькие еще
40 Бунин И.А. Там же. - С.338.
41 Фрэзер Дж. Дж. Указ. соч. - С.325-326.
ничего, только бы он жив остался. <.> Приезжаю домой. Оказывается, в доме пожар был, а Петр Николаевич при смерти лежал. Бог услышал молитву: спас и дом и от-
42
ца» .
Но мгновенной расплаты за спасение «семейного очага» не происходит. Дети на радость матери растут, взрослеют, в доме, по мнению героини, сохраняется все тот же покой и уют, а рядом с ней - все тот же любимый человек. Заботы о Благодатном и семье становятся для Александры Павловны желанной гармонией, ее полным счастьем. И только через пятнадцать лет в крещенские праздники начинается страшная расплата за вымоленное когда-то семейное благополучие: медленно и неотвратимо смерть забрала всех «обещанных» детей, причем именно в том порядке, в котором они отдавались в жертву. Привлекает внимание одно интересное совпадение: страшная расплата начинает осуществляться именно тогда, когда на небе «зажглась Богоявленская звезда». Нам затруднительно выделить какой-то ведущий или обобщающий смысл из многозначности этой явно символической ситуации. Ее можно рассматривать либо как воплощение обещанной жертвы, и тогда звезда становится знаком, что пришло время принести ту жертву, которая была обещана, либо это наказание за бесчеловечность мольбы, и тогда звезда - это знак, что пришло время расплаты за ее без-гуманность.
Ремизов убедительно и последовательно показывает в своем рассказе, что жертвоприношение героиней детей в конце концов оказалось напрасным, так как дети, приносящие радость окружающим, умерли, а вместо любимого человека все годы рядом с Александрой Павловной жила механическая кукла, восходящая своей фантастичностью или к одному из ликов смерти, или к одному из ее служителей. Пожар, уничтожающий Благодатное и его обитателей, становится наказанием за стремление к «гармонии», пусть семейной, основанной на строительной жертве.
Оставаясь сугубо конкретными и частными, ситуации, потребовавшие строительные жертвы, у Бунина и Ремизова в то же время носят всеобщий характер, поскольку лишь видоизменяются в историческом времени и пространстве.
Всеобщность сюжетной модели «Котлована» Платонова, основанной на той же мифологеме, иного порядка. Ее глобальный, вселенский смысл соприроден «фактикам» Ивана Карамазова. Можно предположить, что Платонов сознательно вводит мифологему так, чтобы читатели опознали ее через роман Достоевского. Представляется показательным, что критики и исследователи неизменно опознают «Братьев Карамазовых», но не узнают архаичную мифологему, за «фактиками» Ивана стоящую.
По сути, мастеровые из «Котлована» собираются строить здание, о котором в свое время говорил Иван Карамазов: «.Они должны сегодня начать постройкой то единое здание, куда войдет на поселение весь местный класс пролетариата, - и тот общий дом возвысится над всем усадебным, дворовым городом.»; «Вощев тоже начал рыть почву вглубь, пуская всю силу в лопату; он теперь допускал возможность того, что детство вырастет, радость сделается мыслью и будущий человек найдет себе покой в этом прочном доме, чтобы глядеть из высоких окон в простертый, ждущий его мир»43. Правда, «здание судьбы человеческой» в «Котловане» возводится только для одного класса, который «дорог» человечеству, - пролетариата, а счастье в «финале» замещается «неподвижным счастьем» в будущем. Примечателен и еще один важный момент: если для землекопов будущее здание связывается с будущим «счастьем
42 Ремизов А.М. Сочинения. - СПб., - С.181.
43 Платонов А.П. Государственный житель: Проза, ранние соч., письма. - Минск, 1990. - С.131-132, 133.
и . детством», для Прушевского - «дом должен быть населен людьми, а люди на-
44
полнены той излишней теплотою жизни, которая названа однажды душой» , то для Пашкина и главного в городе будущее здание - это, прежде всего, котлован, благодаря которому можно сделать карьеру.
Рядом с темой котлована на первых страницах повести возникает тема детей, которая сразу же переплетается с темой поиска героями (Вощевым, Жачевым и др.) истины, смысла жизни и счастья. Обе эти темы соприкасаются в повести и в еще одном плане.
Взрослое поколение, работающее на котловане, - Вощев, Жачев, Чиклин, Прушевский - это поколение думающее, находящееся в непрестанном поиске истины, смысла жизни и счастья, небоящееся лишений и труда. У более молодого поколения рабочих уже отсутствует «сердечная озадаченность», и оно «придумывает себе» меркантильную «идею будущего спасения отсюда - один желал нарастить стаж и уйти учиться, второй ожидал момента для переквалификации, третий же предпочитал
45
пройти в партию и скрыться в руководящем аппарате.» .
С подрастающим поколением - Настей - дело обстоит еще сложнее. С одной стороны, это обыкновенный любознательный ребенок, со своим внутренним миром, памятью о матери и привязанностью к Чиклину, а с другой - это маленький человек, который уже с раннего детства хорошо запомнил, что ради спасения своей жизни надо отречься или забыть родителей, убить всех кулаков и буржуев и т.п. Такое сопряжение тем котлована и детей приводит к тому, что они, постепенно обрастая символическими смыслами, превращаются в ведущие образы-символы в системе символов «Котлована».
За тенденциями нарождающегося строя писатель прозорливо предугадал неумолимо набирающий силу процесс расчеловечивания человека.
Один из эпиграфов к роману В. Одоевского «Русские ночи» (из гетевского «Вильгельма Мейстера») звучит так: «Позвольте же мне сперва говорить притчей. При трудно понимаемых вещах, пожалуй, только таким образом и можно помочь де-лу»46. Говоря о пока что «трудно понимаемых вещах» в современном мире, Платонов прибегает в начале ХХ века к помощи мифа и мифологемы.
За картиной современной писателю жизни отчетливо проступает «шифр-код», проясняющий тайный смысл происходящего: «В полдень Чиклин начал копать для Насти специальную могилу. Он рыл ее пятнадцать часов подряд, чтоб она была глубока и в нее не сумел бы проникнуть ни червь, ни корень растения, ни тепло, ни холод и чтоб ребенка никогда не побеспокоил шум жизни с поверхности земли. Гробовое ложе Чиклин выдолбил в вечном камне и приготовил еще особую, в виде крышки, гранитную плиту, дабы на девочку не лег громадный вес могильного праха.
Отдохнув, Чиклин взял Настю на руки и бережно понес ее класть в камень и
47
закапывать» .
Очевидно, что Настя - это то «крохотное созданьице», «на неотмщенных слезках которого» и обоснуется здание строящегося социализма, но вместе с тем это и символическое воплощение надежд на светлое будущее. И именно для этих надежд вырыта могила, в которую никогда не проникнет шум грубой жизни. «Вощев стоял в недоумении над этим утихшим ребенком, он уже не знал, где же теперь будет коммунизм на свете, если его нет сначала в детском чувстве и в убежденном впечатлении?
44 Платонов А.П. Там же. - С. 138.
45 Платонов А.П. Там же. - С. 157.
46 Одоевский В.Ф. Русские ночи. - Л., 1975. - С.7.
47 Платонов А.П. Указ. соч. - С.229.
Зачем ему теперь нужен смысл жизни и истина всемирного происхождения, если нет маленького, верного человека, в котором истина стала бы радостью и движеньем?»48.
За этим, вторым, символическим смыслом мифологемы вырастает суровый приговор писателя новому строю. Миф, по мнению Д. Максимова, внес в непознавае-
49 -
мое и хаотическое «стройность и осмысленность мирового закона» и со всей отчетливостью показал, что за этим строем нет будущего.
Итак, как видим, мощный философский подтекст, выявленный Достоевским в мифологеме строительной жертвы, оказался востребованным в произведениях таких выдающихся русских писателей, как Чехов, Ремизов, Бунин и Платонов.
Список литературы
1. Ветловская В.Е. Творчество Достоевского в свете литературных и фольклорных параллелей. «Строительная жертва» // Миф - Фольклор - Литература. Л.: Наука, 1978. 248 с.
2. Фрэзер Дж.Дж. Золотая ветвь: Исследования магии и религии. М.: Политиздат, 1980. 831 с.
3. Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения славян на природу: в 3 т. М.: Солдатенков, 1868. Т.2. 784 с.
4. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30 т. Л.: Наука, 1976. Т.14. 511с.
5. Чехов А.П. Полное собрание сочинений: в 30 т. Сочинения. М.: Наука, 1986. Т.10. 495 с.
6. Чехов А.П. Полное собрание сочинений: в 30 т. Сочинения. М.: Наука, 1985. Т.7. 733 с.
7. Бунин И.А. Собрание сочинений: в 6 т. М.: Художественная литература, 1987. Т.3. 671 с.
8. Ремизов А.М. Сочинения. СПб.: Шиповник, б.г. 224 с.
9. Платонов А.П. Государственный житель: Проза, ранние сочинения, письма. Минск: Мастацкая лггаратура, 1990. 702 с.
10. Одоевский В.Ф. Русские ночи. Л.: Наука, 1975. 317 с.
11. Максимов Д. О мифопоэтическом начале в лирике Блока (Предварительные замечания) // Ученые записки Тартуского университета. - 1979. - Вып. 459. 213 с.
MYTHOLOGEM OF THE BUILDING VICTIMIN RUSSIAN LITERATURE OF ХГХ - ХХ CENTURIES
O.N. KALENICHENKO
Belgorod state institute of culture and arts e-mail: onkalenich@mail.ru
The peculiarities of building victim mythologem in Russian literature of the second half XIX - first half XX centuries have been designed.
Key words: mythologem of building victim, poetics, Russian literature, tradition.
48 Платонов А.П. Там же. - С.228.
49 Максимов Д. О мифопоэтическом начале в лирике Блока (Предварительные замечания) // Ученые записки Тартуского университета. - 1979. - Вып. 459. - С.6.
