CC BY
201МИФЫ
Мифологема происхождения восточных славян в интерпретации польской просвещенной элиты XVI века *
Дмитрий Карнаухов
На протяжении столетий многие российские и зарубежные общественные деятели и ученые пытались разрешить вопрос о происхождении восточного славянства, частью которого является русский народ. Версий на этот счет накопилось немало. Многие из них построены на данных археологии и сравнительного языкознания, а также на письменных свидетельствах античных и средневековых авторов. Но, если исходить из общепринятых в наши дни критериев научности исторического факта, даже такие версии далеко не всегда обоснованы с научной точки зрения. Дело в том, что масса сведений о древнейшем периоде в истории восточных славян не может быть истолкована однозначно, и попытки научного анализа с опорой на столь «зыбкий» материал очень часто выливаются в гипотетические рассуждения. Что уж говорить о рассуждениях, которые не столько раскрывают проблему во всей ее сложности, сколько целенаправленно доказывают ту или иную конъюнктурную идею, как правило, оторванную от исторической реальности. Впрочем, это не мешает им, как и более научным версиям, проникать в общественное сознание и смешиваться там с уже укоренившимися представлениями, подчас вовсе мифическими.
Тем не менее этнокультурные представления, которые сформировались в результате распространения в общественном сознании
Дмитрий Владимирович Карнаухов, менеджер по истории, общественным наукам, древним и восточным языкам Центра коррекции базового образования, Новосибирск.
* Статья была подготовлена во время научной стажировки в Институте истории Польской Академии наук (Варшава), организованной Фондом им. Йозефа Мянов-ского, которому автор выражает искреннюю благодарность за поддержку и помощь.
подобного рода версий, могут оказаться полезными. Надо только определить научные критерии их оценки. Тогда мы приблизимся к пониманию того, в какой степени очевидный с точки зрения современного научного знания «вымысел» может все-таки содержать в себе ценную историческую информацию.
Важным шагом в этом направлении следует считать, помимо привычного поиска общих черт в мифологических построениях разных эпох, корреляцию толкований некоторых этногенетических сюжетов, осуществлявшихся отдельными представителями просвещенных элит различных народов.
Известный польский исследователь Лех Лечейевич определял сложившиеся в ученой среде гипотезы о происхождении народов как «этногенетические легенды литературного типа» \ Эти гипотезы являются важнейшей составляющей национального самосознания и играют чрезвычайно важную роль на стадии его формирования, в период складывания нации, а также в периоды возникновения кризисных тенденций в ее развитии. Порой они используются для обоснования самого права на существование той или иной национальной культуры.
Мифологемы происхождения, конечно же, являются одним из важнейших компонентов идеологии национализма, составляют комплекс культурно значимых идейных установок. Вместе с тем они отражают субъективное восприятие отдельными интеллектуалами собственной этнической группы, равно как и характер ее взаимоотношений с соседями в контексте исторической ретроспективы. В. А. Шнирельман, много сделавший для изучения националистических мифов, в свое время справедливо указал на то, что видение прошлого сквозь призму национальной идеологии предполагает разработку и утверждение этноцентрических исторических версий происхождения народа. Нет ничего удивительного в том, что версии эти непременно содержат мифологические элементы: когда речь идет об истории собственного народа, трудно избежать субъективных оценок2. Добавим, что использование мифологем в ученых построениях возможно и в тех случаях, когда явственно ощущается недостаток достоверных исторических свидетельств, что и делает неизбежным восполнение информационных лакун мифологическими сюжетами. Наконец, важно отметить, что этногенетические легенды, в каком бы виде мы их ни брали — и как часть культурной традиции, и как функциональный элемент националистической идеологии — не остаются застывшими в веках идейными монумен-
тами. Они конструируются и пересматриваются в зависимости от конкретных обстоятельств, определяющих в тот или иной исторический период развитие конкретного этнического сообщества.
Настоящая статья посвящена важному пласту интерпретаций эт-ногенетического мифа о происхождения Руси. Речь идет о представлениях на эту тему, которые сложились в ученой среде Польского королевства до его объединения с Великим княжеством Литовским и образования Речи Посполитой.
Восточные славяне в ранних представлениях ученых Польского королевства: от Яна Длугоша до Бернарда Ваповского
Представления о происхождении и этнической истории восточных славян, как правило, первоначально отражались в исторических теориях польских ученых, а затем уже утверждались в народном сознании поляков. Это происходило в ходе длительного, многопланового и сложного процесса осмысления особенностей исторического и культурного развития Руси. Восточные соседи Польского королевства воспринимались прежде всего как представители этнополи-тического сообщества, отличающегося от поляков в религиозном и культурном отношении, но близкие по языку и происхождению.
Под этнической историей Руси мы будем подразумевать период до образования древнерусского государства: от возникновения славянской общности в целом до ее дифференциации на локальные этнические группы. В отношении этого периода ученый мир раннего Нового времени не располагал достоверными историческими свидетельствами. Имеются в виду письменные данные, которые можно было бы однозначно отнести к русским, а затем на их основании реконструировать праисторию восточных славян.
В эпоху средневековья все европейские книжники, описывая происхождение тех или иных народов, как правило, начинали с библейского предания о разделении человечества на три ветви по трем прародителям — сыновьям Ноя: на ветвь Сима, ветвь Хама и ветвь Яфета. Происхождение славянских народов возводилось к братьям-эпонимам Чеху и Леху, к которым иногда добавлялся Рус. Эти ключевые этногенетические модели позволяли дать приемлемое объяснение этническому многообразию Европы и определить место каждого народа в мировой истории.
С XV века начинается критическое переосмысление наследия эпохи средневековья. Толчком к нему послужило изучение европейскими учеными-гуманистами произведений античных авторов (главным образом трудов Геродота и Птолемея), в том числе этнографических описаний современных этим авторам народов, а также публикация картографических материалов, захватывавших территории, которые впоследствии были заселены восточными славянами. В результате ученые пришли к выводу о возможной связи скифов, сарматов и роксоланов античности с современными насельниками Восточной Европы.
По выражению Тадеуша Улевича, в последней четверти XV столетия в исторической мысли Европы начинается «сарматский бум»3. Изучение исторических народов, чье существование было авторитетно подтверждено древними историками, противопоставляется средневековым басням и фантазиям, основанным на произвольном толковании текстов Священного Писания. Восточным славянам отводится определенное место среди славянских народов. При этом в одних случаях допускается единовременное расселение всех подразделений славян из одного места. Таковы дунайская гипотеза, восходящая к «Повести временных лет» и воспроизведенная в русском Хронографе редакции 1512 г.4, и паннонская версия хрониста Великой Польши5. В других случаях восточные славяне объявляются ветвью западных — как, например, в версии чешского хрониста XIV века Пржибика Пулкавы, выводившего русских из Польши6.
Наибольший вклад в исследование этнической истории Руси внес тогда польский историк Ян Длугош, автор рукописной «Польской истории», работа над которой была закончена к 1480 году. В то время Польское государство вступало в эпоху своего наибольшего могущества и нуждалось в некоем культурном ориентире, подтверждающем его статус. Роль такого ориентира начинает играть идеализированный образ старой Сарматии. Длугош находился под влиянием сарматской идеи, но это не означает, что он был готов напрямую отождествлять славян с сарматами. Для него сопряжение древних и современных обитателей Сарматии носит скорее географический, а не этнографический характер. В то же время признание Сарматии общей прародиной ее нынешних обитателей подталкивало к сближению этнокультурных и исторических судеб поляков и русинов (в польской этнонимической номенклатуре ЯшШ — наименование восточных славян, населявших западнорусские земли. — Д. К.). Руководствуясь отчасти мнением своих предшественников, а отчасти
своими собственными выводами, Длугош признает общность происхождения двух народов; но при этом его концепция содержит серьезные противоречия.
Так, польский автор приводит этногенетическую легенду о происхождении славян от одного из потомков Ноя — первого насельника Европы Алана. Согласно этой легенде, Негно, младший сын Алана, поселившись в Паннонии («самой первой и древней колыбели славянства»), стал прародителем всех славянских народов, в том числе поляков и русских. От старшего сына Негно Вандала, согласно Длугошу, произошли поляки, а от других сыновей — прочие славянские народы, в ряду которых первыми указываются русины7. Эта трактовка ранней этнической истории славян не была новой в польской хронографии. Еще анонимный хронист Великой Польши в «Прологе» к своей хронике, приблизительно датируемом концом XIV века, развертывал сходную генеалогическую цепочку. Различие заключалось лишь в том, что все прародители славянских народов назывались поименно и для каждого четко устанавливалась степень старшинства. Кроме того, их отцом объявлялся Пан — имя, явно производное от Паннонии, которая в великопольской легенде, так же как и в версии Длугоша, рассматривалась как славянская прародина8.
Едва ли версия Длугоша была плодом его самостоятельных изысканий. Скорее он просто привлек общепринятый родовод европейских народов для объяснения происхождения славян. Характерно и то, что Длугош лишь ссылается на версию великопольского хрониста, но не воспроизводит ее в своей хронике, а предпочитает использовать генеалогическую цепочку Алан — Негно — Вандал. И если при этом он подвергает сомнению тернарный сюжет великопольского хрониста, называя Леха и Чеха сыновьями Яна, а Русу отказывая в статусе их брата, то подобной критики по поводу родовода от Алана в его хронике мы не находим. Очевидно, что источник, из которого была заимствована приводимая им этногенетическая версия, был для Длугоша очень авторитетен.
Противоречивость подхода Длугоша заключается и в том, что, говоря о русинах и их происхождении, он не считается с тем, что ро-довод славян от Алана предполагает, по сути дела, равенство народов, произошедших от Вандала и других сыновей Негно, в том числе лишь относительное старшинство поляков как потомков старшего брата. Более того, он сам не замечает своей непоследовательности в отношении восточных славян, поскольку не упускает
возможности указать на происхождение русинов от поляков, когда оспаривает версию великопольского хрониста. Длугош полагает, что прародитель русинов Рус был внуком, а не братом прародителя поляков Леха, и что Кий был поляком, поскольку происходил из племени полян (этнонимическое сопряжение «поляне» — «^Ьт»)9. Некоторые исследователи объясняют непоследовательность Длуго-ша стремлением обосновать претензии польского государства на прилегающие восточнославянские земли, а также неприязнью, которую вызывала у поляков «схизматическая» религия русинов10.
Хроника Длугоша стала своего рода ориентиром для польских авторов начала XVI столетия. Они черпали из нее большую часть интересовавшей их информации о происхождении восточных славян, но распоряжались ею в соответствии с собственным пониманием ситуации в славянском мире.
В первые десятилетия XVI века вопрос о происхождения русинов затрагивали в своих сочинениях два польских автора — Мацей Ме-ховский и Иодокус Людовик Деций.
Меховский касается происхождения восточных славян в двух своих произведениях — в «Трактате о двух Сарматиях» (1517) и в «Польской хронике» (1519). То были первые печатные книги, содержавшие сведения об этнической истории Руси. Ранним стадиям славянского этногенеза Меховский уделил сравнительно мало внимания, поскольку его интересовал главным образом вопрос о разделении славянской общности на отдельные народы. В «Польской хронике» присутствует эпоним Рус. Но степень его родства с Лехом для Меховского не столь очевидна, как для Длугоша: поставив вопрос о том, что прародитель русских может быть либо «потомком», либо «родным братом» Леха, польский ученый не дает на него однозначного ответа11. В свое время А. С. Мыльников высказал предположение, что этому препятствовала политическая функция эпони-мического предания: из-за нее Рус был сознательно выведен из числа самостоятельных персонажей и должен был довольствоваться ролью всего-навсего «логического баланса в трехмерной конструкции легенды»12. Русским по-прежнему был придан более низкий статус, чем полякам. Меховский прямо не повторяет мысли Длугоша об основании Руси поляками, однако не упускает случая заметить — уже применительно не к исторической, а к современной ему ситуации, — что «во главе русского народа стоят знатные люди из поляков». Наряду с констатацией политической несамостоятельности Руси (Меховский специально отмечает, что земли Роксолании,
то есть русские земли, принадлежат Литве и Польше) это подтверждает факт сохранения в ученой польской среде представления о восточных славянах как всего лишь «младших партнерах»13.
В отличие от этногенетических построений Меховского, его эт-ногеографические воззрения были в большей степени самостоятельны, так как основывались на быстро прогрессировавших в его время научных изысканиях в этой области. Если Длугош не дает этнической дифференциации славянства по географическому принципу, то Меховский определенно указывает на вандалов и славян как на обитателей Европейской Сарматии. Последних он, в свою очередь, делит на две ветви, отождествляет одну из них с западными и южными славянами, а «восточных славян, или русских», относит к другой ветви14. Московское государство, по сути дела, впервые не соотносится с Русью. В этом принципиальное отличие Меховского от всех его предшественников, в том числе и от Длугоша. Впрочем, Меховский не дает развернутой этнографической характеристики обитателей Московии, делая упор только на ее религиозных обрядах и географии.
Меховский предлагает и собственное объяснение этнонима «русские» — от имени их прародителя Руса. Правда, он, как правило, употребляет латинское название русских — Rutheni. Для обозначения Руси как этнотерриториального образования Меховский применяет два синонимичных названия — Russia и Roxolania15. Этого также не было у Длугоша. Очевидно, что сарматская терминология все больше ассоциируется не столько со славянами вообще, сколько с восточными славянами и приобретает фонетическое сходство с этнонимом «русские/русины». Эти этнонимические новшества создавали предпосылки для постепенного пересмотра культурного статуса восточнославянских народов, происходившего по мере роста интереса научной мысли Европы к сарматской тематике.
Современник Меховского Иодокус Людовик Деций, эльзасский немец по происхождению и секретарь короля Сигизмунда I, выражал, видимо, официальную точку зрения польского двора. В 1521 году, одновременно со вторым изданием хроники Меховского, появилась и работа Деция «О польских древностях».
При изложении эпонимической легенды Деций ориентировался не на ее польскую, а на более раннюю чешскую трактовку, в основе которой, скорее всего, лежит версия Пулкавы. Во всяком случае, главным персонажем у Деция оказывается Чех. Однако в отличие от чешской легенды, Деций выстраивает тернарную конструкцию:
эпоним Рус предстает у него как второстепенный, но, несомненно, существовавший персонаж16. За прародителем восточных славян закрепляется таким образом определенное место в генеалогической цепочке, что делает его равноправным участником этнического размежевания славян.
Исследователи оценивают труд Деция как избыточно компилятивный. Они также обращают внимание и на некоторые расхождения в позициях ученых, живших в эпоху создания его трактата17. Так, согласно научным представлениям начала XVI века, ареал восточных славян нередко вовсе исключался из сарматского orbis їєг-rarum, несмотря на то, что еще Птолемей считал восточной границей Сарматии Волгу. Чем же объяснялись такие «вольности» по отношению к признанному авторитету? Вряд ли правильно сводить все к конфессиональной принадлежности населения Московии. На землях Великого княжества Литовского тоже проживало православное население, однако оно часто включалось в границы Европейской Сарматии, — и делалось это, заметим, тем чаще, чем теснее были политические контакты Польши и Литвы. Скорее пересмотр территориальных рамок классической Сарматии был обусловлен тем, что динамично развивавшееся Московское государство, всерьез заявившее о себе в конце XV века, было совершенно не подконтрольно Кракову. Вероятно, как раз по этой причине география и этнография Москвы начинают все чаще восприниматься отдельно от западной Руси. Иными словами, государственно-политическая принадлежность территорий, прежде причислявшихся к Сарматии, начинает оказывать влияние на научные построения, в особенности на построения авторов, выражавших официальную точку зрения польского королевского двора.
В то же время позиция этих авторов не отличалась постоянством, нередко определялась их личными качествами, научными предпочтениями и т. д. В частности, в отличие от Деция, его преемник на посту официального историографа короля Сигизмунда Старого, один из самых интересных и самобытных авторов первой трети XVI столетия Бернард Ваповский, продемонстрировал четкую приверженность классическому подходу.
Ваповский (ум. 1535) учился в Краковской Академии и Болонском университете, участвовал в подготовке к изданию в Риме «Географии» Птолемея. Благодаря этому он хорошо знал картографические материалы по Польше и соседним с ней странам. В 1526 году эти материалы, в числе которых была карта Сарматии, были опубли-
кованы в Кракове и оказали огромное влияние на развитие этно-генетических изысканий в Польше. В своей латиноязычной «Польской хронике», к сожалению, не сохранившейся и известной лишь в пересказах более поздних польских историков, Ваповский выдвинул версию происхождения славян, полностью отличавшуюся от ранее принятых. Их прародиной у него стала северо-западная Русь, а главным топонимическим маркером — расположенное около Новгорода «озеро Словеное». Свою версию Ваповский строит, отталкиваясь от созвучия названия этого озера и макроэтнонима «славяне» 18.
Для Ваповского характерно сочетание этнотерриториальных, эт-ногенетических и этнополитических представлений. Чтобы локализовать северо-восточную прародину славян, он использует не только традиционный топонимический («озеро Словеное»), но более понятный для современников государственный маркер, прибегая к понятиям «московские пределы» и «края московские». Вряд ли подобная маркировка была бы возможна еще в конце XV столетия, когда Новгород воспринимался как самостоятельное государственное образование. Ваповский вводит историческую реальность в актуальные этнополитические рамки и уже с их учетом выдвигает свои этногенетические предположения: сопрягает славян с библейским Мосхом, чье имя казалось ему созвучным слову «Москва».
Впрочем, не следует чрезмерно полагаться на достоверность изложения взглядов Ваповского обоими его пересказчиками, Мар-цином Бельским и Мацеем Стрыйковским. Между ними имеется много расхождений. Выше концепция Ваповского была изложена в основном в том виде, в каком ее передал Стрыйковский. А тот был настроен значительно более промосковски, нежели кто бы то ни было из его предшественников и современников. Бельский, пересказывая Ваповского, не столь последователен в применении к ареалу происхождения славян определения «московский»; он несколько раз употребляет иные, менее политизированные локализации, говоря о «русских землях» и «обширной области ... в соседстве с Москвой»19. Тем не менее версия Ваповского сыграла революционную роль в деле осмысления поляками исторического прошлого не только восточных соседей их государства, но места самих поляков в славянской общности. Благодаря ей, восточные славяне и области их расселения впервые попали в центр внимания польской исторической мысли. После Ваповского интерес к выявлению обстоятельств происхождения славянских народов из Руси-Сарматии не ослабевал
вплоть до начала XVII века и вызвал к жизни множество причудливых этногенетических версий. Наиболее известны среди них версии, предложенные польскими историками и публицистами второй половины XVI столетия — уже упоминавшимися Бельским и Стрый-ковским, а также Марцином Кромером, Александром Гвагниным и Христофором Варшевицким.
Марцин Бельский и новый образ восточных соседей Польши
Огромное влияние на формирование в польском общественном сознании образа восточных славян оказала «Хроника всего света» Бельского. Ее первое издание увидело свет в 1551 году. В дальнейшем «Хроника» переиздавалась дважды — в 1554 и 1564 годах. Как можно видеть из названия, в ней излагалась история не только Польши, но, по сути дела, всего человечества. Кроме того, хроника Бельского была первым историческим сочинением, написанным и напечатанным на польском языке. Можно спорить об исторической ценности этого сочинения. В отличие от упомянутых ранее польских хронистов Бельский не имел систематического образования, был самоучкой. Однако его роль в истории польской общественной мысли XVI века трудно переоценить.
Разделы хроники Бельского, посвященные древнейшей истории славян и возникновению славянских народов, были написаны на основании сочинений Меховского, Деция и Ваповского. Но это не снижает ценности собственных умозаключений Бельского, сделанных им посредством сопоставления данных из истории славян и других народов мира. Причем эти умозаключения претерпевали эволюцию в процессе доработки автором первоначального замысла хроники и в ее последующих изданиях могли предстать в совершенно неожиданном ракурсе.
«Хроника всего света» начинается с подробного описания древнейшего периода истории человечества. Подобно своим предшественникам, ее автор отдает дань традиции, выводя славян от одного из библейских персонажей. Однако его версия отличается от генеалогии, ранее господствовавшей среди польских историков. Те считали прародителем поляков, русских и других славянских народов Негно — одного из многочисленных потомков Яфета. Бельский начинает генеалогию славян от прямых потомков Ноя, называя их
библейским «праотцом» сына Яфета Мезеха, от которого, по его мнению, и происходят «Москва и все словаки»20. Логика, приведшая его к такому выводу, была практически та же, что и у Ваповского. Единственное различие между ними в том, что Бельский, осуществляя свое этнонимическое сопряжение, обошелся одной Библией, где нашел «историческое» лицо, обладавшее достаточным авторитетом для того, чтобы выступать в роли прародителя славян, и не стал утруждать себя поиском топонимических маркеров. Такая смена приоритетных аргументов, отличающая этногенетическую гипотезу Бельского, весьма показательна. Она свидетельствует о росте интереса к восточным славянам, в первую очередь к московитам. У Бель-ского они предстают уже не только в качестве насельников древней общеславянской родины Сарматии, но и как прямые потомки прародителя всех славян, к тому же сохранившие его имя в названии своего государства.
Следует отметить, что указание на связь между славянами и московитами, с одной стороны, и ветхозаветным Мезехом, с другой, появилось только во втором издании «Хроники» и без изменений было воспроизведено в третьем21. Иными словами, эта мысль не была пересмотрена, как бы доказала свое право на существование. Однако Бельский, в отличие от Длугоша, не приводит цепочки «предков» и не поясняет, каким образом самый древний период истории славян связан с последующими. У Бельского эта связь носит сугубо территориальный характер: Сарматия — прародина древних славян; происходящие от Мезеха московиты — насельники Сарматии.
Но этим доводы Бельского в пользу сарматского происхождения славян не исчерпываются. Во введении к первому изданию своей хроники он обращается к соотечественникам с характерным призывом не забывать «матери своей Сарматии» и прямо утверждает, что все поляки связаны с нею. При описании событий мировой истории он постоянно подчеркивает славянское происхождение сарматов. При этом используется традиционный для исторической мысли XVI столетия прием — доказательные ссылки на созвучие имен упоминавшихся в древних источниках народов сарматского происхождения и современных славянских народов. Наиболее близким было созвучие имен сарматского племени роксоланов и русских. Играя на нем, Бельский создавал новый и в какой-то степени непривычный для своих современников исторический образ Руси.
Первое упоминание о роксоланах в «Хронике всего света» относится к временам Митридата. Когда Бельский описывал владения
Митридата и его войны с сарматскими племенами, жившими «по другую сторону моря Понтского», он, скорее всего, пользовался сочинением какого-то античного историка. Но это описание он сопроводил собственным комментарием. В нем Бельский называет роксоланов «нашими предками». Примечательно, что сам комментарий помещен им под выносной глоссой «Кохокт/Яш»22. Далее, в сообщении о правлении римского императора Траяна, упоминая о постройке в 99 году моста через Дунай, Бельский снова дает комментарий: мост строился для налаживания контактов с «нами, сарматами»23. Сарматы фигурируют и в его сообщении о балканских войнах римского императора Аврелия, причем они действуют совместно со «словаками» и приходят опять-таки «из наших стран»24.
В главах, посвященных готам и болгарам, Бельский уточняет свою версию этнической истории сарматов-славян. Готы столкнулись в северном Причерноморье с народами, «которых называют Аланами» и которые были, согласно одному из мнений (кто автор этого мнения, Бельский не указывает), «нашего языка люди»25. Болгары же, впервые упомянутые Бельским под 476 годом, в сообщении о правлении византийского императора Зенона, — также выходцы из Северного Причерноморья, с берегов «озера Бицен», то есть Азовского моря. Их языковая принадлежность представлена еще конкретнее, чем в случае с аланами: болгары — «люди нашего языка славянского» (та же формулировка повторяется в сообщении об их борьбе с сарацинами в 717 году) 26. Свои краткие этнографические сведения о болгарах Бельский дополняет географическим описанием их прародины, сообщая, что «Болгария или Булгария Великая, из
<_> <_> <_> А <_> Т 4 <_>
которой мы, была землей славянской между Азией и Европой на обоих берегах реки Танаис, которую мы зовем Волгой, прилегала к Москве». То ли в поисках более плодородных земель, то ли после столкновения с татарами обитатели Болгарии направились на юг, в район Азовского моря. Там они пробыли «немало времени» и, узнав о распрях государей константинопольских во времена Юстиниана, направились в Дакию, Фракию и Мизию, которую и назвали Болгарией.
Свой пересказ мировой истории Бельский завершал обещанием, что подробнее о разделении славянских народов («о том, как мы с ними разделились») будет сказано в «Хронике польской», которую автор представлял в виде отдельной части своего сочинения27. Именно эта часть была подвергнута неоднократным редакциям и существенным дополнениям. Переделывая ее, автор ссылался на
новые сведения о происхождении славян, которые были представлены Кромером, издавшим в 1555 году хронику «О происхождении и деяниях польского народа». Поэтому то, что у Бельского можно прочитать об этнической истории славян и русских в издании 1551 года, существенно отличается от того, что читатель находит в издании 1564 года.
Влияние историографической традиции на коррекцию первоначального замысла Бельского было настолько велико, что в издании 1564 года он счел необходимым предварить пролог к главе, излагающей происхождение поляков, специальным обращением ко «всему рыцарству польскому», в котором немало внимания посвящено оценке историков-предшественников. О мнениях некоторых из них Бельский отозвался как о «вещах непотребных» и посетовал, что «писали о нас посторонние люди ученые больше, чем мы сами о себе». В число таких «посторонних» Бельский включил Прокопия Кесарийского, Блонда, Энея Сильвия, Сабеллика, Кранца и др.28. Следующая за этим введением глава «О начале и происхождении народа польского» (название из третьего издания) давала читателю возможность познакомиться с «правдивой» историей происхождения славян. Она присутствует во всех трех изданиях хроники, и по ней хорошо прослеживаются делавшиеся от издания к изданию информационные и композиционные корректировки.
В первую очередь Бельский уточняет пространственные пределы ареала происхождения славян: река Танаис и озеро Меотис на востоке, Венгерские горы на юге, река Висла (по другим данным Одра) на западе и Сарматское (Немецкое) море на севере. Как и его предшественники, он различает две Сарматии — азиатскую и европейскую. В европейской Сарматии «находимся мы, Москва, Русь, Литва, Пруссы, Поморяне, Валахи, Готы, Аланы и Татары, которые находятся по этой стороне Волги». Выходцы «с наших стран, Готы, Вандалы, Герулы, Аланы, Русаны, Лонгобарды, Гунны, всю Европу и Азию завоевали». Здесь же, в качестве авторитетного мнения, подтверждающего существование сарматов как исторического народа, привлекается свидетельство римского поэта Овидия, сосланного в восточные провинции Римской империи: «там есть такие люди, Са-вроматы ужасные, которые ни бога, ни римской мощи не боятся»29.
Формируя исторический образ Сарматии, Бельский постоянно исходил из предположения, что это образ славянской прародины, в пределах которой размещаются в его время земли Польского королевства и прилегающих к нему стран, с которыми Польше предстояло
поддерживать разнообразные отношения. Его описание Сарматии, сделанное в первом издании «Хроники», вошло во второе и третье издание практически без изменений. За единственным исключением: в издании 1564 года вставлена фраза о том, что «народ польский (с чем все согласны) произошел из славянского народа из страны Сарматии»30. Вставкой Бельский давал понять: все, что в дальнейшем будет сказано о Сарматии и сарматах, относится непосредственно к славянам и, следовательно, к их прямым потомкам полякам.
Как и у его предшественников, этногенетические представления Бельского довольно противоречивы. С одной стороны, он воспроизводит традиционный родовод славянских народов от младшего сына Ноя Яфета и в качестве вероятных «основателей» Сарматии называет потомков двух сыновей Яфета — Гомера и Явана. Делая выбор между ними, Бельский приводит аргументы территориального характера: Яван, в потомстве которого всегда числили греков, не подходит на роль предка славян, потому что «греки никогда с нами в Сарматии не были». А вот потомок Гомера немецкий король Туи-скон некогда владел сарматскими землями31. С другой стороны, уже во втором издании своего сочинения Бельский, наряду с родоводом славян от Гомера, выстраивает фактически альтернативную генеалогическую цепочку — ту самую, которая выводила «Москву и словаков» (тоже славян) от Мезеха. Почему он считает возможным давать сразу две разные генеалогии и как они могут быть согласованы друг с другом, Бельский не объяснил.
В этнографическом описании Сарматии у Бельского выделяются роксоланы. В первом издании сообщение о войнах этого народа с Митридатом повторялось и в разделе о происхождении славян: в нем была подробная характеристика роксоланов, опущенная в последующих изданиях. «Наши предки» роксоланы «в то время были язычниками, письма не имели... в полях проживали, никакого имущества не имели...»32. Тут налицо заимствование из античных авторов, в первую очередь из Геродота (напрямую или через неоднократно Геродота пересказывавших византийских хронистов). Во втором и третьем изданиях присутствует более обобщенная характеристика всех обитателей Сарматии в целом: «на свете никогда не было более воинственных людей, чем Сарматы и Скифы... по той причине, что в холоде человек наиболее вынослив и более здоров, чем в тепле» 33.
Далее Бельский рассказывает, как потомки сарматских народов, славяне, расселялись по территории Восточной Европы. В первом издании он начинает с вандалитов (тоже «нашего народа»), прост-
ранственную локализацию которых он обосновывает свидетельством Прокопия Кесарийского. Затем, под выносной глоссой «Словаки от озера Словеного», вновь говорит о роксоланах: «После Вандалитов вышли наши предки Роксоланы из Болгарии, того же края, где были и Вандалиты, как о том пишет Прокопий Кесарийский, греческий историк; но покойный Бернат Ваповский писал, что произошли они из Москвы от города Новгорода Великого и от озера Словеного, от которого нас зовут Словаками; ведь все это находится в одной стране. <...> Снявшись со своих мест, Роксоланы пришли в поля, простирающиеся до... перекопской земли. <...> Прослышав о раздорах государей христианских, одни пошли во Фракию, <...> разбили цесаря Михаила Куроплата в Адрианополе; осели в Мизии и прозвались родным именем Волгария, ныне Болгария. Другие удалились на Волынь, где ныне находятся Волынцы, назвавшиеся также от реки Волги; иные [дошли] до Литвы»34.
Бельский специально остановился на том, как «зовут или пишут нас историки». Здесь он приводит обширный ряд экзоэтнонимов славян. В нем фигурируют «росаны», «роксоланы» и «расцы». «От Руси», — коротко комментирует Бельский эти названия, не поясняя, относятся ли они к одной и той же общности, или к нескольким. Напротив, по поводу «болгар», «венетов», «антов», «склавов», «иллириков», «истров» он говорит, что «все это одни и те же люди были», известные под разными именами35. Роксоланы упоминаются им и в сюжете о так называемой «жалованной грамоте» Александра Македонского, якобы дававшей славянам право владеть землями в Восточной Европе. В доказательство того, что в Македонии роксоланы были на стороне Александра, польский историк приводит примечательный аргумент: «есть много греческих слов в нашем языке»36.
В третьем издании хроники появляется ряд дополнений к изложенной выше этногенетической гипотезе. Ссылаясь на Ваповского и на изыскания «доктора Кромера», Бельский обращается к мнениям «старых историков», которые неизменно увязывали прошлое славян с Далмацией или Хорватией. Он подчеркивает, что необходимо пересмотреть их взгляды: «Лех, а также Чех, предки наши, славянские князья, не с Далмации или с Карвации пришли в страны немецкие... а из русских стран, они в то время широко расселялись на больших равнинах между реками Волгой и Днепром, которые из Москвы выходят и прилегают к Москве». Из этих земель «орды роксоланов» начали продвижение на запад, в том числе на Балканы и в
«немецкие страны». Именно так Чех и Лех пришли на те земли, которые занимают чешский и польский народы. Что же касается восточных славян, то есть автохтонных жителей Роксолании в описанных им географических рамках («тех, которые на месте остались»), то их земли, по мнению Бельского, «и ныне зовут Русией, от Руссанов или Роксоланов, вместе с Москвой; они потому Роксоланы, потому что одного народа и языка с Роксоланами». В заключении Бельский делает вывод о том, что «этот народ славянский был некогда в единстве в тех странах», и относит существенное различие нравов современных славянских народов на счет влияния на них иноземных культур37.
Таким образом, Бельский не просто дополняет сложившуюся в начале XVI века сарматскую теорию происхождения славян «с востока» из Сарматии-Роксолании, но и полемизирует с традиционным для западной хронографии взглядом на происхождение славян «с юга». Благодаря нему, «восточная версия» начинает определять дальнейшее развитие этногенетических представлений в Польше.
* *
*
Завершалась целая историческая эпоха, отмеченная важнейшим политическим событием регионального масштаба — объединением Польского королевства и Великого княжества Литовского. Начавшееся в 1385 году в Крево и закончившееся в 1569 году Люблинской унией, это объединение, благодаря которому в состав Польши были включен крупный массив восточнославянских земель, требовало и убедительного исторического обоснования необходимости слияния славянских народов в рамках единого государства. Важно было конкретизировать отношение к Руси, как потенциальной части «большой Польши», и к Московскому государству, чья роль в делах Восточной Европы становилась все более значимой. Появившиеся в этом актуальном политическом контексте этногенетические гипотезы польских историков формировали совершенно новый образ восточных славян, отражали эволюцию взглядов польской просвещенной элиты на их роль в славянском мире.
Сочинения польских историков способствовали тому, что восточные славяне, некогда воспринимавшиеся в качестве «младших партнеров» с явно невысоким культурным статусом и неопределенным местом в генеалогической цепочке славян, к середине XVI века
обретают равноправие с поляками и даже занимают привилегированное положение первонасельников древней славянской прародины Сарматии. Новое отношение к восточным соседям должно было подчеркнуть приоритетность восточного направления во внешнеполитических планах польского правительства и дать идейное обоснование исторической миссии Кракова, в основе которой лежало стремление к возрождению великой Сарматии под властью польской короны.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Ieciejewri.cz L. Legendy etnogenetyczne w wiecie stowiaaskim // Slavia antique.. 1989-1990. T. 32. S. 129.
2 Шнирельман В. А. Националистический миф: основные характеристики (на примере националистических версий восточнославянских народов) // Славяноведение. М., 1995. № 3. С. 4.
3 Ulewricz T. Sarmacja: Studium z prcblematyki stowiaaskiej XV i XVI w. Krak w, 1950. S. 5.
4ПСРЛ. Т. 22. Ч. 1. С. 345.
5 «Великая хроника» о Польше, Руси и их соседях: XI-XIII вв. Под редакцией
B. Л. Янина. М., 1987. С. 52-53.
6 Krcnyka "eska od Plibika Pulkawy z Hradenina. Praha, 1786. S.11.
7 Dtugcss J. Historia Pclcnica.. DCbrcnili, 1615. P. 4-5.
8 «Великая хроника»... С. 52.
9 Díugoss J. Op. cit. P. 21-22.
10 Dabrowski J. Dawne dziejcpisarstwo polskie. Wroctaw, 1964. S. 238.
11 Mechovius M. Chronica Polonorum. Cracoviae, 1521. P. 4-4v.
12 Мыльников A. С. Картина славянского мира: взгляд из Восточной Европы. Этно-генетические легенды, загадки, протогипотезы XVI — начала XVIII века. СПб, 1996.
C. 154.
13 Меховский М. Трактат о двух Сарматиях. М.—Л., 1936. С. 56.
14 Mechovius M. Chronica... P. 4.
15 Меховский М. Трактат... С. 56.
16 Decius J. L. Efe vetistatibus Pdcncrum. Liter I. Cracoviae, 1521. P. IV, VIII.
17 Ulewicz T. Sarmacja... S. 70—71.
18 Stryjkcwski M. Krcnika polska, litewska, ¿m dska i wszystkiej Rusi. Kr lewec, 1582. S. 102.
19 Eiels^ M. Krcnika wssytkyego swyata. Krak w. Ed. 3. 1564. L. 335v-336.
20 frielfki M. Krcnika wssytkyego swyata. Krak w. Ed. 2. 1554. L. 6v.
21 Eielstí. M. Krcnika.... 1564. L. 7.
22 Eielstí. M. Krcnika wssytkyego swyata. Krak w, 1551. L. 35-35v.
23 Ibid. L. 50v.
24 Ibid. L. 56v.
25 Ibid. L. 63.
26 Ibid. L. 65, 75.
271Ыё. L. 79у.
28 ЕЙ.ей£к1 М. Кетока.
29 ЕЙ.ейБк1 М. Ыстка.
30 ЕЙ.ей£к1 М. Кетока.
31 ЕЙ.ейБк1 М. Кетока. 321Ыё. L. 155.
33 ЕЙ.ей£к1 М. Ыстка.
34 ЕЙ.ей£к1 М. Кетока.
35 1Ыё.. L. 156у.
361Ыё.. L. 157-157у.
37 ЕЙ.ейБк1 М. Кхтка.
1564. L. 334.
1551. К 154—154у. 1564. L. 335.
1551. L. 154у.
1564. L. 335у.
1551. L. 156.
1564.L. 336.
