CC BY
46
УДК 398:393
МИФОГЕННЫЕ ИСТОКИ ИДЕИ ВОЗДАЯНИЯ: ОТ МИФОПОЭТИЧЕСКОЙ СИМВОЛИКИ К УМОЗРИТЕЛЬНОЙ РАЦИОНАЛЬНОСТИ
Ю.С. Обидина
Марийский государственный университет, Йошкар-Ола
Идея воздаяния была главным фактором формирования духовной культуры Древней Греции. Отношение к смерти способствовало формированию представления об индивидуальной жизни, о личности человека.
The idea of retribution for sins was the major factor of forming cultural life in the Ancient Greece. Attitude to death encouraged understanding of individual life, personality of a man.
Характерные для мира современного человека политические, философские, этические проблемы не могут быть поняты и исследованы без обращения к их генезису, к истокам явлений, то есть без усвоения и осмысления наследия Античности. Образование общечеловеческой системы ценностей было заложено в самом начале цивилизации и подготовлено всем ходом исторического развития [5, 256].
Мораль и нравственность не возникают в человеческом обществе в определенный, четко фиксируемый момент времени. Они присущи ему в той или иной форме на всех стадиях его развития. В любое историческое время, в любой культуре воля человека, живущего по законам общества, связывалась с нравственными нормами различного содержания, в виде обычаев, религиозных или государственных установлений.
Мораль является мощным стимулом развития познания. Часто именно в области морали и зарождается философская мысль. Моральное, сознаваемое первоначально как безотчетно-должное, с течением времени требует своего обоснования как необходимое для достижения открывающихся разуму целей.
Каждый народ, каждая культура вносят неоценимый вклад в становление современного мира. Наша задача - оценить оригинальность вклада Древней Греции в сокровищницу человеческой духовной культуры.
В античной культуре различались законы государственные и законы божественные. Под последними Сократ понимал те универсальные требования морали, которые присущи всем людям без исключения и нарушение которых неизбежно влечет за собой возмездие. О возмездии как о составляющем факторе духовных ценностей античной культуры и пойдет далее речь. При этом нам хотелось бы сделать акцент на двух взаимосвязанных компонентах этого феномена. С одной стороны - на идее воздаяния, которая, бесспорно, стала главным и мощнейшим фактором формирования
античной духовной культуры. С другой - на складывающееся отношение к смерти, которое способствовало формированию целостного представления об индивидуальной жизни, о личности человека.
Теория будущей жизни как возмездия включает верования в различные степени будущего блаженства в разных областях загробного мира соответственно заслугам в земной жизни. Это учение о возмездии принадлежит далеко не всему человечеству: многие культуры, признавая, что душа переживает тело, вовсе не ставят судьбу души в зависимость от поступков человека при жизни. Поэтому учение о возмездии едва ли можно наблюдать на ранних стадиях человеческой культуры. Мотивы наград и наказаний в различных культурах неодинаковы, они могут отличаться даже в сфере верований, составляющих одну и ту же религию. Люди, одинаково ожидающие неземного блаженства в загробном мире, надеются достичь этой счастливой страны такими различными путями, что дорога, ведущая в одних культурах к вечному блаженству, в других должна казаться путем, ведущим в самую глубину ада.
Роль гомеровских «Илиады» и «Одиссеи» в греческой культуре сравнима разве что с ролью Библии в христианской Европе. Несмотря на то, что гомеровский эпос является богатейшим источником по представлениям о посмертном существовании и загробном мире, Гомер редко касается мысли о смерти. Но это не было следствием того, что он, со спокойной рассудительностью понял всю важность смерти, а скорее потому, что мысль о смерти заключает ужас, о котором он, по всей видимости, не любит вспоминать. Мрак смерти, низводящей души в Аид, ненавистен ему в той же мере, в какой желанен свет жизни. Не случайно, по мнению А.В. Семушкина, Олимп в эпических представлениях является наиболее освещенным пунктом в космическом пространстве, и в то же время и высшей
жизненно-смысловой ценностью. Именно на Олимп помещает Гомер свой идеал бессмертия [10, 75]. Аид у Гомера такой же бог, как и остальные, но поэт в самых резких выражениях представляет его ненавистнейшим из всех богов. Гомерический человек страшится этого темного царя ужасов, каким, конечно, он только и мог его представить. Он не безразличен к тому - поражает ли его тихая стрела бога на поле битвы, где он и находит славную смерть, или его снедает угрюмая старость и длительная болезнь [4, XI, 172]: но во всяком виде вход в Аид, в эту страшную обитель мертвых, представляется ему тягостным. Перед ужасом смерти стушевывается и содрогается всякое мужество. Самые храбрейшие герои теряют всякое самообладание при мысли о смерти. Всем известно знаменитое изречение Ахилла, обращенное к сошедшему в преисподнюю Одиссею. Одиссей утешает его, говоря о его доблестях в жизни и указывая на его величие после смерти:
Живого тебя мы как бога бессмертного чтили;
Здесь же, над мертвыми царствуя, столь же велик ты,
как в жизни
Некогда был. Не ропщи же на смерть, Ахиллес
богоравный.
Но Ахиллес отвечает, тяжко вздыхая:
О, Одиссей, утешения в смерти мне дать не надейся.
Лучше б хотел я живой, как поденщик, работая в поле,
Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой
насущный,
Нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать
мертвый.
[4, XI, 485-491]
Он был слишком великодушен, чтобы променять жизнь без славы на смерть с последующей славой и чтобы отказаться мстить своему врагу, сберегая собственную жизнь. «Что мне в жизни? Смерть принять готов я. Лягу, где суждено, но сияющей славы я прежде добуду» [3, XVIII, 100-121] (1). Но после смерти он оплакивает жизнь, потому что жизнь - это все для гомерического человека - поприще его деятельности и время его любимых наслаждений.
Со смертью не прекращается его бытие, не прекращается сознание, но прекращается жизнь, которая в гомерическом сознании, тесно связана с телесным, чувственно-осязаемым. Это показано уже в первых стихах Илиады, где говорится, что гнев Ахиллеса послал души героев в Аид, но сами они сделались добычей хищных птиц и зверей. Следовательно, то, что составляет самих героев, есть их телесность, и ее-то и разрушает смерть. Лучшая сторона человека - тело -мгновенно и невозвратно исчезает в смерти; какие же надежды могут оставаться для слабой части его -души?
В душе прекращается разум и остается только смутное сознание, такое же подобие ясного сознания, какое составляет тень или привидение по отношению к живому телу. Разум оставлен только Тиресию Фив-скому:
Разум ему сохранен Персефоной и мертвому; в Аиде Он лишь с умом; все другие безумными тенями веют
[4, Х, 494-495].
Существование души в Аиде представляется блужданием бесцветных и бледных безжизненных теней. Отошедшая душа является тенью перед самим человеком, то есть перед его цветущей и полножизненной телесностью (2). Только после вкушения крови возвращается теням память, разум и духовная сила:
Та из безжизненных теней, которой приблизиться к крови Дашь ты, разумно с тобою начнет говорить; но безмолвно Та от тебя удалится, которой ты к крови не пустишь
[4, XI, 147] (3).
Только через вкушение крови мертвые становятся различимыми по возрасту, полу, состоянию, занятиям и всем свойствам их земной жизни. Поэтому и жизнь в Аиде мрачная, печальная. Ахиллес, увидев Одиссея, сошедшего в Аид, спрашивает у него:
Как проник в пределы Аида, где мертвые только Тени отошедших, лишенные чувства, безжизненно веют
[4, XI, 475].
Тиресий Фивский также обратился к нему с вопросом:
Что, злополучный, тебя побудило, покинув пределы Светлого дня, подойти к безотрадной обители мертвых
[4, XI, 93]?
В этом Аиде, который представляется то по ту сторону Океана, то под землею [3., XXII, 482], влачат свою печальную судьбу вместе добрые и злые, благочестивые и злодеи. Исключение сделано только для некоторых избранных и любимцев богов, которым дано радостное продолжение жизни вместе с земным телом, так как они живыми переселены с земли. К этому числу избранных принадлежат Радамант, Минос и Ме-нелай [4, IV, 561-568]. С другой стороны, только немногие, презревшие богов и злодеи, осуждены на особенные мучения в Тартаре, каковы Титий, Тантал и Сизиф [4, XI, 576-600]. Однако это - не люди, прогневавшие богов несправедливостью, а титаны, которые вели войну против них, побежденные ими и осужденные на бесконечные страдания. Титий прикован к скифским горам; голодный коршун терзает его постоянно возрождающуюся печень. Тантала мучит в аду палящая и неутолимая жажда. Сизиф осужден вечно носить на вершину горы камень, постоянно скатывающийся вниз. Эти наказания соответствуют титаническим силам, не знающим предела и меры [7, 86].
Именно в героическом мифе, в эстетике эпического взгляда на мир были отработаны навыки субстанционального осмысления космоса. Гомеровская картина мира - макрокосмос, представляет собой продукт самосознания послеродового общества - микрокосмос. Героическое сознание отмечает лишь то, что так или иначе было отмечено практическим опытом. В соответствии с социокультурным опытом героя формируется его психология мировосприятия [10, 59]. Герой не размышляет, не оперирует понятиями, а всего лишь определенным образом ведет себя, совершает поступки, руководствуясь при этом практической логикой межиндивидуального общения [10, 64].
Идеальный опыт жизни гомеровского героя - здесь и теперь, а не потом и в другом (загробном) мире.
Таким образом, героическое сознание в отношении к рассматриваемому вопросу - состоянию после смерти - находится в постоянном колебании. Оно беспомощно против смерти, но и не отчаивается совершенно. Естественное чувство поэта не допускает мысли, что вместе со смертью все уничтожается для человека; но, с другой стороны, формы этого бытия имеют так же мало определенности, как и состояние души, оставляющей тело. Наконец, у Гомера уже пробуждается нравственное сознание, которое, по крайней мере, для великих преступников требует наказания и для особенно добрых - счастливого существования после смерти. Таким образом, на этом светлом пиру жизни, каким она изображается у Гомера, мораль и нравственность оставались без опоры, а смерть - без утешения.
Противоположный олимпийскому мировоззренческий опыт нашел выражение в раннегреческой теогонии, прежде всего в теогонии Гесиода. Творческий принцип теогонии возвещает новую картину мира, новую систему человеческих ценностей.
Прежде чем перейти к толкованию миросозерцания Гесиода, необходимо отметить, что в истории греческого мировоззрения теогония воспринимается как более позднее, а следовательно, и мировоззренчески более зрелое явление. Поэзия Гесиода носит иной характер, нежели поэзия Гомера. Хотя Гесиод, как и Гомер, не знает личного бессмертия, но у него наблюдается некоторое расширение круга представлений. У него нет той юношеской веселости и беззаботности, которыми дышат поэмы Гомера. Нужды жизни, продуманные и прочувствованные, наложили печать серьезности, озабоченности и грусти на его поэзию. Его смущает безотрадная судьба человеческой жизни, он ищет способы улучшить эту жизнь, успокоить оставшееся без опоры религиозное чувство и ввести идею справедливости в нравственную, и дух порядка -во внешнюю сторону жизни. В своей «Теогонии» Ге-сиод приводит в систему религиозные верования гре-
ков, определяет и устанавливает взаимоотношения между родами и поколениями богов и, таким образом, приводит к единству и общему плану разрозненные верования и соответствующие им религиозные легенды и мифы. Мифы составляли своеобразное священное духовное сокровище греков. Они были связаны с традициями и утверждали принятую в обществе систему ценностей, поддерживали и санкционировали определенные нормы поведения [5, 257]. Миф переживается архаическим сознанием в качестве своего рода устного «священного писания», как некая действительность, влияющая на судьбу мира и людей [14, 32].
Все, что не вошло в эту систему, осталось вне круга общей, народной веры, как местное верование, как местный миф. Но, вводя Божество в общий ход мирового развития, полагая первоначальным Хаос, из которого произошли потом Земля и Небо и все генерации богов, он стоит еще на той точке зрения, на которой Божество сливается с миром, не возвышаясь над ним ни происхождением, ни природой. Поэтому идея творения еще чужда его сознанию. Вместе с тем судьба человека, хотя введена в общую законосообразность мировой жизни, является печальной и безотрадной. Ни один луч света не озаряет темных путей человеческой жизни за гробом. Дом Аида представляется страшным жилищем. По основной идее другой поэмы - «Труды и дни» - поколения людей становятся все хуже и хуже, пока, наконец, единственные стражи жизни - стыд и справедливость, не уйдут от людской злобы к бессмертным богам, оставив людей переполнять меру беззаконий [11, 7; 6, 35].
Мы видим, что на той стадии развития религиозного сознания, которую представляет эпос, продолжение существования человека после смерти мыслится как пребывание призраков всех почивших людей в области мрака, Аиде. Они не имеют никаких способов общения с миром живых и не производят на него никакого воздействия, не получают от живых никакого культа. Все обязанности живых в отношении мертвых исчерпываются совершением погребения. За гробом царствует абсолютное равенство: цари и нищие, правые и виноватые - все имеют равный удел. В это равенство не вносит различия бессмертие некоторых избранников, которое дают боги путем похищения человека и притом как непосредственно в свою среду, так и перенеся его в местожительство блаженных, Элизиум, где избранники продолжают жить в формах земного благополучия.
И, тем не менее, в эпосе мы находим представления, уже затронутые рефлексией индивидуального сознания. Углубляющийся индивидуалистический рационализм постепенно расшатывает монолитную структуру мифосознания, поначалу не будучи в состоянии
предложить взамен качественно иную систему миропонимания.
Такое самосознание сохранялось и на следующем историческом этапе существования Древней Греции -в архаическом полисе.
Несмотря на приоритет морали в развитии общественного и индивидуального человеческого сознания, первые попытки создания научной этики возникают сравнительно поздно, уже на почве ясно обозначившейся философской космологии и религиозной антропологии. В центре антропологии поэтов (в особенности Орфея и Мусея) - эсхатология, учение о конечных судьбах человеческого существования. В представления о человеческой душе поэты привносят идею посмертного воздаяния. Согласно им, загробная участь человека зависит от его прижизненных поступков и убеждений. Хотя всякая душа бессмертна, обрести счастливую долю после смерти дано не каждому: богоподобие, а вместе с ним и посмертное блаженство надо заслужить. Для этого есть только одно средство - ритуальное очищение, преодоление в себе греховной природы, освобождение от соблазнов и привязанностей подлунного мира [10, 113].
Путь к очищению сторонники Орфея и Мусея видят в праведном, избранническом образе жизни, а именно, в приобщении к сокровенным истинам (посвящения в таинства), в аскетических упражнениях, а также в особого рода жертвоприношениях богам (как правило, бескровных) и прочих сакрально-символических церемониях. Праведникам (посвященным) после физической смерти поэты обещают бесслезную блаженную жизнь.
Если мораль как житейскую мудрость следует признать существовавшей в самой глубокой древности, то мораль как сложившуюся философскую теорию можно обнаружить только после Сократа. Именно с этого периода можно проследить анализ и защиту общечеловеческих ценностей в трудах античных мыслителей. Платон, например, не приемлет религиозно-этическую догматику поэтов. Посмертная жизнь в ней недвусмысленно скроена по меркам посюстороннего существования [8, 363 с]. Однако Платон (а до него и пифагорейцы), при всем снисходительном отношении к душеспасительным грезам поэтов, именно в этих грезах находит праобраз собственной антропологической метафизики. Этика поэтов и этика самого Платона согласуется во всех пунктах и направлениях. Их разделяет не суть проблемы, а интенсивность мыслящей рефлексии, уровень рационально-ответственного отношения к ней [10, 114].
Теперь перейдем ко второму аспекту. В античной литературе и философской мысли, как в никакой другой, были сильны мотивы ужаса перед смертью. Как
раз в те годы, когда проповедует Иисус, по миру распространяются стихи Горация. Лейтмотив поэзии Горация - страх перед смертью и способы его преодоления. Плутон неумолим, и никакими жертвоприношениями его нельзя склонить к тому, чтобы он тебя пощадил. Рано или поздно умрет каждый. Вот, в общем, и все - ни о чем другом Гораций не может даже думать. Причем Гораций далеко не первый, а скорее, один из последних по времени авторов, греческих и латинских, кто говорит о страхе перед смертью. В течение целой исторической эпохи, начиная с IV в. до н.э., весь античный мир, как пожаром, был охвачен этим страхом. Философы (эпикурейцы и стоики) мучительно искали средства от этого страха, фармацевты с печалью сообщали, что нет среди целебных трав лекарства от смерти, а поэты приглашали забыться, хотя бы на минуту, сбежать от страха перед смертью в мир, где рекой льется вино...
Но ведь греки боялись смерти не всегда. Спартанский поэт Тиртей восклицал: «Доля завидная пасть в передних рядах ополчения, Родину-мать от врагов оберегая в бою» [1, 93]. Нестор в «Илиаде» сравнивает людей с листьями на ветвях могучего дуба: одни листья падают, другие появляются, а дерево продолжает расти. Личность полисного грека была растворена в коллективе граждан. А пока человек не осознал свою индивидуальность, он, действительно, не боится смерти, так как просто не понимает, что это такое. В рамках подобного мироощущения человеку не приходило в голову сомневаться в том, что боги правильно устроили мир, этот же божественный сценарий предусматривал, что боги бессмертны, а люди смертны и лишаются всего после того, как душа покидает тело. [9, 15].
«Пока человек живет как стадное животное, у него вообще нет собственной души - она ему не нужна, исключая обычное верование в ее бессмертие. Но стоит человеку выйти за рамки любой локальной формы религии, в которой он был рожден, душа становится фактором по своему собственному праву, с нею уже не обойтись привычными мерами» [13, 203]. Есть еще одно обстоятельство, объясняющее отсутствие настоящих переживаний будущего небытия. Человек той эпохи не воспринимал себя отдельной личностью. Как единичное, как индивид и «Я», он ничего собой не представляет [9, 15]. Как часть целого - рода и народа, которые никогда не умирают, отдельный человек отчасти вообще не мог представить своей индивидуальной смерти. Тем не менее, примерно ко второму-первому тысячелетию до нашей эры человек начинает достаточно остро переживать свою смерть. Это было связано, прежде всего, с формированием того, что можно назвать индивидуальностью, или личностью, древнего человека.
В этот период человек уже не может рассчитывать на богов, мироздание рушится, он остается один на один с собой. А это, вероятно, - еще одно из условий рождения индивидуальности и личности человека. Если человек не может опираться на богов, он начинает искать опору в своей душе [9, 19].
В IV веке до н.э. греки обнаружили, что полис -это не больше, чем территория, на которой стоят их дома и пасется их скот. Человек с настоящим ужасом осознает, что смерть ничего общего не имеет со сменой поколений в ряду граждан, которая некогда делала полис только моложе и сильнее. Оказывается смерть - это МОЕ небытие. Мир вокруг меня остается, а я ухожу. Сделав это открытие, греческая, а вслед за ней и римская цивилизации погружаются в состояние истерического страха, которое весьма точно передал Гораций [12, 52]. Возможно, поэтому такой ужас и недоумение у римлян вызывали христианские мученики, не боявшиеся смерти.
Во времена героической архаики греки не боялись смерти потому, что не ощущали трагичности такого явления, как смерть. Затем этот страх не только появился, но и парализовал ужасом античный мир. Греки судорожно стали изобретать от него лекарство. Но орфико-пифагорейская вера в будущее рождение исцелила от этого страха далеко не всех.
Приведенная реконструкция позволяет сделать вывод, что к рассматриваемому периоду человек осознает себя в двух антропологических моделях: древней модели души и новой модели личности. В первой модели смерть - это переход из одного мира в другой и лишение жизни, во второй - острые переживания личностью состояния лишенности. Именно осознание смерти в двух разных антропологических моделях и порождает страх перед смертью и ее драматические переживания.
Таким образом, и героический, и теогонический эпосы объединяет ценностная направленность - возвеличивание человеческой жизни и отвращение к смерти. Идея воздаяния, зародившаяся в эпосе, создала необходимые предпосылки и почву для дальнейшей
эволюции сознания, максимально способствуя пробуждению индивидуальной рефлексии и оказавшее гене-зисное воздействие на формирование философии.
ЛИТЕРАТУРА
1. Античная литература. Греция. Антология. - М., 1989.
2. Гесиод. Работы и дни. Теогония // Эллинские поэты в переводе В. Вересаева. - М., 1963.
3. Гомер. Илиада / пер. Н.И. Гнедича; издание подготовлено А.И. Зайцевым. - М., 1990.
4. Гомер. Одиссея / пер. В.А. Жуковского; под ред. И.М. Тройского. - М., 1985.
5. Капто А.С. Генезис миролюбивых общечеловеческих ценностей / А.С. Капто // Социально-гуманитарные знания. - 2006. - № 6. -С. 256-277.
6. Кулаковский Ю.А. Смерть и бессмертие в представлении древних греков / Ю.А. Кулаковский. - Киев, 1899.
7. Обидина Ю.С. Идея воздаяния в ранней греческой традиции: о проблеме эволюции представлений о смерти и бессмертии в гомеровском эпосе / Ю.С. Обидина // Историк и его дело (сер. памяти В.Е. Майера). - Ижевск, 2003. - С. 85-89.
8. Платон. Филеб, Государство, Тимей, Критий. - М, 1999.
9. Розин В.М. Представления о смерти в разных культурах и типах сознания / В.М. Родин // Идея смерти в российском менталитете. - СПб., 1999.
10. Семушкин А.В. У истоков европейской рациональности. Начало древнегреческой философии / А.В. Семушкин. - М., 1996.
11. Чистович И. Древнегреческий мир и христианство в отношении к вопросу о бессмертии и будущей жизни человека / И. Чистович. - СПб., 1871.
12. Чистяков Г. Размышления с Евангелием в руках / Г. Чистяков. - М., 1997.
13.Юнг К.Г. Об архетипах коллективного бессознательного / К.Г. Юнг // Архетип и символ. - М., 1991.
14.Malinowski B. Myth in primitive psychologe / B.Malinovsky. -L., 1926.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Ср. Платон. Федр, 179, Е: «Ахиллес, узнав от своей матери, что если он убьет Гектора, то умрет, а если не убьет, то возвратится домой и скончается в старости, решился избрать первое - помочь любезному Патроклу и, с местью в душе, умереть за друга».
2. Тихо душа, излетевши из тела, нисходит к Аиду, Плачась на жребий печальный, бросая и крепость, и юность
[3, XVI, 855]. Душа Менетида, как облако дыма, сквозь землю С воем ушла [3, XXIII, 100].
3. Ср. 4., XI, 35, 45; Х, 390.
