CC BY
43
УДК 821.111
А. А. Гордеева
диссертант, отдел классических литератур Запада и сравнительного литературоведения, Институт мировой литературы им. А. М. Горького Российской академии наук; e-maiL: gordeeva.anastanat@gmaiL.com
МИФ ОБ АКТЕОНЕ В АНГЛИЙСКОЙ ПЕТРАРКИСТСКОЙ ЛИРИКЕ
В статье рассматривается использование мифа об Актеоне в сонетах английских поэтов конца XVI в. С одной стороны, они поддерживают литературную традицию, так как в качестве метафоры любовного чувства миф встречается в сонетах Петрарки. С другой стороны, на интерпретацию Актеона оказывает влияние существовавшая эмблематическая культура, в которой он предстает негативно и справедливо наказывается за недостойное поведение. Отсылки к мифу встречаются также в сонетах Сэмюэла Дэниела, Томаса Лоджа, Томаса Уотсона, Уильяма Смита. Хотя характер этих отсылок различен, можно сделать вывод о том, что английские петраркисты больше ориентированы не на обожествление Дамы, а на красоту и остроумность фразы. И потому они делают акцент не на встрече с богиней и не на превращении в оленя, а на страданиях Актеона, на терзаниях его псами-мыслями.
Ключевые слова: Актеон; миф; петраркизм; сонет; Сэмюэл Дэниел; елизаветинская литература.
A. A. Gordeeva
Candidate for a degree, A. M. Gorky Institute of World Literature
of the Russian Academy of Sciences; e-mail: gordeeva.anastanat@gmail.com
ACTAEON MYTH IN ENGLISH PETRARCH LYRICS
The article discusses the use of Actaeon myth in English sonnets of the late XVI century. On the one hand, literary tradition is supporting the myth, since the amorous conceit is found in Petrarch sonnets. On the other hand, emblematic culture has important influence on Acteon's interpretation, in which Actaeon appears as a negative character and is rightly punished for his misconduct. References to the myth are present in sonnets by Samuel Daniel, Thomas Lodge, Thomas Watson, WiHiam Smith. Although the nature of these links varies, we can conclude that English petrarchists are more intent on conceit and wit than on Lady deification. And that is why they do not focus on the meeting goddess or hart metamorphosis, but rather on Actaeon's suffering who is being pursued by hounds-thoughts.
Key words: Actaeon; myth; petrarchism; sonnet; Samuel Daniel; elizabethan Literature.
Десятая глава первой книги «Искусства английской поэзии» («The Arte of English Poesie», 1589), предположительно написанной
Джорджем Патнемом, открывается утверждением, что «главным и первым (предметом литературы) является прославление бессмертных богов»1 [Elizabethan Critical Essays, V. 2, 1952]. Как одна из главных тенденций всей культуры Ренессанса упоминание греческих богов и мифологических сюжетов было не только данью моде или гуманистическому образованию, но и важным смысловым элементом, закрепляясь впоследствии в ряде устойчивых выражений и обозначений. Использование античной мифологии в елизаветинской литературе отличается многообразием, которое нельзя объяснить однозначно, и потому продолжают появляться исследования как в области мифологии в целом, так и мифологических рецепций в эпоху Возрождения, в частности. Например, книга Робина Уэллса «Елизаветинские мифологии» [Wells 1994] посвящена мифу о музыке и построена аналогично бартовским «Мифологиям». Или сборник статей «Переплетение мифов у Шекспира и его современников», вышедший в 2017 г. под редакцией Дженис Вальс-Рассел, Агнес Лафон и Шарлотты Коффин [Interweaving myths in Shakespeare and his contemporaries].
Дуглас Буш в своей книге «Мифология и традиция Ренессанса в английской поэзии» проследил использование мифологических аллюзий в английской поэзии от Средних веков до Мильтона, изменение морального и интеллектуального значений мифа, а также изменение способа его введения в произведение. Буш отмечает, что в отличие от итальянцев, обращение английских гуманистов к классике не привело к философским теориям. Переводы античных книг в первую очередь носили практичный характер, и в последнюю - касались литературы. Английские поэты больше ориентировались на собственное наследие, особенно на Джеффри Чосера, и на зарубежных современников, чем на античную классику. Источниками мифологических сюжетов были как античные сборники (Плутарха, Клавдия Элиана, Авла Геллия), так и более поздние (Эразма, Фульгенция, Александра Неккама, Боккач-чо). Как пишет Буш, читателей больше привлекали не сами сюжеты, но их моральная интерпретация. В основном мифы пересказывались в виде исторических анекдотов в многочисленных сборниках вроде
1 «The chief and principall is the laud, honour, & glory of the immortall gods». Второй по важности темой является жизнь и дела государей (Princes), третьей - добродетели и пороки всех остальных людей.
«Зеркало для судей» («A Mirror for Magistrates»), «Золотая книга Марка Аврелия» («Golden Boke») или «Круг князей» («Diall of Princes»). Любовная поэзия начала XVI в. хранила печать риторической традиции и была серьезна. Поэты использовали сюжеты «Метаморфоз» Овидия для нарративной и лирической поэзии. Использование мифа в качестве сравнения с собственным чувством встречается уже в Тот-теловском сборнике и быстро становится распространенной формулой [Bush 1957].
Характеризуя поэзию Елизаветинской эпохи и, точнее, сонетные циклы, обретшие в Англии особую популярность в 1590-х гг., исследователи останавливают внимание на трех сборниках, вызывающих наибольший интерес, характеризуя ими всё литературное явление, хотя более правомерным будет назвать их примерами не типичными, но самыми выдающимися. Речь идет о сонетных циклах «трех S»: Филиппа Сидни, Эдмунда Спенсера и Уильяма Шекспира. Но кроме них, в конце XVI в. к форме сонета обращалось множество поэтов1. Началом большого интереса к сонетным циклам положило «пиратское» издание в 1591 г. цикла Филиппа Сидни «Астрофил и Стелла», которое включало также некоторые сонеты и других поэтов, в том числе Сэмюэла Дэниела. Это послужило и поводом к изданию «авторизованной» версии цикла, исправленной сестрой Сидни, Мэри Пембрук, и к изданию полного цикла «Делия» Дэниела, и толчком к появлению циклов других поэтов. Хотя отдельные сонеты Шекспира появлялись в антологиях 1590-х гг., его «Сонеты» представляют большой контраст, как по структуре, так и по содержанию и стилистике с другими циклами, например, с «Дианой» Генри Констебля, «Парте-нофилом и Партенофой» Барнабы Барнса, «Идеей» Майкла Дрейтона и др. Цикл Спенсера «Amoretti» также заметно выделяется на общем фоне нетипичным внутренним сюжетом цикла, который заканчивается ответным чувством дамы и свадьбой.
Лу Эмили Пирсон называет несколько причин популярности сонета в Англии. Вместе с распространением гуманизма в Европе получили известность неоплатонистические концепции любви, которые
1 Двухтомное издание елизаветинских сонетов, подготовленное Сидни Ли (впервые вышедшее в 1904 г. и несколько раз переиздававшееся впоследствии), включает в себя пятнадцать циклов [Elizabethan Sonnets 1994]. Сонеты в статье цитируются по этому изданию.
прижились благодаря юношескому духу, характеризующему настроения в эпоху Ренессанса. Вместе с идеей платонической любви продолжала жить идея куртуазности. Хотя феодализм был мертв политически, молодые аристократы стремились воскресить его. Снова стали популярными рыцарские романы и старые придворные обычаи. Как и средневековые рыцари, юноши начали искать приключений, и путешествия в другие страны стали не только модой, но страстью. Италия служила путеводной звездой, так как только там можно поучиться придворному вежеству [Pearson 1933]. Акцент на любви в елизаветинской поэзии связан также с характером самой королевы. Как ее отец сделал из себя объект поклонения, так и она заставила весь двор склонить перед собой колени. Ее жизнь стала одним вечным ухаживанием, галантность - лейтмотивом, а любовь - целью существования [Pearson 1933; Strong 1977; Berry 1989].
Елизавета как королева-девственница мифологизировалась в роли Дианы, и потому миф об Актеоне во время ее правления имел широкую известность. Уолтер Дэвис рассматривает миф об Актеоне в «Аркадии» Филипа Сидни [Davis 1962] и отмечает, что этот сюжет был крайне популярен в эпоху Возрождения: он встречается на полотнах Тициана, Веронезе, Якопо Бассано, Лукаса Кранаха. Это распространенный мотив для вышивки и ткачества. Миф встречается в книгах эмблем Альчиато, Самбукуса, Джеффри Уитни, Генри Пичема. Отсылки к мифу об Актеоне содержатся и в «Королеве Фей» Эдмунда Спенсера.
Исследование Леонарда Баркана посвящено в целом мифу об Ак-теоне и его интерпретациях [Barkan 1980]. Он типологически сравнивает его с мифами о Кадме, Тиресии и др. и рассматривает как миф о профанном человеке, увидевшем сакральный ритуал и понесшим наказание, зеркально отражающее суть ритуала. Актеон сходен с Нарциссом тем, что смотрит на самого себя, так как Диана-охотница есть образ Актеона-охотника. Метаморфоза означает развитие самосознания, сопоставление идентичности с внешней формой.
Единственным источником мифологических сюжетов в Средние века и Возрождение были тексты Овидия, но были известны позднейшие интерпретаторы (Палефат, Фульгенций, Гигин), благодаря чему одновременно существовали разные толкования мифов. Мифографы смягчали, рационализировали и оправдывали мифы, неподходящие
под христианскую доктрину. Они сосредотачивались на моральных уроках и исходили из того, что Актеон - это человек современного им общества. Например, молодые люди, тратящие время на развлечения и охоту, теряют свое состояние и беднеют; или подглядывание за богиней становится обозначением шпионажа против монарха; или же Диана обозначает сакральную мудрость, смерть Актеона показывает трудности, ожидающие того, кто попытается постичь ее. И, наконец, Актеон - это Христос, преданный своим народом, евреями.
В изданиях эмблем Андреа Альчиато и сборниках других авторов, основывающихся на его книге, миф об Актеоне представлен двумя иллюстрациями: 1) встреча Актеона с Дианой и его превращение, 2) нападение собак Актеона на своего превратившего хозяина. Первая иллюстрация, показывающая главное событие, метаморфозу, и несет на себе основной груз толкований, и их варианты описаны выше. Джеффри Уитни в первой книге эмблем на английском языке - «Choice of Emblemes» - дает следующий комментарий: те люди, что следуют лишь своим желаниям и жаждут получить то, что им не принадлежит законно, подобны диким зверям и несут наказание как у Актеона, т. е. их уродуют и уничтожают их собственные поступки и низкие наклонности:
ACTAEON heare, unhappie man behoulde,
When in the well, hee sawe Diana brighte,
With greedie lookes, hee waxed over boulde,
That to a stagge hee was transformed righte,
Whereat amasde, hee thought to runne awaie,
But straighte his howndes did rente hym, for their praie.
By which is ment, That those whoe do pursue Theire fancies fonde, and thinges unlawfull crave, Like brutishe beastes appeare unto the viewe, And shall at lenghte, Actaeons guerdon have: And as his houndes, soe theire affections base, Shall them devowre, and all their deedes deface.
Актеона здесь, несчастного человека, видите, Когда у источника он смотрел на Диану сияющую Жадными взорами, он изменился, зашел слишком дерзко, И в оленя он был сразу превращен,
После этого, пораженный, он хотел убежать, Но сразу его псы за ним погнались с лаем.
Сие значит то, что те, кто гонится
За своими любимыми мечтами и вещей незаконно жаждет, Грубых зверей представляют собой И должны наконец Актеона награду принять: И как его псы, так их наклонности низкие Их пожирают, и все их поступки уродуют1.
Дэвис пишет, что объяснение Фульгенция мифа как любопытства, связанного с похотью, становится стандартным, и, по мнению Баркана, к такой интерпретации обращаются большинство поэтов. В елизаветинской поэзии ассоциация между любовным страданием и физическим разрушением становится почти клише [Barkan 1980]. В петраркисткой лирике образ прекрасной женщины обнаруживает животную сущность влюбленного, и он мучается от своих разрушительных желаний, представленных в виде терзающих собак.
Джек Д'Амико, сопоставляя сонеты Петрарки и английских авторов, приводит четыре сонета итальянского поэта (23, 52, 190, 209), объединенных мотивами охоты, оленя и встречи с божественным, но с разными сюжетами [Petrarch in England 1979] . В XXIII сонете присутствует отсылка к мифу об Актеоне. Поэт описывает, что ведомый своим желанием на охоте он встречает обнаженную нимфу в ручье под ярким солнечным светом. Он смотрит на нее, и она, чувствуя стыд и желая отомстить или скрыться, брызнула ему в лицо водой; тогда он почувствовал, что превращается в оленя, блуждает по лесам и бежит от лая собственных собак. Чтобы показать преемственность в петраркистской лирике, Д'Амико приводит сонеты Сэмюэла Дэниела и Томаса Лоджа, но этот список можно расширить.
В 31-м сонете цикла «Филис» Томаса Лоджа прочитывается связь с мифологическим сюжетом, несмотря на отсутствие имен:
DEVOID of reason, thrall to foolish ire, I walk and chase a savage fairy still, Now near the flood, straight on the mounting hill, Now midst the woods of youth, and vain desire.
1 Здесь и далее перевод наш. - А. Г.
For leash I bear a cord of careful grief;
For brach I lead an over-forward mind;
My hounds are thoughts, and rage despairing blind,
Pain, cruelty, and care without relief.
But they perceiving that my swift pursuit
My flying fairy cannot overtake,
With open mouths their prey on me do make,
Like hungry hounds that lately lost their suit.
And full of fury on their master feed,
To hasten on my hapless death with speed.
С разумом разлученный, порабощенный глупым безумием,
Иду я и гоню дикой феи тишину.
Теперь вблизи потока, прямо на холме,
Теперь средь юности лесов и тщетного желанья
Как привязь я несу нить заботливого горя,
Как собаку я веду сбитый разум,
И мысли - псы мои, и ярость отчаяния слепая,
Боль, жестокость и горе без успокоенья.
Но поняли они, что быструю погоню
Моя летучая фея не может обогнать,
С открытыми ртами они добычей сделали меня
Как псы голодные, что потеряв свой образ
И полные ярости, хозяином кормятся
Поспешно ускоряя смерть безрадостную мою.
Фея, лесное божество, обращает лирического героя не в оленя, но в страдание и безумие. Оставаясь в рамках общих петраркистских топосов, Лодж повторяет мотивы, связанные с обыгрыванием мифа об Актеоне у других поэтов: midst the woods of youth, and vain desire; My hounds are thoughts; Like hungry hounds that lately lost their suit. / And full of fury on their master feed. Лодж выделяет в сюжете мифа самый интересный для петраркистской лирики момент: терзания героя как в прямом (разрушение и смерть), так и в переносном (страдания) смысле. Мотив мыслей-собак является емкой и выразительной метафорой, которая начинает использоваться поэтами и без ссылок на Актеона.
Миф об Актеоне используется Томасом Уотсоном в 49-м сонете его цикла «Слезы фантазии, или Любовь презираемая»:
DIANA and her nimphs in siluane brooke, Did wash themselues in secret farre apart : But bold Acteon dard on them to looke, For which faire Phoebe turnd him to a Hart. His hounds vnweeting of his sodaine change, Did hale and pull him downe with open crie: He then repenting that he so did range, Would speake but could not, so did sigh and die. But my Diana fairer and more cruel, Bereft me of my hart and in disdaine : Hath turnd it out to feede on fancies fuel, And Hue in bondage and eternal paine. So hartles doe I Hue yet cannot die, Desire the dog, doth chase it to and fro : Vnto her brest for succour it doth flie, If shee debarre it whither shall it go. Now Hues my hart in danger to be slaine, Vnlesse her hart my hart wil entertaine.
Диана с нимфами в лесном ручье
Плескались в тишине и тайне,
Но храбрый Актеон осмелился на них взглянуть,
За что был Фебом превращен в оленя.
Его собаки, не знавшие о превращении,
Его загнали громким лаем,
И он раскаялся за свой проступок,
Но слова вымолвить не мог, стенал и умер.
Но моя Диана прекраснее и более жестока:
Лишила меня сердца и с презреньем
Заставила лишь выдумкой кормиться
И жить в плену и вечной боли.
И так без сердца я живу, не умирая,
Желание как пес меня гоняет,
К ее груди за помощью стремится,
Летя к тому, чего она лишает.
И сердце как олень готово быть убитым,
Пока она к нему не благосклонна.
В данном случае сравнение с мифом сделано более явно. Момент innamoramento одновременно и отождествляется с мифом, и противопоставляется ему. Жизнь в страданиях хуже, чем мучительная смерть.
Первые два катрена пересказывают античный миф (в другой версии, по которой Актеон превращен не Дианой, а Аполлоном), и во второй половине этого сонета развиваются распространенные петрара-кистские сюжеты жестокости дамы и вырывания сердца, содержащие (благодаря началу сонета) аллюзии на миф об Актеоне. Параллели между мифом и любовным сюжетом представлены в духе эмблематического толкования: каждый элемент истории должен получить свое значение и тем самым завершить стройную аналогию. События мифа представлены в буквальном значении, а описания чувств подстраиваются под миф, обыгрывая отдельные элементы и слова (особенно hart в куплете), но не сюжет или одно из его толкований целиком. Уотсон пересказывает миф, раскладывает его на отдельные составляющие, которые во второй части сонета становятся основой для построения петраркистских метафор, и заканчивает сонет распространенным каламбуром.
Интересное сопоставление делает в сонете IX из цикла «Хлорис» дает Уильям Смит.
Unto the fountain where fair Delia chaste The proud Acteon turned to a hart, I drove my flock, that water sweet to taste, 'Cause from the welkin Phrebus 'gan depart. There did I see the nymph whom I admire, Rememb'ring her locks, of which the yellow hue Made blush the beauties of her curled wire, Which Jove himself with wonder well might view; Then red with ire, her tresses she berent, And weeping hid the beauty of her face, Whilst I amazed at her discontent, With tears and sighs do humbly sue for grace; But she regarding neither tears nor moan, Flies from the fountain leaving me alone.
К источнику, где девственная Делия, Гордого Актеона обратила в оленя, Я направил стадо, ведь там сладка вода, И Феб начал покидать небосвод. Там я видел нимфу, которой восхищаюсь, Вспоминая ее локоны, чей желтый оттенок
Оттеняет красоту ее вьющихся волос,
Которыми мог восхищаться сам Юпитер,
Покраснев от злости, волосы схватила
И с плачем скрыла красоту лица,
Пока я любовался ее досадой
Со слезами и вздохами скромно прося милости,
Но не приняв ни слёзы, ни стоны
Она улетела от источника, оставив меня одного.
Сюжет сонета разворачивается в мифологическом пространстве и носит пасторальные черты (поэт - пастух и дама - нимфа). Источник, у которого Актеон был превращен в оленя, указан как место встречи и тем самым создает параллель между мифом и отношениями лирического героя со своей дамой. Если в предыдущих примерах внимание сосредотачивалось на страданиях героя, его наказании и смерти, то у Смита акцент смещен на момент подглядывания и гнева дамы, и его сонет носит более легкий и игровой характер. Упоминание мифа происходит в качестве обозначения места встречи (таким образом сюжет сонета Смита вводится в единое пространство с мифом). Сама встреча также напоминает встречу Актеона и Дианы, но дальнейшие события развиваются по-другому. Превращение и страдания Актеона нивелируются, и миф упоминается только ради момента подглядывания, который в данном контексте имеет исключительно фривольный оттенок.
Миф об Актеоне является одним из центральных сюжетов цикла Сэмюэла Дэниела «Делия» и связан с его заглавной фигурой. Как и многие другие петраркисты, Дэниэл воспевает свою даму под условным именем. Имя Делии особенно уместно для возлюбленной сонетного цикла, непорочной и гордой красавицы, недосягаемой для лирического героя, поскольку оно - одно из имен богини Дианы, родиной которой считается остров Делос. Как отметила еще Джанет Скотт, имя Дианы и его варианты использовались разными сонетистами «потому что Диана, как девственная богиня, холодная и жестокая, обладает многими атрибутами традиционной петраркистской возлюбленной, и потому что это имя дает повод для сравнений» [Scott 1926, с. 160].
Дэниел мог следовать, например, за Морисом Сэвом (главой лионской поэтической школы), назвавшим свою наиболее известную поэму «Делия» (1564). Но близкого соотношения, ни словесного, ни
образного, между двумя произведениями нет. Возможно, для Мориса Сэва значение имел тот факт, что имя Делия представляло собой анаграмму слова l'idée. Для английских авторов сонетов такая анаграмма и отсылка к неоплатонизму тоже могла иметь значение, поскольку, например, Майкл Дрейтон назвал цикл своих сонетов «Идея» (1594-1615).
Выбор поэтами XVI в. таких имен для своих возлюбленных сходен с практикой античных (римских) поэтов. Цинтией и Делией называли адресатов своих стихотворений Проперций и Тибулл, хотя и не уделяя внимания связи этих имен с мифологическим источником. Формы имен Цинтия, Делия и Лесбия использовались только для лирической поэзии и никогда - для разработки мифологического сюжета. В эпоху Возрождения поэты, выбирая для своей Дамы мифологическое имя, свободно использовали все эпитеты и варианты ее имени. Петрарка использует различные мифологические ассоциации, связанные с лавром. Морис Сэв приводит множество ассоциаций с Дианой.
Возможно, выбор Дианы как образца идеальной возлюбленной в сознании английских поэтов также связан ассоциативно с царствующей королевой, прославление которой занимает немалое место в елизаветинской литературе. Имя Цинтия - еще одно из имен Дианы - могло использоваться и для обозначения возлюбленной (у самого Дэниела в первой редакции одного из сонетов), и для прославления королевы (в сонетах Уолтера Рейли, в «Возвращении Колина Клаута» Спенсера или в оде Ричарда Барнфилда). По словам Уилсона, после 1588 г. появляется новая формула прославления Елизаветы: до этого прославляемая как правительница острова, она стала также правительницей морей: Cynthia, the Ladie of the Sea [Wilson 1939]. В прославлении Елизаветы встречаются имена Дианы и Цинтии и никогда - Делии. Возможно, убрав имя Цинтии в редакции 1594 г., Дэниел хотел избежать ненужной ему ассоциации с королевой.
Первая встреча лирического героя со своей Дамой в пятом сонете цикла, - innamoramento, зарождение любви, - повторяет сюжет встречи Актеона и Дианы:
Whilst youth and error led my wandering mind, And set my thoughts in heedless ways to range, All unawares a goddess chaste I find,
Diana-like, to work my sudden change. For her, no sooner had mine eye bewrayed, But with disdain to see me in that place, With fairest hand the sweet unkindest maid Casts water-cold disdain upon my face. Which turned my sport into a hart's despair, Which still is chased, while I have any breath, By mine own thoughts set on me by my Fair. My thoughts like hounds pursue me to my death; Those that I fostered of mine own accord, Are made by her to murder thus their lord.
Пока молодость и заблуждение вели мою блуждающую душу
И выстроили мои мысли небрежно,
Ничего не знающий, богиню целомудренную я встретил,
С Дианой схожую, что меня внезапно изменила.
На нее я лишь успел взглянуть,
С презрением меня в том месте видя,
Прекраснейшей рукой сладостная жесточайшая дева,
Как холодную воду, плеснула мне презрение в лицо,
Что обернуло мою радость в отчаянье оленя,
За которым с тех пор гонятся, пока дышать могу,
Мои собственные мысли, посланные моей красавицей.
Мои мысли как псы гонят меня к смерти.
Те, что я создал добровольно,
И посланные ею убить своего хозяина.
Введение мифологического сюжета в сонет происходит не явно, но с помощью слов-подсказок: wandering, goddesse chaste, Diana-like, with fairest hand... casts water-cold disdain, turned my sport into a hart's despair, thoughts like hounds pursue me, а также распространенным каламбуром hart, прочитывавшимся из-за отсутствия жестких правил орфографии и как «олень», и как «сердце». Параллель между первой встречей лирического героя с Дамой и мифом об Актеоне создается наложением этих сюжетов друг на друга и установлением таким образом внутренней тесной связи.
Сходство Дамы и Дианы выражено не явным сравнением, а построение всего совета. Встреча innamoramento описана в выражениях, передающих одновременно и встречу героев сонетного цикла, и миф об Актеоне. Сравнение, проходящей через весь синтаксис
сонета изящно, но говорит ли оно лишь об изящество метафоры или о тождественности ролей героя Актеону и Дамы Диане? Если мы будем рассматривать последнюю версию, то сможем наложить всю коннотацию мифа на лирический сюжет сонета и, шире, всего цикла. Актеон, превращенный в оленя, символизирует «животное» чувство эротического желания. Мысли, отождествленные с собаками и персонифицированные, встречаются и в последующих сонетах цикла Дэниела, то есть мысли, преображенные любовью, продолжают терзать поэта. Лирический герой внутренне расколот, и одна часть его души восстает против другой.
В подобной же ситуации innamoramento сравнивает себя с Ак-теоном и герцог Орсино в первом акте «Двенадцатой ночи» У. Шекспира:
Когда я встретил в первый раз Оливию, Весь воздух словно чистым стал от скверны! Я в тот же миг был обращен в оленя, И с той поры меня, как злые псы, Теснят желанья.
М. Л. Лозинский (1937)
В отличие от книг эмблем, где вторая иллюстрация, нападение собак на Актеона означает предательство бывших друзей, в английской петраркистской лирике собаки отождествляются с мыслями (thoughts), которые в данном контексте становятся синонимом желания (desire). Отождествление мыслей с собаками Актеона встречается в ряду текстов: у Дэниела, Томаса Уотсона, Томаса Лоджа, у Бартоломью Гриффина.
В восьмом сонете «Фидессы» Бартоломью Гриффина, описывающим жалобы и страдании героя, присутствует мотив терзающих мыслей-собак. Хотя это только элемент мифа, он разворачивается на весь последний катрен и куплет.
Grief-urging guest! Great cause have I to plain me, Yet hope persuading hope expecteth grace, And saith, "None but myself shall ever pain me!" But grief my hopes exceedeth in this case. For still my fortune ever more doth cross me,
By worse events than ever I expected; And here and there, ten thousand ways doth toss me, With sad remembrance of my time neglected. These breed such thoughts as set my heart on fire, And like fell hounds, pursue me to my death. Traitors unto their sovereign Lord and Sire, Unkind exactors of their father's breath. Whom, in their rage, they shall no sooner kill Than they themselves themselves unjustly spill !
Горем ведомый гость! Причина есть великая страдать мне,
Хотя надежда, уверяющая надежда, ожидает милости
И говорит: «Никто, кроме меня, терзать тебя не будет»,
Но горе мои надежды превосходит,
По-прежнему моя фортуна противостоит мне
Худшими событиями, чем я ожидал.
И здесь и там десятью тысячами способов бросает меня
С печальной памятью о моем забытом времени.
Это рождает мысли, будто мое сердце в огне,
И как свирепые псы они гонят меня к смерти.
Предатели своего суверена и хозяина,
Злые вымогатели жизни их отца.
Кого, в своей ярости, они убьют не ранее,
Чем сами незаслуженно разбегутся.
Интерпретация Актеона в культуре Елизаветинской эпохи в целом негативна, он - образ преступника, несущего наказание. Поэты, вольные отбирать из мифов те оттенки значений, которые им нужны, делают больше акцент на страдании, но противопоставление «чистой богини» Дианы и «низкого желания» Актеона имманентно присутствует. Кроме прямого и завуалированного обозначения желания как секусального, мы можем понимать его и более широко. Дамы сонетных циклов - недостижимые идеальные богини, через внешнюю красоту которых проявляется их внутренняя красота и божественная сущность. Любовь и стремление к ним всегда будут низкими и недостойными, так как само положение влюбленного слишком низкое и земное, и любые его чувства профанны и наказываются при попытке приблизится к сакральному. Но для английского петраркизма, больше ориентированного на красоту и остроумность фразы в узких
рамках заданного набора топосов, миф об Актеоне становится основой не для размышлений о встречи с сакральным, а для создания новых метафор.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Barkan L. Diana and Actaeon: The Myth as Synthesis // English Literary Renaissance. Vol. 10, No. 3. TENTH ANNIVERSARY - ISSUE THREE: Studies in Shakespeare (Autumn 1980). P. 317-359.
Berry Ph. Of chastity and power: literature and the unmarried queen. London : Routledge, 1989. 193 p.
Bush D. Mythology and the Renaissance tradition in English poetry. New York : Pageant Book Company, 1957. 360 p.
Davis W. R. Actaeon in Arcadia // Studies in English Literature, 1500-1900. Vol. 2, No. 1. The English Renaissance (Winter, 1962). P. 95-110.
Elizabethan Sonnets / Newly Arranged and Indexed with an Introduction by Sidney Lee. Westminster Archibald Constable and Co., LTD., 1904. V. 1-2.
Interweaving myths in Shakespeare and his contemporaries / ed. by J. Valls-Russel, A. Lafont and Ch. Coffin. Manchester University Press, 2017. 304 p.
Pearson L. E. Elizabethan love conventions. Berkeley : University of California Press, 1933. 365 p.
Petrarch in England: An anthology of parallel texts from Wyatt to Milton / ed. with an introduction by J. D'Amico. Ravenna : Longo Editore, 1979. 207 p.
Puttenham. The Arte of English Poesie // Elizabethan Critical Essays. V. 2. London : Oxford University Press, 1952. 509 p.
Scott J. G. The Names of the Heroines of Elizabethan Sonnet-Sequences // Review of English Studies. Vol. 2, No. 6 (Apr., 1926). P. 159-162.
Strong R. The cult of Elizabeth: Elizabethan portraiture and pageantry. University of California Press, 1977. 227 p.
Wells R. H. Elizabethan Mythologies: Studies in Poetry, Drama and Music. Cambridge University Press, 1994. 287 p.
Wilson E. C. England's Eliza. Harvard University Press, 1939. 479 p.
