CC BY
60УДК 821.161.1
Е. М. Болдырева
https://orcid.org/0000-0003-0933-0068
Миф о России в эмигрантском творчестве И. С. Шмелева
Статья подготовлена в рамках деятельности Центра по изучению русскоговорящих стран (ЦИРС) Юго-Западного университета КНР при Министерстве образования Китайской Народной Республики
В статье рассматривается эмигрантское творчество И. С. Шмелева, где писатель целенаправленно создает миф о старой России как идеальном мире, «золотом веке», «потерянном рае». На примере романа «Лето Господне» демонстрируется авторская стратегия моделирования, конструирования, мифологического очищения прошлого. Тезис о постоянном преломлении прошлого сквозь призму умиленной и благодарной памяти постоянно подтверждается на мотивном уровне текста: миф И. Шмелева о России - детство, преображенное волшебной атмосферой сна, игрушечное прошлое, окрашенное исключительно в розово-золотые тона, «легкие сны из розового детства». В статье демонстрируется, как идея православия как чисто русской веры и русского стиля жизни становится одним из ключевых концептов, который позволит в полной мере ощутить уникальность, неповторимость и исключительность русского бытия, оставшегося в прошлом. Важнейшей семантической доминантой, определяющей специфику мифа о России в романе И. С. Шмелева «Лето Господне», становится еда. Пищевые образы обосновываются как одна из важнейших доминант моделирования И. Шмелевым своего автобиографического мифа, пищевые ассоциации рассматриваются как наиболее сильные в памяти героя, они становятся значимыми катализаторами воспоминаний о прошлом. В статье демонстрируется, как практически любое явление вписывается повествователем в «пищевой ряд», а все слова с семантикой удовлетворения, радости, счастья используются в комплексе с «кулинарными» определениями. Особое внимание уделяется связи пищевого топоса с художественным временем романа, поскольку календарь оказывается словно расчерченным по кулинарной книге, время определяется по типу потребляемой пищи, а «пищевые события» становятся вехами времени наряду с церковными праздниками.
Ключевые слова: автобиографический миф, «утраченный рай», мифологема, православная идея, катализатор воспоминания, пищевой топос, мотив.
E. M. Boldyreva
The myth about Russia in I. S. Shmeliov's emigrant creativity
In the article I.S. Shmeliov's emigrant creativity is considered, where the writer purposefully creates the myth about old Russia as the ideal world, «The Golden Age», «The Lost Paradise «. On the example of the novel «The Lord's Summer» the author's strategy of modeling, designing, mythological clarification of the past is shown. The thesis about continuous refraction of the past through a prism of the touched and grateful memory is constantly confirmed at the motive level of the text: the myth by I. Shmeliov about Russia - it is the childhood changed by the magic atmosphere of a dream, the toy past painted only in pink and gold tints, «light dreams from the pink childhood». In the article it is shown how the idea of Orthodoxy as purely Russian faith and Russian lifestyle becomes one of key concepts which will allow feeling entirely uniqueness, originality and exclusiveness of the Russian life which remained in the past. The most important semantic dominant, defining specifics of the myth about Russia in I. Shmeliov 's novel, «The Lord's Summer « is food. Food images are considered as the strongest dominants in modeling of I. Shmeliov's autobiographical myth, food associations are considered as the strongest in the hero's memory, they become significant catalysts of memories about the past. In the article it is shown how practically any phenomenon is fitted by the storyteller into «a food row», and all words with semantics of satisfaction, joy, happiness are used in a complex with «culinary» definitions. Special attention is given to connections of food topos with art time of the novel as the calendar turned to be as if lined according to the recipe-book, time is determined by the type of the consumed food, and «food events» become time milestones along with church holidays.
© Болдырева Е. М., 2019
Key words: the autobiographical myth, «the lost reminiscence, food topos, motive.
Роман «Лето Господне» был написан И. С. Шмелевым в эмиграции, ставшей для него не просто некой вынужденной мерой, единственной возможностью спасти от «большевистского террора» свою жизнь и свою культуру, как для большинства эмигрантов первой волны - в случае со Шмелевым эмиграция означает конец настоящей, подлинной жизни и дальнейшее умирание, «жизнь после смерти». Роковым обстоятельством, усугубившим трагизм эмиграции, стал расстрел большевиками его единственного сына Сергея, отказавшегося эмигрировать с остатками врангелевской армии и находившегося на излечении в госпитале в Алуште. Именно поэтому у И. С. Шмелева контраст между прошлой Россией и настоящей эмиграцией оказывается самым трагичным, самым болезненным, и эта оппозиция из временной (юность - зрелость, прошлое -настоящее) превращается в экзистенциальную (прошлое-жизнь - настоящее-смерть) и аксиологическую (прошлое осмысляется как абсолютно идеальное, а настоящее воспринимается сугубо негативно). Подобная установка неизбежно приводит к избирательности в плане «вспоминаемого» материала: все неприятное «забывается», все приятное вспоминается в «усиленном» и сконцентрированном виде («...художник показал нам эту чудесную встречу - мироосвящающего православия с разверстой и отзывчиво-нежной
детской душой......лирическая поэма об этой
чудной встрече разрастается, захватывает весь быт взрослого народа и превращается в эпическую поэму о России и об основах ее духовного бытия» [4, с. 181-182], «Для автора «Богомолья» и «Лета Господня» это атмосфера детства, свет православия, мир чарующей русской природы, дорогие сердцу приметы прочного московского быта» [3, с. 38]). В «Лете Господнем» идея моделирования, конструирования, мифологического очищения проявилась наиболее очевидно. Шмелев целенаправленно создает миф о старой России как идеальном мире, «золотом веке» («...автобиографически локальный, погруженный в быт, несколько утопичный и сентиментальный мир «Лета Господня» [5, с. 72]), «потерянном рае», и эта установка определяет отбор «вспоминаемых» событий:
dise», a mytheme, the Orthodox idea, the catalyst of
ни одного негативного факта, явления не встретишь на страницах «Лета Господня» (единственное трагическое событие - смерть отца, но оно, скорее, принадлежит бытийному, а не бытовому измерению и не случайно именно оно завершает повесть): все потенциально неизбежные в обычном романе конфликты (ребенок - родители, ребенок - его товарищи, господа - слуги и т. п.) отсутствуют, снимается даже проблема «социальной несправедливости» - отношения между Сергеем Ивановичем и его работниками подаются как отношения «доброго барина», «отца родного» со своими непутевыми, но любимыми «детьми» - крестьянами, он если и накричит, то любя, и сразу же раскается («Василь Василич... зайди-ка на минутку, братец...» [7, с. 291]), попросит прощения или щедро даст на чай: «Горкин мне говорит взволнованно - дрожит у него голос: «Так и поступай, с папашеньки пример бери... не обижай никогда людей... Наши ребята хорошие, они це-нют...» [7, с. 291].
Тезис о постоянном преломлении прошлого сквозь призму умиленной и благодарной памяти постоянно подтверждается на мотив-ном уровне текста: один из наиболее часто повторяющихся мотивов «Лета Господня» -это рассматривание героем окружающего мира сквозь что-то: «Я умываюсь листочками, тру лицо, и через свежую зелень их вижу я новый двор, новое лето вижу...» [7, с. 350], «Я смотрю через золотистое хрустальное яичко... Все золотое, все: и люди золотые, и серые сараи золотые, и сад, и крыши..., и небо золотое, и вся земля...» [7, с. 339]. Эта «игрушеч-ность», «ненастоящесть» неоднократно подчеркивается и в других фрагментах романа: герой смотрит на Москву с горы через пелену тумана (еще один образный парафраз взгляда на «туманное» прошлое): «...я вижу колоколенки, золотой куполок Храма Христа Спасителя, игрушечного (курсив мой - Е. Б.) совсем, белые ящички-домики..., зеленые пятнышки-сады... , зеленые огороды-коврики, белую церковку под ними... Я вижу всю игрушечную (курсив мой - Е. Б.) Москву... И будто во сне все это...» [7, с. 354]. Такова автобиографическая модель Шмелева - детство, преображенное волшебной атмосферой сна, игрушечное прошлое, окрашенное исключительно в розо-
во-золотые тона, «легкие сны из розового детства» [7, с. 396]. И не случайно лексикостатистическая доминанта этого легкорозового миража - чрезмерное употребление уменьшительно-ласкательных слов, усиливающих ощущение микроскопичности, «уменьшенности» и умиленности: «папа-шенька», «карасики», «денек», «травка», «цветочки», «рыбка», «щечка» - особенно изобилует ими речь Горкина, которого автобиографический герой «подает» как святого и которому стремится во всем подражать, и потому речь повествователя по мере постепенного развертывания текста все больше и больше уподобляется речи Горкина, подчиняется его стилистической стихии. Вместо свойственного традиционной автобиографии духовного роста личности, «взросления», стремления героя стать независимой, самостоятельной личностью, освободиться от чужих влияний, в «Лете Господнем» мы наблюдаем нечто диаметрально противоположное: автобиографический герой, постоянно опекаемый своим «духовным наставником», жаждет во всем быть похожим на него как некую модель «настоящего праведника» и «русского человека», и потому сам объявляет свои личные, самостоятельные суждения и поступки грешными и недостойными: нельзя коверкать священные слова («филимоны» вместо «ефимо-ны»), нельзя выпить яичко в пост, нельзя усомниться в том, что пасхальные подарки не куплены специально, а посланы Богом - Горкин рассердится и назовет «иритиком». И этих «бунтов» героя постепенно становится все меньше и меньше: он не освобождается от навязываемых ему схем, иллюзий, правил поведения, а, наоборот, радостно и облегченно подчиняется им, постепенно изживая в себе самостоятельность как «грех» и «ересь».
Противопоставляя прошлую Россию настоящему зарубежью, Шмелев осознает необходимость поиска некой объединяющей идеи, которая позволит в полной мере ощутить уникальность, неповторимость и исключительность русского бытия, оставшегося в прошлом; идеи, которая должна синтезировать все разрозненные воспоминания и выстроить окончательно миф о России. Этой идеей стала идея православия как чисто русской веры и русского стиля жизни («...русское православие в изображении ав-
тора не только церковно-уставное, но прежде всего простонародное, соединившее официальную религию с народными обрядами, обычаями, с предсказаниями...» [6, с. 54]). Сознание автобиографического героя встраивает каждое событие прошлого, каждое описание в «религиозный ряд»: так, и снег во время Великого Поста кажется ему «грешным», и вороны каркают потому, что их «душат грехи», и воздушные шарики напоминают ему пасхальные яички. Круг чтения героя также неширок - на протяжении всего романа он читает одну-единственную книгу -«Священную историю». Православная идея «управляет» и лексическим отбором: по степени частотности употребления на первое место выходит слово «святой» - это обязательный «спутник» любой цепочки эпитетов: «все... такое необыкновенное, святое» [7, с. 329], «таинственный свет, святой» [7, с. 330], «и подымается кислый пар - священный...» [7, с. 283]. Причудливо переплетаясь с чисто детским мировосприятием, православное видение мира перерождается в пантеистическое: «...и чудится мне, в цветах, - живое, неизъяснимо-радостное, святое... - Бог?..» - лирическому герою везде видится божественное начало, везде чудится бог, превратившийся из далекого и абстрактного в своего, родного, близкого. Подобная склонность к материализации абстрактных понятий (даже время приобретает пространственные свойства: цвет, запах, звук, Великий Пост пахнет уксусом и мятой, Рождество - мясными пирогами), к овеществлению невещественного, свойственная детскому сознанию, превращает мир православной культуры в свое, обжитое и предельно реальное пространство, наполненное всевозможными ритуалами, молитвами, блюдами того или иного церковного праздника. Еда и молитва - это то, что заполняет всю жизнь, то, из чего она складывается, и потому если эти доминанты существования утрачиваются, то в душе человека наступает тоскливая пустота: «...я тоскливо хожу во дворе и ковыряю снег. На грибной рынок поедем только завтра, а к ефимонам рано...» [7, с. 289]. Именно еда и молитва могут утешить и успокоить, заставить уйти грустные или страшные мысли, они оказываются сильнее смерти и страха смерти. Когда во время сто-
яний героя вдруг осеняет страшная мысль - и отец умрет, и все умрут - и ему становится страшно, он молится и чувствует, как от отца пахнет редькой - «и сразу мысли мои - в другом. Думаю о грибном рынке..., о чае с горячими баранками... На душе легче...» [7, с. 297].
Важнейшей семантической доминантой, определяющей специфику мифа о России в романе И. С. Шмелева «Лето Господне», становится еда. Значимость пищевого топоса для православной культуры неоднократно отмечалась многими исследователями: «Мифологическое сознание не разграничивает нравственные, эстетические, религиозные начала и утилитарные цели... Недаром «Бог» и «богатство» - этимологически родственные слова... счастье противопоставлено несчастью как жизнь, тепло, полнота - смерти, голоду, холоду, пустоте. Поэтому в особенно праздничные дни столы должны ломиться от изобилия еды...» [2, с. 37].
Пищевые ассоциации оказываются, бесспорно, самыми сильными в потоке воспоминаний героя о России - он не может и не хочет им сопротивляться и не в силах остановить их поток. Начав описывать «меню» какого-либо церковного праздника, повествователь «попадает в плен» этой стихии еды - и перечисление разнообразных блюд может занять больше страницы: «А жареная гречневая каша с луком, запить кваском! А постные пирожки с груздями, а гречневые блины с луком по субботам... а кутья с мармеладом в первую субботу...! А миндальное молоко с белым киселем, а киселек клюквенный с ванилью, а... великая кулебяка на Благовещенье, с вязигой, с осетринкой!.. » [7, с. 286]. Повествователь намеренно не заботится о разнообразии чисто технических приемов введения новых кулинарных названий - напротив, оформляет их в длинную цепочку, скрепленную однотипными поли-синдетонами: а... а... а... или а вот... а вот... а вот, что несомненно усиливает вкусовые эмоции, которые оказываются у Шмелева самыми сильными, и именно «съедобным» предметам оказана честь выполнять роль «шлюзов» между миром прошлого и настоящего: подобно тому, как знаменитое пру-стовское печенье «мадлен», размоченное в чае, является мощным катализатором воспоминания и воскрешает очередной фрагмент
прошлого, шмелевский герой вдыхает душистый аромат янтарного яблока и вспоминает старую Россию: «И теперь еще, не в родной стране, когда встретишь невидное яблочко, похожее на грушовку запахом, зажмешь в ладони, зажмуришься, - и в сладковатом и сочном духу вспомнится, как живое, - маленький сад, когда-то казавшийся огромным..., с березками и рябинками, с яблонька-ми, с кустиками малины..., далекий сад...» [7, с. 361].
Практически любое явление вписывается повествователем в «пищевой ряд»: так, снег оказывается похожим на толченые орехи или халву, он «маслится», тараканы пахнут сухим горошком, а все слова с семантикой удовлетворения, радости, счастья используются в комплексе с «кулинарными» определениями: «Жарко, светло и сытно...» [7, с. 376], «Рождество скоро, а там и мясоед... счастье мое миндальное!..» [7, с. 504] - эти слова Маши постоянно звучат рефреном в сознании героя («И отдается радостное, оставшееся во мне, - «счастье мое миндальное!». [7, с. 505]), являя собой своего рода «формулу», квинтэссенцию всей прошлой жизни. Чувство радости, счастья вызывает любое приготовление пищи в массовых масштабах: «...а вот и другая радость: капусту рубим...» [7, с. 454]. Однако нельзя не заметить явной условности во всех этих многочисленных перечислениях разнообразных блюд. Шмелеву не откажешь ни в точности, ни во вкусе, но в контексте автобиографического романа подробнейшие меню воспринимается как условность: детское сознание не способно ни удержать в сознании этот огромный каталог, ни воспроизвести все мелочи и детали, ни разу не ошибившись в соответствии их тому или иному церковному праздник (так, в главе «Яблочный Спас» предельно точно названы разнообразные сорта яблок: «вот белый налив..., вот ананасное-царское..., вот анисовое монастырское, вот титовка, аркад, боровинка, скрыжапель, коричневое, восковое, бель, ростовка сладкая, горьковка... » -[7, с. 364] - здесь явно акцентируется не вкусовое ощущение ребенка, а терминологическая точность). Это плод взрослого воспоминания, и даже не воспоминания, а просто знания, называния, «замаскированного» под детское восприятие. Правда, иногда у повествователя все же возникает в сознании
вопрос, может он это помнить или нет: «И повезли нас в Зоологический. Горкин со мной на беговых саночках поехал. Но что я помню?..» [7, с. 522]. Однако весь текст «Лета Господня» опровергает это признание, обнажает его фиктивность: «коэффициент воспоминания» здесь явно неоднороден; то, что повествователю необходимо «вспомнить» для доказательства своей идеи, он помнит хорошо, и даже слишком хорошо, чтобы в это поверить - что ели в каждый праздник, как отец относился к простым людям и о чем он разговаривал с Василь Василичем - все это излагается довольно уверенно, без малейшего сомнения.
Первые две части романа - это «праздник каждый день», и не случаен подзаголовок: «Праздники. Радости». Практически ни одному неприятному воспоминанию здесь нет места: все хорошее гиперболизировано и акцентировано, все плохое изъято из прошлого и забыто - оно перенесено в настоящее. «Утраченный рай» Шмелева - это Россия праздников и радостей от вкусной еды до восторженной просветленной молитвы, «праздник, который всегда с тобой», и не случайно ностальгическое замечание «взрослого» повествователя: «Теперь потускнели праздники...» [7, с. 407]. Герой постоянно живет в ожидании чуда, в предвкушении каждого нового дня, который непременно принесет с собой какую-то радость (но - не неожиданную, внезапную, а знакомую, давно ожидаемую, ибо любое изменение воспринимается героем негативно - отсюда и ок-сюморонность эмоциональной гаммы романа: знакомое чудо, заранее ожидаемый сюрприз, известная неожиданность), и потому постоянным лейтмотивом проходит в романе фраза героя «завтра будет чудесный день!». И даже художественное время начинает в «Лете Господнем» подчиняться еде - календарь иногда даже оказывается словно расчерченным по кулинарной книге, а время определяется по типу потребляемой пищи: если в передней стоят миски с солеными огурцами и рубленой капустой, значит пришел Великий пост, если начинают печь «лесенки» из теста - Вознесение, блины - Масленица, а если на лавке в окоренке оттаивает поросенок - значит, Рождество на дворе. Вехами времени становятся наряду с церков-
ными праздниками и «кулинарные события», не случайно Горкин заявляет, что «по дням скучно будет отсчитывать» [7, с. 451] и на вопрос автобиографического героя, сколько дней осталось до Покрова, он отвечает, ориентируясь на «пищевое» переживание времени: «Так вот прикидывай... На той неделе, значит, огурчики посолим, на Иван Постного... , а там и Вздвиженье... - капустку будем рубить..., а за ней ... и онтоновку мочить, под самый под покров...» [7, с. 451]. Значимость гастрономических реалий настолько высока, что они становятся даже мерой уважения к человеку и критерием ценности личности. Описывая именины отца, повествователь скрупулезно отмечает, кто из гостей какой пирог принес («Сестры насчитали девяносто три пирога, восемнадцать больших куличей и одиннадцать полуторарублевых кренделей.. » -[7, с. 480], «Сестрицы смотрят, какие пироги... Есть много от Эйнема, кремовые с фисташками; от Абрикосова, с цукатами, мин-дально-постный, от Виноградова с Мясницкой... Отходник Пахомов... сам принес большущий филипповский кулич...» - [7, с. 473], соблюдая поразительную точность в том, сколько всего пирогов, чем украшен каждый из них и в какой кондитерской он изготовлен (кстати, из всех «московских» реалий названия разнообразных кондитерских по степени повторяемости в «Лете Господнем» - на первом месте). Память автобиографического героя «работает» чрезвычайно интенсивно: она совершает порой невозможное, запоминая, например, количество полуторарубле-вых кренделей или подробно воспроизводя, чем кормили каждого из гостей: настоятеля и казначея Донского монастыря - расстегаями и заливной осетриной, матушек-казначейш -кофе и слоеными пирожками с белужинкой, людей с Афонского подворья - колбаской и ветчинкой. Гастрономический аспект оказывается настолько определяющим для сознания лирического героя, что даже категория чуда прочно связывается именно с кулинарным рецептом торта от Абрикосова в виде огромного арбуза. Автобиографический герой Белого может быть заворожен маленьким красным лоскутком в руках няни, бу-нинский Арсеньев - необыкновенной красотой волшебной ночи, короленковский повествователь - залихватской удалью народ-
ной песни или «страшным» рассказом о мертвецах - шмелевский герой восторженно замирает при виде «марципана» от Абрикосова»: «И вносит старший официант Нико-димыч... - громадный, невиданный арбуз! Все так и загляделись. Темные на нем полосы, наполовину взрезан, алый-алый, сахарно-сочно-крупчатый, светится матово слезой снежистой, будто иней это на нем, мелкие черные костянки в гнездах малинового мяса... и столь душистый...» [7, с. 483].
Мир шмелевского героя - это общий мир для всех, который был, есть и будет существовать всегда в том же неизменном виде. И поэтому сознание автобиографического героя, его точка зрения перестают быть центром мироздания, точкой отсчета и критерием оценки любого явления, оно теряет свой статус исключительного и единственного - герой воспринимает мир согласно общим нормам, правилам, канонам. И если вообразить гипотетическую ситуацию смены повествователя в «Лете Господнем» и отдать роль нарратора Горкину или одной из сестер Вани, то изменится только стилистическое оформление текста, а онтологический статус реальности и аксиологические акценты останутся теми же. Таким образом, автобиографический роман Шмелева - это не творение своего мифа, а воспроизведение чужого, общего для всех, но воспринимаемого в качестве своего: «Юный герой Шмелева ощущает свое родство с миром, всеединство людей, зверей, природы. В чувстве такого всеединства, согласно Шмелеву - важнейшая особенность русского национального характера» [1, с. 105]. Отсюда - особое качество художественного времени в «Лете Господнем»: это циклически замкнутое мифологическое время далекого прошлого, в котором нет поступательного движения, а есть бесконечное вращение в одном и том же пространстве и бесконечные повторения одних и тех же событий. Чужие события далекого прошлого становятся личными событиями героя, которые он помнит как свои: «И все я знаю... Я глядел из-за стен... когда? И дым пожаров, и крики, и набат... - все помню! Бунты, и топоры, и плахи, и молебны... - все мнится былью, моей былью... будто во сне забытом» [7, с. 306].
Интерпретация Шмелевым двух ключевых для любого автобиографического романа событий - рождения и смерти - также определяется его сверхзадачей конструирования
идеального прошлого. Рождение сестренки -это не таинство и не мистическое событие, а цепочка «вещных» и пищевых ассоциаций. Само появление сестры мотивируется тем, что мама «вчерась яблочко кушала», веселье отца проявляется в том, что он вдохновенно «разламывает горячий калач над чаем, намазывает икрой» [7, с. 458], а для самого героя единственно важным оказывается факт появления в доме новых вещей, «розовой обновочки»: «...новые розовые чашки, розовый чайник с золотым носиком, розовую полоскательную чашку... - и все в цветочках, в бело-зеленых флердоранжах! Все такое чудесно розовое, «Катюшино»... совсем другое...» [7, с. 458]. Специально акцентируется и необходимость немного изменить список называемых в молитве близких людей - отец наказывает герою «прибавлять» теперь и Ка-тюшеньку. Что касается категории смерти, то она у Шмелева присутствует в сознании автобиографического героя как нечто естественное, не вызывающее страха, гнева и протеста, как закономерный финал жизни, воспринимаемый в русле христианской идеологии: «бог дал - бог и взял» - поэтому о смерти брата всего лишь вскользь упоминается - бегло, практически без эмоций, да еще и в комплексе с таким же воспоминанием о смерти прабабушки Устиньи («Всегда курят горячим уксусом после тяжелой болезни или смерти. Когда померла прабабушка Устинья, и когда еще братец Сереженька от скарлатины помер, тоже курили - изгоняли опасный дух» [7, с. 526]. Близкое событие дано в паре с дальним, почти легендарно-мифологическим, и потому утрачивает конкретность и реальность, встраиваясь в череду традиционных ритуальных действ - акцентируется здесь явно не смерть близких людей, а сходство процессов «курения» в Чистый Понедельник, Крестопоклонную и после этих самых смертей. Герой живет не в мире чистых сущностей, а в мире знаков, символов этих сущностей, конкретных проявлений, в мире «милых мелочей» телесно-физиологического детского сознания: для него Пост означает новые занавески, особую еду, поездку на Постный рынок, Крестопоклонная - выпекание особенного печенья с привкусом миндаля и курение горячим уксусом. Поэтому герой не может спокойно слушать, как Горкин рассуждает о кресте, кото-
рый положат с ним в гроб, он боится креста и хочет заплакать; поэтому не страшна смерть - страшны ее знаки, ее «свита»: «другие» вещи, запахи, изменение привычного хода жизни. И в рассказе о самом трагическом событии романа - смерти отца - к детскому горю примешивается иная эмоция: «эх, испортил песню...»; смерть отца превратила «праздник каждый день» в царство скорби, и потому она становится последним событием «Лета Господня»: старый мир, идеальная Россия разрушены навсегда, и это означает завершение автобиографического мифа Шмелева.
Библиографический список
1. Агеносов, В. В. И. С. Шмелев [Текст] /
B. В. Агеносов // Агеносов В. В. Литература русского зарубежья. - М. : Терра, 1998. - С. 92-115.
2. Ефимова, Е. С. Священное, древнее, вечное...» Мифологический мир «Лета Господня» [Текст] // Литература в школе. - 1992. - № 3-4. -
C. 36-41.
3. Дзыга, Я. О. Творчество И. С. Шмелева в контексте традиций русской литературы [Текст] / Я. О. Дзыга. - М. : БУКИ ВЕДИ, 2013. - 346 с.
4. Ильин, И. О тьме и просветлении. Книга художественной критики: Бунин, Ремизов, Шмелев [Текст] / И. Ильин. - М. : Скифы, 1991. -216 с.
5. Кондаков, В. И. Мифологема «потерянный рай» в художественной структуре повести И. Шмелева «Лето Господне» [Текст] // Художественное мышление в литературе Х1Х-ХХ веков. - Калининград, 1994. - С. 72-80.
6. Черников, А. П. Проза И. С. Шмелева: Концепция мира и человека [Текст] / А. П. Черников. - Калуга : Калужский областной
институт усовершенствования учителей, 1995. -344 с.
7. Шмелев, И. С. Избранное [Текст] / И. С. Шмелев. - М. : Правда, 1989.
Reference List
1. Agenosov, V V I. S. Shmelev = I. S. Shmeliov [Tekst] / V V Agenosov // Agenosov V V Literatura russkogo zarubezhja. - M. : Terra, 1998. - S. 92-115.
2. Efimova, E. S. Svjashhennoe, drevnee, vech-noe...» Mifologicheskij mir «Leta Gospodnja» = Sacred, ancient, eternal...» Mythological world of « the Lord's Summer « [Tekst] // Literatura v shkole. -1992. - № 3-4. - S. 36-41.
3. Dzyga, Ja. O. Tvorchestvo I. S. Shmeleva v kontekste tradicij russkoj literatury = I. S. Shmeliov's creativity in the context of traditions of the Russian literature [Tekst] / Ja. O. Dzyga. - M. : BUKI VEDI, 2013. - 346 s.
4. Il'in, I. O t'me i prosvetlenii. Kniga hudozhestvennoj kritiki: Bunin, Remizov, Shmelev = About darkness and enlightenment. Book of art criticism: Bunin, Remizov, Shmeliov [Tekst] / I. Il'in. -M.: Skify, 1991. - 216 s.
5. Kondakov, V. I. Mifologema «poterjannyj raj» v hudozhestvennoj strukture povesti I. Shmeleva «Leto Gospodne» = Mytheme «Paradise Lost» in the art structure of I. Shmeliov short novel «The Lord's Summer « [Tekst] // Hudozhestvennoe myshlenie v literature XIX-XX vekov. - Kaliningrad, 1994. -S. 72-80.
6. Chernikov, A. P. Proza I. S. Shmeleva: Kon-cepcija mira i cheloveka = I. S. Shmeliov's prose: Concept of the world and person [Tekst] / A. P. Chernikov. - Kaluga : Kaluzhskij oblastnoj institut usovershenstvovanija uchitelej, 1995. - 344 s.
7. Shmelev, I. S. Izbrannoe = Selected writings [Tekst] / I. S. Shmelev. - M. : Pravda, 1989.
