Образ России в творчестве писателей-эмигрантов Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

 ^Bj Бронская Л.И. УД!] «Образ России в творчестве писателей-эмигрантов»

ОНИШММ, ТЕХНОЛОГА У РЕЗУЛЬТАТУ ШЧШ ШШШШ

ОБРАЗ РОССИИ В ТВОРЧЕСТВЕ ПИСАТЕЛЕЙ-ЭМИГРАНТОВ

Л.И. Бронская

THE TYPE OF RUSSIA IN THE WORKS OF EMIGRANT WRITERS

Bronskaya L.I.

The article exposes the main approaches to the interpretation of the Russia type in the works of Russian emigrant writers such as B. K Zaytsev and I. S. Shmelev.

В статье раскрываются основные подходы в интерпретации темы России в творчестве русских писателей-эмигрантов Б.Н Зайцева и И. С. Шмелева.

УДН 882

Проблема государственности, Русского государства в контексте философско-художественного наследия начала- первой половины XX в. актуализировалась именно в эмиграции. Россия - это не только «царство духа», но «царство кесаря», имеющее свои границы, свою историю, свой ландшафт и иные географические особенности. Русский человек - человек государственный, общественный, общинный. Целостность государства, для него, - это одно из условий его жизнедеятельности. Поэтому тема России столь значительна в автобиографических рефлексиях писателей-эмигрантов. Б.К. Зайцев так пишет об этом в очерке «Слово о Родине»: «Многое видишь теперь о Родине по-иному. Находясь в стране старой и прочной культуры, ясней чувствуешь, например, что не так молода, не безродна и наша Россия. Когда жили в самой России, средь повседневности, деревянных изб, проселочных дорог, неисторического пейзажа, менее это замечали. Издали избы, бани, заборы не видны (хоть и вошли, разумеется, в изображение России). Но зато чище общий тысячелетний облик Родины. Сильней ощущаешь связь истории, связь поколений и строительства и внутреннее их духовное, ярко светящееся, отливающее разными оттенками, но в существе своем все то же, лишь вековым путем движущееся: свое, родное» (1). Зайцевские заметки написаны в 1938 г., их отправной точкой явился юбилей: девятьсот пятьдесят лет Крещения Руси. Поэтому особое внимание привлекает

связь России Нового времени с древностью: «Мы не только славяне и татары, мы наследники Византии». Вот откуда идет идея государственности, сплоченности народов, столетиями варившихся в гигантском котле, и в результате превратившихся в нечто «совсем особенное». «Так что вот: древность и блеск культуры духовной, своеобразие, блеск ее и в новое время, величие России в тысячелетнем движении, и ощущение - почти мистическое - слитности своей сыновней и отошедшими, с цепью поколений, с грандиозным целым, как бы существом. Сквозь тысячу лет бытия на горестной земле, борьбы, трудов, ужасов, войн, преступлений -немеркнущее ядро духа- вот интуиция Родины. Чужбина, беспризорность, беды -пусть. Для русского человека есть Россия, духовное существо, мать, святыня, которой мы поклоняемся и которую никогда не уступим» (2). Концепцию России как духовно-государственного целого, корнями уходящего в тысячелетнюю историю, развивает Зайцев в «Путешествии Глеба». В этом жизнеописании медленно, скрупулезно точно анализируется вхождение героя - сначала ребенка, потом юноши и определившегося в своих нравственных приоритетах молодого писателя - в Русский Мир. В «Заре» этот мир ограничен Высоцким заказом. Мир «инженерских» детей естественно-органически слит с деревенской жизнью, привычными ее атрибутами («в ровных, беспросветных буднях, в молотьбе, до зари с фонарем, в холстах по взгорью, стуке вальков на сажалке, в рытье картофеля..., в рубке капусты с чудесными хряпками, в вечернем гудении прялок, в лучинах, все еще со стен устовских изб потрескивающих, в обычном деревенском обиходе...»). Слова «Россия», «русский» слышатся, но еще не воспринимаются ни в предметно-образном, ни в абстрактном плане: Глеб был еще в том возрасте, когда лишь охота да игры интересовали его. Впервые чувство родины посетит героя в имении Будаки, под Калугой, куда Николай Иванович отправлял свое семейство на лето. Вот тарантас отъехал от крыльца устовского дома: «Глеб знал окрестности верст на пять, но не больше. За Жиздрою Усты прощально

засинели, блестел крест на церкви, вправо вниз уплыл Сосенник - все это можно было видеть урывками, приподнимаясь с сиденья, обертываясь назад. А впереди новая - и необъятная! - страна. Мало ли потом пришлось по ней колесить? Но то июньское утро было первым» (3).

Надо заметить, что в двух первых частях зайцевской тетралогии - «Заре» и «Тишине» - наряду с автобиографическим героем активно существует автор-повествователь, комментирующий события полувековой давности. Не маленький Глеб, но Б.К. Зайцев рассказывает о Козельске, его древней, героической истории, о князе и княгине, мученически погибших в соборе. Он замечает, что его герои спали крепко и мирно в гостиничном номере, не зная ни о татарах, ни о замученных князьях. Да и много вообще не знали: как являлись сюда «за истиной» Лев Толстой, Соловьев и другие. Как некогда девочка у монастыря подала милостынку ягодами «страннику» - Николаю Васильевичу Гоголю. Как живали здесь люди духовных, плодоносных лет России. Такими комментариями заполнена история первых шагов Глеба на жизненном пути. Кроме того, инициативой автора является обилие русских топонимов - называются места, где побывал герой, мимо которых он проезжал. И, как правило, наряду с краткой, но довольно-таки образной географической справкой, автор дает оценку того или иного места России с точки зрения его духовной значимости.

«Есть места на земле, как бы уготованные душе. Глеб слыхал много о Будаках, как-то и рисовал их себе. А попав сюда, вдруг оказался в мире волшебном, но и в настоящем, и страннее всего, что настоящее было предчуяно, но оказалось выше сновиденья, в дальнейшем же навсегда сновидением и осталось»(4).

Описание русского деревенского лета - общее место для отечественной литературы последних двух веков. Однако для каждого писателя свой опыт неповторим и уникален, что с безусловной убедительностью доказывали и доказывают они в своих произведениях. Зайцевский стиль ясный по

чувству, по-классически стремящийся к полновесной точности слова. Особенно писателю удавалась передача сдержанного переживания тонкой близости человека и природы. Но не только мир родной природы завораживал Глеба. В Будаках впервые пробуждается в нем чувство национальной сопричастности, по-детски искреннее патриотическое переживание: «С этими песнями, старыми и заунывными, но исполнявшимися голосами молодыми, полными сил, радости жизненной, входила в него Россия калужская - диковатая, но могучая, чернобровая, сероглазая, в домодельных понёвах и красных ластовицах на рубахах, вольная и широкая, как сама здешняя Ока, вся в пении, в быту почти патриархальном - в обстановке приокских пейзажей, будаковских берез, никольского благовеста, духовитых покосов по разным «ложкам» и «верхам», под всегда равными себе звездами. Мать Земля; Мать Россия дышала благодатию своего изобилия и мира» (5).

О Будаках будет вспоминать Глеб и в «Тишине», когда узнает, что имение продано. И опять ему на помощь приходит автор-повествователь: «Как покойна в вечности своей Ока! Страшно становилось, когда представлял он себе - ни его, ни отца, ни матери, ни даже бабушки Франи не было еще, а Ока уже была. Другие леса, другие поля, никаких Будаков и Авчуриных, а она та же. Если бы тысячу лет назад бросили в нее ветку, она так же плыла через всю страну, оказалась бы в том же море, хотя никто страну эту не назвал еще Россией, как и море - Каспийским. Но и так же все будет, когда ни Будаков не останется, ни отца и ни матери, ни его, Глеба» (6). Но путешествие странника Глеба продолжалось. Теперь он едет погостить к отцу, получившему инженерскую должность на одном из металлургических заводов Нижегородской губернии. Новые пейзажи, новые места, новые люди. Из этих встреч, из этих пейзажей, из дорожных переживаний (тряская дорога, например) и складывался образ родины («Показался и Нижний - Заволжье и Волга, лес и степь, Россия и Азия. Глеб в волнении видел какие-то башни по горе, зубчатую древнюю

стену, вниз сбегавшую, церкви, кремль -при слиянии Волги и Оки знаменитый город»). Калуга, Нижний Новгород, Саратов, Козельск, Москва - старинные города с славной историей, защитившие Русь-Россию, определившие ее духовность. В своих детских и отроческих путешествиях посетил их, проезжал мимо них, что-то видел, но не все еще понимал, не обо всем знал. Жизненный опыт опережает опыт духовный, поэтому знание, которое он дает, не вполне совершенно: «Все развивалось как надо, и все ушло. Надо было кончить училище - кончили. Полагалась по окончании выпивка - выпили, шумно и весело, в бору за Яченкой. Условливались «через двадцать пять лет» опять съехаться всем и вспомнить старину, «не забывать друг друга»... - и забыли, и не встретились» (7). Потом началась юность.

В третьей части «Путешествия Глеба» рассказывается о студенческих годах героя, ищущего себя, свою дорогу в жизни, свое предназначение. (О. Порфирий подарил Глебу свою фотографическую карточку. На обратной стороне ее было написано его рукой: «Служите друг другу, каждый тем даром, какой получил, как добрые домостроители многоразличной благодати Божией».)

Весь мир для него сконцентрировался в Москве: здесь он студент Императорского технического училища, полностью поглощен студенческой жизнью. Однообразие учебы «на инженера» прерывается участием в студенческих волнениях («какие-то студенты, сжегшие «Московские Ведомости», исключены из университета и сидят под арестом - за них предлагалось вступиться»). Зайцев так объясняет свое участие в студенческом комитете: «В другое время Глеб взволновался бы весной, молодость заговорила бы томлением пронзительным. Но сейчас он в равнодушии подшипников, винтов и гаек. Вокруг юноши тоже не видят ничего, кроме циркулей и линеек. Все они делают так называемое дело, серьезны, внимательны» (8). У каждого из участников забастовочного комитета были свои причины участвовать в волнениях, у Глеба эти причины были связаны с тем, что он не хотел быть

инженером (это было желание отца), ему скучно было среди равнодушных подшипников, винтов и гаек. И возможность, хотя бы временного, не делания чертежей («А если Сережа, и я, и другие все не сдадут чертежей, это тоже неважно»). За участие в волнениях Глеба исключают из училища. Как послушный сын, он на следующее лето поступает в Горный институт (чтобы стать инженером). Потом бросает его, оказывается на юридическом факультете Московского университета. В конце концов определяет свою цель в жизни как писательство. Те импульсы патриотического переживания, которые возникали у Глеба в детстве и отрочестве при виде изысканных картин скромной среднерусской природы, переходят в иное качество. Двадцатипятилетний молодой человек уже многое видел, побывал во многих местах, собирается сейчас с молодой женой в Италию. Правда, в русской истории он еще недостаточно силен, с сожалением констатирует его будущий тесть. Теперь Россия видится ему не через пейзаж, завораживающий детскую душу, но через людей, ее населяющих. Герой одного из ранних рассказов Зайцева «Спокойствие» Константин Андреевич возвращается из города к себе в имение (он переживает любовное крушение и очень расстроен), от станции он едет в санях по хорошо накатанной дороге: «Нырнули в деревню. Пришлось ехать шагом - ухабы громоздились несметными горами, выше окон избенок; к дверям были прокопаны траншеи, окна напоминали люки; по самую крышу стены укутаны соломой. «Там внутри чернота, угар, холод; грязь, нищета, тупость столетняя,- ужас! Русь!» Соленая волна подступила к глазам; точно припало сердце к забытому, всегда родному. «Русь, Русь! -повторял он, когда выехали из Наумовско-го. - Горькая Рассея!» И ему казалось в ту минуту, что хорошо отдать за нее себя» (9).

Однако тема России в раннем творчестве Зайцева (Глеба?) - одна из многих волнующих его тем. В упоминавшемся уже очерке «Слово о Родине» он так комментирует это обстоятельство: «В России мы некогда жили, дышали ее воздухом, любовались полями, лесами, водами, чувствовали

себя в своем народе - нечесаный, сермяжный мужик был все-таки чем-то родной, как и интеллигент российский - врач, учитель, инженер. Жили и полагали: все это естественно, так и надо, есть Россия, была и будет, это наш дом, и особенно с ним мудрить не приходится. Никак нельзя сказать, чтобы у нас, у просвещенного слоя, воспитыгвалосъ тогда чувство России. Скорей считалось оно не вполне уместным. Нам всегда ставили в пример Запад. Мы читали и знали о Западе больше, чем о России, и относились к нему почтительнее. К России же так себе, запанибрата. Мы Россию даже мало знали. Многие из нас так и не побывали в Киеве, не видали Кавказа, Урала, Сибири. Случалось, лучше знали древности, музеи Рима, Флоренции, чем Московский Кремль» (10).

Автобиографический герой И.С. Шмелева хорошо знал Московский Кремль, потому что его отец был подрядчиком на все столярные работы по Москве, в том числе его рабочие устраивали иллюминацию на Рождество и Пасху во всех московских соборах. Русский мир Шмелева - это мир русского простонародья. Автобиографический герой «Лета Господня» отличается от зай-цевского Глеба хотя бы потому, что он не в такой степени изолирован от народной жизни, как это происходило с героем «Зари», достаточно далеким от компании «Васяток и Масеток». Во многом патриотические рефлексии Вани определялись, во-первых, тем обстоятельством, что он родился и вырос в Москве, во-вторых, его окружением - фи-ленщиком Горкиным и отцом, Сергеем Ивановичем, в большей степени патриотично настроенными, чем родители Глеба, прошедшие через искушение 1860-х гг. (Это наблюдение вовсе не умаляет патриотизма родителей Глеба: они хорошо знали деревню, умели трудиться, отец ладил с рабочими завода, на котором служил инженером. Но некоторая холодность и умение держать дистанцию была для них характерна.)

Как в жизни Глеба, так и в жизни Вани чувство Родины пробуждается либо переживаниями эстетического порядка - любование картинами природы, например, либо узнанными от старших фактами из истории Рос-

сии, осмысливание которых заставляло от гордости сжиматься детские сердца. В большей степени второе обстоятельство характерно для героя «Лета Господня». Близкий знакомый Шмелева по эмиграции -И.А. Ильин писал по этому поводу: «Есть древние города, молчаливо накапливающие в себе эти природно-исторические и истори-ко-религиозные веяния. В их стенах и башнях, в их дворцах и домиках безмолвно присутствует дух их строителей; и стогна их хранят отзвучавшие звуки шагов и голосов всенародной то мятущейся, то ликующей толпы. Их Кремль есть живая повесть былых осад и былого геройства. Их храмы и соборы суть живые, раз навсегда всенародно вознесенные молитвы. И самые холмы их -не то дары природы, не то могильные курганы, не то крепкие символы государственной власти - говорят о бывшем как о сохранившемся навек. И не те же ли стародавние реки струятся и ныне под их мостами? Не те же дубы и сосны молчали ушедшим предкам? И не о забвении, а о вечной памяти шепчет трава в их садах» (11). Об этом городе много страниц своих воспоминаний написал автор «Богомолья». В Москве русский дух начал гнездиться и роиться и накапливать свои богатства с девятого - десятого века, - в этом «стародавнем колодце русско-сти..., в этом великом национальном «городище», где сосредоточивались наши коренные силы, где тысячу лет бродило и отстаивалось вино нашего духа» - происходят события «Лета Господня».

Автобиографический герой Шмелева -мальчик семи лет, видящий мир радужным и радостным. Он открывает этот мир с помощью наставников - отца и Горкина, - комментирующих каждое событие, что-то новое, впервые увиденное Ваней. Иногда в роли комментатора оказывается сам автор, наделяя своего героя мыслями и чувствами, пришедшими к нему, уже взрослому человеку. Так, например, обстоит дело со знаковым эпизодом на постном рынке из «Праздников». «Весь Кремль - золотисто-розовый, над снежной Москвой-рекой. Кажется мне, что там - Святое, и нет никого людей. Стены с башнями - чтобы не смели войти враги.

Святые спят в Соборах. И спят цари. И потому так тихо. Окна розового дворца сияют. Белый собор сияет. Золотые кресты сияют -священным светом. Все - в золотистом воздухе, в дымчато-голубоватом свете: будто кадят там ладаном. Что во мне бьется так, наплывает на глаза туманом? Это - мое, я знаю. И стены, и башни, и соборы... и дымчатые облачка за ними, и это моя река, и черные полыньи, в воронах, и лошадки, и заречная даль посадов... - были во мне всегда. И все я знаю. Там, за стенами, церковка под бугром, - я знаю. И щели в стенах. Я глядел из-за стен... когда?.. И дым пожаров, и крики, и набат... - все помню! Бунты, и топоры, и плахи, и молебны... - все мнится былью, моею былью... будто во сне забытом» (12). Кремль показан как бы с трех временных точек зрения: мальчик смотрит и видит сияющие окна, собор, кресты; Горкин смотрит и объясняет мальчику, для чего стены с башнями (чтобы не посмели войти враги), и обещает на Пасху показать Царь-Колокол и Крест Харсунский (о нем даже в старых книгах писали, Горкин их читал); автор смотрит - мысленно - и проповедует идею о том, что все остается в нашей родовой, кровной памяти, обо всем помнит наше сердце и наша кровь, что происходило и с нами и с нашими предками, потому что история слагается из поступков отдельных людей - великих и малых - не случайно практически в одном абзаце он говорит и о заречной дали посадов, и о спящих в своих усыпальницах царях: вместе стояли на крепостной стене и обороняли город ли, страну ли.

Вот едут Ваня с Горкиным под Кремлем по крепкой зимней дороге и рассматривают зубцы, и щели, и выбоины - все говорит о давнем-давнем. «Это не кирпичи, а древний камень, и на нем кровь, святая. От стен и посейчас пожаром пахнет». Кремль и для мальчика, и для Горкина, и для автора-рассказчика- это сконцентрированная русская история, символ русской государственности. Подготовленный эмоционально к встрече с великой реликвией, Ваня искренне и истово до самозабвения переживает чувство Родины, единение со всеми, кто был до

него: «Стоим на мосту, Кривая опять застряла. От Кремля благовест, вперебой, -другие колокола вступают. И с розоватой церковки, с мелкими главками на тонких шейках, у Храма Христа Спасителя, и по реке, подальше, где Малюта Скуратов жил, от Замоскворечья, - благовест: все зовут. Я оглянулся на Кремль: золотится Иван Великий, внизу темнее, и глухой - не его ли -колокол позывает- по-мни!... Кривая идет ровным, надежным ходом, и звоны плывут над нами. Помню» (13).

И еще одно яркое переживание на постном рынке: герой не только встречается с великим прошлым, но, может быть, впервые соприкасается с великим настоящим - огромность страны показана при помощи перечисления рыночной снеди, привезенной со всей России: архангельская клюква, ростовский горох, владимирские огурчики, среднеазиатская мушмула, калужское тесто, белев-ская пастила: «Я слышу всякие имена, всякие города России. Кружится подо мной народ, кружится голова от гула. А внизу тихая белая река, крохотные лошадки, санки, ледок зеленый, черные мужики, как куколки. А за рекой, над темными садами, - солнечный туманец тонкий, в нем колокольни-тени, с крестами в искрах, - милое мое Замоскворечье» (14). И опять в одном абзаце объединены два плана: всякие города России - это общий план, герой-ребенок осознает безбрежность той страны, к которой принадлежит, но понять, увидеть, потрогать эту безбрежность, эту огромность не может; ему понятней и доступней другой план -близкий: милое Замоскворечье. Его исходил маленький человек, он знает дома, сады, пастбище, реку, соседей. Пройдет достаточное количество времени, прежде чем Россия обретет в его сознании вполне конкретную достоверность.

На Святой неделе Горкин, как и обещал, повел мальчика в Кремль. Показал старинный собор, «где наши цари корону надевают», потом другие соборы, поклонились мощам-Святителям,

приложились ко всем иконам, помолились на гвоздь Христов. Домна Панферовна показала такое, чего и Горкин не знал: кровь царевича убиенного, в чашечке («только уж

чашечке («только уж высохло, одно пятно»). «А потом царевы гробы пошли смотреть, и даже Ивана Грозного! Гробы огромные, накрыты красным сукном, и крест золотой на каждом. Много народу смотрит, и все молчат. Горкин и говорит, гробам-то: «Христос Воскресе, благоверные цари-царицы рос-сийския державы! Со святыми упокой вам». И положил яичко, одно на всех. Глядим, а это - самого Ивана Грозного гроб! И другие начали класть яички, понравился им такой пример. И сторож нас похвалил при всех: «Вы настоящие православные, хороший пример даете». Как горд был герой от такой похвалы, навсегда запомнив урок, что настоящие православные почитают память царей-цариц «российския державы» (15). Урок уважения к прошлому, к тем, кто складывали Россию (даже к Ивану Грозному).

И.А. Ильин писал о зависимости шме-левского таланта от места, где он родился и вырос: «Это не случайно, что Шмелев родился и вырос в Москве. Проникаясь от юности всеми природными, историческими и религиозными ароматами этого дивного города. Люди вообще напрасно думают, что каждому из них доступно только то, что прошло через сознателъные слои его «дневного опыта». Неисследимо и неописуемо присутствуют в каждом из нас веяния наследственно окружающей нас природы, дыхание нашей националъной истории, потомственно намоленные в душе религиозные сокровища духа» (16).

ЛИТЕРАТУРА

1. Зайцев Б. К. Слово о родине // Литературное обозрение. — 1991 — № 2. — С. 2 (обложка).

2. Зайцев Б. К. Слово о родине... — С. 3 (обложка).

3. Зайцев Б.К. Заря // Зайцев Б.К. Атлантида. — Калуга, 1996. — С. 89.

4. Зайцев Б. К. Заря... — С. 92.

5. Зайцев Б. К. Заря... — С. 96.

6. Зайцев Б.К. Тишина // Зайцев Б.К. Атлантида. .. — С. 175.

7. Зайцев Б.К. Тишина... — С. 303.

8. Зайцев Б.К. Юностъ // Зайцев Б.К. Атлантида. .. — С. 329.

9. Зайцев Б. К. Спокойствие // Зайцев Б. К. Тихие зори. — М., 1999. — С. 119.

10. Зайцев Б. К. Слово о родине... — С. 1.

11. Ильин И А. О тьме и просветлении. Книга художественной критики. — М., 1991. — С. 140.

12. Шмелев И. С. Лето Господне. — М., 1991. — С. 278 — 279.

13. Шмелев И. С. Лето Господне... — С. 283.

14. Шмелев И. С. Лето Господне... — С. 282.

15. Шмелев И. С. Лето Господне... — С. 524.

16. Ильин И. А. О тьме и просветлении... — С. 139.

Об авторе

Бронская Людмила Игоревна, доктор филологических наук, доцент, зав. кафедрой истории новейшей отечественной литературы, автор более 70 научных публикаций. Научные интересы: литература русского зарубежья, поэзия Серебряного века, роль литературы в современном мире.