CC BY
121
Филология
Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского, 2012, N б (1), с. 329-334
УДК 82.091
МИФ О РОССИИ В АНГЛИЙСКОЙ КУЛЬТУРЕ И ЛИТЕРАТУРЕ РУБЕЖА XIX-XX ВЕКОВ: ОТ АНТИХРИСТИАНСКОГО «ЧУЖОГО»
К ХРИСТИАНСКОМУ «СВОЕМУ»
© 2012 г. С.Б. Климова
Нижегородский государственный лингвистический университет им. Н.А. Добролюбова
klimova 1@hotmail. com
Поступила в редакцию 26.06.2012
На рубеже XIX-XX веков в английской культуре и литературе был сформирован новый слой мифа о России. В основу его структуры легло то христианское, с характерными британскими смысловыми акцентами, миропонимание, которое сформировало и структуру традиционного слоя. Однако если ранее образ России воспринимался как антихристианское «чужое», то теперь центр структуры нового образа России образует христианское «свое».
Ключевые слова: миф о России, английская литература, «свое-чужое», христианское миропонимание, бифуркация структуры мифа, растождествление образов.
Западный образ России - одна из активно разрабатываемых тем в современной отечественной гуманитарной науке, в частности, в политологии, культурологии, истории, филологии [1-3]. Начало пристальному литературоведческому изучению английского художественного образа России положила книга Н.П. Михаль-ской «Образ России в английской художественной литературе IX-XIX веков» (1995) [4]. В книге была сделана попытка не только системно описать развитие образа России в разножанровых произведениях английских писателей и поэтов до XIX в., но и определить вневременную сущность образа через его структурные моменты. Такой сущностью признается миф: «<...> образ России в художественной литературе Англии обладает выраженным мифологическим характером со свойственными мифу чертами» [4, с. 151].
Естественно предположить, что миф о «чужом» как «многосмысленный» [5, с. 100] «рассказ» [6, с. 31] о том, что воспринимается «чувственно» [7, с. 21] и является «запредельной Ding an sich для разума» [8, с. 59], принципиально сцеплен с мифом о «своем». Сущностной основой такого сцепления представляется христианское миропонимание - «мифологический универсум, внутри которого формировалась вся западная литература вплоть до XVIII в. и в большой степени формируется и сейчас» [6, с. xi].
Важно уяснить при этом, что в Новое время миф живет не только по законам мифа архаичного, что он не только воспроизводится, но и развивается, интерпретируется. Продуктивным здесь было бы привлечение понятия «архетип» в том смысле, в котором оно поясняется в статье
отечественного ученого-филолога А.Ю. Большаковой: это «прообраз» и «праобраз всего сущего», который в то же время аккумулирует в себе всю память культуры и, соответственно, отражает в себе изменения «коллективного бессознательного» [9]. В связи с этим можно говорить не только о «высокой стабильности» структуры мифа о России в английской литературе разных эпох [4, с. 151], но и о флуктуациях и даже бифуркациях этой структуры, отражающих изменения «коллективного бессознательного».
Во многом именно в христианской системе координат, с характерными британскими акцентами на деятельностности [10, с. 18], независимости и состязательностности [11, с. 146] и в соединении с ощущением наследования классической цивилизации [12], выстраивалась система оценок и характеристик, приписываемых «своему» британскому и «чужому» русскому в течение многих веков, вплоть до конца XIX века.
Действительно, уже в книге Р. Ченслора о «княжестве Московском» (1550-е гг.) [13] возникает характерное наименование русских «варварами». Наравне с одобрительными характеристиками государства как «обширнейшего», с «несметными богатствами» и людей как «бесстрашных» и «выносливых» здесь фигурируют совсем не одобрительные замечания о «неумении себя ценить», о «бесправии» народа, об отсутствии частной собственности, об «идолопоклонничестве», о воровстве, «разврате» и «пристрастии к пьянству», о неупорядоченности быта.
Оставляя в стороне вопрос об объективности этих характеристик (многие из которых, безусловно, натянуты), скажем, что в целом они исходят как из представлений о том, какой
должна/не должна быть страна христианская (отсюда такие характеристики, как идолопоклонничество, пьянство, воровство, разврат), так и из представлений, основанных на собственно британских ценностях/антиценностях (выносливость, неупорядоченность быта, бесстрашие, бесправие, неумение себя ценить). Отношение к «русским» как к нехристианам-язычникам или даже (что еще ужаснее) как к еретически «перевернутым» христианам прочитывается у Ченслора не только в повторяющихся словах «варвары» и «идолопоклонники», но, в частности, в прямом противопоставлении «русского государя» «христианским государям»: «<...> если бы в землях русского государя нашлись люди, которые растолковали бы ему то, что сказано выше, я убежден, что двум самым лучшим и могущественным христианским государям было бы не под силу бороться с ним» [13, с. 60]. Это отношение становится ведущим в дальнейшем развитии образа России в английской художественной литературе. В «Записках» (1571-1591) Дж. Горсея [14] оно выражено в словах «дикие скифы»; в поэтических описаниях Дж. Турбервилля - в обрисовке русских как «варваров», похожих на «турок» по своему поведению, «склонных к ужасным грехам», пьющих так, как будто их учит пить сам «Вакх», развратных, лживых в своей религиозности, поклоняющихся «идолам» даже в священном пространстве церкви [15]. В христианской системе координат образ России в английской литературе уже этого времени, безусловно, противопоставлялся образу Англии как чужое нехристианское (точнее, псевдохристианское) «своему» истинно хритианскому. Так, в известной поэме Уильяма Уорнера «Англия Альбиона» (1586) короли Идель и Эделбрайт изображены соединенными «узами счастливой» дружеской «любви», помнящими о Боге и заботящимися о чистоте своей души. В предисловии к поэме Эдмунда Спенсера «Королева Фей» (1589) автор рисует «божественный», всех освящающий образ безгрешной, во славе правящей Елизаветы, королевы Англии - этого «величайшего острова».
То же понимание русского как нехристианского или псевдохристианского (с опорой на восприятие британского как истинно христианского) лежит в основе оценок, возникающих в английской литературе (и в целом культуре) в дальнейшем. Симпатии, которые вызвала и продолжала неизменно вызывать фигура Петра I, в целом не изменили общей тональности литературных изображений России. В капитальном труде Т. Б. Маколея «История Англии» (18471849) говорится о том, что Россия времен Петра I
оставалась для «образованных наций Европы» все той же «скифской пустыней», страной «дикой и варварской», малозначащей и экзотической, - тем, «что для нас теперь Бухара или Сиам»; что историки все так же описывали «дикое невежество и страшную бедность варварской страны»; что сам Петр, свободный от «суеверных пристрастий своей религии», производил впечатление «тирана-дикаря» [16, с. 61-68]. В другой исторической монографии о России конца XIX столетия утверждалось, что в XVII в. Россия представляла из себя «полуазиатскую» «варварскую» страну, в сполшную «темноту» которой Петр I смог впустить немного европейского света [17, с. 14, 17]. Во «Временах года» Дж. Томсона, в части под названием «Зима», Петр I изображен «богом избранным» просвещенным государем, покорившим «дикую страну» и просветившим темных «варваров» [18].
В XIX в. традиционная «демонизация» образа России была переосмыслена и перенесена в план внешней и внутренней политики. Такое переосмысление было не в последнюю очередь связано с укреплением российской политической и военной мощи. Так, если в том же труде Маколея отмечается, что в конце XVI в. «огромное государство» Петра еще «не внушало Англии ни надежд, ни опасений» [16, с. 69], то в статье видного российского государственного деятеля Н. А. Хомякова «Основы англо-русской дружбы», опубликованной в британском журнале «Русское обозрение» (Russian Review) в 1912 г., отмечается «враждебное подозрение», с которым Англия на протяжении XIX века относилась к России [19, с. 9]. Н. А. Хомяков прямо связывает это отношение с «постоянным продвижением» Российской империи «в Центральную Азию». В монографии британского историка Дж. Джедди «Российская империя» (The Russian Empire: Historical and Descriptive, 1882) утверждается, что, несмотря на большие геополитические изменения в мире в целом, «самым удивительным представляется огромное разрастание Российской империи» [17, с. 9] - этого амбициозного «соперника» Британии. Байрон, Вордсворт, Теннисон, Суинберн - на протяжении всего XIX века известнейшие английские поэты рисовали негативные образы России в русле стереотипных представлений о ее экспансионистской политике и тираническом политическом устройстве [20, с. 23-223]. При этом, однако, их произведения все так же опираются на негативное прочтение характера и поведения русских с точки зрения христианской морали и традиционного понимания русского как нехристианского. Отношение к государству и его внешней политике только наслаивается на уко-
ренившееся отошение к стране и народу, так что «демонизированными», варварскими, антихристианскими чертами оказываваются наделены как народ, так и государство (государственные деятели).
Так, Байрон в печатавшихся в 1820-х гг. «русских главах» поэмы «Дон Жуан» изображает бесстрашных, диких и бездумных «людей-зверей»-казаков и развратный двор Екатерины, иронизирует над непроизносимым хаотическим столкновением согласных в русских фамилиях. В тексте ясно прослеживается та христианская система координат, которой в английской литературе «измеряли» Россию: в песне седьмой Суворов говорит «проповеднику подстать» о том, что русские войска «благословил» на взятие Измаила и на победу над «нехристями» «сам Бог» [21, с. 250]. В контексте общей образной системы «русских глав», в которых акцентируются нечеловеческие ужасы войны, эти слова не только обнажают устоявшееся в английском мифе о России понимание русских как псевдохристиан, но и распростарняют эту характеристику на государство.
В конце 60-х годов XIX в. Теннисон изображает Россию «свирепо-дикой страной, в которой соединены доведенные до ужасных крайностей Власть и Страх» [22]. В 1890 г. Суинберн в своей оде «Россия» в ясном соединении политического подтекста с традиционной демонизацией русского народа создает гиперболично отвратительный образ имморалистичного государства, вышедшего из глубин ада [23]. В оде прямо говорится, что Российское государство -порождение ада; что царский режим греховен и убийствен по своей природе; что необходимо разрушить государственное устройство, которое вольно мучить и убивать человека. Понимание оппозиции «свое-чужое» определяется здесь, однако, не строго христианской системой координат, но нерасчлененным вектором христианского - справедливого - свободного -сильного. В заключение оды поэт противопоставляет свободную Англию закрепощенной России, сильного духом и своей независимостью англичанина слабому, безвольному русскому, с его рабским сознанием.
На рубеже XIX - XX веков миф о России пережил бифуркационное изменение своей структуры: в этот период произошло наслоение нового понимания «русского» на черты, уже давно закрепившиеся в мифе. Эта переоценка была связана отнюдь не только с историко-политическими изменениями и событиями [1, с. 36], не с интересом к экзотическому «чужому», но, в первую очередь, с обнаружением в «русском» «своего», христианского.
Бифуркация английского мифа о России произошла не сразу и не была связана с выходом из старой системы координат. Большую роль в появлении в мифе принципиально нового слоя, со своими ключевыми моментами и своей структурой, первоначально сыграло растожде-ствление русского государства и русского народа. Это растождествление во многом стало результатом той деятельности, которую со второй половины XIX века вели русские политические эмигранты в Англии. Особенным вниманием со стороны английской интеллектуальной элиты, несомненно, пользовался регулярно печатавшийся в газете «Таймс» князь П. А. Кропоткин, а также С. М. Степняк-Кравчинский. Одним из важнейших идеологических результатов их деятельности стало «распространение понимания того, что российское правительство и российский народ - это два очень далеких друг от друга явления и что каким бы ни было отношение англичан к первому, у них нет никаких оснований испытывать по отношению к русским людям что-либо помимо сочувствия» [24, с. уш]. Февральская революция 1905 г. позволила П. А. Кропоткину убежденно утверждать перед всей интеллектуальной британской общественностью, также разделяя понятия русского народа и государственной политики, что «в общих умонастроениях в России» произошла «глубокая перемена» и что большинство уже не может примириться с «современными ужасающими условиями» российской действительности [25, с. 1-2].
Параллельно с этим растождествлением в условиях ощущения кризиса западной цивилизации происходила переоценка британского «своего» и русского «чужого». Период 18801920 гг. для британской культуры в современных исследованиях постулируется «революционной эпохой», когда в литературу и общественную мысль входят темы агрессивной бездушности «коммерциализации и индустриализации» (Дж. Конрад, эссе «Автократия и война», 1905), хрупкости европейской культуры (Т. С. Элиот, поэма «Бесплодная земля», 1922), угрозы, которую массы - «гунны» и «вандалы» западной цивилизации - несут высокой культуре (Г. Джеймс, письма, 1886) [26]. В этой атмосфере закономерно возникает новое прочтение русской религиозности не как «средневековых предрассудков», но как истинной (естественной) христианской веры, а особенностей поведения и быта русских не как «варварства» и «невежества», но как «естественной простоты».
Одновременный процесс отчуждения от «своего» английского и приближения к «чужому» русскому (как истинному - утерянному -«своему») осуществлялся в традиционном мо-
рально-этическом измерении, связанном с христианством. Так, в одной из самых ярких британских книг о России этого времени - исследовании М. Бэринга «Истоки России» (The Mainsprings of Russia, 1914) проводится мысль о том, что «русский крестьянин - мистик», что его религия «происходит не из книг или учений», но из «опыта» [27, с. 47]. Более того, Бэ-ринг прямо утверждает, что когда-то «вся Европа и особенно англичане» «смотрели на религию так, как русские крестьяне смотрят и теперь» и что это отнюдь не «невежество» и «темная философия» [27, с. 58], но та основа, которая рождает «щедрость», «терпимость», «доброту» [27, с. 162] и «любовь к людям» [27, с. 332)]. У Бэринга в связи с этим не «английское» представляется «менее претенциозным» и более христианским, чем «русское», но «русское» прочитывается как истинно христианское.
Бэринг был не первым транслятором (создателем) нового слоя мифа о России в Европе. Он во многом опирался на труд французского мыслителя Э.-М. де Вогюэ «Русский роман» (1886), получивший широкую известность в западных странах, переведенный на английский язык в 1913-м и к этому году переизданный во Франции уже одиннадцать раз. О связи книги Бэрин-га с этим трудом можно судить, в частности, по тому списку исключительно французских имен, которым Бэринг иллюстрирует свой тезис о европейской известности Тургенева - Флобер, Жорж Санд, И. Тэн. Действительно, Вогюэ едва ли не первым ясно озвучил общую мысль об утрате западным человеком христианской веры и вместе с ней цельности и человечности в эпоху всеобщего позитивизма и механизации. «Религиозность» при этом Вогюэ связал с «душой», душевностью и одушевленностью; противостоящую ей «научность» - с «механистичностью», «атомарностью» мышления и душевным омертвением [28]. На положительном полюсе этого вектора у Вогюэ оказываются Россия и русский роман (а также, хотя и в меньшей степени, роман английский); на отрицательном - Франция и французский роман, а также вся современная западная цивилизация. Вогюэ прославляет «сочувствие», освященное «духом Нового Завета» как ключевой момент русского романа [28, с. 18]. В то же время он говорит о «библейском духе», которым «пропитан» и английский роман [28, с. 15]. В этом отношении Бэринг - и за ним Б. Пэрс, С. Грэм, А. Беннет,
В. Вульф, Ч. Сароли и многие другие - следовали не за Вогюэ, но за личными и одновременно общими переживаниями недостаточности, ложности, антихристианского начала современной им английской действительности. Так, видный
британский историк этого времени Бернард Пэрс пишет об «инстинкте братских чувств», свойственном русскому человеку [29, с. 72]; в своих эссе Вирджиния Вульф говорит о «душе» как о «главном герое русского романа», о «сочувствии страданиям другого» и о «естественном уважении к человеческому духу» как о характерных чертах «русского взгляда на вещи» [30, с. 239]; в книгах писателя и журналиста
С. Грэма последовательно проводится идея естественной устремленности русского человека к Богу и той живой религиозности, которая была свойственна и западному раннему христианству
[31; 32].
Как видим, в новых оценках «русского» значение имеет не только переосмысление русской религиозности в ключе истинного христианства, но проведение параллелей между нею и религиозностью англичан, оставшейся в прошлом. Обращает на себя внимание и постоянство «естественных» характеристик этой религиозности. Представляется, что в этом акценте на естественности проявилось английское, связанное с протестантскими взглядами понимание пути к Богу как пути личного, внутреннего, не навязанного извне, а также пафос неупорядоченного, неокультуренного, экстатичного «дионисийского», характерный для эпохи в целом.
Растождествление русского характера и Российского государства позволило развести традиционный и народившийся слои мифа: традиционные представления о «демоническом русском» теперь связывались (не только до, но и после 1917 г.) с образом государства и государственной власти, тогда как представления о «христианском (мистическом) русском» - с образом простого русского человека. Четко эта закрепленность старого и нового слоев мифа проявилась, в частности, в «Предисловии»
Э. Гарнетта к роману Л. Н. Толстого «Анна Каренина» (1903 г.). В ней британский писатель, критик убежденно пишет о том, что «Толстого необходимо <...> воспринимать не просто как совесть русского мира, восстающую против слишком тяжелой ноши, которую русские должны нести, чтобы обеспечить непрерывность военного продвижения Святой Руси к построению великой азиатской империи, но как душу современного мира, пытающуюся заменить любовью к человечеству жизнь тех старых религий, которые наука разрушает день за днем» [33, с. 3]. Схожим образом в 1922 г. в упомянутой выше статье Пэрса звучат слова не только о «братском инстинкте» русского человека, но и о необходимости его борьбы с «политическими теориями, как автократическими, так и коммунистическими» [29, с. 72].
Новый слой мифа о России в английской культуре, возникший на рубеже XIX-XX веков, имел многочисленные измерения. В их числе особый интерес к русской музыке, живописи, балету, переоценка русской иконы и изделий русских народных промыслов. Новый слой получил разнообразные литературные интерпретации в произведениях как элитарной, так и массовой литературы. В частности, он нашел свое выражение в загадочном и пленительном образе русской девушки в романе В. Вульф «Орландо», в мягком иронизировании над чертами русского характера: чувствительности и сердечности - в комедии Б. Шоу «Великая Екатерина»; в многочисленных сопоставлениях «русского» и «английского» в романе Хью Уолпола «Зеленое зеркало: тихая история». Роман Уолпола особенно интересен с точки зрения «смены полюсов» в британских оценках «своего» британского и «чужого» русского в христианской системе координат. Герой романа прямо формулирует мысль о том, что Россия пробуждает вопросы о небе и земле, что главное для русских - общение «по душам» и размышления о Боге и Дьяволе [34]. Роман интересен неоднозначной оценкой «русского» и «английского» при однозначной их противопоставленности. Россия изображается исключительно как мир русских в ключе новосформиро-ванного слоя мифа об истинно христианской душевности и религиозности русского человека. Важнейшие моменты, характеризующие русский мир соответственно, - это устремленность к Богу, терпимость, любовь, душевная теплота и доброта. За британским миром остаются закрепленными те черты, которые никогда не были связаны с собственно христианским миропониманием - деловитость, здравомыслие, твердость, решительность, принципиальность, сила, трудолюбие. Отражаясь друг в друге, эти миры обнаруживают не только свою полярность, но и относительность своих основных характеристик. Отраженные в английском мире русские «доброта» и «терпимость» могут превратиться в слабость, бесхарактерность и нерешительность. И, наоборот, отраженные в русском мире английские трудолюбие, спокойствие, твердость порой выглядят как циничность, твердолобость и излишняя догматичность. Такое неоднозначное изображение русского - так же как и британского - характера с внутренним акцентом на его истинно христианских чертах следует считать яркой приметой нового слоя английского культурного мифа о России.
Как видим, миф о России формировался и развивался в английской культуре в тесном
сцеплении с мифом о «своем» английском и с исходной опорой на христианское миропонимание. Вплоть до конца XIX в. одним из его важнейших структурных элементов являлось представление об антихристианской или псев-дохристианской сущности русского характера, поведения, быта, русской государственности. На рубеже XIX-XX веков произошел бифуркационный взрыв английского мифа о России, связанный, в первую очередь, с переоценкой британского «своего». Теперь «русское» стали понимать во многом как истинно христианское (глубинное «свое»); традиционный слой мифа при этом получил четкую закрепленность за образом Российского государства.
Список литературы
1. Зашихин А. Н. «Глядя из Лондона». Россия в общественной мысли Британии. Вторая половина XIX - начало XX в.: Очерки. Архангельск: Помор. междунар. пед. ун-т, 1994. 206 с.
2. Россия и Запад. Диалог и столкновение культур: Сб. ст. М.: М-во культуры РФ, Рос. Ин-т куль-турол., 2000. 236 с.
3. Образ России. Россия и русские в восприятии Запада и Востока. СПб.: РАН (приложение к альманаху «Канун»), 1998. 464 с.
4. Михальская Н. П. Образ России в английской художественной литературе IX-XIX вв.: Научное издание. М.: Изд-во МИГУ, 1995. 152 с.
5. Голосовкер Я. Э. Избранное. Логика мифа. М.-СИб.: Центр гуманитарных инициатив, 2010. 496 с.
6. Frye N. The Great Code: The Bible and Literature. New York, London: Harcourt Brace Jovanovwh, 1982. 259 p.
7. Телегин С. М. Философия мифа. Введение в метод мифореставрации. М.: Община, 1994. 144 с.
8. Булгаков С. Н. Свет невечерний. Созерцания и умозрения // Булгаков С. Н. Первообраз и образ. Сочинения: В 2 т.; М.-СПб.: Искусство, Инапресс, 1999. Т. 1. 416 с.
9. Большакова А. Ю. Архетип, миф и память литературы // Архетипы, мифологемы, символы в художественной картине мира писателя: материалы Между-нар. заоч. науч. конф. (г. Астрахань, 19-24 апреля 2010 г.) Астрахань, 2010. С. 5 - 14.
10. Priestley J. B. The English Chararter // Priestley J. B. The English Humour. London: Longmans, Green and Co. 1929. P. 1 - 11.
11. Данилевский Н. Я. Россия и Европа: взгляд на культурно-политические отношения славянского мира к германо-романскому. СПб.: Тип. Братьев Пантелеевых, 1895. 629 с.
12. Eliot T. S. Vergil and the Christian World // The Sewanee Review. Vol. 61, No.1, 1953. P. 1 - 14.
13. Ченслор Р. Путь из Англии в Москву // Английские путешественники в Московском государстве в XVI веке. Л., 1938. С. 60-66.
14. Горсей Дж. Записки о России. XVI - начало XVII века. М.: МГУ, 1990. 289 с.
15. Турбервилль Дж. Стихотворные послания-памфлеты из России XVI века // Г орсей Дж. Записки о России. XVI - начало XVII века. М., 1990. С. 245-268.
16. Маколей Т. Б. Полное собрание сочинений: В 13 т. Спб.: Изд-во М. О. Вольфа, 1865. Т. XIII: История Англии. Ч. 8. 378 с.
17. Geddie J. The Russian Empire: Histor^a! and de-saiptive. London: T. Nelson and Sons, 1882. 528 p.
18. Соловьева Н.А. Петр I в английской литературе XVIII века // Государственный историкокультурный заповедник «Московский Кремль»: Материалы и исследования. Вып. XIII. Петр Великий -реформатор России. М., 2001. С. 2 - 18.
19. Homiakov N. Bases of Anglo-Russian Friendship // The Russian Review. 1912. Vol. II, No. 2. P. 9 - 19.
20. Waddington P. From The Russian Fugitive to The Ballad of Bulgarie. Episodes in English Literary Atiitudes from Wordsworth to Swinburne. Oxford/ Prov-ide^e: BERG, 1994. 304 p.
21. Байрон Дж. Г. Собрание сочинений: В 4 т. М.: Правда, 1981. Т. 1. 515 с.
22. Tennyson A. Hail, Briton! // Tennyson A. Poems: in 3 vols. Harlow: Longman, 1987. Vol. I. P. 529 - 530.
23. Swinburne A. Complete Works: in 20 vols. London: W. Heinemann Ltd; New York: Gabriel Wells, 1925-1927. Vol. II. P. 130-136.
24. Stepniak S. At the Dawn of a New Reign: a Study of Modem Russia. London: Chatto and Windus, 1905. 347 p.
25. Kropotkin, Prince. The Terror in Russia. London: Methuen and Co., 1909. 75 p.
26. Raskin J. The Mythology of Imperialism: a revolutionary critique of British culture and society in modern age. New York: Monthly Review Press, 2009. 331 p.
27. Baring M. The Mainsprings of Russia. London: Thomas Nelson and Sons, 1914. 328 p.
28. Vogue E.-M., le Vicomte de. The Russian Novel / tr. from the eleventh French ed-n by Colonel H. A. Sawyer. London: Chapman and Hall Ltd, 1913. 324 p.
29. Pares B. The Objectives of Russian Study in Britain // The Slavonic Review. June 1922. Vol. I, No. 1, P. 59 - 72.
30. Woolf V. Russian Point of View // Woolf V. Collected Essays: in 4 vols. London, 1966. Vol. I. P. 238-246.
31. Stephen Graham. The Way of Martha and the Way of Mary. London: Macmillan and Co, 1916. 291 p.
32. Stephen Graham. Undiscovered Russia. London: John Lane, the Bodley Head, New York: John Lane Co, 1915. 332 p.
33. Garnett E. Preface // Tolstoy L. Anna Karenin. New York, 1917. P. 1 - 4.
34. Walpole H. The Green Mirror: a quiet story. New York: George H. Doran Co, 1917. 416 p.
THE MYTH OF RUSSIA IN BRITISH CULTURE AND FICTION AT THE TURN OF THE 19TH-20TH CENTURIES: FROM THE ANTI-CHRISTIAN «OTHER» TO THE CHRISTIAN «SELF»
S. B. Klimova
The British myth of Russia obtained a new layer at the turn of the 19th-20th centuries. The bases of its structure were formed by the Christian vision of the world, with certain stresses on those characteristically British aspects, which to a large extent determined the structure of its traditional layers. The bifurcation concerned not the dimension, but the interpretation of the «Russian»: the anti-Christian pathos was replaced by its Christian opposition.
Keywords: myth of Russia, British literature, «other and self», Christian vision of the world, bifurcation of the myth’s structure, dissociation of images.
