CC BY
46
Международный коллоквиум «Памятник средневековой литературы глазами историка и филолога:
ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ И КОНКУРЕНЦИЯ ПОДХОДОВ»
(3—6 СЕНТЯБРЯ 2012 г.)
Три секции коллоквиума, организованного Институтом мировой литературы РАН совместно с Филологическим факультетом ПСТГУ, проходили в стенах ПСТГУ 4 сентября 2012 г.
На секции «Идеологический контекст и литературный жанр», состоявшейся под председательством Катрин Николя (Университет Монпелье III, Франция) и Елены Королевой (ПСТГУ, Москва), прозвучали доклады Тьерри Лассаба-тера (Лаборатория Западноевропейской медиевистики. Университет Париж I, Франция) «Политика и поэтика жанров: создание мифа в жизнеописаниях Д. Гекле на XIVв.», Эльзы Марген-Амон (Государственные архивы Франции, Университет Париж-Сорбонна, Франция) «Бекетовская агиография в творчестве Анри д’Авранша: исторический источник и/или новый литературный жанр?», Светланы Лучицкой (Институт всеобщей истории РАН) «Образ ислама в эпосе первого цикла крестовых походов» и Юлии Крыловой (Институт всеобщей истории РАН) «Рыцарь де Ла Тур: как исторический персонаж становится литературным».
«Песнь о Бертране дю Геклене», написанная поэтом Кювелье вскоре после смерти героя в 1380 г., дошла до нас в семи рукописях. Чтобы показать связь литературной формы и политического содержания, докладчик сравнил две версии «Песни»: первая из них издана Э. Шаррьером в 1939 г., вторая подготовлена Ж.-К. Фоконом в 1991 г. Были проанализированы два отрывка: осада Мелена дофином Карлом в 1359 г. и въезд дю Геклена в Париж для получения шпаги коннетабля в 1370 г. Анализ был посвящен, прежде всего, формальным аспектам «Песни» в связи с содержанием повествования, а также их использованию в политическом дискурсе. Исследование Ж.-К. Фокона показывает, что Кювелье использует все основные приемы, характерные для «шансон де жест», в особенности формальные: монорифмические лессы, повторения, элементы устной речи, преувеличения, пословицы, комический регистр. В эпизоде осады Мелена в версии Фокона лирические маркеры отмечают паузы в ходе событий и структурируют повествование. В первом стихе начало эпизода отмечено обращением к аудитории, заявлением об истинности сказанного и временной привязкой: «Seigneurs, c’est vérité qu’en ycelle saison» (1. 128. V. 3545). Выделение второго эпи-
зода, особенно его окончания, несколько более проблематично: лирический маркер там отсутствует, а автор предпочитает непрерывность повествования структурированности рассказа.
В версии манускрипта, подготовленной Шаррьером, риторический выбор кажется иным: рассказ лучше структурирован, а каждая лесса тематически однородна. Структура повествования здесь теснее связана с границами строф, где широкий контекст четко отделен от рассказа о фигуре героя.
Политический дискурс строится прежде всего благодаря установлению тематической и формальной связи между двумя эпизодами. Использование комплекса литературных приемов позволяет Кювелье показать идеальную модель сбалансированной монархии, прислушивающейся к своим подданным, и основополагающую роль службы короне; с другой стороны, делая это, он подчеркивает преувеличенную роль героя в военных успехах королевства и показывает сопутствующую этому слабость короля. Это видение ситуации не является однозначным: в другой версии манускрипта «Песни» политическое содержание в сцене осады Мелена удалено, формальная связь между двумя сценами разорвана, а использование строфической структуры приводит к тому, что общее развитие событий не кажется зависимым от действий героя.
Эльза Марген-Амон показала, как в творчестве Анри дАвранша (первая четверть XIII в.) бекетовский агиографический материал впервые становится предметом эпоса. Из наследия Анри дАвранша, английского придворного поэта, для анализа были выбраны следующие тексты: «Versus de sancto Thoma archiepiscopo» («Стихи о св. Томасе архиепископе»), написанное двустишиями; «De revelacionibus quibusdam post martirium sancto Thomae» («О чудесах, случившихся после мученической кончины святого Томаса»), написанное двустишиями; «De vita et passione sancti Thomae archipraesulis» («О жизни и страдании св. Томаса архиепископа») — в гекзаметрах; «De translatione» («О перенесении [мощей]») в гекзаметрах.
То, каким образом Анри дАвранш перерабатывает бекетовский материал, унаследованный им от предшественников, непосредственных свидетелей, обнаруживает целый комплекс эстетических, стилистических и жанровых предпочтений, которые становятся ясны в свете тех поэтических традиций, наследником которых осознает себя поэт. Подобное литературное решение помогает по-новому увидеть образ Бекета в отличие от того привычного контекста, в который он был вписан с помощью множества исторических и/или агиографических повествований.
Избирая гекзаметр, Анри приобщается к традиции, которая питается как от античных источников, так и от эпопей предыдущего столетия, которые все были написаны гекзаметром. Выбор же дистиха отсылает к поэтическим опытам анжуйских поэтов (Марбода, Гильдеберта, Бодри), предпочитавших дистих гекзаметру. Поэмы дАвранша, написанные дистихом, изобилуют риторическими фигурами, а гекзаметр, «героический» размер, выражает торжество добродетели, побеждающей зло. Мотивы и топосы подтверждают это распределение функций.
Поэзия Анри дАвранша, и в частности — его а г и о г р а ф и ч е с к и е сочинения, наполнена мотивами, отсылающими к миру магистральной античной поэтиче-
ской традиции: Виргилию, Овидию, Лукану — или их современным имитаторам. Получается, что для поэта гекзаметр, традиционный размер эпопеи, ассоциируется с традиционными же мотивами этого жанра.
Возникают не характерные для агиографического жанра сближения: святой становится мужем, его поступки — эпическими деяниями, а миссия поэта заключается в том, чтобы познакомить с ними мир. Этот мотив возникает у Анри не единожды. «Acta sanctorum» («Акты святых») превращаются под пером Анри в gesta virorum («деяния мужей»), сравнимые с подвигами крестоносцев, защищающих Иерусалим от неверных. Исторический фон, образуемый крестовым походом, с очевидностью играет свою роль в этом сближении. Впрочем, равенство святого и героя, жития и жесты обнаруживается и вне отсылок к Святой Земле.
За два года, с 1218 по 1220 г., бекетовский материал претерпел изменения, которые становятся понятны в свете празднеств по случаю пятидесятилетия его кончины: от скорби до конечного эпического триумфа, выражающегося в строительстве мраморного монумента, что представляет собой очевидную метафору поэтического творчества, как и пышное празднество со множеством блюд — еще одна метафора изысканности и разнообразия, которую использует Анри дАвранш, чтобы воспеть arma vimmque («битвы и мужа» (Вергилий, «Энеида»)) Кентербери. Эта метаморфоза свидетельствует о неиссякаемой пластичности исторического материала.
Доклад Светланы Лучицкой был посвящен изучению следующих вопросов: каюте сюжеты, касающиеся изображения сарацин, чаще всего встречаются в chansons de geste цикла крестового похода и как их можно интерпретировать; как изменяется образ ислама на протяжении формирования цикла крестового похода? В основу анализа были положены эпические сочинения цикла крестового похода. В конце XII в. этот цикл объединял три песни («Chanson d’Antioche», «Conquete de Jerusalem» и «Chétifs»), рассказывающие о событиях Первого крестового похода. На рубеже XII—XIII вв. появились промежуточные эпопеи, прославляющие род Готфрида Бульонского (из них упоминаются тексты «Enfances Godefroy» и «Retour Cornumarant»). Развитие эпопеи привело к образованию нового цикла, первую ветвь которого составляет песнь «Chrétienté Corbaran», а другую — три песни, рассказывающие об упадке Иерусалимского королевства («La Prise dAcre», «La Mort Godefroy» и «Chansons des Rois Baudouin»),
В первой части доклада по текстам песен были проанализированы некоторые искаженные описания мусульманского культа — религиозных праздников и ритуалов сарацин: так, в «Антиохийской песни» воспроизводятся сцены идолопоклонства сарацин, описываются украшенные драгоценными камнями идолы, на которых всецело полагаются язычники. Однако боги сарацин оказываются бессильными в борьбе против христиан, и когда язычники терпят поражение, они расправляются со своими кумирами, разрушая статуи Магомета, Тервагана и прочих божеств. Эти сцены живо напоминают соответствующие пассажи в традиционных chansons de geste (прежде всего, в «Песни о Роланде»). Халиф — папа сарацин — от имени демона читает проповеди, в которых обещает индульгенции всем воинам, кто примет участие в битвах против крестоносцев. В этих проповедях халиф также в комическом духе рассказывает о том, каким образом сара-
цины смогут попасть в рай. Все эти сюжеты и мотивы повторяются также в более поздних chansons de geste, хотя и не столь часто, как в «Антиохийской песни» и других произведениях первого цикла крестового похода. В чем же смысл этих описаний? Изображение мусульман идолопоклонниками, язычниками служит оправданием насилия. Крестовый поход осмысляется как борьба истинной веры против идолопоклонства, fides contra idolatría. В chansons de geste христианские рыцари, которых сарацины склоняют к своей вере, отказываются поклоняться идолам и предпочитают мученическую смерть обращению в ислам (таков описанный в «Антиохийской песни» случай рыцаря Рейно Порке). Итак, крестоносцы изображаются как мученики, новые апостолы, верящие в духовную силу Христа, сарацины же противоположным образом — они язычники, враги Бога, преследователи Церкви, полагающиеся на материальную силу своих ложных богов.
Во второй части доклада рассматривался еще один сюжет, часто встречающийся в песнях цикла крестового похода — обращение в другую веру (conversio). Идеальный языческий король, перешедший в христианство, — Кербога. Это исторический персонаж (Кербога — атабек Мосула), образ которого подвергся эпизации еще в хрониках Первого крестового похода. Его воображаемая история рассказана в трех ветвях цикла крестового похода. Речь идет об обращении силой оружия — под воздействием побед крестоносцев Кербога убеждается в силе христианского Бога и обращается в христианство. Обращение скрепляется феодальными узами: Кербога становится вассалом Готфрида Бульонского, на протяжении всего цикла верно служит крестоносцам и выступает на их стороне против прежних единоверцев. По сравнению с «Антиохийской песнью», исполненной оптимизма, с которым в Европе встречали известия о первых победах христиан на Востоке, chansons de geste из промежуточной эпопеи и из второго цикла пронизаны настроениями пессимизма, отражающими новую ситуацию, с которой пришлось столкнуться крестоносцам в конце XII в.
Юлия Крылова рассмотрела четыре французских текста: «Книгу поучений дочерям рыцаря де Ла Тура» (Жоффруа де Ла Тур Ландри, 1372), новеллу 5 из сборника Бонавантюра Деперье «Новые забавы и веселые разговоры», написанном в 1530-е гг.; рыцарский «Романе о Понтюсе и Сидуане» (рубежXIV—XVвв.) и небольшую галантную историю «Шевалье де Ла Тур Ландри, или Обманутый любовник», опубликованную в 1693 г. в сборнике «История Элоизы и Абеляра и другие исключительные галантные похождения».
По мнению докладчицы, между этими четырьмя сочинениями XIVв., рубежа XIV—XV вв., XVI и XVII вв. с филологической точки зрения не прослеживается никакой связи, они никакие объединены генетически. Все тексты принадлежат к разным жанрам: это дидактическое сочинение, роман, новелла и галантная история. В первом случае рыцарь де Ла Тур — сам автор, от имени которого написано сочинение. Он рассказывает истории, в том числе и из своей жизни, но не становится литературным героем в собственном сочинении. Обычно это взгляд как бы со стороны. Во втором примере перед нами литературный персонаж, имеющий далекое отношение к реальному прототипу. Отголоски семейных историй могли послужить Бонавантюру Деперье поводом для сочинения
текста. Но образ «рыцаря, поучающего дочерей» создатель сатирической новеллы «опрокинул», создав из положительного назидающего автора отрицательный образчик сомнительной морали на забаву публике. В третьем случае мы видим реального представителя рода де Ла Туров, ставшего литературным персонажем волею автора — своего потомка, жаждавшего героизировать предка. И, наконец, последний литературный персонаж, имеющий прототипом также реальное лицо, с которым, судя по всему, действительно приключилась описываемая история. Более того, протагонист галантной истории продолжал в это время здравствовать.
Между тем для историка связь сочинений представляется очевидной, если рассматривать этот комплекс сочинений в рамках истории памяти. Перед нами стоит задача посмотреть на источники не с точки зрения литературных особенностей, текстологии или хранилища достоверных фактов прошлого, а как на свидетельства о восприятии прошлого их авторами, их авторской интенции, проявленной в изучаемом тексте. Рассматриваемые нами сочинения объединяются одной семьей, представителями одного рода, о которых сохраняется память.
Вторая секция «Роман об Александре в свете интердисциплинарного подхода» (председатель Франк Коллар, Университет Западный Париж-Нантер, Франция) включала три доклада: «Долгий путь Александра к Вавилону: эстетика эпопеи и идеологические задачи пересоздания истории» Катрин Голье-Бугасса (Университет Лилль III, Франция), «Обращение Александра Македонского в иудаизм в описании христианских ореденевековых авторов» Елены Королевой (ПСТГУ, Москва) и «Аристотелевская система знания в ‘Романе об Александре”» Алена Корбеллари (Университет Лозанны, Швейцария).
Катрин Голье-Бугасса попыталась в своем докладе дать интерпретацию литературному искажению такого исторического события, как вступление Александра Македонского в Вавилон. В конце французского «Романа об Александре» Ламбера Ле Тора и Александра Парижского, прямо перед рассказом о смерти царя Александра, вставлен рассказ о сражениях против эмира Вавилонского На-бюгора, а также о взятии Вавилона. Однако, согласно сообщениям историков, которыми могли располагать французские авторы, как, впрочем, и согласно данным латинских версий романа Псведо-Каллисфена, Александр не осаждал столицу ахеменидской Персии и не воевал против ее жителей. Он дважды вступал в город без каких-либо сражений. В «Истории» Квинта Курция, которую Александр Парижский использовал в нескольких эпизодах, чтобы дополнить рассказ о восточных завоеваниях, после поражения Дария при Гавгамелах рассказывается о сдаче Вавилона по инициативе персидского сатрапа Мазея и о триумфальном вступлении Александра в город. Описание блистательного великолепия восточного города сочетается с изобличением испорченности его нравов. По дороге в Македонию, после экспедиции в Индию, завоеватель возвращается в Вавилон, где находит свою смерть. Орозий выбирает именно этот момент, чтобы вставить свою инвективу против македонского царя. Что касается авторов французского романа, они описывают только второе появление в Вавилоне, которое между тем априори является менее ярким, тем более что в повествование была включена легенда о деревьях Солнца и Луны, которые предсказывают скорую
смерть Александра. Пришествие в Вавилон предварено описанием сражений, занимающим около 2300 стихов.
Как объяснить подобную обработку событий античной истории? Вместо того чтобы изобразить капитуляцию Вавилона или же просто сделать город местом гибели героя, Ламбер Ле Тор и Александр Парижский попытались очистить образ Вавилона от ассоциирующейся с ним испорченности нравов и превратить его в арену последних подвигов македонского царя. Переработав и отложив во времени его вступление в город, они также отсрочили его гибель и изменили ее смысл. Не в силах даровать ему иное бессмертие, кроме того, которое было уготовано ему благодаря их произведениям, французские авторы стремятся утвердить в глазах своих слушателей величественный образ завоевателя путем добавления рассказа о двух военных кампаниях против вавилонского эмира и детального описания битв.
Описание сражений против Вавилона демонстрирует искусное владение автором эпической эстетикой. В том, что касается восточных походов, выбор этого литературного жанра ведет к тому, что события неизбежно рассматриваются через призму крестовых походов, что может также объясняться и влиянием исторического контекста. Как кажется, в части, посвященной событиям в Вавилоне, французский автор в особенности стремится использовать литературную эпическую модель и образ крестовых походов в качестве инструментов идеализации героя, устраняющей все сомнения в его порочности, и отвергает обвинения латинских источников, которые незадолго до Александра Парижского вновь сформулировал в своей поэме Вальтер Шатильонский.
Предлагая свою интерпретацию одного из эпизодов в романах об Александре, Елена Королева исходила из известного исторического факта: отношение к иудеям в Средневековье не отличалось позитивностью. Достаточно вспомнить один из первых антиудейских погромов, случившийся после призыва папы Урбана II к Крестовому походу, или сожжение раввинистической литературы после антиталмудического процесса 1240 г., или же изгнание евреев из европейских стран: в 1290 г. из Англии, в 1306 г. из Франции и в 1492 г. из Испании. В христианской литературе и искусстве иудеи также изображались довольно негативно, как хорошо показал Б. Блюменкранц в своих книгах «Средневековые латинские христианские авторы о евреях и иудаизме» (La Haye, 1963, rééd. Р. Lang, 2007) и «Средневековый иудей в зеркале христианского искусства» (Paris, Etudes augustiniennes, 1966). Как в подобном контексте можно интерпретировать предполагаемое обращение Александра Македонского в иудаизм, бывшее очень популярным сюжетом и встречающееся во множестве западных версий романа об Александре между XII и XV вв.? Эта проблема рассматривается на примере четырех французских текстов («Роман об Александре» Александра Парижского, «Роман о всяком рыцарстве» Томаса Кентского, прозаический «Роман об Александре», «История о славном царе Александре» Жана Воклена). Если Александр и обвиняется в этих текстах за свои религиозные убеждения, то причина этого не его обращение в иудаизм, а напротив — его недостаточное обращение в иудаизм: его обвиняют в неискренности обращения или же в том, что, несмотря на обращение, он так и остался «сарацином» (автор «Древней истории до Цезаря»).
В докладе затрагивались следующие вопросы: встречаются ли специфические черты иудейского культа при описании обращения македонского царя (одежды священника, обозначения храма как синагоги и т. п.)? Если нет, то не намеренно ли они опущены и /или заменены характерными чертами христианского культа? Как мотивируется выбор веры? Если обращение в иудаизм сложно объяснить с исторической точки зрения, то можно попытаться найти этому объяснение в религиозной и литературной перспективе эпохи.
Тема доклада Алена Корбеллари вписывается в круг его основных научных интересов, которым посвящена одна из его монографий («Голос ученых мужей» (2005) — о книжниках и интеллектуальной литературе в XIII в.).
По мнению докладчика, нет другого средневекового романа, который в такой степени задавался бы вопросом о познании, как различные версии повести об Александре. Находясь на стыке эпоса, античного романа и даже артуровского романа, как показывает его позднее включение в состав «Персефореста», повести о великом македонском завоевателе не только описывают походы, необычайные с точки зрения географии; но и изображают путешествие в мир верований и знаний, энциклопедический характер которых не следует преуменьшать.
Одна из главных эпистемологических задач эпохи, в которую зародился жанр романа, — отобрать из унаследованного от предшествующих эпох то, что станет основой нового корпуса знаний в Западной Европе. Но раскол существует и внутри греко-латинского наследия: продолжение античного спора азианства и аттицизма воплощается в фигурах Нектанеба и Аристотеля. Как известно, Тома Кентский и Александр Парижский по-разному изобразили этих двух персонажей: уделяя особое внимание Нектанебу, Тома практически замалчивает фигуру Аристотеля, в то время как Александр Парижский выдвигает на первое место Аристотеля и упоминает утратившего власть над Египтом фараона всего в одной лессе. Кроме того, он уточняет, что Нектанеб прибыл в Македонию лишь после рождения Александра («après q’Alixandres fu nés», ветвь 1, ст. 350), что сразу отсекает версию о незаконном происхождении героя. Таким образом, убийство Нектанеба Александром не несет на себя печати Эдипова комплекса, что, напротив, подразумевается у Тома, у которого убийство, как кажется, объясняется презрением, которое Александр испытывает к знаниям, основанным на астрологии и гадании. Действительно, в изображении Тома образование, которое царь получает у Аристотеля, совершенно иного типа: оно основано на опыте и непосредственном наблюдении если и не природы, то, по меньшей мере, конкретных элементов материального мира.
Между тем Александр Парижский все же не настолько далеко отходит от своего источника, позднеантичной биографии, приписываемой Каллисфену, где о бывшем фараоне рассказано подробнее. У Псевдо-Каллисфена, в частности, перекликаются две последовательные сцены (кн. 1, гл. 10 и 11): в первой из них Нектанеб превращается сначала в змею, а затем в орла во время пира, таким образом выражая свое всевластие и особую связь с царицей Олимпиадой; во второй появляется лишь Филипп, на груди которого змея сносит яйцо — оно падает и разбивается, и из него появляется змея, которая сворачивается вокруг скорлупы и умирает, пытаясь влезть в нее обратно. Вызванный толкователь объ-
ясняет это явление, которое непосредственно связано с жизнью Александра, одновременно положительно (завоевание мира) и отрицательно (преждевременная смерть).
У Александра Парижского первая сцена полностью исчезает, а вторая переработана: чудо происходит теперь не в реальном времени, а во сне, который видит не Филипп, а сам Александр в возрасте пяти лет. Любопытно, что средневековый автор уточняет в данном случае, что он описывает события согласно своему источнику (ст. 250), в то время как очевидно, что именно здесь он от него отклоняется. Конечно, описание видения достаточно близко видению Филиппа, но с тем исключением, что змея в Псевдо-Каллисфене описана как небольшая, в то время как во французской версии она предстает как огромная и ужасная. Такая трансформация, возможно, произошла под влиянием преображения Нектанеба, описанного греческим автором. Таким образом, создается впечатление, что, даже при отсутствии эпизода с Нектанебом, эпизод у Александра Парижского все же отсылает к вычеркнутой сцене.
Главное отличие между греческим и французским эпизодами состоит в умножении этапов интерпретации видения. У Александра Парижского два македонских мага дают поначалу полностью отрицательное толкование сна, и именно Аристотелю предстоит предложить его положительное толкование: официальные эьсзегеты сводят космический символизм яйца к «ничтожной вещи» («vaine chose», ст. 284), в то время как Аристотель воздерживается от того, чтобы видеть в явлении предвестие преждевременной гибели, высказываясь довольно туманно: «Затем он вернется в македонскую землю, живой или мертвый» (ст. 320). Становится ясно, что Филипп решает сделать Аристотеля воспитателем Александра не столько из-за абсолютной точности его толкования, сколько из-за предрекаемого им более счастливого исхода.
Можно ли утверждать, что подобный поворот, в результате которого Ста-гирит становится главным наставником будущего властителя мира, обличает случайность союза между властью и философией? Пожалуй, нет ничего более ошибочного, т. к. Александр Парижский, вероятно, напротив, проявляет здесь более тонкие познания, чем можно было бы подумать. Нужно помнить о том, что европейское Средневековье позаимствовало у римлян недоверие к грекам, и не следует слишком удивляться тому, что Александр Парижский сближает характер Аристотеля с очень важным для средневекового романа качеством — хитростью.
Стремление разъяснить сон Александра выявляет и другую навеянную аристотелевской философией идею — идею всезнания. «Все люди от природы стремятся к знанию» (Метафизика, А1 ). Романы об Александре так сильно стремятся представить македонского царя как того, кто отодвигает границы непознанного, что это знаменитое начало «Метафизики» могло бы стать их девизом. Традиционно предпринимаемые Александром экспедиции рассматриваются как выражение его hybris, гордыни, которая в конце концов приводит его к гибели. Между тем ни в одной из них Александр не подвергается реальной опасности. Всякий раз царя спасает его интуиция: в эпизоде вознесения, когда он замечает, что находится слишком близко к солнцу, то спускается вниз; в эпизоде погружения в
море, как только он понимает, что большие рыбы едят малых, то велит поднять свой батискаф на поверхность. Примечательно, что его смерть наступает только тогда, когда он возвращается в свои владения, как и указывал пророческий сон.
Подобная взаимосвязь стремления к познанию и осознания необходимости умеренности полностью соответствует аристотелевской философии. Процитируем «Никомахову этику»: «Правосудными нужно делаться, поступая правосудно, а благоразумными — поступая благоразумно» (II, 6, 3). Пьер Адо продемонстрировал, что оригинальность Аристотеля заключается в установлении равновесия между желанием и его обузданием.
Напомним, что в момент написания французских текстов, которые нас интересуют, лишь небольшая часть трудов Аристотеля уже была доступна на латинском языке. Таким образом, хотя вряд ли возможно найти в трудах Александра Парижского некое систематическое видение, которое лишь гораздо позднее появится в томистском богословии, но все же есть вероятность обнаружить в его романе образ Аристотеля, вдохновленный комментариями и историческими сведениями.
В рамках заключительной секции «Филологи в поисках новых контекстов» (председатель — Тьерри Лассабатер) были заслушаны три доклада. Мирен Ла-кассань (Университет Реймса, Франция) представила сообщение на тему «“Ме-лиадор” Фруассара в свете “Книги о рыцарстве” Жоффруа де Шарни»: Джакомо Джакомацци (Университет Палермо, Италия) выступил с докладом «Несколько интерпретаций фрагмента Snyd I “Романа о Тристане” Тома: медицина, логика, богословие». Завершилось заседание лингвистическим докладом Люси Эр-брето (Западный католический университет Анжера, Франция) «“Knigthood” и “Chevalerie”. Выбор языка в средневековой английской литературе».
В своем исследовании для анализа ситуации в «Мелиадоре» Мирен Лакассанъ руководствовалась принципами, провозглашенными Шарни, что позволило ей сделать акцент на определенных составляющих, типичных для рыцарских романов, но в которых сравнительный подход обнаруживает, по мнению докладчицы, реалистические черты. Так, иерархизация рыцарей осуществляется частично по критерию их воинской доблести (I), частично по соблюдению ими этики отношений с дамой, что показывает актуальность девиза «d’amour et d’armes» и в этом достаточно позднем тексте (II). Наконец, восприятие рыцарства как единого вооруженного корпуса и динамика рыцарских поисков в произведении Фруассара воспроизводит определенные особенности «Книги о рыцарстве» Шарни (III). Эти элементы, важные для эстетики романа, придают ему историческую актуальность и, по всей видимости, позволяют воспринимать «Мелиадо-ра» как яркую иллюстрацию определенной идеологии.
I. Действие романа происходит в мире, организованном по определенным представлениям, воплощение которых — мифическая фигура Артура. Под его именем могли быть описаны, например, Венцеслас Брабантский или Иоанн Добрый. Кто бы это ни был, в персонаже Артура воплощены черты идеального властителя конца XIV в.
II. Шарни связывает с вопросом права на оружие «случаи, когда главное — моральная оценка: какое поведение почетно, какое постыдно». Шарни не пред-
лагает единой системы оценки, но учитывает тип используемого оружия и природу конфликтов.
III. Определенные черты церемониала в вымышленном мире романа позаимствованы из статута Ордена Звезды. Известно, что соперничество между английскими и французскими рыцарскими орденами побуждало их встречаться каждый год. Так, рыцари Ордена Подвязки собирались в день святого Георгия 23 апреля, чтобы почтить своего патрона. Ту же дату удивительным образом выбирает Фруассар для начала рыцарских странствий и их завершения пять лет спустя.
Устройство артуровского мира в «Мелиадоре» парадоксальным образом актуально. Фруассар обновляет артуровскую эпопею и описывает ее истоки. Для этого он использует восьмисложник, не применявшийся уже более века. Воспроизводя идеализированный мир, похожий на современный ему, заимствуя идеи в «Книге о рыцарстве» Жоффруа де Шарни, Фруассар художественно смешивает вымысел и реальность.
Джакомо Джакомацци проанализировал знаменитый фрагмент о магическом напитке в «Романе о Тристане» как отражение медицинских, богословских и философских представлений эпохи. В указанном эпизоде ст.-франц. лексема amer употребляется в трех значениях: как глагольный инфинитив (fr. aimer ‘любить')', как качественное прилагательное (fr. amer, ‘горький')', как существительное ж. р. с определенным артиклем (fr. la тег ‘море'). Именно в таких значениях употребляет эти слова Изольда, чтобы дать понять Тристану причину своего недуга и чувства.
Здесь можно усмотреть намек на три болезни, которые поразили Изольду. Это разлитие желчи — жидкости, которая считалась причиной как временных телесных болезней (например, морской болезни), так и хронических (таких, как меланхолия, проказа или мания). Как разновидность мании выделяли mania eroticon — любовное безумие, причиной которого мог быть магический напиток и которое состояло во всепоглощающей, вплоть до смерти, любви.
Логико-философское прочтение эпизода строится на связи между словами и подлинной реальностью, которую они обозначают и которая позволяет поэту прибегнуть к игре слов, выстраивающей должным образом эпизод.
Наконец, третий смысловой уровень — богословский, вытекающий из взаимодействия первых двух. В Средние века существовала «медицинская интерпретация» грехопадения, связанная с теорией жизненных соков: вкусив запретный плод, Адам и Ева якобы заразили свою кровь черной желчью и тем самым заложили начала тления в человеческом микрокосмосе, который начал «рабски» зависеть от макрокосмоса. Впрочем, известно, что с конца XI в. логика играла существенную роль в богословии, т. к. рассматривалась как основной инструмент, позволяющий расшифровать подлинное божественное послание, заключенное не только в Священном Писании, но и в природе и сочинениях язычников.
Итак, эпизод с магическим напитком можно прочитать как символ первородного греха, а Тристан с Изольдой демонстрируют хрупкость и слабость человеческой природы.
В завершившем работу секции докладе Люси Эрбрето рассматривалась проблема количественного распределения и семантической корреляции фран-
цузских и англо-саксонских лексем в средневековых английских текстах на примере двух среднеанглийских романов: «Bevis of Hampton» (1324) и «The Tale of the Sankgreal» (1470).
Две трети лексем в «Bevis of Hampton» англо-саксонского происхождения и напрямую восходят к древнеанглийскому, и только одна треть — французского. Вместе тем, несмотря на количественную диспропорцию, докладчица не выявила какой-либо семантической закономерности, связанной с выбором идиома.
Язык романа Мэлори — поздний среднеанглийский, унифицированный и в значительной степени стандартизованный; в противоположность тексту «Bevis of Hampton» англо-саксонские и французские лексемы в нем встречаются поровну, впрочем, с небольшим преимуществом последних. Что же касается семантических полей, то тут английские и французские слова распределяются по-разному и за определенными полями закрепляются этимологически разные варианты.
В первую очередь, лексемы французского происхождения употребляются для обозначения знати, рыцарства и религиозных реалий. Слова англо-саксонского происхождения, несколько менее многочисленные, обнаруживаются в более скромных областях: сельское хозяйство и названия животных.
В другие дни работа коллоквиума проходила в каминном зале ИМЛИ РАН, где состоялись заседания следующих секций «Средневековый текст — объект исторического и филологического анализа», «Роман и повесть в свете истории идей и поэтики», «Социальное измерение поэзии на закате Средних веков», «Проповеди и примеры: эстетическое воздействие и прагматика дидактических жанров», «Конвенциональное и реальное в образе средневекового автора», «Книга и собрание книг в Средние века: реальность и воображаемое».
