CC BY
22ЖИВОЙ ГОЛОС
Жизнь, всегда зависевшая от межгосударственных отношений
Этот текст представляет собой почти дословную запись интервью, которое было взято мною летом 2001 года у китайца, прожившего в России, в Иркутске, значительную часть своей жизни. Николай Николаевич — так зовут его российские друзья и коллеги, и так он хотел бы себя называть здесь, — человек интереснейшей и трагической судьбы. В ней события частной (семейной) жизни оказались теснейшим образом сплетены с политическими коллизиями, на протяжении нескольких десятилетий разыгрывавшимися между СССР/Россией и Китаем.
Николай Николаевич говорил о своей жизни настолько связно, что мне редко приходилось задавать вопросы. Поэтому, готовя эту публикацию, я сочла возможным вообще их снять, чтобы представить интервью в виде законченного рассказа о жизни (life story). Более того, рассказ этот не нуждается, на мой взгляд, и в каких-нибудь комментариях; я добавила к нему лишь несколько коротких примечаний, касающихся главным образом Иркутска и Иркутской области.
Елена Дятлова
Я родился в 1927 году на юго-западе Китая. Наши предки приехали из южной провинции. В то время эта провинция подверглась массовому уничтожению, стала малонаселенной. И из других провинций началась миграция туда. Мы об этом знаем, потому что есть родовая книга. В то время это был довольно отсталый регион, почти глушь.
Мой отец почти не работал, так как по наследству получил землю. Он был единственный сын в семье, но двоюродных было очень много. По линии моего отца дед был единственный ребенок, мой отец тоже единственный ребенок, и поэтому количество земли в семье было больше, чем в других ветвях нашей семьи. Ведь там земля дробилась
Елена Викторовна Дятлова, аспирант Института психологии Российской академии наук, Москва.
между детьми. Это вызвало борьбу между кланами. Отец почувствовал сложность ситуации и решил, что из-за этих интриг можно потерять жизнь. Ему стало страшно. И поэтому он, постепенно продавая наследство, отправил учиться сначала старшую дочь, затем вторую. В то время, в начале XX века, из глубинки послать учиться девочек — это было немыслимо. Над ним люди смеялись. Считалось в Китае, что девочка — это товар убыточный: вырастишь ее, а потом она выйдет замуж и уйдет в чужую семью. А отец принял мудрое решение, отправил их учиться вопреки насмешкам. И он не лишил их возможности выбора себе мужа. В те годы это считалось против течения, вопреки традициям. Раньше ведь сватали! Для нас, остальных детей, уже почти ничего, никаких средств не осталось. Но к тому времени старшие сестры выучились. Они стали учить младших. Поэтому все пятеро детей получили образование. Самые младшие — уже в новом обществе, после 1949 года, а мы еще при старом режиме.
Я, мои сестры и братья, до сих пор очень благодарны отцу. Он сделал все, чтоб отправить нас учиться. У него было такое кредо — ничего нет важнее знаний. Любые богатства, деньги могут пропасть, а знания у человека остаются, пока он жив. Это, видимо, отец по своему жизненному опыту судил. Он в жизни очень много страдал: борьба за существование тогда была довольно жестокая.
Одним словом, мы все, пятеро сестер и братьев, учились в Китае в частной школе. Частной она была потому, что имелись спонсоры. Моя школа, кроме китайского спонсора, имела поддержку от американского фонда. В то время в Китае частное учебное заведение считалось более авторитетным, лучше технически оснащенным, с более сильным преподавательским составом. Выпускники оттуда были тоже сильнее. За частное образование надо было платить. Но в то время плата была не такая, как у нас сейчас в России, она была доступная, поскольку эти учебные заведения имели мощных спонсоров и им не надо было жить за счет учеников. Учеников набирали на конкурсной основе.
Таким образом, средняя школа, которую я закончил, дала мне очень многое. Мы попали туда, пройдя довольно серьезный конкурс, и считали, что нам очень повезло. Почему мы туда пошли? Потому что выпускники этой школы успешно сдавали вступительные экзамены в вузы, куда был конкурс чуть ли не сто тысяч человек на
одно место, была ужаснейшая борьба. Почти в каждом уезде была школа, а количество вузов в Китае можно было сосчитать по пальцам. Выпускники моей школы имели 99% поступлений.
В школе мы чувствовали жесткую систему отчислений, отсеивания, если какой-либо предмет сдавали плохо. В то время тройка по стобалльной системе государственного стандарта равнялась шестидесяти, но по некоторым предметам от нас требовали не шестьдесят, а семьдесят или восемьдесят. То есть завышали требования, так как это была частная школа, и наши учителя стремились к тому, чтобы ученики успешно поступили в вуз и после окончания были успешными людьми, а не на дне общества. Вот такая была цель. Школы типа нашей в Китае назывались христианскими, но фактически мы даже в церковь не ходили и не участвовали в богослужениях, нас и не заставляли. Все ученики и студенты таких школ неплохо знали английский язык
В прошлом году я нашел много школьных товарищей и подумал, что не все стали победителями, но, во всяком случае, остались на плаву и в чем-либо добились успеха. Сейчас всем, конечно, за 70 лет, но они получают нормальную пенсию.
Позже я поступил на факультет английского языка (правда, не закончил его) в West Union University. Это учебное заведение существовало под патронажем нескольких религиозных христианских обществ. Одни из них строили химический корпус, другие — общежитие и т. д. То есть они объединенными усилиями поддерживали университет. Деканом была женщина, доктор Оксфордского университета. Она вела у нас интенсивное чтение, то есть мы читали
подлинники, делали их анализ. Вообще по английскому языку у нас <_> <_> / 1 <_> <_> не было китайских преподавателей. Считалось, что английский
язык могут вести только те, для кого он является родным. Так было
и в средней школе. Был только один китаец, секретарь, выпускник
этого университета.
В конце 1949 года к власти пришли коммунисты. Как тогда говорили, «освободили» от старого режима город, где я учился. Мы под влиянием неправильного понимания, что английский язык — это язык капиталистов, империалистов, а нам нужен передовой язык, язык трудящихся, русский язык, в конце 1949 — начале 1950 года забастовали: требовали ввести русский язык, так как у нас на факультете были только английский и французский. Декан нас предостерегала. Во-первых, она говорила о сложности, богатстве русского языка, во-вторых, о том, что английский язык очень распространен
и тоже нужен и для нового Китая. Но убедить нас было сложно. Мы чувствовали политическое, порой даже незаметное давление, когда общая направленность была на идеологическое, а не на научное русло.
Я должен был ехать в Гонконг, но не получилось. Я потерял хороший шанс! Раньше я учился при полной поддержке сестры и зятя. Они платили, я жил у них. Но вскоре сестра по стипендии уехала в 1948 году в Америку, а зять, через полгода, в — Англию. Вторая сестра (она также мне давала деньги), закончив университет, в 1949 году уехала на север Китая для трудоустройства по фармакологии. В то время по этой специальности некуда было устроиться, не было столько фармацевтических заводов, и она ехала сначала преподавать английский язык в школе. Но на севере после освобождения она была востребована как специалист-фармацевт. В Шэньяне есть фармацевтический институт, а сейчас уже университет фармакологии.
Таким образом, к 1950 году я потерял финансовую опору. Я собирался ехать в Гонконг учиться, работать. Но эту возможность я потерял из-за политики. Я слишком наивный был, верил, что в своей жизни с политикой не связан. Оказывается, поездка вызывала очень сильные подозрения: как это так, освобождение, а ты вдруг к империалистам ехать собрался! И мне сказали, что я должен перевоспитаться, а самая хорошая печь для перевоспитания интеллигентов находится в Пекине. Так в 1950 году я оказался в Пекине.
Мы поехали туда с одним моим товарищем, хотели поступить на факультет французского языка. Но нам помешала наша ветреность. Мы очень любили Пекинскую оперу и потратили на нее все деньги, которые у нас были. Нам даже нечего было есть! Мы нашли лазейку: поехали в летний лагерь. В то время для студентов-пекинцев организовывались летние лагеря на полном государственном обеспечении. И хотя мы не являлись пекинцами, все-таки пошли в союз студентов с документом, что мы — студенты такого-то университета, такого-то курса. Они говорят — пожалуйста. Мы рассчитывали вернуться к приемным экзаменам, но опоздали. Набор уже прекратился. И мы опять остались без денег, стали голодать. Где-то за полмесяца мы прошли такие испытания, каких даже не могли себе представить. Мы почти попали на край отчаяния.
И вдруг Харбинский институт приехал набирать студентов для изучения русского языка, именно студентов, не учеников. То есть тех, кто обучался иностранным языкам в вузах, поскольку они считали, что тем, кто знает один иностранный язык, второй легче освоить. Мы поначалу боялись, не поступали. Находясь от голода на
грани отчаяния, мы с товарищем все-таки решили попробовать поступить. А там если набирали студентов, то они были обеспечены всем необходимым. Вот это нас устраивало. Мы поехали, предъявили документы. Нас взяли, потому что был документ, подтверждающий, что мы действительно где-то учились. Вот таким образом мы попали в Харбин и закончили там институт в 1953 году.
Там было очень много русских. В больших городах (в Харбине, Шэньяне и др.) в то время существовали гигантские магазины имени Чурина. Хозяином раньше был Чурин — русский купец. Больше о нем ничего не знаю. Может быть он, как и многие патриотически настроенные купцы, передал их в государственную собственность. Но название сохранилось. Там работали уже русские люди — от заведующего магазином до продавца. После занятий мы ходили туда специально для практики, чтобы слушать бытовую русскую речь. В Харбине кое-какие товары носили отличные от собственно китайских черты. Было велико влияние русских даже в языке, хотя китайский язык довольно консервативный. До сих пор на северовосточной части Китая хлеб называется «леба».
После окончания меня направили в университет Чинхуа — один из двух самых знаменитых университетов Пекина. Он был наподобие Московского технического университета имени Баумана, оттуда выходили лучшие технические кадры. Назначение туда — это такое счастье, я был прямо на седьмом небе! Меня распределили на факультет машиностроения, где я должен был изучить специальность «крепление», преподавать студентам вместе с советским специалистом по креплению. Это была большой толщины книга. До этого я даже и не знал, что такое «крепление». Ну, в обычном-то смысле все понятно. Но, оказывается в науку «Крепление» входят все варианты соединения двух предметов: сварка, склепка, то есть все виды. Для меня это было интересно.
Нам сказали, что после пятилетнего обучения я стану ассистентом не по языку, а по креплению. Я должен максимум изучить, взять у этого советского специалиста, потому что, когда он уедет, я буду вести предмет. Я был молодой, тем более я попал в такой университет, поэтому учился усердно. Начал повторять физику, математику и прочие связанные с этим науки. Мы работали по 12 часов в сутки вместе с одним аспирантом того же факультета.
Вот что значит средняя школа, сколько она мне и всем дала! Потому что в моей школе мы изучали физику по американскому учебнику, предназначенному для первого курса физического фа-
культета, на английском языке. Также и высшую математику. Я и сейчас, если что-то помню, то это только благодаря школе. А я еще должен был учить этого аспиранта русскому языку. Мы жили вместе, вдвоем. Вот с утра и начинали учиться. Где-то месяц-полтора в летнее время мы даже не отдыхали, потому что, если начнется учебный год и приедет советский специалист, мы должны были уже работать. Дали нам эту книгу, мы ходили к станкам, все изучали — от литья до холодной обработки. Мы считали даже шаг зубчатой передачи, интересно было. И вдруг перед самым началом учебного года сообщили, что советский специалист не приедет. А меня уже приняли как ассистента факультета машиностроения. Мне сказали, что раз он не приехал, то я буду преподавать русский язык, и меня перевели на кафедру русского языка. Вот таким образом я и стал специалистом по русскому языку.
А потом на кафедре я познакомился со своей будущей женой. Она в то время тоже вела русский язык, а я был назначен руководителем группы иностранных преподавателей. И вот по работе мы познакомились и поженились. В 1955 году. Этот период был для меня очень интересный, многообещающий, потому что меня назначили начальником 3-го курса машиностроения, готовили к вступлению в партию. Многое обещали.
В то время очень многие советские граждане возвращались на Родину. Этот вопрос встал и перед моей женой. Она родилась в Китае, но ее мать приехала из России. Мать жены была родом из Свердловской области, из крестьянской семьи. Она, будучи 14-летней девочкой, работала нянькой и в 30-е годы XX века вместе с хозяйкой уехала в Харбин. Вышла там замуж, родила детей. Жена закончила советскую школу в Харбине (в то время там было 10 советских школ). Итак, перед ней стоял вопрос: остаться или уехать? Жена хотела вернуться в СССР, чтобы что-то сделать для своей страны. Было такое патриотическое чувство, что надо ехать на родину.
А у нас уже родилась дочь. И поэтому я оставить семью не мог. Для восточных людей дети значат больше, как мне кажется, чем для европейцев. Есть такая тенденция у европейцев: родили, а дальше — дети сами по себе. В то время был период дружбы с Советским Союзом, я думал, какая разница, где жить, ведь все мы — одна семья. А мне как изучающему русский язык — это языковая среда. Это не каждому дается! И поэтому я с удовольствием поехал. Мы никогда не думали и не могли предположить политических последствий. В то время мы не знали политической обстановки, фактического поло-
жения вещей на практике. Вы же знаете, что творили некоторые руководители в Советском Союзе? Как они поступали, разве это связано с той чистой теорией? Ничего подобного!
Одним словом, мы были юны, думали, что по теории марксизма-
ленинизма — все правда, и к тому же велась пропаганда, что Совет-<_> / ^ <_> <_><_> і ' і ’ ский Союз — это рай, земной рай! Там нет ни единого недостатка,
для Китая — это образец, образец не только для государства, но и для людей. Я понимаю, почему мы так в это верили: наши учителя, русские — они вели себя действительно образцово, и через них мы связывали теорию с практикой. Такие люди были! Серьезные, ответственные, добрые.
Нам говорили, что мы очень ценные переводчики, а переводчики в Советском Союзе очень нужны, и, кроме того, мы сможем работать в востоковедении. В Пекине в посольстве нам обещали очень многое. Одновременно мы могли бы совершенствоваться в русском языке. То есть была обоюдная польза. Мы думали, что Советский Союз и Китай — как одна семья, вечные братья.
Мы приехали в Советский Союз, а там — не то, совсем не то, что мы думали. Нас послали в какую-то непонятную местность, где были одни ссыльные. Там нас спрашивают: «Вас откуда выслали?». Я говорю: «Как это выслали?». Я даже слово это не очень хорошо понимал. В то время я хоть и изучал, преподавал русский, но в тонкостях языка не совсем разбирался. «А сюда, — мне говорят, — высылают только неблагонадежных». Это было где-то в Тайшетском районе Иркутской области. Там жили только сосланные по политическим причинам. И мы туда попали. А обратно как? А обратно уже никак нельзя! Когда мы ехали из Китая, мы не знали куда. Нас отправляли как переводчиков с китайского языка. И вдруг такое место! Какая может быть переводческая работа там, где нет никакого производства! Там можно было только физически трудиться. Хорошо, что я подобрал какую-то газету и прочитал, что принимают заочников в Иркутский педагогический институт. Я хотел поступить на факультет русского языка и литературы и послал копию диплома. Мне ответили: «На основе Вашего диплома мы принимаем Вас без вступительных экзаменов. Сессия такого-то числа, приезжайте». Так я попал в Иркутск.
Это был 1955 год, на сессии мы находились месяц. Передо мной встала проблема материальная: я где-то должен работать. Я случайно услышал, что должна приехать партия китайских рабочих в Усо-лье-Сибирское \ Может, кто-то в областном центре сказал, а может, кто-то из студентов — я и забыл, но лишний раз убедился, что в ми-
ре немало добрых людей. Меня просто принимали как человека из дружеской страны и всячески помогали. Даже незнакомые. Я был очень тронут. И вот кто-то из добрых людей говорит: «Вот, Николай, ты же можешь вполне там переводчиком устроиться». Я думаю: «И вправду, может быть стоит съездить». Приезжаю, а там готовятся плакаты и другие материалы к встрече делегации. Я к кому-то обратился, мне говорят: «О, давайте, давайте, как раз проверите наши плакаты». Я потом поинтересовался, что за люди приезжают, кто они и что они будут делать. Как сейчас помню: плакаты были написаны с ошибками. Я говорю, что здесь неправильно, там неправильно. Мне отвечают: «Не может быть, Коля, ведь специалисты из Москвы приезжали, писали». Я говорю: «А вы писали для кого, для китайцев? Я же китаец, причем не просто китаец, я китайский преподаватель. Если я воспринимаю это как ошибки, то значит это неправильно. Даже может быть это грамматически правильно, но смысл не тот». Они подумали: «Да, вроде бы так». Видимо это сыграло свою роль. Они говорят: «Давай-ка к нам работать!». Но вы знаете, в то время был утвержденный, жесткий штат. Поскольку у меня высшее образование, меня приняли инженером строительной лаборатории с зарплатой в 120 рублей. Это был в то время строительный трест, мне сразу дали квартиру. Это было очень важно, ведь у меня семья: жена, дочь и теща. Я сразу же их вызвал в Усолье-Сибирское.
Из Тайшетского района нас сначала не хотели отпускать и говорили, что мы высланы сюда без права выезда. А я написал письмо в министерство (в какое, я забыл), что я являюсь бывшим преподавателем и не понимаю, как это мне нельзя без разрешения уезжать. Мне ответили: «Вы имеете полное право». То есть для нас, как потом оказалось, не было запрета, поскольку нас не высылали. А ссыльные предполагали, что коли это место только для высланных, то для всех правила автоматически одинаковые. Я потом даже местным говорил: «Видишь, я могу уезжать». Это интересно как пример того, насколько мы Советский Союз не знали!
А потом эта партия китайцев действительно приехала, и оказалось, что у них не было переводчика! 400 молодых человек, 17-летних, и даже были 15-летние, которые соврали, что им 17, чтобы попасть туда. Попасть в Советский Союз — это высочайшая честь! Они приехали по секретному договору, подписанному Микояном и нашим премьером, забыл в каком году, может в 1953-м, о пересылке китайских рабочих для строительства, развития Сибири. Это была экспериментальная партия в 2000 человек, из них: 400 — в Усолье-
Сибирское, 400 — в г. Молотов2, 400 — в г. Городок3, а в 1957 году должны были приехать еще 400 тыс. Мы познакомились с руководителем группы, он оказался бывшим начальником уезда в Китае. Он обрадовался, говорит: «Мне, наверное, Вас Бог послал». Ну, представьте себе, что из глухих деревень приехало 400 человек в рабочие. Здесь по договору их обучают строительным профессиям, и они остаются строить жилье, цеха и прочее и прочее. Там не только проблема языка, там общее развитие низкое. Надо учить всему, вплоть до того, как умываться и пользоваться плодами цивилизации. И представьте себе, никто не подумал о переводчике, ведь я там оказался совершенно случайно. Тот партийный начальник узнал, откуда я, посмотрел мое личное дело и попросил министерство принять официально меня к ним на должность переводчика, ведь до того я был зачислен как инженер стройлаборатории.
Раньше у нас в Китае, чтобы принять работником кого-либо, надо узнать все личные данные о человеке: кто предки и тому подобное. Если работать в системе у коммунистов и вдруг кто-то там, скажем, дед — кулак, то это уже политнеблагонадежность. Это хорошо, что когда я учился русскому языку, меня проверяли досконально. Мы писали раз десять, наверное, свою автобиографию в институте. И причем посылали специальных людей, проверяли информацию в тех местах, где я когда-либо был. В Китае специальные органы для этого существовали. Об этом я позже узнал. Этой серьезной проверке была причина, поскольку я закончил институт полувоенного характера. Раньше он был чисто военный, а потом отдали министерству высшего образования. Русский язык в то время являлся для китайцев чем-то, как бы сказать, не то что засекреченным, но связанным с государственной секретностью, потому что наши выпускники работали в армии и в разных отраслях, где сотрудничали Китай с Советским Союзом. И поэтому нас проверяли. Когда мы получали диплом, нам говорили (это специальная процедура): «Вы закончили институт, вашу биографию мы изучили, работайте спокойно, у вас все нормально». То есть мы получили официальное заключение от партийной организации. Вот это важно было для меня теперь. Я сказал, что у меня досье в Харбинском университете, а потом министерство отзывало оттуда мои личные дела для изучения. Таким образом я попал уже на переводческую работу. Но, как оказалось, не только переводческую, а фактически на работу няньки для рабочих: от подъема и до того момента, пока они не лягут спать.
При такой работе я вынужден был бросить учебу, да и начальник говорил: «Ну, зачем тебе, ну, сколько можно институтов. Хватит тебе и этого. Ты и так знаешь русский язык». Я думаю: «Ладно, и в самом деле». Мне просто жалко было даже на месяц его оставлять. Ведь среди переводчиков бывают разные люди: есть люди болтливые, что-то неправильно может сказать, сделать и это приведет к какому-нибудь недоразумению между советскими и китайскими руководителями. От этих людей много зависело. Были ненамеренные, случайно вызванные конфликты между советскими и китайскими рабочими. Мы специально ездили разбираться. И я, выслушав жалобы обеих сторон, понимал, что был неправильно передан смысл.
Наступил 1957 год. Приезжает делегация во главе с начальником ведомства на уровне министра. И мы вместе поехали в Москву на совещание. В Москве нас с тем бывшим начальником уезда вызвали в посольство КНР и сказали, что мы (начальник уезда и я) будем назначены руководителями группы из 400 тысяч китайских рабочих, которые направляются на территорию Сибири. Но куда конкретно они будут направлены, определит совещание. Наша работа будет заключаться в том, чтобы ездить по местам, где они будут работать, налаживать всю инфраструктуру, связанную с этой работой (бытовую, техническую и т. д.). Я думал: «Ну, повезло. Какие-то жизненные зигзаги были, но теперь опять вверх пошло». Все-таки 400 тысяч — я таким количеством никогда не руководил. Две группы студентов было, но это же не 400 тысяч! Нам давали чуть ли не императорские права над этой группой в то время: хотите казнить — казните, хотите арестовать — арестовывайте. Мы тогда имели очень большую перспективу. Мы знали обширную территорию Сибири, мы знали ее богатства. И при наличии большого количества людей осваивать ее было многообещающим проектом. Делегация уехала, нам сказали: «Ждите назначения».
Это было в июле. Мы ждем. Сентябрь уже прошел, а назначения-то все нет. Мы уже должны были бы готовиться к приему, узнать в какие города люди прибудут, сколько, на какие работы. Я поехал в командировку в Пекин, зашел там в министерство. Министр говорит: «У нас что-то не получается пока». Я говорю: «Как это, ведь есть договор?». Он говорит: «Мы приезжали на переговоры. Нас хорошо приняли. Но советская сторона хотя и знала, для чего мы приехали, но промолчала». Но оказывается — это мы уже задним числом узнали — в 1957 году у Хрущева с Мао Цзэдуном были уже напряженные отношения. Это знало очень небольшое число людей, даже министр
не знал, а уж тем более мы. Ну а что мне делать? Министр очень хороший был человек. Хотя часто высокопоставленный человек добр и уместен только к категории людей, равных ему по занимаемой должности. А с обычными людьми он высокомерен. А этот чуть ли не по-братски относился! Говорит мне: «Поезжай в тот университет, где ты работал». Я заехал в университет, ну а кто же меня ждать будет там, место мое уже занято! Тем более, что многие советские специалисты уехали, и не настолько востребован был русский язык. Мне сказали, чтобы я оставил свой адрес на всякий случай, и на этом все закончилось.
Я тогда думал: «Боже мой! Я буду всю жизнь здесь каким-то переводчиком для строителей». Вы же знаете, что такое строители. Это грязь, искажение русского языка. Меня сначала материли, я ничего не понимал, смеялся. А мне говорят: «Ты что, дурак что ли? Тебя матерят, а ты смеешься». Я говорю: «А что такое “материть”?». Я потом почувствовал, что в такой среде я больше потеряю, чем приобрету. Для меня это было не тем, что я хотел в жизни делать. А поехать, продолжить учебу не было возможности, так как для этого надо быть материально обеспеченным. А у меня к тому же была семья. Что делать? Я хотел попробовать устроиться на работу преподавателем. В Иркутском институте народного хозяйства требовался ассистент английского языка на факультет автомобильной промышленности. Я думал, что, преподавая язык, я буду хотя бы в среде образованных людей. Но там оказалась зарплата 105 рублей как ассистенту. На такие деньги я не смог бы содержать семью. Потом позвонил в госуни-верситет, где в то время была кафедра иностранных языков. Тем более, что там преподавал профессор, чью книгу я еще в Китае читал. Вместе с таким ученым я хотел работать. Но там тоже зарплата 105 рублей, и даже общежития не давали.
И вдруг один человек в Китае, с которым я когда-то работал, узнал мой адрес, а ему как раз нужен был преподаватель русского языка. Он обрадовался и пишет мне: «Давай, приезжай на работу в педуниверситет»! И я уехал в педагогический университет районного центра Хубэйской провинции.
В то время по всему Китаю было перемещение целых вузов, как считалось, более рациональное: из больших городов их равномерно размещали по всей стране в маленьких городах. Освободившиеся здания использовали под учреждения, а там прямо в поле строили совершенно новые здания. Но при этом не все преподаватели желали переехать: кто-то привык к большому городу. Вот почему и обра-
зовались новые рабочие места. Так я и попал на преподавательскую работу в Китай.
В 1957 году, в октябре, в Китае развернулась широкая борьба против правых элементов. Попали в опалу почти все люди, в чем-нибудь отличившиеся. Когда я приехал, то обнаружил, что многие мои знакомые были объявлены правыми элементами. Мне сказали: «Хотя Вы только приехали, но сразу должны активно включиться в эту борьбу». Репрессировали тех, кто в выступлениях плохо говорил о Советском Союзе, кто критиковал партийную работу, может даже и с благой целью. Хотя в то же время Мао Цзэдун писал, что каждый должен нормально воспринимать критику, призывал к тому, чтобы люди выступали по всем вопросам, не боялись сказать что-нибудь не так. Многие интеллигенты писали на его имя свое мнение по отношению к партийной политике. Они выдвинули лозунг, который был в IV веке до нашей эры: «Пусть расцветут 100 цветов в саду, пусть высказываются и соперничают 100 школ». Но тех, кто писал, сразу отнесли к контрреволюционерам. Обычно высказывались люди думающие, знающие, и поэтому всех, хоть в чем-либо отличившихся, стали проверять на лояльность отношения к партии. Мне повезло, я ничего не сказал ни по какому вопросу, потому что я только что приехал. В такой обстановке я начал преподавать.
А потом нас, интеллигентов, стали посылать на трудовое воспитание: заставили работать физически вместе со студентами для того, чтобы перевоспитаться. Мы должны были вдруг ехать строить дорогу, копать какой-то котлован вручную. Считалось, что если ты предан партии, то выполняй все ее задания! То есть ты должен жить и работать на одном уровне с рабочими и крестьянами. Хотя это совсем не правильно! Мне кажется, мы скорее должны были бы их уровень повышать! А нам говорили, что мы должны вести себя так, чтобы быть как они: одеваться небрежно, грязно, чтобы походить на рабочих и крестьян, физически трудиться и т. д. Такое вот содержание имело перевоспитание. И потом каждый день надо было писать, какое духовное изменение произошло в тебе после трудового дня, как ты вчера смотрел на рабочего и крестьянина и что изменилось в твоих взглядах сегодня. Все преподаватели обязаны были писать такие отчеты. Преподавали мы вечером, когда студенты уже фактически дремали на уроках. Днем все работали, а вечером — занятия. Так должно было продолжаться до тех пор, пока ты не перевоспитаешься и не станешь признанным рабочим классом. Я даже сейчас вспоминаю и жалею тех молодых: куда им там какое-то русское слово!
А потом мне сказали: «У тебя чистая биография, работаешь нормально. Надо стать заведующим кафедрой». Я отказывался, но это фактически решала партия. В Китае то, что партия решила, значит надо исполнять: в воду — значит в воду, в огонь — значит в огонь. Это был 1959 год. А что такое завкафедрой тогда? Это во всем надо показывать пример. То есть, если физический труд, то я должен на себя брать больше, чем остальные преподаватели и студенты. Так я и делал. Один раз я чуть не погиб, таская тележку. Колесо попало в яму, и меня ударило оглоблей. А тележка в полторы-две тонны. Я так испугался!
Тогда же на кафедру русского языка пригласили и мою жену. В то время еще не было иностранных преподавателей. Ну а поскольку это моя жена, их это устраивало — как раз русский преподаватель. Сначала было очень здорово. Все преподаватели у меня почти каждый день дома бывали, потому что хотели практиковаться в русском языке! Но поскольку я начал тогда строить дорогу, таскать руду, меня целый день вообще дома не было. А по ночам преподаватели со студентами плавили сталь. Это целая драма! Но мы должны были слушаться партию. Мы сидели прямо около выложенных из кирпича печей и должны были бросать руду и раздувать меха. Сидели студенты, студентки всю ночь. Дремали по очереди около печей. И при этом я был обязан писать об идеологических изменениях в моих мыслях, в моем сознании, о том, насколько я стал ближе к рабочим и крестьянам. Сейчас я вспоминаю, что же я там писал? Интересно было бы даже самому посмотреть.
Потом был период затишья. И мы с моим коллегой (его отец — очень знаменитый в Китае переводчик) взялись книгу Беранже перевести. И не с французского, что самое интересное! Нам издательство дало русский перевод, и надо было перевести на китайский язык. Нам обещали очень большую сумму денег за эту работу. Мы тогда где-то меньше 100 юаней получали в месяц. И вдруг аванс 500! Но как только мы получили книгу и деньги, нас сразу на факультетском собрании раскритиковали, что это буржуазная работа «для денег», а вы — преподаватели и должны только преподавать. Мы говорили, что перевод повышает наш уровень знания и китайского, и русского языков. Но нас не поняли. Мы испугались, быстро вернули все издательству, попросили извинения.
Потом как результат большого скачка наступил двухлетний массовый голод всекитайского масштаба. Мы ели коробочки от хлопка, да и те просто так не давали! Для этого надо было ходить в колхоз, собирать хлопок и тогда получали взамен коробочки, мололи их и
ели. На вкус это такая горечь! Дошло до того, что каждый день перед занятиями мы собирали всех студентов для сбора всяких сорняков, трав для сдачи на кухню. То есть был голод в полном смысле слова. На моей родине, в деревне, где жил в ту пору брат, за дохлую кошку давали 25 юаней. Даже людей ели. Погибло, конечно, очень большое количество людей. В это время у меня появился сын. Но ни молока, ни других продуктов не было. И с работой проблемы, потому что опять начали какую-то реформу в области образования. Начались чистки преподавательского состава. Меня это тоже не обошло. Говорили, что я отношусь плохо к студентам из рабоче-крестьянской среды, называли чуть ли не главарем сектантской организации. Я оправдывался.
В это время у меня возникли серьезные семейные проблемы: теща, которая осталась в Советском Союзе, заболела. Я попросил университет отправить мою жену и детей в СССР, потому что я целыми днями где-то тружусь, есть здесь нечего и школы нет. Это еще хорошо, что еще не началась борьба против Советского Союза, против русских.
Они уехали. Я вынужден был остаться. В Усолье-Сибирском сын заболел корью в тяжелой форме. Температура 41 градус держалась в течение недели. Жена ослепла из-за заболевания сосудов глаз. А я здесь! И постепенно уже просачивались слухи, что между Китаем и Советским Союзом начались трения. Но конкретно, открыто еще не говорили. В это время семья послала мне вторую, третью телеграммы с вопросом: «Что делать?». Потому что денег нет, жена там работать не может. Это была настоящая трагедия!
Я вынужден был обратиться к секретарю, который курировал факультет иностранных языков. Я говорил с ним, беседовал по ночам, так как днем и я, и он работали. Все рассказал, ничего не скрывая. Этот человек оказался очень понимающим. Он не был в Союзе, но теоретически знал, что там есть коммунистическая партия, есть профсоюз, комсомол, как в Китае. Я говорю ему: «Я там был, знаю, что это все по отношению к семьям совсем не то, чему нас учат». То есть партия не поможет. Профсоюзы существуют скорее для распределения квартир, путевок, а до остального им нет дела. А в Китае в то время еще было все поставлено совершенно по-другому. Я говорю: «Я боюсь кому-либо другому сказать, но Вам, как партийному представителю, могу». Я-то хотел сказать, что без меня там мои родные погибнут. Он задавал очень много вопросов, я отвечал. Он говорит: «Да, у тебя действительно сложная ситуация». И он помог мне, дал даже через партийный комитет средства. Потому, что я при своей зарплате не мог даже билет купить. Он выделил мне 250 юаней на
билет и подъемные. В то время никому не разрешали выезжать за границу, а за меня официально ходатайствовал университет. Я получил нормальный паспорт и приехал сюда временно, на три месяца. Там за мной сохраняли работу.
Я приехал, занял денег, так как даже на хлеб не было средств. Что делать дальше? Поговорил с руководителем на моей прежней работе. Оказалось, с теми китайскими рабочими продлили контракт, но на мое место назначили другого человека. Я написал в Китай письмо, что в такой ситуации мне придется остаться до тех пор, пока я не подниму семью, не выплачу долг. Послал медицинскую справку о состоянии здоровья моего сына, и мне разрешили. Но я не подумал, что здесь мне уже приклеили ярлык «китайский шпион», так как я, человек, знающий русский язык, приехал, когда начались трения между государствами. Трестовские руководители мне говорили: «Коля, как это ты, заведующий кафедрой, приехал сюда сибирскую землю копать?» Я им объясняю, что у меня сложились такие обстоятельства, ну что я должен делать?
Сначала мне нигде не разрешали постоянно работать. Я вынужден был пойти в китайскую бригаду рабочим копать траншеи. Одним словом, в этот период я мог зарабатывать только физическим трудом. Да и то не везде, а только там, где не связано с государственными тайнами. Один раз начальник цеха меня хотел устроить мастером столярных работ: смотреть за техникой безопасности, руководить бригадой, чтобы они не пили, не лезли пьяными под станок и т. д. Но поскольку это была мастерская, обеспечивающая инвентарем и мебелью химкомбинат, меня не пустили. Кем я только не работал: бетонщиком, сторожем, в больнице.
Тогда я думал, что это минутное, краткосрочное недоразумение между руководителями наших государств. Ведь нас воспитали, что СССР и Китай соединяет вечная нерушимая дружба. Я думал, что здесь я ненадолго, а потом вернусь. Но отношения становились все хуже и хуже, и таким образом я вообще остался здесь. Застрял в том строительном тресте, где работал в 1955 году. Там остались кое-какие знакомые руководители, но и они даже, как партийные, в чем-либо помочь мне не могли из-за общей политической обстановки. Я все понимал и не ходил к ним с просьбами. Я работал на разных специальностях. Для повышения уровня русского языка это было полезно. Я начал понимать, что такое электрод, сталь, сверла, балки — то есть те слова, которые мне раньше не приходилось слышать. Я изучил все это, даже мат: я мог теперь определить, как меня оскорбляют, до какой глу-
бины. И мне важно было не только работать нормально, но и общаться с учеными, с теми людьми, от которых я мог что-то приобрести. Но вернуться в ту среду мне не было дано. И самые молодые, творческие, «золотые» годы я потерял. Я работал физически вплоть до 1970 года.
Параллельно в Иркутске я случайно заочно закончил Институт иностранных языков. Как это произошло? В то время я чувствовал себя душевно очень одиноким, читал то, что взял с собой из Китая: это был «Граф Монте-Кристо» на английском языке. Мне сказали, что в Иркутске есть Институт иностранных языков. Я пришел туда с паспортом, говорю: «Дайте, пожалуйста, хоть какую-нибудь книгу на английском почитать взамен паспорта». Мне ответили: «Мы так не выдаем, мы выдаем только студентам». А в это время случайно проходил мимо заведующий заочным отделением, старик (ему уже тогда где-то за 60 было), и услышал наш разговор. «Иди-ка сюда, молодой человек. Ты чего хочешь? Почему ты не хочешь учиться?» Я говорю: «Я хочу, просто нет возможности». Он говорит: «Давай, учись, тогда и будешь читать книги». И не просто сказал, он взял меня за руку, отвел к себе кабинет, вытащил бумагу, говорит: «Пиши заявление». Я говорю: «А куда мне?» Он говорит: «На факультет английского языка». В это время заходит женщина. Он говорит ей: «О, как раз! Давай-ка, проверь его знание английского языка». Вытащили какую-то книгу и сказали мне читать. После того, как я прочел, они говорят: «Ну, давай на второй или на третий курс тебя возьмем». Я говорю: «Я не могу, я работаю». Но он настаивал: «Если ты знаешь язык, то можешь за одну сессию все сдать и закончить». Я говорю: «Это еще можно, но мне не нужен диплом». Он говорит: «А это не просто для диплома, это интересно». Ну, ладно. Спорить было очень трудно.
Вот таким образом поступил. А потом мне сказали, что заочники имеют льготы: дополнительные 30 дней к отпуску и еще 100 рублей. Меня это и возможность приезжать в Иркутск привлекло, а не диплом. Тем более общение с молодыми людьми, среда намного скрасили то мое подавленное состояние. Сначала я хотел все поскорее сдать, а потом подумал, что лучше не буду торопиться. Мне-то было все равно, так как я знал, что никогда не буду преподавателем: мне как политически неблагонадежному в то время об этом даже и думать нечего было.
В 1969 году я закончил институт. Один человек из института мне говорит: «Слушай, ты мог бы преподавать в педагогическом институте, там есть китайское отделение, в МГУ есть кафедра синологии, можете сотрудничать по переводу художественных произведений.
Зачем ты будешь в Усолье-Сибирском на стройке работать?» Я взял да и написал в МГУ заведующему кафедрой синологии Рогачеву. Я его не знал лично, знал только, что он перевел «Путешествия на Запад4». Он мне ответил: «Вы могли бы быть очень ценным работником у меня на кафедре, мы могли бы сотрудничать. Я постараюсь помочь». Но на этом все закончилось, так как в то время сложная политическая ситуация была, тем более в Москве. Я понял, что мне как политически неблагонадежному в этой сфере работать не получится. Я попробовал устроиться работать в Читу, но в то время это был закрытый город рядом с границей, и мне ответили, что нельзя там работать. С этого времени я пытался переехать в Иркутск.
В Иркутске в то время находился «Главвостоксибстрой» — на правах министерства. С начальником этого главка я познакомился лично, когда работал переводчиком и ездил с делегацией в Москву. Я обратился к нему, он меня еще помнил и помог: устроил на работу в «Строймеханизацию», поменял мою усольскую квартиру на иркутскую. Сначала я работал расчетчиком по ГСМ (горюче-смазочным материалам). Я должен был получать масло, горючее, сдавать кладовщику, вести учет, то есть снабжать им организацию. Я привозил на базу несколько тонн горючего, масла, а в остальное время мне фактически делать было нечего. Меня попросили помочь в отделе главного механика. У каждого грузоподъемного механизма есть паспорт, куда заносится отработанное время, технические данные и т. д. Я, помогая там, уже стал разбираться, какой механизм, какая длина стрелы, какая грузоподъемность. Это можно знать без особо глубокого знания физики. Я уже знал, что, допустим, этот кран в таком-то состоянии при таком-то радиусе допускает подъем такого-то груза и т. д.
Однажды произошел такой случай. Я привез зимнее масло другой марки, не той, что была указана в техническом паспорте. Почему я так сделал? В то время, когда я выписывал нужное масло, мне сказали, что его нет. Что делать? Я попросил замену. Там была женщина, заведующая химической лабораторией, где специально определяют качество масла, замены. Я пошел к ней. Она мне говорит: «Коля, расскажи о себе несколько слов. Ты ведь не снабженец». Она по-человечески отнеслась ко мне, я был очень тронут. Я рассказал о себе, как я попал сюда. Она мне говорит: «Это масло намного лучше того, что просишь. Ты им скажи. Я тебе написала сертификат со всеми химическими, физическими данными, которые показывают, что оно лучше. Так что действуй смело». И такое теплое отношение ме-
ня растрогало. Везде все-таки люди хорошие есть, несмотря на политическую обстановку! Я привез масло, но механики запретили его использовать, поскольку марка была не та. Меня вызывает начальник управления, говорит: «А Вы знаете, что масло не той марки?» Я говорю, что знаю. Он: «А почему Вы тогда привезли?». Я говорю, что это масло лучше, чем то, по точке замерзания, другим параметрам, и показываю сертификат. Он отругал механиков: «Что вы за инженеры! Неужели спросить не могли сертификат в отделе главного механика!»
После этого случая он меня запомнил, запросил в отделе кадров информацию обо мне, чтобы потом перевести в отдел труда и зарплаты. Я отказывался, говорил, что никогда с этими нормами, расценками не работал, не был знаком, ведь это уже конторская работа. Многие меня поздравляли, а для меня эти «поздравляю» были даже как оскорбление. Но начальник управления не учел, что в то время, оказывается, мне, как неблагонадежному, нельзя было работать в конторе. В тресте ему сказали: «Этого человека нельзя брать на такую должность». А он: «Как нельзя? Начальник я или не начальник? Если я не могу принять решение по кадрам, то какой я начальник? У меня тут никакой секретности: рабочие, зарплаты. Зато он водку не пьет, аккуратный». Потом я узнал, что он из-за этого пострадал по партийной линии: его чуть не лишили партийного билета. Я ему очень благодарен, потому что он все-таки добился своего, и я работал начальником по труду вплоть до 1987 года.
Мне, конечно, очень хотелось работать по своей специальности. Я иногда думал, зачем мне надо было заканчивать среднюю школу, вуз? Зачем? Если уж я начал все это, то мне жалко потерянное время на те экзамены, на те конкурсы, устремления. Коль я взялся за этот русский язык, я должен что-то сделать. У меня же академическая грамматика русского языка! Я должен стремиться к тому, чтобы сделать что-то интересное в переводе, или еще в чем-то. Мне было жалко и невостребованный английский. Я до сих пор читаю каждый день на трех языках, чтобы их не забывать, да и потому, что это утешает меня морально. В 1987 году, после выхода на пенсию, я собирался уехать в Китай: может, думаю, в последние годы я сделаю что-нибудь полезное для родины. Но не получилось. Там тоже коммунисты: здесь я «китайский шпион», а там — «советский». Рассуждают так: раз ты выжил в такое время, значит ты шпион. Никого не интересует, как было на самом деле. Я вообще потерял было последнюю надежду: вышел на пенсию, стремиться уже не к чему.
В то время проректором госуниверситета был Исаев, мы с ним давно жили рядом, наши дети вместе учились. Так как он партийный был, то мы нечасто встречались: могли раз-два в месяц чай попить. Он однажды по указанию ректора ко мне пришел и предложил работать в Иркутском госуниверситете. Он сказал, что ректор захотел ввести в программу обучения китайский язык. Так в 1988 году я попал на исторический факультет ИГУ. Там мы жили так хорошо, так дружно! Много позже, когда я уже работал в другом месте, был один случай, который меня очень глубоко затронул. Свое 70-летие я не собирался отмечать. И вдруг ко мне домой приходят преподаватели с исторического факультета с поздравлениями. А я не готовился даже! Я был тронут до слез. Я уже давно там не работаю, а люди меня помнят. Это забыть невозможно!
Вскоре меня пригласили на год преподавать русский язык в Хэй-луцзянский университет. Я там чувствовал к себе двоякое отношение. Есть древнее высказывание относительно интеллигентов: «Там, где кучка интеллигентов, не может быть жизни без зависти и сплетен». Я почувствовал это на себе. То есть, если ты знаешь русский язык лучше кого-то, то ты ему мешаешь. Если ты хуже знаешь, к тебе тоже не очень хорошее отношение. Очень трудно найти «золотую середину». И, полгода проработав там, мы вместе с женой вернулись в Россию.
Когда я приехал из Китая, мне надо было на что-то жить. Пенсия была 120 рублей. Я был вынужден поехать в Тулун5, в строительную организацию, в которую китайские рабочие приезжали по договору, переводчиком. Мне тогда было 63—64 года. Представьте, строим котельную, высоко. А на крыше надо переводить, как первый слой делать, как второй, и это все через меня. Я лазил. Это хорошо, что Бог дал здоровье. Проработал полгода. Потом оказалось, что нанимающая организация не выплачивала деньги и из-за этого мне не из чего платить зарплату. Полгода работал бесплатно! Заплатили нам только через два года.
Я вернулся в Иркутск, работал на разных временных, разовых работах переводчиком. Случалось, что меня обманывали и китайцы или платили такой мизер! Многие из них ни по-китайски, ни по-русски не были грамотными, не могли даже правильно, логично выразить свою мысль при заключении договора. Но при этом хотели от меня категорического подчинения. Я и подумал, кому я служу, ведь они не стоят того!
В Иркутске в то время был образован Русско-азиатский университет, и там ввели предмет «китайский язык». Меня приняли препо-
давателем. Но там получилось недоразумение с деканом. Студенты стали переходить ко мне от других преподавателей, и это поставили мне в вину. Но мне не было никакого мотива переманивать кого-либо, так как платили за часы, а не за количество студентов. Наоборот, мне выгоднее вообще с кем-нибудь одним. А вторая причина была в том, что, пользуясь учебником, я обнаружил кое-какие неточности, слишком категоричные правила. Я ребятам говорю, что нельзя к языку, к языковым явлениям быть настолько категоричными. Допустим, в учебнике написано, что нельзя так говорить, но я, как китаец, про свой родной язык говорю, что можно. Декан меня вызывает, говорит, так вот и так, почему Вы так учите студентов. А я обиделся, говорю: «Если там допущена ошибка, почему запрещаете говорить? Мало ли что московское издание. Вы что не признаете меня китайцем? Я ведь не просто из “шанхайки”6 вышедший, я же все-таки учился, преподавал в Китае. Конечно, может, я ничего и не добился на этом поприще, потому что в моей жизни было такое время, когда кроме физического труда мне было запрещено чем-либо заниматься. Но, во всяком случае, я не забывал свой язык, я до сих пор много читаю на нем». Я написал заявление об уходе. И так меня обижали всю жизнь, да и тут еще ковыряют мою рану. Потом образовался Сибирский институт экономики, права и управления, куда я устроился и работаю до сих пор.
На судьбу моих детей тоже повлияло происхождение. У них были серьезные проблемы с поступлением в вузы и устройством на работу. Сына, так как он был силен в естественных науках, учительница хотела порекомендовать в Санкт-Петербург, но, как только узнала, что отец — китаец, сразу перестала настаивать на этом, так как там для него все было закрыто. Мы выбрали медицину, так как медицина — наименее идеологическая сфера. Сына после окончания медицинского института (он хирург) назначили работать в г. Байкальск на целлюлозно-бумажный комбинат. Но, когда он приехал туда, главврач стал от него прятаться, не хотел брать его на работу. Сын вернулся опять в Иркутск, в облздрав, и его направили в Усолье-Си-бирское. Мне потом сказал один начальник участка, где я работал: «Николай Николаевич, ты что такой наивный! Это не бумажный завод, они изготавливают авиационную резину, которую раньше нам приходилось покупать за границей. И поэтому, как твой сын мог бы там работать!». Я вернулся и говорю сыну: «Молчи, это оказывается оборонное предприятие!».
И дочь завалили на экзаменах из-за меня. Когда мы встретились с сестрой в Санкт-Петербурге, у нас не было возможности достаточно пообщаться, и она попросила меня написать ей, где я был, кем работал. Я написал ей то, что было со мной на самом деле. Это было в 70-х годах. Это письмо дошло к ней через два месяца, и из-за него, мне так кажется, мою дочь завалили на вступительных экзаменах на первом же предмете — физике. Это, конечно, очень больно, мы ей это не говорили. Школьная учительница, узнав о двойке по физике, говорит: «Не может этого быть! Я знаю Вашу дочь, у нее знания очень хорошие!». Она пошла проверять работу, а ей сказали не вмешиваться. Она сразу прибежала к дочери и говорит, не переживай, ты все правильно написала, но там совсем другая причина. И мы сразу поняли, что это из-за письма, в котором я написал о своей жизни в России. Это было личное письмо, в котором я не комментировал политику, не жаловался. Я просто родной сестре писал! И тогда я понял, что не всегда это можно говорить! Скажешь кому-нибудь, сколько мясо стоит, а про тебя скажут, что это экономический шпионаж. Дочь потом поступила в медучилище, а затем, закончив его с отличием, в мединститут.
После перестройки я как бы приобрел второе дыхание. При старом режиме я не мог бы работать в институте, я бы просто где-то работал сторожем. Я не нужен был бы никому. Просто как старые отходы. А сейчас я могу работать, заводить знакомства, общаться без оглядки. Живя в России, я старался разыскать и поддерживать связи со своими братьями, сестрами, однокашниками из школы.
Как я уже говорил, моя старшая сестра уехала в Америку, защитила диссертацию. Но отношения с Америкой были ужасные, вернуться в Китай она не смогла. Потом ей пришлось принять американское гражданство, потому что другого выхода не было. Она и ее муж стали крупными учеными, потому что только в Америке в те годы мог полностью проявить себя любой человек. Если ты что-то можешь, то там никто не смотрит, кто ты — русский, китаец... Главное, что ты можешь. Со второй сестрой мы поддерживаем отношения, а старшая сестра уже умерла. Она (старшая) меня фактически воспитала, и я испытываю к ней особые чувства. Она четыре раза меня приглашала посетить Америку, оплачивала дорогу, но ввиду политической ситуации мне не разрешили ни разу к ней съездить. Она предлагала полететь или в Токио, или в Париж, или в Брюссель, но она не знала, что советская система этого не допустит. Американское посольство написало мне однажды письмо: «Ваша сестра обращалась к
нам. Мы сразу же после получения Вами выездной визы дадим Вам въездную». Но российские власти не дали выездную визу. В 1975 году я встретился с сестрой в последний раз. После международной конференции в Хельсинки она могла приехать в Ленинград или в Москву. Я пошел в ОВИР7, мне разрешили, так как это на территории России. Я ей написал, она взяла турне в Ленинград.
Другая сестра уже на пенсии. Живет в Китае, имеет в собственности квартиру, хорошую пенсию, сама дома не готовит, а покупает готовую еду. У нее стиральная машина-автомат. Она тоже, конечно, на себе испытала политическое влияние: она была выгнана студентами... Она могла бы большего добиться. Каждый из нас о многом мечтал, но мало что получилось.
Брат закончил институт в Пекине. До него все получили звание инженеров, а он работал грузчиком, так как это уже было после 1957 года. Такие были последствия внутренней политики: каждый выпускник, пока не получит признание рабоче-крестьянского слоя, не может работать специалистом. А почему грузчиком стал? У него специальность — железнодорожный транспорт. После окончания и выдачи диплома его отправили на железнодорожную станцию рабочим.
В последнее время у меня появилась возможность разыскать своих однокашников. Я благодарен перестройке за это. Если бы сохранился советский режим, то, наверное, я никогда бы не узнал, кто где. Многие из них приняли американское гражданство. К сожалению, всем уже больше 70 лет и слишком поздно мы восстановили эту связь. Представьте, я даже нашел свою учительницу из школы, американку. Конечно, она меня не помнит, но я помню ее. Написал ей в Америку. В другое время я бы, конечно, побоялся писать, потому что я знаю, что это привело бы к отрицательным последствиям для меня. А через нее нашел товарищей по средней школе, которые живут в Америке, в Канаде, в Пекине.
Мои однокашники в Китае получают хорошую пенсию. Они рисуют, иероглифы пишут. Один мой знакомый, тоже русист, он был политически репрессирован, но быстро освободился и уехал в Макао, а сейчас живет в Америке. Он говорит: «Я для Америки ни одного дня не работал, ничего полезного не принес. Но как только я приехал, меня определили в дом престарелых и еще пенсию дают. Мне стыдно. Что ты, думаешь, я делаю? Я собрал американских стариков, старушек и обучаю их китайскому языку. Хоть так оправдать деньги, которые мне платят». Другой мой знакомый уехал в Австралию. Он в Китае получал пенсию. Дочь его училась в Австралии, по-
том там вышла замуж, получила австралийское гражданство, вызвала туда родителей. Там он получил австралийскую пенсию, жилье. Он пишет: «В свободное время я иду в клуб, пою вместе с китайцами. Дочь живет отдельно».
Сейчас у меня двойственное ощущение, где мой дом. Во-первых, в Китае я всю жизнь учился. Хотя родители уже умерли, дяди умерли, но еще есть двоюродные сестры, брат, много однокашников из средней школы, института. Это связывает меня с Китаем. Во-вторых, это может быть связано с возрастом: раньше я все мог есть, а сейчас все-таки есть склонность к рису. Каждый раз еду в Китай, там питание, обычаи, чувствую — да, я вернулся. А обратно, в Россию, еду — опять такое чувство, что домой возвращаюсь. Так как очень много людей здесь сделали мне столько добра, мое отношение к этому месту, к этому народу стало особо теплым, родным. Есть моменты, которые не забываешь никогда.
Самое главное сейчас для меня: не знаю, сколько лет мне Бог еще даст, но в последние годы я должен жить более спокойно и достойно. Мне говорят некоторые: «Что ты там получаешь за преподавание? Работай лучше переводчиком». Я говорю: «Переводческая работа — это обслуживание. Объективные обстоятельства заставляют быть таковым. Но я уже вышел из этого возраста». Мне много денег не надо, все равно я уже ничего не сделаю в этой жизни. Мне хотя бы достойно жить, не с протянутой рукой — и слава Богу!
Понимаете, вся моя жизнь зависела от улучшения государственных отношений. Когда отношения нормализуются, и у меня жизнь нормализуется. Я еще не сделал в своей жизни значимого, но я хотел хотя бы остаток жизни посвятить именно этому делу. Когда я вижу, что здорово сотрудничают две стороны, что идут хорошо дела, если я что-то могу в это внести, — это для меня высшая награда.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Этот город с развитым химическим производством расположен на Транссибе всего в 84 км на северо-запад от Иркутска. Это обстоятельство в дальнейшем помогло Николаю Николаевичу, когда он учился на заочном отделении в Иркутском институте иностранных языков.
2 Ныне Пермь.
3 Ныне г. Закаменск, центр одноименного района Бурятии, находящийся вблизи от границы России с Монголией. С большой степенью уверенности можно утверждать, что китайских рабочих направляли туда на строительство Джидинского вольф-рамо-молибденового комбината.
