CC BY
36K. Klokov Peter the Great Museum of Anthropology and Ethnography
(Kunstkamera) of the Russian Academy of Sciences Saint Petersburg, Russian Federation ORCID: 0000-0002-6149-5778 E-mail: k.b.klokov@gmail.com
Between the state and the market: informal practices in the use of wildlife resources in Siberian villages
ABSTRACT. The article discusses the issues of informal use of wildlife resources by communities of small isolated villages with a significant share of the indigenous population. The author used field materials for three villages, one of which is located in the tundra on the Pacific Ocean, and two in the East Siberian taiga, as well as new publications on informal resource use. The informal use of wildlife resources includes both illegal activity and hidden use, not registered by the state. It can be interpreted as "run away from the state", but in fact it represents a special system of relations that is different from both the state and the market economy. The terms "nonpolar" economy (T. Shanin) and "labor economy" (A. V. Chayanov) are also applicable. A typical example of informal resource use is "forced poaching" explained by the fact that residents of northern villages cannot observe all the nuances of the formal regulation and can't even figure out how it works. The author argues the cultural and anthropological nature of this problem, the origins of which are in the fundamental difference in the moral foundations of what use of resources should be considered as legal. Author shown that informal relations in the resources use, together with traditional hunting and fishing practices inherited from the past, are the main conditions of sustainability of northern local communities.
KEYWORDS: Informal economy, traditional economy, fishing, hunting, reindeer herding, biological resources, indigenous peoples, North, Siberia, taiga, tundra
FOR CITATION:
Klokov K. B. Between the state and the market:
informal practices in the use of wildlife resources in Siberian
villages. Etnografia. 2020. 1 (7): 142-165.
(In Russ.) doi 10.31250/2618-8600-2020-1(7)-142-165
Этнографов, юристов и экологов давно волнует тема доступа коренного населения Сибири и Севера к охотничьим и рыбным ресурсам (Пика, Прохоров 1994; Богословская, Павлов 1999; Новикова, Тишков 1999; Новикова 2008, 2014 и др.; Кряжков 2010 и др.; Янкель 2012 и др.). Однако один из аспектов этой темы — его можно назвать проблемой «вынужденного браконьерства» — лишь недавно привлек к себе внимание. Правда, в региональной общественной печати и Интернете эта проблема поднималась и бывала предметом острых дискуссий. В качестве иллюстрации приведем цитату из полемического выступления известного камчатского краеведа и общественного деятеля Сергея Вахрина: «Браконьерство на Камчатке приняло такие массовые масштабы, что практически все жители поселков, расположенных на нерестовых лососевых реках, от мала до велика занимаются этим выгодным промыслом... В массовом сознании на Камчатке браконьерство не является злом, потому что само государство в течение более полувека из года в год заставляло жителей полуострова идти на незаконную добычу рыбы для своего личного потребления, не предоставляя людям никакой законной альтернативы. Полноценной альтернативы браконьерству нет на полуострове и по сей день» (Вахрин 2017). Сказанное Сергеем Вахриным верно и для всего Севера России в целом, хотя не везде проблема так сильно выражена.
То, что «вынужденное браконьерство» даже не массовое, а повсеместное явление в северных селах, показала и только что вышедшая в «Этнографическом обозрении» подборка статей по специальной теме выпуска «Экономика частого неформального природопользования на Севере, в Сибири и на Дальнем Востоке» (Давыдов, Журавская 2019). Встает вопрос, является ли такое браконьерство негативным явлением, связанным с какими-то конкретными недостатками в современном устройстве Российского государства? Например, его можно связать со спросом на продукты охоты и рыболовства на черном рынке и с относительно высоким уровнем скрытой безработицы (Давыдов 2019: 76). Или же оно имеет более глубокие корни и его правильнее рассматривать как необходимое условие выживания коренного населения Сибири в меняющихся условиях окружающего социума? Я больше склоняюсь ко второй трактовке проблемы и постараюсь раскрыть ее в этой статье, опираясь на имеющиеся у меня полевые материалы и недавние публикации по неформальному северному природопользованию.
В фокусе моего внимания в этой статье находятся вопросы неформального биоресурсопользования1 в небольших изолированных селах сибирской тайги и тундры. Обычно часть их жителей составляют
1 Я использую термин «северное биоресурсопользование» вместо более привычного «традиционное природопользование», так как речь в данном случае идет не только о традиционных формах использования биологических ресурсов сообществами, входящими в состав КМНС.
коренные малочисленные народы. Вместе с ними живут потомки переселенцев, которые родились здесь и считают себя сибиряками, а также люди, приехавшие из других регионов. В условиях удаленности и трудно-доступности связи с местным ландшафтом и его биологическими ресурсами играют в их жизни важнейшую роль. Почти все они занимаются ловом рыбы, сбором дикорастущих растений, многие — охотой, если позволяет климат — выращивают картофель и овощи. В некоторых сообществах есть семьи оленеводов, которые большую часть времени живут в кочевых стойбищах. Почти в каждом таком селе в советское время было градообразующее2 предприятие — колхоз, совхоз, промхоз, рыбозавод, деятельность которого была основана главным образом на использовании ресурсов дикой природы. После перестройки на их месте возникли другие формы унитарных и кооперативных предприятий, уже не имеющие «градообразующей» функции. В селах стал остро ощущаться дефицит рабочих мест, многие жители продолжают заниматься рыболовством, охотой, оленеводством как самозанятые. С помощью разнообразных локальных практик биоресурсопользования, основанных на традициях и неформальных институтах, они адаптируются к меняющимся условиям современной рыночной экономики и политике региональных властей. Благодаря этому во многих таких селах люди живут в материальном плане относительно благополучно.
Задача исследования — постараться выяснить, каким образом и за счет каких ресурсов существуют сейчас изолированные сообщества небольших таежных и тундровых сел, удаленных от транспортных коммуникаций. Для сравнительного анализа были использованы данные, собранные автором во время полевых исследований 2014-2019 гг. в трех селах, расположенных в разных регионах Сибири к востоку от Енисея. В одном из них автор побывал четыре раза, в другом — два, а в третьем — один раз.
Оказалось, что во всех трех селах основные источники жизнеобеспечения находятся в «зоне умолчания» (Гаврилова 2014: 207-208; Новикова 2014: 281-292) и говорить о них не принято, во всяком случае с посторонними. Информация, использованная для написания настоящей статьи, была получена в основном из ответов респондентов на вопросы, которые задавались попутно, во время заполнения ими анкет по использованию различных видов охотничьих ресурсов и рыболовству, или в перерывах во время интервью по другим темам, так, чтобы внимание респондента на них не фокусировалось. В общей сложности были использованы
2 Несмотря на то, что термин «градообразующий» должен использоваться лишь для обозначения предприятий, находящихся в городских поселениях, он представляется уместным и в данном контексте; тем более, что он уже применялся и по отношению к небольшим северным поселкам (Гаврилова 2014).
данные интервью с 67 респондентами (с некоторыми беседы проводились несколько раз), непосредственно занятыми традиционным природопользованием (охотой, рыболовством, оленеводством). 87 % из общего числа опрошенных составили представители коренных малочисленных народов. Полевые материалы находятся в личном архиве автора.
Из этических соображений не будем упоминать настоящие названия сел. Условно назовем одно из них, расположенное в тундре на берегу Тихого океана, Прибрежным, другое, расположенное в горах юга Сибири, — Горным, а третье, находящееся в среднесибирской тайге, — Таежным. Все три села примерно одинакового размера (400-500 чел.) и не имеют ни дорожного, ни регулярного водного сообщения с внешним миром. Попасть в них можно на вертолете, который летает два-три раза в месяц. Доля коренных народов Севера составляет в первом из них 86 %, во втором — 24 %, в третьем — 96 %. Всюду есть небольшие родовые хозяйства, не имеющие градообразующей функции.
Приведем для каждого из них характеристику сложившихся форм использования биологических ресурсов с фокусом на неформальные практики.
СЕЛО ПРИБРЕЖНОЕ
Село находится на берегу Тихого океана, вблизи от нерестилищ крупнейшей в этом регионе популяции одного из ценных видов тихоокеанских лососей. Село расположено на песчаной косе, отделяющей море от пресноводной протоки. Эта протока соединяет с морем две обширные пресноводные лагуны, через нее из моря идут на нерест большие стада лосося. Кроме того, здесь размножается и ряд других ценных видов рыб.
Первоначально сельское сообщество сформировалось из двух групп аборигенного населения, одна из которых жила оседло, занимаясь рыболовством и охотой на морского зверя, а вторая вела кочевое оленеводство в тундре. В советские годы в селе было свое градообразующее предприятие — совхоз, который занимался и рыболовством, и оленеводством (имея более 15 тысяч оленей). В 1990-е годы из-за рыночных реформ совхоз развалился. Оленеводы перестали получать зарплату; чтобы прокормить свои семьи, они забили оленей, переселились в село и занялись рыболовством.
В течение советского времени в село приехали десятки русских, большая часть которых в годы перестройки вернулась «на материк». Однако они сумели инициировать важную новацию, позволившую увеличить вылов красной рыбы. Протока, на которой стоит село, соединяется с морем устьем; через него лосось из моря заходит на нерест во внутренние водоемы. Зимой эта часть моря не замерзает, но в воде образуются комья льда. Волны нагромождают на берег большие массы смешанного
со льдом песка и гравия, которые набиваются в устье и постепенно закрывают его. В начале лета, пока устье закрыто, нерестовое стадо лосося не может пройти к местам размножения. Чтобы ускорить проход лосося, рыбаки каждую весну стали прокапывать песчаную косу лопатами. Уровень воды в протоке весной сильно повышен, вода сразу же устремляется даже в небольшую выемку и быстро промывает канал шириной до 400 метров и глубиной до трех-четырех метров. В последние годы вместо лопат стали использовать принадлежащий одному из местных жителей бульдозер. Если устье оставлять закрытым, нерест задерживается и количество доступной для вылова рыбы сильно уменьшается. Это мелиоративное мероприятие жители проводят уже десятки лет по собственной инициативе и собственными силами.
Основой жизнеобеспечения всех местных жителей после исчезновения оленеводства стал вылов рыбы. Кроме семейных домохозяйств им занялся еще плавучий рыбозавод. На нем работает бригада, состоящая не из местных жителей, а из рыбаков, нанятых в других поселках. Вся продукция рыбозавода вывозится за пределы села. Таким образом, рыболовство не создало рабочих мест в общественном секторе. Официально трудоустроенные жители — их, по данным сельской администрации, около 150 человек — работали в коммунальном хозяйстве и социальной сфере. 22 человека числились безработными и получали пособия. Фактически всех жителей можно считать самозанятыми на рыбном промысле.
Рыболовство для местного населения — не только источник пищи, но еще и заработок. Поскольку продать рыбу в селе некому, ее увозили в другие места рейсовыми вертолетами, а зимой иногда еще и с помощью вездеходов, несмотря на очень большое расстояние до районного центра. Возили только дорогую продукцию: икру и самую ценную рыбу.
Несмотря на то что рыбу ловят все одинаково, права на вылов у коренного и некоренного населения разные. Для коренных жителей выделялись специальные квоты на вылов лосося. Кроме этого, все жители могли купить разрешения на любительский вылов, но цены на них, по местным меркам, слишком высоки. Поэтому коренные постоянно ловили сверх квоты, а некоренные — без квоты. Продать такую рыбу можно только неофициальным путем.
Лососевая путина начиналась в конце июня и заканчивалась в первых числах августа. Рыбозавод ловил двумя официально разрешенными ставными неводами, а жители — ставными сетями. Каждая семья ставила сети на отведенном для нее и помеченном специальными бирками участке берега вдоль протоки. Такие участки протянулась примерно на четыре километра в обе стороны от села. До них легко доехать по песчаной косе на автомобиле или мотоцикле.
По неофициальным оценкам ихтиологов (в селе летом работают два ихтиолога, которые ведут мониторинг состояния рыбных ресурсов),
общий вылов лосося — рыбзаводом и населением — составляет около 300-400 тонн в год в зависимости от подхода рыбы. Основную массу улова дает рыбозавод. По оценке ихтиологов, он ловил примерно на 10 % больше, чем указывал в официальных отчетах. Все жители села — по оценке тех же ихтиологов, сделанной путем визуального подсчета количества рыбы, висящtq на вешалах, — вылавливали около 40 тонн лосося в год, из них 20 тонн «показывается» в официальных отчетах.
Кроме красной рыбы, жители ловили осенью сига, а зимой — корюшку и навагу. Для этого обычно использовали сети, реже — удочки. Уловы могут быть весьма значительными (например, в удачный год один человек может поймать до двух-трех тонн корюшки), но выгода от них ограничивается отсутствием возможности продать пойманную рыбу. Суда подходят к берегу чрезвычайно редко (не каждый год), а рейсовые вертолеты, хотя и улетают отсюда доверху набитые рыбными посылками, бывают не чаще, чем два раза в месяц.
Для добычи икры местные жители облавливали скопления лосося у устьев нерестовых рек. Икра чаще всего становилась предметом продажи. Несколько лет назад кроме красной (лососевой) икры стали продавать и сиговую. Она стоит примерно на 30 % дороже, чем красная. Так в 2015 г. один литр сиговой икры здесь стоил 3 500 рублей, а лососевой — только 1800 рублей, сейчас цены незначительно повысились.
Как показали проведенные мной анкетирование и интервью, рыболовством в селе занимался 91 % семей, средний годовой улов составил около 460 килограммов на семью, примерно две трети его были использованы для питания, одна треть — для продажи. Кроме рыболовства практиковались и другие виды биоресурсопользования, которые не дают товарной продукции. Это сбор ягод и грибов (им заняты 89 % семей) и охота на гусей и уток (42 %). Кроме того, 24 % аборигенного населения собирали яйца чаек и других птиц. Охотой на морских млекопитающих занимались лишь несколько аборигенных семей. На копытных (лося и снежного барана) тоже охотились единицы, так как добыть их здесь непросто: надо ехать через тундру далеко в горы.
Таким образом, жители села, если не считать трансферов — зарплаты в социально-бытовой сфере, существуют за счет самозанятости в сфере использования биологических ресурсов. Для продовольственного самообеспечения используется весь комплекс ресурсов кормящего ландшафта, однако получить существенный денежный доход можно только путем вылова ценных видов рыб. Высокую эффективность местного природопользования обеспечивает локальная концентрация лососей, благодаря которой два-три месяца интенсивной работы дают возможность местным жителям обеспечить себя не только пищей, но и скромным доходом на весь год.
СЕЛО ГОРНОЕ
Предки коренных жителей этого села кочевали в горной тайге, занимаясь охотой и передвигаясь верхом на оленях. Кроме оленей, имели лошадей, которых так же, как и оленей, держали на вольном выпасе в тайге. С приходом советской власти людей перевели на оседлость, поселили в поселках и объединили в охотничье-промысловые колхозы. Поэтому поголовье оленей было увеличено почти вдвое. В село приехало много русских, их привлекал промысел соболя, на котором в то время можно было хорошо заработать. Позднее колхозы были соединены в кооп-зверопромхоз, который продолжил заниматься охотой и оленеводством. В 1991 г. коопзверопромхоз был реорганизован в акционерное общество закрытого типа и в 1999-м обанкротился. Поголовье оленей, составлявшее в 1993 г. более 2 000 голов, сократилось втрое, а потом его учет прекратился. Людям пришлось пережить трудное время, когда не было возможности заработать, а снабжение продуктами и товарами было нарушено
Когда экономика страны оправилась от вызванного реформами 1990-х годов шока, жизнь в селе изменилась в лучшую сторону. Молодежь перестала уезжать в город — ее привлекает возможность заниматься промыслом соболя и копытных, который может приносить немалый доход. Несмотря на то, что градообразующего предприятия — коопзверопром-хоза — больше нет, жители по-прежнему заняты охотой. Как мне удалось подсчитать на основе опроса, в поселке около ста охотников-промысловиков. Из них 46 охотятся с оленями. Кроме того, у каждой семьи было по три-четыре лошади, которых, наряду с оленями, использовали для завоза грузов на охотничьи участки и вывоза оттуда мяса диких копытных, а также для перевозки сена и дров из тайги в поселок. Большая часть лошадей летом паслась в тайге табуном без пастуха, а за оленями все время наблюдали два человека.
Вся тайга была разделена на охотничьи участки (местное название — «тайги»). Перед тем как заехать на свой участок, каждый охотник приезжает в стадо и берет оленей, которые помечены его меткой. Это не значит, что олени находятся в его личной собственности. Когда-то они принадлежали колхозу, потом — коопзверопромхозу, потом общинному хозяйству, а теперь юридически оформлены как собственность муниципального хозяйства при администрации сельского поселения. По установленному администрацией села порядку за содержание в стаде и выпас каждого такого оленя охотник платил по 500 рублей в год.
Многие охотники пользовались сразу и лошадями, и оленями. В середине зимы, когда на речках устанавливался крепкий лед, до многих участков можно было доехать также на снегоходах. Однако завезти на снегоходе основную часть снаряжения до начала промысла невозможно. Тех
охотников, у кого нет оленей, на дальние участки завозили вертолетом, а обратно из тайги они выходили пешком сами. Вертолет оплачивался за счет одной из социальных региональных программ, самим охотникам он не по карману.
Основные объекты охотничьего промысла — соболь и копытные звери. Экономическое значение промысла соболя, по сравнению с советским периодом, уменьшилось, так как цены на пушнину сильно снизились. Средняя цена одной шкурки редко достигала пяти-шести тысяч рублей, а обычно составляла лишь две-три тысячи. Бывали годы, когда шкурки уходили практически за бесценок. При наличии лицензии шкурку можно продать дороже. Лицензию можно получить в областном охот-управлении, однако путь туда не близкий: на вертолете до райцентра, а потом еще ночь поездом. Иные охотники даже не знали, сколько стоит лицензия. Скупкой соболиных шкурок занимались частные заготовители, некоторые из них жили в самом селе, другие приезжали из райцентра. Никто не запрещал охотнику выехать для продажи пушнины в областной центр, где цены выше, но для этого нужно было потратить много денег и времени на дорогу.
В удачные годы охотники добывали по сто и более соболей за сезон, однако обычная добыча составляла всего 20-30 шкурок. При низких ценах она едва окупала затраты на промысел. Поэтому основным источником денежного дохода местных охотников стала охота на кабаргу ради кабарожьей струи.
Охота на кабаргу носит в основном нелегальный характер, так как добывают кабаргу почти круглый год и запрещенными способами. Главным образом ее ловили петлями из металлического троса. «Засеки» (подобие изгородей) с петлями из троса на кабаргу ставили зимой. Засеки обычно делали между скалами, с несколькими окнами (воротами), в которых ставят петли с потаском. Засека бывает длиной до ста и более метров.
Естественно, что при таком промысле, мясо часто портилось, однако это не имеет большого значения для охотников, основная цель которых — получить «струйку». Приведу характерный фрагмент рассказа одного из охотников, который трудно было бы понять, не зная контекста: «Пришел к нам охотник, от него падалью воняет. Спрашиваю у него: течет ли струйка? Отвечает: вот две струйки взял». Из контекста ясно, что охотник ходил проверять уже давно поставленные им на кабаргу петли, из которых достал двух уже протухших самцов кабарги.
Поскольку такая охота незаконна, охотники избегали о ней говорить открыто. О ее масштабах можно судить по следующим фактам. Один из охотников, отправляясь на промысел, погрузил в вертолет 300 метров металлического троса. Другой добыл с напарником за год 80 «струек». За зиму многие охотники собирали до одного килогграмма струи. Как они считали, от одного самца кабарги можно взять от 15 до 50 грамм
«струйки» (в среднем 20-25 грамм), то есть, чтобы получить килограмм нужно добыть около сорока оленей. Цены на «струйку» достаточно высокие, что делало охоту на кабаргу более прибыльной, чем на соболя. Однако охотники при этом попадали в зависимость от перекупщиков, которые тайком перепродают «струйку» в Китай и другие азиатские страны. Чтобы сбывать «струйку» легальным путем, охотник должен купить лицензию, причем количество лицензий ограниченно.
По словам нескольких охотников, численность кабарги за последние годы уменьшилась, так как по всей тайге стоят засеки с петлями в воротах. Их видно даже с вертолета. Официально охотники здесь получали около ста лицензий на кабаргу в год. Сами же они оценили свою добычу примерно в 400 кабарог. Отметим, что, судя по данным из литературы по теме, примерно такое же количество кабарги добывалось здесь и в 1920-е годы.
Сохраняется и традиционная охота на кабаргу со свистком («пикуль-кой»), который имитирует крик голодного детеныша. Так охотятся весной, когда у кабарги появляются детеныши, а также летом, когда детеныши подрастают и лежат затаившись в чаще. В прошлом были распространены и другие, ныне почти забытые способы охоты. На кабаргу охотились с собакой, которая загоняла ее на «отстой» (отвесную скалу), а в снежный период олена скрадывали по следам и добывали на дневной лежке.
Кроме кабарги, большое значение имеет охота на изюбря, которого здесь уважительно называли «зверем». В традиции это самый важный объект охоты, который «кормит» мясом все село. Добывают его с помощью нарезного оружия. В сентябре, в период гона, очень распространена охота на реву, по местному — «с дудкой». Петли или какие-либо другие ловушки не применяются. Кроме того, за зиму на промысле каждый охотник отстреливал как минимум одного «зверя» себе на еду. Панты и сухие рога его можно продать перекупщикам, панты изюбря стоят 600 рублей (за килограмм), сухие рога — 60 рублей. Мясо продать негде, так как в поселке на него нет спроса, а вывозить его на вертолете в город не дает полиция, поскольку охота ведется незаконно, вне установленных сроков и без лицензий.
Кроме рассмотренных выше основных видов природопользования, в селе заготавливали ягоды, грибы и кедровый орех, ловили в горных речках рыбу. Климат позволял выращивать на приусадебных участках картофель и овощи. Некоторые семьи, держали, кроме лошадей, коров и другую скотину. Недавно появился новый вид заработка — сдача верховых лошадей в аренду туристам и сопровождение туристических групп в качестве гида.
Таким образом, комплекс биологических ресурсов местного ландшафта позволял людям обеспечивать себя всем необходимым, а неформальное использование одного из видов охотничьих ресурсов — кабарги — приносило им денежный доход.
СЕЛО ТАЕЖНОЕ
Село расположено в среднесибирской тайге на территории расселения эвенков, где издавна сложилось типичное для этого народа охотничье-промысловое природопользование с использованием верховых оленей. В советское время в селе был крупный оленеводческий совхоз, имевший более десяти тысяч оленей. В начале 1990-х, в период рыночных реформ, совхозы были приватизированы и превратились в акционерные общества. Контролировали их отнюдь не жившие в тайге оленеводы, а нередко далекие от оленеводства предприниматели. Целью их бизнеса была закупка у охотников шкурок соболя — в то время это был единственный вид производимой в тайге продукции, который можно было выгодно продать на пушных аукционах. В результате большая часть оленей была забита на мясо. Когда экономическая обстановка на севере России стабилизировалась, в некоторых селах были организованы общины коренного населения и унитарные муниципальные предприятия, которые стали получать бюджетные средства по государственным программам поддержки традиционного хозяйства коренных народов Севера. Несмотря на это, оленеводство продолжало сокращаться. Официальный учет оленей прекратился. Несколько лет назад, когда я посетил это село, там оставалось около трех тысяч оленей. Из них 2 300 оленями владело муниципальное оленеводческое предприятие, а 600 находились в личной собственности. В муниципальном предприятии было семь оленьих стад, за каждое из которых отвечала отдельная оленеводческая бригада. Каждая бригада состояла из нескольких семей, в самой маленькой их было две, а в самой большой — пять. Большая часть частных оленей содержалась в бригадных стадах, но некоторые семьи пенсионеров держали своих оленей отдельно.
По образу жизни и хозяйственной деятельности население села делилось на три группы. Первая группа — люди, которые жили в поселке и имели там постоянную работу и заработную плату, причем довольно высокую. Это были работники социально-бытовой сферы поселка (электростанция, жилищно-коммунальное хозяйство, школа, почта, магазин и т. д.). В этой области работали около 150 человек. Почти все мужчины из этой группы в свободное время занимались охотой. В дополнение к постоянной и довольно высокой зарплате они получали доход от продажи шкурок соболя. У них не было оленей, зато были снегоходы, и они могли обеспечить семью мясом диких животных и рыбой.
Вторая группа — оленеводы. Они жили в тайге, занимаясь выпасом оленей, охотой на лося, дикого северного оленя и мелкую дичь, а также рыбалкой для собственного пропитания. В поселок они выезжали редко — три-четыре раза в год. Дети дошкольного возраста жили с ними на таежных стойбищах, а школьники — в школе-интернате.
Принадлежащий муниципальному предприятию вездеход доставлял на стойбища все необходимые товары. Кроме того, предприятие выдало бесплатно по одной железной печке на чум и по одному «Бурану» на бригаду. Остальные снегоходы покупали сами. Зарплату получали маленькую, существенно ниже прожиточного минимума: оленеводы — по пять тысяч рублей, чум-работницы — по три тысячи в месяц. Для промысла соболя у них оставалось немного времени, но некоторые оленеводы охотились на него в местах выпаса своих стад. Даже маленькая зарплата при обилии даров леса (мяса, рыбы, грибов, ягод) позволяла оленеводам благополучно жить в тайге почти круглый год, проводя в поселке только месячный отпуск.
Самой большой проблемой оленеводов стали волки, число которых с каждым годом растет. Они уже уничтожили целое стадо, из-за чего пришлось расформировать одну из бригад. Отстрелять этого острожного и умного зверя трудно, для этого нужно быть специалистом-волчатником. В советское время волков отстреливали с самолетов и вертолетов и травили ядами — стрихнином и фторацетатом бария. Теперь денег на авиацию выделяют крайне мало, а яды запрещены, достать хороший яд практически невозможно. По рассказам оленеводов, они пользовались какими-то ядовитыми таблетками, которыми их снабжали знакомые врачи. В тушу убитого волками оленя закладывали по сотне таблеток, но даже от такой дозы волк умирал только через месяц, а все это время продолжал преследовать домашних оленей.
Третья группа (около 30 человек) — это охотники, для которых промысел соболя — основное средство существования. Так как охота на свой страх и риск официально не считается постоянной работой, они имели статус безработных, могли получать небольшое пособие и ряд льгот от государства. В числе таких льгот была ежегодная бесплатная заброска в тайгу на вертолете перед началом зимнего промыслового сезона за счет государственной региональной программы по поддержке самозанятости коренного населения. Обратно из тайги в поселок они либо сами выбирались на лыжах, либо просили оленеводов вывезти их на оленях. Чтобы приобрести необходимое для промысла соболя снаряжение и продукты, им перед началом каждого охотничьего сезона нужны деньги. Заработать здесь можно только одним способом: наняться на временную работу в муниципальное оленеводческое хозяйство в качестве огородников — строить для оленей новые и ремонтировать старые изгороди. Огородникам платили сдельно, по три тысячи руб. за километр изгороди, работали месяц-полтора в год и зарабатывали за это время по 8-10 тысяч рублей. Наряды им закрывали оленеводы, которые, если огородники работали хорошо, приписывали им больше, чем те сделали.
Надо отметить, что сооружение изгородей столь большой протяженности не является необходимостью для традиционного эвенкийского
оленеводства. Так называемый изгородный выпас был новацией, усиленно внедрявшейся в практику таежного оленеводства в советский период (Klokov 2016). Оленеводы-эвенки могут обходиться значительно меньшим количеством изгородей, которые успевают соорудить сами. Однако в данном случае работы по постройке и ремонту изгородей нужны не только (и, может быть, даже не столько) оленеводам, сколько охотникам-огородникам (они же — официально безработные), которые без заработка на этих работах не смогут подготовиться к пушному промыслу. Таким образом, неформальные отношения между оленеводами и охотниками позволяют муниципальному предприятию использовать средства госпрограмм наиболее эффективным образом и поддерживают всю систему природопользования местного сообщества.
ОБСУЖДЕНИЕ
Мы могли убедиться, что во всех трех селах формальные и неформальные способы природопользования образуют достаточно сложные конфигурации, в совокупности обеспечивающие хозяйственно-экологическую устойчивость местных сообществ. Создается впечатление, что с переходом от советского планового регулирования северного хозяйства к современному бесплановому удельный вес неформального сектора увеличился. Поскольку изучением неформального северного биоресурсо-пользования в советское время почти никто не занимался, провести обоснованное ретроспективное сравнение трудно. В моем распоряжении есть полевые материалы сплошного опроса промысловых охотников, проведенного в начале 1970-х в Туруханском районе Красноярского края, на основе которых была сделана попытка оценить масштабы так называемого оседания пушнины — то есть продажи шкурок частным перекупщикам, минуя заготовительные организации (Клоков 1977). В советское время такая торговля была строго запрещена. Согласно полученным оценкам, у штатных охотников, промышлявших на постоянных, хорошо оборудованных участках, мимо заготовительных пунктов уходило 15-20 % соболиных шкурок, у охотников из коренного населения, промышлявших на оленях, — 35-4 5%, а у охотников-любителей, не имевших постоянного места охоты, — от 50 до 70 %. Общие доходы всех категорий охотников от реализации «левой» пушнины составляли примерно 60 % всех доходов от охотпромысла. При этом «налево» уходило 72 % шкурок ондатры, 63 % шкурок соболя и 13 % шкурок белки. Эти оценки относятся только к одному довольно удаленному таежному району, можно предполагать, что в районах с лучше налаженной транспортной доступностью оседание было больше. Таким образом, оценки начала 1970-х годов говорят о том, что масштабы неформального биоресурсопользования были весьма значительны и прежде, в советское время.
Чтобы лучше понять роль неформального биоресурсопользования в жизни российского Севера, обратимся к работам экономистов и социологов по неформальной экономике. Содержание понятия «неформальная экономика» весьма размыто, обычно под ним понимается экономика, которая не регулируется непосредственно государственными правилами и законами (Барсукова 2012: 31). Конечно, в наше время трудно представить себе хозяйственную деятельность, которая совсем не зависит от законов и правил, поэтому для уточнения термина встает вопрос о мере такой зависимости. В литературе используется также термин «скрытая экономика». Так, А. Портес (2003: 36) выделяет четыре формы скрытой экономики: нелегальную (запрещенную законом), недекларируемую (тем или иным путем уклоняющуюся от закона), нерегистрируемую («невидимую» для государственного учета) и неформальную. Последняя направлена на то, чтобы избежать издержек, связанных с соблюдением законов и правил, и не подпадает под защиту закона. Рассмотрим, в какой степени описанное выше биоресурсопользование трех сибирских сел соответствует таким критериям.
Можно отметить, что к нелегальной, то есть запрещенной, деятельности принадлежат в первую очередь те практики биоресурсо-пользования, которые приносят местному населению денежный доход. В Прибрежном это прежде всего икряной промысел и добыча красной рыбы сверх установленных лимитов. Занимается ими большая часть населения. В Горном основная часть дохода, который промысловики получают от продажи кабарожьей струи, тоже в основном относится к нелегальной сфере, поскольку значительная часть кабарги добывается без разрешений, запрещенными способами и в запретные сроки.
К нелегальной сфере можно отнести также отстрел медведей, который не приносит дохода, но в последнее время стал необходимым условием выживания в тайге и тундре. После того как охоту на бурого медведя без специального платного разрешения запретили, численность его сильно возросла. Кроме того, зверь потерял страх перед человеком и теперь представляет для него реальную опасность (Кречмар 2005). Так, в Прибрежном медведи десятками бродят по берегу моря вокруг села, а в темные осенние вечера нередко заходят и в сам поселок. Встреча с ними во время рыбалки или сбора грибов и ягод опасна не только для детей, но и для взрослых. Поэтому местные жители регулярно отстреливают медведей, не имея на это разрешения. Благодаря этому хищники здесь боятся людей, увидев человека — убегают, и случаев нападения на людей за последние годы здесь не было. Надо отметить, что застрелить медведя в селе, не нарушая закона, невозможно даже при наличии разрешения, так как стрельба (охота) в населенных пунктах вообще запрещена.
Охота на соболя (как в Горном, так и в Таежном) лишь частично выходит за пределы легальности. Охотники обычно оформляют
разрешения, но фактически добывают больше зверьков. Продажа пушнины перекупщикам в принципе не запрещена, но обычно нарушает условия договора охотника с предприятием-арендатором охотничьих угодий. Добывать копытных или мелкую дичь без разрешения имеют право только представители коренных малочисленных народов Севера в целях традиционного жизнеобеспечения. Остальное население чаще охотится, нарушая правила. Обычно охотник берет разрешение на одного-двух животных, а добывает значительно больше. Формально запрещен правилами охоты и сбор птичьих яиц.
В рассмотренных выше трех селах наблюдается и множество других неформальных практик. Например, для добычи ресурсов жители с. Прибрежного пользуются автомобилями, мотоциклами и квадроци-клами, большая часть которых о не зарегистрирована и не имеет номеров. К неформальной сфере относится здесь и прокапывание песчаной косы, без которого лосось не сможет подойти к местам нереста, репродуктивный цикл популяции будет нарушен и уловы сильно снизятся. Местные жители делают это по своей инициативе, не согласовав ни с какими официальными инстанциями. Сбыт рыбы и икры также осуществляется неформально, путем посылок, которые люди передают в окружной центр с пассажирами рейсовых вертолетов.
Вместе с тем многие практики уже вошли в сферу формальной экономики. Так, в Прибрежном расположенные вдоль берега протоки участки для лова лососей, зарегистрирована часть применяемых в рыболовстве орудий лова и большая часть охотничьего огнестрельного оружия. Официальным образом оформляются разрешения на вылов ценных видов рыбы для коренного населения, хотя лимиты при этом всегда превышаются.
Итак, большую часть существующих сейчас на севере Сибири традиционных практик охоты и рыболовства, по критериям А. Портеса (2003), можно отнести к различным формам скрытой экономики. Как он отмечает, с точки зрения классической политической экономии неформальная экономика во многом парадоксальна. Чем больше государство прилагает сил, чтобы ее контролировать, тем в большей степени она ускользает из его поля зрения, в результате чего информация, на которую полагаются государственные чиновники, становится все более иллюзорной, а управление все больше отрывается от реального мира. Несмотря на то, что использование ресурсов животного мира на Севере чаще всего не регистрируется, государственные чиновники районного и областного уровней имеют представление о его масштабах. Однако для федерального уровня оно остается по большей части «невидимым».
Невозможность соблюдения норм природопользования на Севере, как и невозможность контроля, связана с тем, что жители северных сел не только не могут соблюдать все нюансы формального регулирования, но
обычно не могут до конца разобраться с тем, как оно действует. В результате формальные нормы не могут быть интерпретированы без разного рода оговорок и погружения в контекст (Журавская, Рыжова 2019: 34). Этим, по-видимому, и можно объяснить широкое распространение в Сибири «вынужденного браконьерства». Бросается в глаза, что живущие в сибирских селах рыбаки и охотники сами не считают себя браконьерами или же, признавая себя браконьерами, подчеркивают вынужденный характер своей противозаконной деятельности (Гаврилова 2019: 14; Давыдов 2019: 78-79). Рыбалка и охота без правил для них моральная норма. Источником этого, как отмечает К. А. Гаврилова (2019: 14), является убеждение в особом моральном праве локального сообщества на ресурсы той территории, где оно существует3. Это часть особой этики, которую Джеймс Скотт обозначил термином subsistence ethic. В истоках этой этики Скотт (Scott 1976: 167) видел два моральных принципа, которые прочно вошли в социальные модели крестьянской жизни: норма взаимности (norm of reciprocity) и право на самообеспечение (right to subsistence). Крестьяне никогда не считали законными требования, которые посягали на их прожиточный минимум (subsistence level) или гарантированную «прожиточную нишу» (subsistence niche) (Ibid.: 10).
Убежденность рыбаков и охотников в законности (с точки зрения морали) своих действий основана на их вере в то, что для их семей традиционные промыслы — единственный способ выживания. Из-за этого усиление контроля за рыболовством или охотой приводит к обратному эффекту, то есть ведет не к уменьшению, а к увеличению добычи. А. Портес (2003) считает этот эффект парадоксальным, но в рамках «экономики выживания» он вполне логичен. Действительно, если инспектор отобрал у рыбака его улов и наложил штраф, рыбак вынужден ловить еще больше, чтобы компенсировать штраф и другие убытки: конфискованные сети, лодку и др. (Рахманова 2019: 47). Такая ситуация описана, например, для ненцев Тазовского района: «Как он семью накормит? <.. .> Если рыбу отобрали и сверху штраф. <.. > все равно пойдет браконьер-ничать. Еще рыбу будет ловить. А выхода нет» (Адаев и др. 2019: 110). Не менее наглядно ее иллюстрирует статья В. Н. Давыдова о ситуации на Байкале, где сохранение промыслов стало позиционироваться в публичном дискурсе как неотъемлемая составляющая сохранения эвенкийской культуры. «Как сказал один из информантов: "Люди умирать не будут, все равно будут ловить и есть!" С точки зрения местных жителей, лов омуля во время официального запрета — это не правонарушение, а "настоящими браконьерами" являются рыбоохранники и чиновники» (Давыдов 2019: 78).
3 Отметим попутно, что о таком праве сказано в п. 1 статьи 9 Конституции РФ: «Земля и другие природные ресурсы используются и охраняются в Российской Федерации как основа жизни и деятельности народов, проживающих на соответствующей территории» (Конституция Российской Федерации 1993).
Таким образом, неформальное биоресурсопользование не столько юридическая, сколько антропологическая проблема, здесь речь идет не о частных случаях непонимания законодательных норм, а о принципиальном различии в моральных основаниях того, какое природопользование можно считать законным.
Понять эти основания можно исходя из взглядов Теодора Шанина на неформальную экономику или экономику выживания, значение которой для судеб народов и государств до сих остается существенно недооцененным (Шанин 2000: 2). Как отмечает Т. Шанин, ее суть точнее можно выразить термином «эксполярная экономика». Обычные модели политической экономии строятся в пространстве между двумя полюсами — идеальными типами экономического устройства: полностью огосударствленным «тоталитарным» и полностью капиталистическим «свободным рынком». Вне этого пространства находится третья, до сих пор малоизученная экономика, которая направлена не на накопление капитала, а на выживание. Она не просто не соответствует государственным нормам, но намеренно дистанцируется от них.
В начале прошлого века теорией такой экономики в России занимался А. В. Чаянов (1989, 1994), исследовавший хозяйство русских крестьян в период до коллективизации. Он называл его «трудовым хозяйством». По нашему мнению, к такому же «трудовому» типу хозяйства относится и традиционное оленеводческо-промысловое хозяйство Севера (Клоков 1999).
Свою трактовку этой проблемы, основанную на концепции «свободных пространств» (free spaces), предлагает В. Н. Давыдов (Давыдов 2019). В контексте сибирского села это понятие, заимствованное из книги Сары Эванс и Гарри Бойта (Evans, Boyte 1986: 17), означает пространства, свободные от институализированного государственного контроля, где реализация органами власти действующего законодательства отсутствует или ослаблена. Как указывает В. Н. Давыдов (2019: 79-81), это понятие позволяет переосмыслить идею присутствия государства в отдаленных регионах. Свободные пространства возникают благодаря неравномерному распределению по территории государственного контроля, поэтому важную роль в них играет географический фактор, в первую очередь удаленность и труднодоступность (Давыдов 2019: 81). Отметим, что в историческом контексте вся русская колонизация Сибири иногда рассматривается как модель, в которой чередовались «бегство от государства» и «возвращения беглых под государственную юрисдикцию» (Лурье 1997: 274). Однако свободными могут быть не только географические, но и социальные пространства. Это те институты и практики, где государство по тем или иным причинам не претендует на полный контроль (Давыдов 2019: 79).
Понятие «бегство от государства» достаточно абстрактно, так как в реальной жизни никто не сталкивается с государством вообще.
Контакты происходят с чиновниками, которые в зависимости от обстоятельств иногда выступают как его агенты, а иногда как самостоятельные акторы. Каждый чиновник действует от имени того или иного государственного агентства, цели и интересы которых могут существенно различаться. Рыбаки и охотники сталкиваются в основном с агентствами, контролирующими от лица государства рыбные и охотничьи ресурсы. Кроме них в контроле за природопользованием на Севере активно участвуют пограничники (контроль за рыболовством в море) и полиция (контроль за огнестрельным оружием). Представители других государственных институтов могут относиться к давлению этих структур на интересы местного населения сочувственно и даже сотрудничать с ним.
Показательна дискуссия, состоявшаяся три года назад на сходе жителей с. Прибрежного, когда официальные представители из столицы региона объясняли местным жителям последние изменения в правилах рыболовства. Новая бюрократическая процедура (связанная в том числе с необходимостью ведения промыслового журнала, в который надо каждый день записывать количество пойманных рыб) была слишком сложной и непривычной. Выступавшие оправдывались, говоря, что сделали все, от них зависящее, чтобы упростить эту процедуру. Слушатели напряженно молчали. Молчание, наконец, нарушила пожилая женщина — представитель авиакомпании, осуществлявшей вертолетное сообщение с селом. Она заверила присутствующих, что всегда в курсе, кто и зачем летит к ним из столицы региона, и обязательно предупредит односельчан, чтобы они успели убрать сети в случае проверки.
Два года спустя на встрече с прилетевшим в это же село губернатором региона жители вели себя более активно и напрямую спросили его, что им делать: ловить рыбу или соблюдать правила рыболовства — поскольку одно на практике исключает другое. И губернатор ответил, что нужно ловить рыбу.
Общая черта всех трех рассмотренных выше сельских сообществ — доступность биологических ресурсов для продовольственного самообеспечения. Это позволяет уменьшить расходы на питание, но потребность в деньгах для семейного бюджета все равно остается. Их важнейшим источником в изолированных селах стал трансферт — зарплаты работников коммунальной и социальной сферы, а также пенсии и другие социальные выплаты. Полученные за счет трансфертов деньги тем или иным образом перераспределяются между членами сообщества, большая часть которых находится в родственных отношениях. Однако средств часто недостаточно, чтобы накопить на снегоход, лодочный мотор и другую технику.
Поэтому важное условие материального благополучия и хозяйственной устойчивости изолированных сообществ — доступ к какому-либо рентообразующему биологическому ресурсу, то есть к ресурсу,
реализация которого не только окупает затраты на получение продукции, но и приносит существенную прибыль. При этом экономические отношения строятся уже по правилам стихийного рынка. Поскольку официальные каналы для реализации рентообразующей продукции всегда «схвачены» государством и крупным бизнесом, промысловому населению ничего не остается, как использовать для продажи результатов своего труда неформальные, «серые» или даже совсем нелегальные схемы. Поэтому важно не только наличие рентообразующего ресурса, но и его транспортабельность: легкий вес, возможность длительного хранения, простота перевозки. Как отмечает Васильева (2019: 64), вывоз добытых ресурсов для промысловых предприятий и частных рыбаков и охотников является «бутылочным горлышком» северных поселков, соединенных с материком только воздушным транспортом. Кроме дороговизны перевозки здесь встает вопрос и о легальности добытого, которая часто проверяется в аэропортах.
Простых в перевозке рентообразующих биоресурсов, которые могут пройти через такое «горлышко», в Сибири немного. В недавнем прошлом важнейшим из них в сибирской тайге были шкурки соболя. Однако теперь цены на них настолько снизились, что охота на соболя едва окупает затраты труда охотников. К рентообразующим ресурсам относятся также ценные виды рыб. Так, на тихоокеанском побережье большую прибыль можно получить от эксплуатации ресурсов лососевых рыб, а особенно — их красной икры, которая значительно более пригодна для транспортировки, чем сама рыба. На Оби к таким ценным видам рыбы относится в первую очередь муксун, запасы которого уже истощены и лов запрещен, а также щокур (чир) и другие виды сиговых (Рахманова 2019: 46; Liarckaya 2017: 145-146). В низовьях Енисея такими ресурсами до сих пор остаются осетр и стерлядь, хотя вылов их полностью запрещен с 1998 г. На Таймыре, где пока еще много дикого северного оленя, значительную прибыль можно получить от продажи оленьих пантов. На юге Восточной Сибири к таким рентообразующим ресурсам относится кабарга, от которой получают кабарожью струю.
Вместе с тем расширение «бутылочного горлышка», которое неизбежно происходит по мере появления на Севере новых видов транспорта, несет эксполярному трудовому хозяйству сибирских сел другую угрозу. Во-первых, улучшение транспортной ситуации может привести к перепромыслу и истощению ресурсов; во-вторых, в погоню за высокими заработками устремляются приезжие из других регионов, которые создают конкуренцию и могут оттеснить местных от доступа к лучшим промысловым участкам.
Поэтому «свободные пространства», о которых пишет В. Н. Давыдов (2019), весьма напоминают относительно узкую и при этом все время сужающуюся щель между Сциллой и Харибдой — формальными
государственными и неформальными рыночными институтами. Только находясь в этом просвете, традиционное «эксполярное» хозяйство чувствует себя уверенно и сохраняет устойчивость. Каждое «прикосновение» к нему государства, равно как и бизнеса, какими бы благими намерениями ни руководствовались его инициаторы, может нарушить равновесие, приведя в действие эффект, который Теодор Шанин сравнил с магическим действием прикосновений древнего царя Мидаса (Шанин 2000: 4). Он обездвиживал и лишал жизни, превращая все, к чему прикасался, в золото. Новации, введенные по законам государства и/или рынка, могут быть убедительно и красиво обоснованы, но оказываются нежизнеспособными. Жители далеких и труднодоступных сел инстинктивно чувствуют, где искать новые свободные пространства. Они, как правило, выбирают такую стратегию адаптации к кормящему ландшафту и региональной среде, чтобы минимизировать контакты с официальными инстанциями, осуществляющими управление охотничьими и рыбными ресурсами. В этом плане стратегии коренной и некоренной частей местного населения совпадают, хотя некоренные жители часто возмущаются, что аборигены имеют больше прав на рыбалку и охоту. Запас прочности, который таится в адаптационном потенциале традиционных и — еще в большей степени — смешанных по этническому составу локальных сообществ сибирских сел, помогает им открывать для себя все новые и новые «свободные пространства», иногда в самых неожиданных для этого ситуациях и даже в уже сложившихся формальных структурах.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
По мнению Теодора Шанина, эксполярная экономика играет важнейшую роль в экономической жизни России, именно она обеспечивает парадоксальную устойчивость хозяйства в кризисные периоды (Шанин 1999: 2000). По-видимому, так же велика ее роль и для устойчивости традиционных форм северного природопользования. Устойчивость локальных сообществ северных народов можно рассматривать на двух уровнях (Рагулина 2000: 23-25). Первый определяет устойчивость сообщества в его кормящем природном ландшафте. Она обеспечена веками сложившимися практиками, фактическим симбиозом с природными экосистемами. Второй уровень — это устойчивость сообщества в его отношениях с социальной, культурной и экономической средой региона. Так как региональная среда крайне изменчива, для поддержания равновесия нужно большое разнообразие адаптационных стратегий. Эта устойчивость и разнообразие достигаются через механизмы неформальной экономики природопользования. На примерах рассмотренного выше природопользования в трех сибирских селах мы могли убедиться, что локальные сообщества используют, с одной стороны, свой накопленный в прошлом опыт
традиционных промысловых технологий, с другой — широкий спектр неформальных практик, позволяющих им избежать прямого противостояния бюрократическим государственным структурам, в первую очередь агентствам, управляющим использованием рыбных и охотничьих ресурсов. И если в плане доступа к ресурсам животного мира между коренными и некоренными жителями иногда возникают конкурентные отношения, то по отношению к указанным агентствам коренная и некоренная части локального сообщества, как правило, выступают вместе.
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ
Адаев В. Н., Мартынова Е. П., Новикова Н. И. Качество жизни в Российской Арктике: Тазовский район ЯНАО: Исследования по антропологии права / Под ред. Н. И. Новиковой. М.; СПб.: Нестор-История, 2019.
Барсукова С. Ю. Неформальная экономика: понятие, история изучения, исследовательские подходы // Социологические исследования. 2012. № 2. С. 31-39.
Богословская Л. С., Павлов П. Н. Коренное население Российского Севера и современное законодательство в области природопользования и охраны окружающей среды // Человек и право. Книга о летней школе по юридической антропологии. М.: Стратегия. 1999. С. 69-74.
Васильева В. В. Инфраструктура вне государства: «дикие» зимники и вывоз промысловой продукции на Таймыре // Этнографическое обозрение. 2019. № 4. С. 61-75.
Вахрин С. Подари Камчатке рыбу! // Сайт «Камчадалы.га». URL: www.kamchadaly.ru/ index.php/110-podari-kamchatke-rybu (дата обращения: 23.11.2019).
Гаврилова К. А. Опасное природопользование: рыбные ресурсы и ностальгия по государству в Баренц-регионе // Этнографическое обозрение. 2019. № 4. С. 13-28.
Гаврилова К. А. Трансформация образа градообразующего предприятия в северном поселке: от экономической автономии и книг почета к ностальгии и фигурам умолчания // Сибирский сборник - 4. Грани социального: антропологические перспективы исследования социальных отношений и культуры. СПб.: МАЭ РАН, 2014. С. 200-210.
Давыдов В. Н. Неформальное природопользование на Северном Байкале: добыча биоресурсов в свободных пространствах // Этнографическое обозрение. 2019. № 4. С. 76-88.
Давыдов В. Н., Журавская Т. Н. Государство и использование ресурсов: введение // Этнографическое обозрение. 2019. № 4. С. 5-12.
Журавская Т. Н., Рыжова Н. П. Призывая государство: нелегальная золотодобыча на российском Дальнем Востоке // Этнографическое обозрение. 2019. № 4.С. 29-44.
Клоков К. Б. Идеи А. В. Чаянова и традиционное хозяйство народов Севера // Клоков К. Б., Шустров Д. Н. Традиционное оленеводческо-промысловое хозяйство Таймыра. М.: Совет по проблемам Севера РАСХН, 1999. С. 112-114.
Клоков К. Б. Социальный состав охотников и проблема оседания пушнины // Биологические ресурсы, биоценозы и промысловое хозяйство Туруханской тайги. М.: ЦЛОП МСХ СССР, 1977. С. 58-67.
Конституция Российской Федерации // Сайт «Конституция Российской Федерации». URL: www.constitution.ru/10003000/10003000-3.htm (дата обращения: 23.11.2019).
Кречмар М. А. Мохнатый бог М.: Бухгалтерия и банки, 2005.
Кряжков В. А. Коренные малочисленные народы Севера в российском праве. М.: Норма, 2010.
Лурье С. В. Историческая этнология. М.: Аспект-Пресс, 1977.
Новикова Н. И. Охотники и нефтяники: Исследование по юридической антропологии. М.: Наука, 2014.
Новикова Н. И., Тишков В. А. (ред.) Обычное право и правовой плюрализм. М.: ИЭА РАН, 1999.
Пика А. И., Прохоров Б. Б. (ред.). Неотрадиционализм на Российском Севере. М.: 1994.
Портес А. Неформальная экономика и ее парадоксы // Экономическая социология. 2003. Т. 4. № 5. С. 34-53.
Рагулина М. В. Коренные этносы сибирской тайги: мотивация и структура природопользования (на примере тофаларов и эвенков Иркутской области). Новосибирск: Изд-во СО РАН.
Рахманова Л. Я. Рыбаки и контролирующие инстанции на Оби: правоприменение в тени локальных правил игры // Этнографическое обозрение. 2019. № 4. С. 45-60.
Чаянов А. В. Избранные труды. М.: Колос, 1993.
Чаянов А. В. Крестьянское хозяйство. Избранные работы. М.: Экономика, 1989.
Шанин Т. (ред.). Неформальная экономика России. Россия и мир. М.: Логос, 1999.
Шанин Т. Почему не умер русский народ // Эксперт. 2000. № 1-2 (214). C. 7.
Янкель Ю. Я. Общая характеристика действующего законодательства. Проблемы практики применения // Север и северяне. Современное положение коренных малочисленных народов Севера, Сибири и Дальнего Востока России. М.: ИЭА РАН, 2012. С. 8-21.
Evans S. M., Boyte H. C. Free spaces: The sources of democratic change in America. N. Y.: Harper & Row, 1986.
Klokov K. B. Reindeer herders' communities of the siberian taiga in changing social contexts // Sibirica. 2016. Vol. 15, No. 1. P. 81-101.
Liarskaya E. "Where do you get fish?" Practices of individual supplies in Yamal as an Indicator of social processes // Sibirica. 2017. Vol. 16, No. 3. P. 124-149.
Scott J. C. The moral economy of the peasant: Rebellion and subsistence in southeast Asia. New Haven & Yale University Press, 1976.
REFERENCES
Adaev V. N., Martynova E. P., Novikova N. I. Kachestvo zhizni v Rossijskoj Arktike: Tazov-skij rajon YANAO: Issledovaniyapo antropologiiprava [Quality of life in the Russian Arctic: Tazovsky district, Yamalo-Nenets Autonomous Area: Law anthropology studies]. Moscow, St. Petersburg: Nestor-Istoriya Publ., 2019. 220 p. (In Russian).
Barsukova S. Yu. [The informal economy: concept, history of research, research approaches]. Sociologicheskie issledovaniya [Sociological Research], 2012, no. 2, pp. 31-39. (In Russian).
Bogoslovskaya L. S., Pavlov P. N. [Indigenous people of the Russian North and modern legislation in the field of nature management and environmental protection]. Chelovekipravo. Kniga
0 letnej shkole po yuridicheskoj antropologii [Man and law. Book of summer school in legal anthropology]. Moscow: Strategiya Publ., 1999, pp. 69-74. (In Russian).
Chayanov A. V. Izbrannye erudy [Selected ^rks]. Moscow: Kolos Publ., 1993. 589 p. (In Russian).
Chayanov A. V. Krest'yanskoe hozyajstvo. Izbrannye raboty [Peasant farming. Featured Works]. Moscow: Ekonomika Publ., 1989. 429 p. (In Russian).
Davydov V. N. [Informal nature management in Northern Baikal: extraction of biological resources in free spaces]. Etnograficheskoe obozrenie [Etnograficheskoe obozrenie], 2019, no. 4, pp. 76-88. (In Russian).
Davydov V N., Zhuravskaya T. N. Gosudarstvo i ispol'zovanie resursov: vvedenie [State and resource use: introduction]. Etnograficheskoe obozrenie [Etnograficheskoe obozrenie], 2019, no. 4, pp. 5-12. (In Russian).
Evans S. M., Boyte H. C. Free spaces: The sources of democratic change in America. New York: Harper & Row, 1986. (In English).
Gavrilova K. A. [Hazardous use of natural resources: fish resources and nostalgia for the state in the Barents region]. Etnograficheskoe obozrenie [Etnograficheskoe obozrenie], 2019, no. 4, pp. 13-28.
Gavrilova K. A. [Transformation of the image of a city-forming enterprise in the northern village: from economic autonomy and books of honor to nostalgia and figures of default]. Sibirskij sbornik -4. Grani social 'nogo: antropologicheskie perspektivy issledovaniya social 'nyh otnoshenij
1 kul tury [Siberian collection -4. Facets of the social: anthropological perspectives on the study of social relations and culture]. St. Petersburg: MAE RAS Publ., 2014, pp. 200-210. (In Russian).
Klokov K. B. [The ideas of A.V. Chayanov and the traditional economy of the peoples of the North]. Klokov K. B., ShustrovD. N. Tradicionnoe olenevodchesko-promyslovoe hozyajstvo Tajmyra [Klokov K.B., Shustrov D. N. Traditional reindeer-herding and commercial farming of Taimyr]. Moscow: Sovet po problemam Severa RASKHN Publ., 1999, pp. 112-114. (In Russian).
Klokov K. B. [The social composition of hunters and the problem of fur settling]. Biologicheskie resursy, biocenozy i promyslovoe hozyajstvo Turuhanskoj tajgi [Biological resources, biocenoses and fisheries of Turukhansk taiga]. Moscow: CLOP MSKH SSSR Publ., 1977, pp. 58-67. (In Russian).
Klokov K. B. Reindeer herders' communities of the siberian taiga in changing social contexts. Sibirica, 2016, vol. 15, no. 1. pp. 81-101. (In English).
Krechmar M. A. Mohnatyj bog [Shaggy god]. Moscow: Buhgalteriya i banki Publ., 2005. 630 p. (In Russian).
Kryazhkov V. A. Korennye malochislennye narody Severa v rossijskom prave [Indigenous peoples of the North in Russian law]. Moscow: Norma Publ., 2010. 560 p. (In Russian).
Liarskaya E. "Where do you get fish?" Practices of individual supplies in Yamal as an indicator of social processes. Sibirica, 2017, vol. 16, no. 3, pp. 124-149. (In English).
Lur'e S. V. Istoricheskaya etnologiya [Historical ethnology]. Moscow: Aspekt-Press Publ., 1977. 446 p.
Novikova N. I. Ohotniki i neftyaniki: Issledovanie poyuridicheskoj antropologii [Hunters and Oil Workers: A Study in Legal Anthropology]. Moscow: Nauka Publ., 2014. 407 p. (In Russian).
Novikova N. I., Tishkov V. A. Obychnoepravo ipravovojplyuralizm [Customary Law and Legal Pluralism]. Moscow: IEA RAS Publ., 1999. 252 p. (In Russian).
Pika A. I., Prohorov B. B. Neotradicionalizm na Rossijskom Severe [Neo-traditionalism in the Russian North]. Moscow, 1994. 226 p. (In Russian).
Portes A. [The informal economy and its paradoxes]. Ekonomicheskaya sociologiya [Economic sociology], 2003, vol. 4, no. 5, pp. 34-53. (In Russian).
Ragulina M. V. Korennye etnosy sibirskoj tajgi: motivaciya i struktura prirodopol'zovaniya (na primere tofalarov i evenkov Irkutskoj oblasti) [Indigenous ethnic groups of the Siberian taiga: motivation and nature management structure (on the example of tofalars and evenks of the Irkutsk region)]. Novosibirsk: Izd-vo SO RAS Publ., 164 p. (In Russian).
Rahmanova L. Ya. Rybaki i kontroliruyushchie instancii na Obi: pravoprimenenie v teni lokal'nyh pravil igry [Fishermen and supervisory authorities on the Ob: enforcement in the shadow of local rules of the game]. Etnograficheskoe obozrenie [Etnograficheskoe obozrenie], 2019, no. 4, pp. 45-60. (In Russian).
Scott J. C. The moral economy of the peasant: Rebellion and subsistence in Southeast Asia. New Haven & Yale University Press, 1976. (In English).
Shanin T. [Why the Russian people did not die]. Ekspert [Expert], 2000, no. 1-2 (214), p. 7. (In Russian).
Shanin T. Neformal'naya ekonomika Rossii. Rossiya i mir [The informal economy of Russia. Russia and the world]. Moscow: Logos Publ., 1999. 576 p. (In Russian).
Vasil'eva V. V. [Infrastructure outside the state: "wild" winter roads and export of commercial products in Taimyr]. Etnograficheskoe obozrenie [The ethnographic review], 2019, no. 4, pp. 61-75. (In Russian).
Yankel' Yu. Ya. [General characteristics of the current legislation. Problems of application practice]. Sever i severyane. Sovremennoepolozhenie korennyh malochislennyh narodov Severa, Sibiri i Dal'nego Vostoka Rossii [North and northerners. The current situation of the indigenous peoples of the North, Siberia and the Far East of Russia]. Moscow: IEA RAS Publ., 2012, pp. 8-21. (In Russian).
Zhuravskaya T. N., Ryzhova N. P. [Calling on the state: illegal gold mining in the Russian Far East]. Etnograficheskoe obozrenie [Etnograficheskoe obozrenie], 2019, no. 4, pp. 29-44. (In Russian).
Submitted: 02.12.2019 Accepted: 29.01.2020 Article is published: 01.04.2020
