CC BY
69
УДК 821.161.1.09''1992/...
Егоров Михаил Юрьевич
кандидат филологических наук, доцент Ярославский государственный педагогический университет им. К.Д. Ушинского
МЕТАПОВЕСТВОВАТЕЛЬНЫЕ ФУНКЦИИ ЭПИСТОЛЯРНОГО НАРРАТИВА В ПОВЕСТИ «ЗОНА» С. ДОВЛАТОВА
В статье рассматривается взаимозависимость метаповествовательного и эпистолярного компонентов повести «Зона» С. Довлатова. Метаповествование в «Зоне» обладает схожими с письмом качественными характеристиками: выполняет функцию «моста» и «барьера» (письмо приближает читателя к тексту, открывает творческие установки автора, но появляется дополнительная призма при восприятии произведения, отдаляющая читателя от особенностей сюжетного разворачивания, заставляющая обращать внимание не на сюжет, а на то, что вокруг него, например, на тот образ создателя лагерного повествования, который возникает благодаря присутствию писем, на то, что происходит с повествователем в данный момент времени), исповеди и «маски» (письмо потенциально позволяет быть не только открытым другому, но и скрывать факты, кажется, что повествователь у С. Довлатова предельно искренен, однако обнаруживается недосказанность, противоречивые утверждения, «оли-тературивание» фактов), совмещает намерения писателя и читателя (роли пишущего и читающего совмещаются, автор писем в «Зоне» выступает не только как их создатель, но и как читатель потенциальных ответных писем издателя, автор, прибегающий к метаповествованию, уподобляется читателю, рассматривающему текст со стороны, пытающемуся ответить на вопрос, почему текст был написан именно таким образом, а не иначе), превращает пережитые события в происходящие «здесь» и «сейчас» (описываемые в письмах события или ощущения, происходящие «там» и «тогда», стремятся в сознании адресата стать событиями и ощущениями, происходящими «здесь» и «сейчас», из прошлого переводятся в настоящее; в метаповествовании «Зоны» читатель с автором проходит восстанавливаемый путь создания текста или отдельных его аспектов).
Ключевые слова: третья волна эмиграции, русское зарубежье, С. Довлатов, «Зона», метаповествование, мета-текст, письмо.
Метаповествовательный1 компонент «Зоны» С. Довлатова очевиден: письма «автора» текста «издателю» хранят размышления о литературном творчестве, комментарии о структуре и содержании набора историй из жизни лагерного надзирателя. Фактически, читатель получает под одной обложкой два текста: эпистолярный (пятнадцать писем) и окружающий его. Каждый «текст» обладает собственным сюжетом, при этом другой сюжет дополняющий и поддерживающий. Неслиянность-нераздельность подчеркивается использованием для писем-комментариев другого шрифта по сравнению с «основным» повествованием.
«Рассуждения-перебивки, помимо их функционально-игрового характера, понадобились, вероятно, <...> по двум причинам. По неистребимой привычке многих сочинителей переубедить читателей и критиков, договорить, прямо сказать, что же они хотели сказать художественным текстом», -пишет И.Н. Сухих [6, с. 103]. Несколько функций писем в структуре «Зоны» выделяет П.В. Высевков: «.Письма образуют вокруг "записок", рамочную конструкцию, <...> обладают сюжетообразующим потенциалом уникального инициационного "совместного путешествия" автора и издателя, <...> эпистолярный нарратив вступает в полемику с литературной традицией (отсюда обильный интертекст писем), <...> письма "деконцептуализируют" советскую власть и демифологизируют ее» [2, с. 14]. Письма к издателю как метатекст описываются (не
1 В предлагаемой статье понятия «метаповествование» и «метатекст» употребляются как синонимичные.
всегда полноценно аргументированно) в одном из параграфов диссертации Е.Е. Бариновой «Мета-текст в постмодернистском литературном наррати-ве (А. Битов, С. Довлатов, Е. Попов, Н. Байтов)». Исследовательница отмечает существование между письмами и рассказами о лагере множества «разнородных связей на всех уровнях нарратива» (например, «лагерный хронотоп постоянно вторгается во многие письма к издателю») [1, с. 19].
В любом исследовании, посвященном «Зоне» С. Довлатова, есть пассажи о письмах рассказчика. В предлагаемой статье мы попытаемся ответить на вопрос, почему же именно эпистолярный нарратив в «Зоне» вмещает в себя метатекстовые компоненты. Скажем, «текст о тексте» можно было бы растворить в рассказе о жизни Бориса Алиханова без установления границ в виде формальных компонентов письма (указаний даты, места отправки, обращений к адресату).
Безымянный автор писем, чьи факты биографии схожи с биографией С. Довлатова, является внутри текста «автором» историй «зоны». Письма обращены к потенциальному издателю книги, называемому по имени в тексте лишь дважды, Игорь Маркович (в первом письме), Игорь (в последнем), за его чертами угадывается И.М. Ефимов. Лагерные «воспоминания» волей рассказчика прикрепляются к каждому из писем. Фактически внутри мира «Зоны» становится ведущим не повествование о лагерной жизни, а наоборот, именно письма к издателю делают возможным существование всего остального текста.
Жанр письма как нельзя лучше соответствует структурным и содержательным особенностям
© Егоров М.Ю., 2016
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ¿V- № 4, 2016
111
предлагаемого читателю текста, как в целом, так и в «не эпистолярной» его части. Автор писем указывает, что его произведение «законченным <...> не является. Это - своего рода дневник, хаотические записки, комплект неорганизованных материалов. Мне казалось, что в этом беспорядке прослеживается общий художественный сюжет. Там действует один лирический герой. Соблюдено некоторое единство места и времени» [3, с. 3]. Так, в первом письме дается характеристика именно лагерной части «Зоны», но она же точно указывают и на параметры писем.
Характеризуя в программной книге «Epistolarity» специфику эпистолярного жанра, Дж. Олтмен отмечал его внутреннюю парадоксальность, контрастные характеристики и потенциальную возможность их равного использования автором [7, с. 185-190].
Итак, послания могут исполнять в коммуникации и функцию моста, и функцию барьера, они могут соединять корреспондентов или служить заменой необходимой встречи. В «Зоне» каждое письмо приближает читателя к тексту, открывает тонкости его создания, творческие установки автора: «Вот уже три года я собираюсь издать мою лагерную книжку. И все три года - как можно быстрее» [3, с. 3], «Я понимаю, что все мои рассуждения достаточно тривиальны. Недаром Вайль и Генис прозвали меня «Трубадуром отточенной банальности». Я не обижаюсь» [3, с. 30] и т.д.
В связи с этим появляется дополнительная призма при восприятии произведения, отдаляющая читателя от особенностей сюжетного разворачивания, заставляющая обращать внимание не на сюжет, а на то, что вокруг него. Например, на тот образ создателя лагерного повествования, который возникает благодаря присутствию писем, на то, что происходит с повествователем в данный момент времени: «Мать в супермаркете переходит от беспомощности на грузинский язык. Дочка презирает меня за то, что я не умею водить автомашину. Только что звонил Моргулис, просил напомнить ему инициалы Лермонтова. Лена вам кланяется.» [3, с. 31-32].
Письма оказываются местом писательских жалоб на издателей. Хотя и сетует повествователь на их негодование: «Издателей смущала такая беспорядочная фактура. Они требовали более стандартных форм», прибавление к «беспорядочной фактуре» писем еще больше усложняет структуру всего текста. Вместе с тем именно включение писем позволяет автору избежать того, чего он сам опасается, похожести на лагерные тексты А. Солженицына, В. Шаламова: «Разумеется, я не Солженицын. Разве это лишает меня права на существование?» [3, с. 3], «Недавно злющий Генис мне сказал: «Ты все боишься, чтобы не получилось как у Шаламова. Не бойся. Не получится.». Я понимаю, это так, мягкая дружеская ирония.
И все-таки зачем же переписывать Шаламова» [3, с. 115-116]. У указанных авторов «комбинированного» повествования, подобному тому, которое мы видим в повести «Зона», не отыщется. В противовес отечественной традиции, автору важна традиция западная, совсем не лагерная, но формально близкая - Э. Хемингуэй, Д. Дос Пассос: «Создал киномонтаж в традициях господина Дос Пассоса. Кстати, в одной старой рецензии меня назвали его эпигоном.» [3, с. 63], «Оно [произведение] закончено. <.> The end of something, как выразился бы господин Хемингуэй.» [3, с. 130]. Словно бы подсознательное желание смешать «французское с нижегородским».
Письмо потенциально позволяет быть не только искренним, но скрывать факты, вместо исповеди - предъявлять маску. Такие же игры связаны и с метаповествованием. Кажется, что повествователь предельно искренен, рассуждая, например, о переломе собственного мировоззрения во время службы в лагерной охране: «То, что я увидел, совершенно меня потрясло. Есть такой классический сюжет. Нищий малыш заглядывает в щелку барской усадьбы. Видит барчука, катающегося на пони. С тех пор его жизнь подчинена одной цели -разбогатеть. К прежней жизни ему уже не вернуться. Его существование отравлено причастностью к тайне. В такую же щель заглянул и я. Только увидел не роскошь, а правду» [3, с. 112]. Постоянный мотив писем - жизнь как литература - дает здесь о себе знать, рассказчик смотрит на жизнь через рамку литературного сюжета. Одновременно с этим он как бы «олитературивает» восприятие мира, заслоняется от прояснения присущей ему точки зрения обращением к позиции некоего юного персонажа, создавая незамечаемое противоречие начала и финала приведенной цитаты: «Есть такой классический сюжет (курсив мой - М. Е.)» -«Только увидел не роскошь, а правду (курсив мой -М. Е.)». По мнению Н.Л. Лейдермана и М.Н. Липо-вецкого, в «Зоне» автор «настойчиво лишает свое сочинение всяких героических претензий вообще и претензии на владение Истиной Жизни в особенности» [4, с. 600].
В одном письме уживаются два контрастных положения о невозможности-возможности сказать, о чем написана книга: «Жаль, что литература бесцельна. Иначе я бы сказал, что моя книга написана ради этого (о сходстве между «лагерем» и «волей» -М. Е.).» [3, с. 35]. «Повторяю - это (сходство между «лагерем» и «волей» - М. Е.) главное в лагерной жизни. Остальное - менее существенно. Все мои истории написаны об этом.» [3, с. 36].
«Замалчивание» влияет на ход написания книги: «Следующие два фрагмента имеют отношение к предыдущему эпизоду. В них фигурирует капитан Егоров - тупое и злобное животное. В моих рассказах он получился довольно симпатичным.
112
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ¿j- № 4, 2016
Налицо метаморфозы творческого процесса.» [3, с. 63]. Степень доверия рассказчику - вопрос проблематичный и для него самого, о чем предупреждается издатель. Комментируя нелепую смерть, рассказчик пишет: «.при жизни Шлафман был несокрушимым сталинистом. И - тоже не случайно. А для того, чтобы я мог рассказывать эту историю без особой скорби.» [3, с. 130].
В самом начале «Зоны» в первом письме рассказчик указывает: «Вот уже три года я собираюсь издать мою лагерную книжку. И все три года - как можно быстрее. Более того, именно «Зону» мне следовало напечатать ранее всего остального. Ведь с этого началось мое злополучное писательство» [3, с. 3]. То есть, судя по всему, рукопись произведения есть в распоряжении автора, он выясняет мнение издателей о тексте. Далее из того же письма следует, что еще в СССР рукопись была переснята на микропленку, разрозненные части переснятого материала вывозились «отважными француженками». Находясь за границей, автор «в течение нескольких лет» восстанавливает дошедшие до него части по микропленкам, т.е. готовой рукописи нет. Из других писем выясняется, что части произведения попадают к автору и напечатанными на папиросной бумаге, а не только микрофильмированными («Кстати, недавно пришла бандероль из Дортмута. Два куска фотопленки и четыре страницы текста на папиросной бумаге» [3, с. 36]), переправляли их не только француженки («Этот большой кусок я переправил через Ричарда Нэша. А ведь он почти что коммунист. Тем не менее занимается нашими вздорными рукописями» [3, с. 94]).
«Вернемся к нашей рукописи. Осталось четыре разрозненных куска», - письмо от 24 мая 1982 года [3, с. 73]. Чистосердечность рассказчика опять ставится под сомнение, поскольку за этим письмом идет еще пять историй из жизни лагеря. Хотя такая вольность, с одной стороны, указывает на неоформленность повествования, отсутствие привязки к определенной дате, с другой стороны, выступает дополнительным указанием на характер рассказчика, его невнимательность, небрежность, что вписывается в жанровую специфичность письма.
Тема «масочности» в эпистолярном жанре затрагивается автором в письме от 24 мая 1982 года, посвященном лагерной переписке. В том числе там говорится об изобретательном коллективном составлении писем «заочницам» - подругам по переписке. Подчеркивая неискренность таких текстов, автор указывает: «В них заключенные изображают себя жертвами трагических обстоятельств. <.> Переписка с «заочницами» - фальшива и вычурна. Но и в этих письмах содержится довольно глубокое чувство» [3, с. 72].
Эпистолярная форма предполагает сосуществование в возможном мире произведения акта писания и акта чтения, кто-то пишет письма, кто-то
читает, часто роли пишущего и читающего совмещаются. Автор, прибегающий к метаповествова-нию, уподобляется читателю, рассматривающему текст со стороны, пытающемуся ответить на вопрос, почему текст был написан именно таким образом, а не иначе.
Автор писем в «Зоне» выступает не только как их создатель, но и как читатель потенциальных ответных писем издателя. В письме от 17 февраля 1982 года: «Как вам мои первые страницы? Высылаю следующий отрывок» [3, с. 14], в следующем письме от 23 февраля 1982 года: «Спасибо за письмо от 18-го. Я рад, что вам как будто по душе мои заметки. Я тут подготовил еще несколько страниц. Напишите, какое они произведут впечатление. Отвечаю на вопросы» [3, с. 17], от 11 марта: «Посылаю вам очередные страницы. Будет минута, сообщите, что вы о них думаете» [3, с. 31]. Иной вид коммуникации не так удобен для повествователя: «Наш телефонный разговор был коротким и поспешным. И я не договорил. Так что вернемся к перу и бумаге» [3, с. 34].
Повествователь комментирует не только лагерные главы, но и по отношению к собственным письмам выступает как предвзятый читатель, называет их дурацкими («Есть - вы, которому я шлю это дурацкое письмо» [3, с. 52]), сомневается в их полезности для книги («Как видите, получается целый трактат (в письме - М. Е.). Может быть, зря я все это пишу? Может, если этого нет в рассказах, то все остальное - бесполезно?..» [3, с. 31]).
В эпистолярном произведении письмо, в нем присутствующее, прочитается с трех точек зрения: с точки зрения адресата, с точки зрения того, кто написал письмо, с точки зрения читателя, которой учел бы все точки зрения. Возрастание роли читателя в метаповествовании связано с нарушением определенных литературных условностей, когда читатель «дочитывает» произведение вслед за автором, предлагающим его комментарии [8]. Читатель прочитывает текст «наивно» (без учета вмешательства рассказа об этом тексте) и «перечитывает» текст, учитывая высказывания, связанные с техникой его создания, специфику и необходимость, закономерность (или случайность) проникновения в текст таких высказываний. Метаповествователь-ные компоненты обращены одновременно к акту писания и к акту чтения, повествователь пишет о том, каким образом читается и пишется текст, выступает тем, кто кодирует и декодирует сообщение. «Я не сулил читателям эффектных зрелищ. Мне хотелось подвести их к зеркалу», - читаем в письме от 16 июня 1982 года [3, с. 116].
К игре в семантическом поле «реальность -фикция», по мнению Ю.М. Лотмана, располагает конструкция «текст в тексте» [5, с. 158-159]. Мотив зеркал в такой «самоповторяемой» структуре играет повышенную роль. «Литературным адек-
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ¿V- № 4, 2016
113
ватом мотива зеркала является тема двойника» [3, с. 157]. Удвоение имеет большое значение для текста «Зоны». Довлатовское произведение включает две «части», автор писем сопоставляется с героем-охранником в лагерном повествовании, автор писем выступает читателем и комментатором текста, мир зоны повторяет мир вокруг нее, о чем не раз говорит рассказчик, охранники уподобляются заключенным, жизнь в Советском Союзе напоминает жизнь в эмиграции и т.д. «Однако мы сразу сталкиваемся с тем, что удвоение с помощью зеркала никогда не есть простое повторение: меняется ось «правое-левое»...» [3, с. 157]. Так, автор писем, рассуждая о себе прежнем, лагерном и сегодняшним, сначала объясняет издателю: «Не зная меня до армии, вы едва ли представляете себе, как я изменился» [3, с. 11], но в том же письме возникает контрастное: «Мир (лагеря - М. Е.), в который я попал, был ужасен. И все-таки улыбался я не реже, чем сейчас. Грустил - не чаще» [3, с. 14] (т.е. не поменялся), а далее опять: «Восстановить их (страницы - М. Е.) - невозможно. Поскольку забыто главное - каким был я сам» [3, с. 73]. На кропотливые размышления о природе творчества и собственного повествования в письмах метапо-вествовательность откликнутся в лагерном повествовании во фразе капитана Егорова, сравнившего ситуацию с «фрайерским детективом» [3, с. 59]. Полупародийные метаповествовательные игры, еще один дополнительный текст в тексте найдутся в главе о репетициях и постановке в лагере одноактной пьесы «Кремлевские звезды».
Как и в случае с эпистолярными произведениями, грань между эксплицитным и имплицитным читателем размывается, текст читается словно бы из-за спины повествователя (ср. приведенную выше цитату из «Зоны» о сюжете подглядывания). Рассказчик в письмах «Зоны» отдает себе отчет в существовании двух тенденций в описании лагеря (их можно назвать натуралистической и сентиментальной), о чем предупреждает читателей, но сам предпочитает избегать обеих, при этом обращается к издателю: «Короче, если вам покажется, что не хватает мерзости, - добавим. А если все наоборот, опять же - дело поправимое.» [3, с. 116].
Метатекстуальность, как и эпистолярность, представляется моментом открытия повествователем себя читателю, метатекстуальность предъявляет изнанку текста. Такое повествование, как видно из приведенной цитаты, к тому же выражает желание управлять читателем, заставить рассматривать текст под нужным повествователю углом. В том же письме: «Еще кое-что я сознательно решил не включать. Я решил пренебречь самыми дикими, кровавыми и чудовищными эпизодами лагерной жизни. Мне кажется, они выглядели бы спекулятивно. <...> Я пишу - не физиологические очерки. <...> И не в кунсткамеру я приглашаю своих
читателей» [3, с. 115]. Получается, что внешний читатель (идеальный) подглядывает за автором, который стремится подглядывать за читателем.
Несомненно, стремление повествователя приблизить адресата к тому, что описывается, сделать так, чтобы адресат поверил в описываемое, «Я» и «Ты» стремятся к взаимодействию. Описываемые в письме события или ощущения, происходящие «там» и «тогда», стремятся в сознании адресата стать событиями и ощущениями, происходящими «здесь» и «сейчас», из прошлого переводятся в настоящее. В метаповествовании читатель с автором проходит восстанавливаемый путь создания текста или отдельных его аспектов. Событие написания произведения возрождается, подвергается рефлексии.
Наглядной иллюстрацией метаповествователь-ного процесса становится рассказ в письме от 23 февраля 1982 года о том, как нарратор ощутил возможность стать писателем: «Я хорошо помню, как это случилось. Мое сознание вышло из привычной оболочки. Я начал думать о себе в третьем лице. Когда меня избивали около Ропчинской ле-собиржи, сознание действовало почти невозмутимо: «Человека избивают сапогами. Он прикрывает ребра и живот. Он пассивен и старается не возбуждать ярость масс. Какие, однако, гнусные физиономии! У этого татарина видны свинцовые пломбы.»» [3, с. 18]. Без метаповествования не существует писательства, также как без самопознания не существует человек, по утверждению рассказчика: «Не важно, что происходит кругом. Важно, как мы себя при этом чувствуем. Поскольку любой из нас есть то, чем себя ощущает» [3, с. 17]. Не случайно события, связанные с возникновением желания писать, будут воспроизведены еще раз и помещены в лагерное повествование. В следующем за письмом отрывке будет упомянута драка у лесобиржи: «Это выражение (лица - М. Е.) сохранялось при любых обстоятельствах. .И даже когда заключенные около лесобиржи сломали ему ребро» [3, с. 19]. Однако в «вымышленном» мире вовсе не избиение станет толчком для творчества, а более романтическая ситуация, о которой рассказывается в том же отрывке. На Алиханова нахлынут воспоминания о море, о студенческой практике, о влюбленности в Галю Водяницкую, тогда он решится начать писать. При качественной разнице эмоционально ситуации схожи, ценность приобретают автобиографический опыт и саморефлексия, тогда появляется желание фиксировать свои ощущения [3, с. 27-28].
Метаповествовательный компонент в «Зоне» является частью большого заключающего его текста, в их соседстве, взаимодействии возникает понимание соотношения «жизни» и «литературы». Идеальным вместилищем «текста о тексте» являются письма, через которые пропущена идея
114
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова № 4, 2016
о схожести литературы и жизни: «Жизнь превратилась в сюжет. Моя литература стала дополнением к жизни. Дополнением, без которого жизнь оказывалась совершенно непотребной» [3, с. 18]. В главе с третьеличным повествователем Алиханов, начав писательский путь, понимает, что с этого момента «жизнь стала податливой. Ее можно было изменить движением карандаша с холодными твердыми гранями и рельефной надписью - «Орион».» [3, с. 28]. У автора писем все же другая точка зрения - в жизни сюжет выделить можно, но переписать не получается: «Да и как мне не верить судьбе? Уж слишком очевидны трафареты, по которым написана моя злополучная жизнь. Голубоватые тонкие линии проступают на каждой странице моего единственного черновика» [3, с.130]. Финальная фраза последнего письма укажет на возникшее у рассказчика желание играть на границах «литературы» и «жизни», он (рассказчик) существует, пока мы о нем читаем: «Вы дочитываете последнюю страницу, я раскрываю новую тетрадь.» [3, с. 130].
Библиографический список
1. Баринова Е.Е. Метатекст в постмодернистском литературном нарративе (А. Битов, С. Довла-тов, Е. Попов, Н. Байтов): автореф. дисс. ... канд. филол. наук. - Новосибирск, 2008. - 23 с.
2. Высевков П.В. Функции писем в структуре повести С. Довлатова «Зона» // Критика и семиотика. - 2006. - Вып. 9. - С. 112-125.
3. Довлатов С. Зона. Компромисс. Заповедник. - М.: ПИК, 1991. - 352 с.
4. Лейдерман Н.Л., Липовецкий М.Н. Современная русская литература: 1950-1990-е годы: в 2 т. -М.: Академия, 2003. - Т. 2. - 688 с.
5. Лотман Ю.М. Текст в тексте // Лотман Ю.М. Избранные статьи: в 2 т. - Таллинн: Александра, 1992. - Т. 1. - С. 148-160.
6. Сухих И.Н. Сергей Довлатов: время, место, судьба. - СПб.: РИЦ «Культ-информ-пресс», 1996. - 384 с.
7. Altman J. G. Epistolarity: Approaches to a Form. -Columbus: Ohio State University Press, 1982. - 235 с.
8. Waugh P. Metafiction: The Theory and Practice of Self-Conscious Fiction. - London, New York: Routledge, 1984. - 176 с.
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова № 4, 2016
115
