CC BY
666
Е.О.Опарина
МЕТАФОРА В ПОЛИТИЧЕСКОМ ДИСКУРСЕ
Под политическим дискурсом в данной работе понимается совокупность текстов, созданных и создаваемых для коммуникации в сфере общественно-политической деятельности. Эти тексты актуализируют речевую практику, целью которой является обоснование определенных социально-политических воззрений. Важнейшая целевая установка политического дискурса - формирование в социуме определенного отношения к тем или иным политическим событиям и такой их оценки, которая необходима говорящему - субъекту речи, что направлено, в конечном счете, на формирование мировоззрения и воздействие на поведение людей.
Политический дискурс как знаковая система, используемая для политической коммуникации, начал формироваться в России около 15 лет назад, если понимать под этим термином язык, предназначенный для выработки общественного консенсуса в условиях множества интересов и с учетом мнения как большинства, так и меньшинства населения страны (1). Политический язык эпохи «развитого социализма» не мог соответствовать этим потребностям: в силу специфики той общественной системы, в которой он сложился и которую обслуживал, он носил ритуальный характер. Авторы, исследующие эту проблему, часто иллюстрируют сущность ритуальной политической коммуникации ситуацией, изображенной в стихотворении А.Галича «О том, как Клим Петрович выступал на митинге в защиту мира»: «Израильская, - говорю, - военщина // Известна всему свету! // Как мать, - говорю, - и как женщина // Требую их к ответу!» -эти слова произносятся с трибуны мужчиной, которому «пижон-порученец» по ошибке дал текст чужого выступления. Показательна реакция зала на эту абсурдную, с точки зрения нормальной логики, речевую ситуацию: аудитория на нее практически не реагирует, а начальство выступление одобряет. Здесь представлены все основные условия ритуальной коммуникации, а именно: сам факт произнесения в данной ситуации «нужных» фраз, наличие ритуализированных слов-маркеров, или речевых клише, явное превалирование формы языкового знака над его содержанием, а также санкционирование лингвокультурным сообществом, в данном случае аудиторией, применения такого общения (3). Такая политическая речь представляет собой по сути монолог и абсолютно не приспособлена для политического диалога, в котором говорящему приходится убеждать слушателей/читателей, доказывая свою правоту при наличии множества позиций, оценок и возможных решений. С этой точки зрения, язык советских диссидентов представлял собой попытку «внести элемент осмысленности, диалогичности в бесконечный политический ритуальный монолог ценой заранее предопределенных коммуникативных неудач. Общественная и политическая деятельность А.Д.Сахарова в этом отношении наиболее показательна: он говорил и писал так, как будто никакого ритуала нет» (Баранов, Казакевич, 1991: 11). Поэтому можно констатировать, что политический дискурс, предполагающий оппонента и необходимость аргументировать свою точку зрения, чтобы убеждать, пока еще в России в стадии формирования.
Для понимания того, в каком соотношении в русском политическом дискурсе находятся традиционное, связывающее его с прежним политическим языком, и то новое, что есть в его форме и семантике, большое значение имеет изучение использования в нем концептуальных метафор. К этому типу языковых знаков мы относим такую
разновидность метафорических номинаций, ведущей функцией которых является формирование концептов - вербализованных понятий, содержащих в образной форме наименования, представление субъекта номинации о свойствах и характере обозначаемого. Такая метафора одновременно дает денотату имя и предлагает определенный ракурс его видения (6). Концептуальная метафора действует в сфере абстрактных, невещественных понятий, используя в качестве средства номинации имена предметов и явлений, воспринимаемых органами чувств и более знакомых по повседневному опыту. Посредством концептуальной метафоры получают наименования в языке целые фрагменты «непредметного мира», такие как характеристики личности, ее эмоциональные переживания и интеллектуальная деятельность, взаимоотношения людей, события и явления социальной жизни. Концептуальная метафора действует в различных языковых формах - в лексемах, устойчивых словосочетаниях (фразеологизмах), на протяжении отрезков текста, построенных на актуализации метафорической пропозиции. К концептуальным метафорам относятся, например, пропозиции: «время - деньги» и «время - пространство», «жизнь - путешествие» и «жизнь - театр», образные компоненты устойчивых словосочетаний: «время идет», «светлая/темная личность», «гнев
охватывает», эмотивно-оценочные номинации, обращенные к человеку, такие как «сокол», «осел», «бревно» и т.д. Концептуальная метафора относит обозначаемое к определенной категории и тем самым «заставляет» говорящих на данном языке воспринимать это обозначаемое под определенным углом зрения. Ведь понятия «непредметного мира» не имеют опоры в чувственном восприятии, поэтому способы их представления в языке, т.е. соответствующие им языковые понятия, становятся основным средством их осознания носителями языка. Это делает метафоры мощным средством воздействия на миропонимание. Необходимо добавить, что семантика метафоры имеет корни или корреляции в тех представлениях, которые соотносят ее с областью культуры. Мы имеем в виду символы, стереотипы, архетипы, мифологемы, идеологемы и другие знаки, или таксоны культуры. Они, действуя, как правило, незаметно, неосознанно для рядового носителя языка, формируют языковую картину мира - систему представлений, запечатленных в образных единицах языка и отображенных в строящихся с их помощью текстах (8).
Предположение о способности концептуальных метафор влиять на поведение было высказано американскими исследователями Дж.Лакоффом и М.Джонсоном, которые относили сам этот термин к ментальным структурам, находящим выражение в соответствующих им языковых единицах. Такое воздействие происходит, по их мнению, через следствия, выводимые из метафор. Так, из метафоры «спор - война», одной из базовых концептуальных метафор для мировосприятия носителей английского языка, выводится отношение к оппоненту как к противнику, а отсюда - агрессивное, наступательное поведение в дискуссии и ее нацеленность на победу. Лакофф и Джонсон предлагают представить иную, возможную культуру, где базовой концептуальной метафорой была бы ассоциация спора с танцем: тогда основными целями оппонентов были бы эстетическая составляющая спора и достижение баланса точек зрения (12).
Следствия, выводимые из пропозиций базовых концептуальных метафор, рассеяны по языку и представлены во множестве выражений обыденного языка, что свидетельствует о том, что эти модели мышления действительно существуют в понятийной системе носителей языка и что носители языка оперируют ими в речевой деятельности. Так, метафора «спор - война» актуализируется в следующих английских выражениях: to defend the arguments «защищать аргументы», the arguments hit the target «аргументы поразили цель», to attack the weak points in smb’s argumentation «нападать на слабые точки чьей-либо аргументации». Характерно, что эти же метафорические по
семантике глаголы используются и в русском языке. Мы также «разрабатываем тактику или стратегию ведения дискуссии», «разбиваем аргументацию оппонента», «проигрываем или выигрываем в споре» - все в терминах войны, как если бы речь шла о боевых действиях. Аналогично английскому и другим европейским языкам, в русском существует метафора, концептуализирующая понятия благополучия и социального престижа через понятие «верх», а противоположное - через понятие «низ» (ориентационная метафора, по Лакоффу и Джонсону). Так, мы говорим о «властных верхах», о том, что некто «занимает высокое положение в обществе или организации», а когда ситуация изменяется, она описывается пословицей «сверху/с высоты падать больно». Межъязыковые аналогии свидетельствуют о принадлежности базовых концептуальных метафор не какому-либо одному языковому сообществу, а, как правило, более широкому культурному ареалу. Продолжая англоязычно-русскоязычные параллели, можно добавить примеров: у нас также существует поговорка «время - деньги» (англ. time is money), мы говорим о «растрачивании времени попусту», актуализируя метафору «время - материальная ценность»; состояние гнева характеризуется глаголом «переполнять»: he was up with indignation «его переполняло негодование»; глагол в высказывании «внутри меня все закипело» аналогичен по образной мотивировке английскому в the argument boiled over into open war «спор перерос в открытую войну», букв. «убежал через край», как кипящая жидкость. Эти выражения используют модель другой базовой концептуальной метафоры
- «человек - контейнер, а его переживания и мысли - наполняющая контейнер жидкость».
Концептуальные метафоры не только конструируют систему понятий человека, но и участвуют в формировании его ценностной системы. Ведь они обозначают явления, составляющие среду нашей жизни и непосредственно нас затрагивающие; к тому же они используют наименования предметов и явлений, также переживающихся личностно, через собственный опыт. Все это усиливает их оценочный модус. Так, в медицинской терминологии и в профессиональной речи врачей «болезнь» - это просто факт. Но в общенародном языке это существительное имеет отрицательные коннотации, так как в человеческом опыте, отображаемом языком повседневного общения, болезнь переживается эмоционально: мы знаем, что с ней связаны негативные состояния и ситуации. Образные выражения, использующие метафору болезни в политическом дискурсе, например, высказывание «Наше общество давно и серьезно больно», предлагают рассматривать жизнь страны (что, по идее, касается каждого ее жителя) через призму явления болезни и, таким образом, оценить и пережить описываемые обстоятельства и возможные варианты их развития, «подключая» к этому воспоминания о собственном опыте.
Когнитивный и воздействующий потенциал концептуальных метафор используется в политическом дискурсе, где частое или даже преобладающее применение одних и тех же базовых образов по отношению к определенным явлениям действительности вырабатывает привычку «видеть» их в задаваемом данными образами русле. Поэтому метафоры в этой разновидности речи являются инструментом осуществления социальной власти и обладают большими возможностями для манипуляции сознанием и поведением (5, с. 8-9). К этому необходимо добавить, что концептуальные метафоры являются узуальными для языка и, следовательно, общими для всех говорящих на нем, поэтому их «внушающей» силы трудно избежать. Они навязывают себя носителям языка, хотя это ими, как правило, не осознается. Если постоянно слушать и читать тексты, применяющие одну и ту же метафору для описания и характеристики какой-либо стороны общественнополитической ситуации, то эта метафора станет чем-то вроде «шоры» на глазах: она вырабатывает стереотипную реакцию на тему и закрывает те аспекты, которые «не вмещаются» в предлагаемую ею концептуализацию (11). Так, например, представление о
равновесии точек зрения как о ценном результате спора не входит в концепт «спора -войны».
Необходимо также иметь в виду тот общий фон, на котором применяются базовые концептуальные метафоры в современном русском политическом дискурсе. Исследователи отмечают, что в целом этот дискурс отличается повышенной эмоциональностью. Это его свойство, которое было столь явно выражено в конце 80-х -начале 90-х годов, не изжито до сих пор. В.И.Шаховский отмечает, что концептуализация политического опыта россиян в значительной степени эмоциональна: в политической речи зачастую доминируют не соображения логики и стратегии аргументации, а экспрессия, причем в основном негативная. При этом между политическим дискурсом и повседневной речью происходит обмен характерными признаками: если первый претерпевает
«бытовизацию», выраженную, в частности, в эмотивных характеристиках, то бытовая речь рядовых граждан проходит стадию повышенной политизации (10). Эмотивность речи может переходить в прямые оскорбления, в которых участвуют весьма экспрессивные образные средства, «характеризующие» оппонента: ставим это слово в кавычки, поскольку брань, конечно, никого не характеризует и даже не оценивает - она просто является выражением резко негативных эмоций субъекта речи. В.И.Жельвис приводит примеры из выступлений нынешних сторонников большевизма: «Гады!», «Педерасты!», «Шлюхи подзаборные!», «Гнойные стрептококки!» (4). Причин активного употребления бранных слов и фразеологизмов в русском политическом дискурсе несколько. Частью к этому располагала митинговая стихия, в которой в значительной степени формировался этот дискурс на начальной стадии своего развития. Исследователи упоминают также влияние своеобразной традиции: работы основоположников марксизма, как и советских большевистских лидеров, демонстрируют явную предрасположенность к инвективной (бранной) лексике (4). К тому же брань не нуждается в обосновании и не предполагает полемику с оппонентом, однако может быть очень действенной для части слушателей или читателей. Это относится и к метафоре. Проанализируем, с точки зрения семантики и прагматики, приведенную выше метафору «гнойные стрептококки». Она нацелена исключительно на воздействие через эмоцию и на внушение, так как логическое основание для уподобления или реальное сходство отсутствуют. Воздействие осуществляется через знание о денотате образного средства и выводимые из этого знания следствия: известно, что этот денотат вредоносен, он является причиной тяжелых заболеваний (метафора «больного общества»), что его необходимо изничтожать во избежание дурных последствий для организма («общество - организм», более общая базовая метафора для образа «больного общества»).
Однако, нам представляется, есть еще одна причина активного использования инвективных слов и выражений частью нашего политического спектра, уходящая корнями в традицию советской политической жизни, традицию, ставшую частью подсознания. В советские времена брань с трибуны зачисляла адресата в разряд «врагов» и была знаком его политической, а нередко и физической смерти - т.е. делала его «чужим», переводила в сферу небытия, которая, по мифологическим представлениям, является «чужим пространством». Таким образом, инвективная лексика в политическом дискурсе, в том числе экспрессивная метафора, может изучаться в связи с фольклорными жанрами, например, заклинанием, в котором сказать означает произвести целенаправленное воздействие.
Однако не только бранные и другие экспрессивные метафоры обладают сильным воздействующим потенциалом. Внушать определенные точки зрения, оценки ситуаций и явлений и через это влиять на поведение людей могут и метафоры, не имеющие эмотивно-оценочных коннотаций. Причина в значительной степени заключается в том, что
концептуальные метафоры несут в себе, как упоминалось выше, культурную информацию, которая, не будучи эксплицированно выраженной на поверхности их содержания, делает их культурно маркированными знаками. Категории, или таксоны культуры - архетипы, мифологемы, идеологемы, символы, стереотипы сознания -повышают смысловую и воздействующую «емкость» концептуальных метафор и связывют с социально-культурным контекстом употребления.
Рассмотрим с этой точки зрения выражения, относящиеся к двум концептуальным метафорам, широко используемым в современном политическом дискурсе, - к метафоре войны и сексуальной метафоре, которую мы считаем разновидностью метафоры «общество - организм».
Метафора войны является наиболее распространенной образной моделью нашего политического дискурса. Она имеет, пожалуй, и наиболее широкий диапазон применения. Анализ языкового материала показывает, что в сферу действия этой метафоры попадает практически все: разнонаправленные политические силы, государственные институты, ценности общественного сознания, предвыборные кампании и научная деятельность, торговля, массовая информация, способы достижения целей. Круг номинаций, принадлежащих к этому образному концепту, тоже весьма широк - включает наименования и привычные, узуальные, и сравнительно новые: от «боя» и «реванша» до «пристрелки» (характеристика парламентской деятельности) и «артподготовки» (о предвыборной кампании) (2, с. 15-17). Это, конечно, свидетельствует о милитаризации нашего сознания, перешедшей в милитаризацию политического диалога: «Давление концептуального милитаризма в жарких спорах почти не осознается. Встав на точку зрения военной метафоры, мы начинаем искать те пути разрешения конфликта, которые подсказываются реальными военными действиями: мы отстаиваем рубежи, берем
заложников, идем в атаку на противника, бомбим его концепции, сметаем противника с лица земли и т. п., то есть мы настроены если не на прямое уничтожение противника, то по крайней мере на то, чтобы доставить ему существенные неприятности» (2, с. 15).
Такому состоянию сознания и политического диалога есть понятные культурноисторические причины. В советской идеологии метафора войны была доминирующей («история как борьба классов», «мир как поле / арена борьбы двух общественных систем»). Конечно, не только в нашей идеологии была «холодная война» и соответствующий термин в языке (ср. англ. cold war), а сейчас есть «таможенные войны» (англ. tariff wars) и «война нервов» (англ. war of nerves), но, вероятно, только у нас -«битва за урожай», «сельскохозяйственный фронт», «десант горожан на картошку».
Э.Лассан, исследовавшая советский политический дискурс 60-х годов, включая и язык власти, и язык инакомыслия, приводит примеры применения метафоры войны по отношению к литературе и искусству. Во время процессов над Ю.Даниэлем и А.Синявским, И.Бродским, в «деле» Б.Пастернака метафора войны, подпитываемая идеологической установкой на борьбу с «врагами», «чуждыми», явно доминировала. Именно на ней строятся выступления-обвинения, которые, вследствие общей образной мотивировки, можно рассматривать как складывающиеся в единый текст. Метафора войны развертывается здесь во множество номинаций, среди которых «идеологические битвы / окопы», «идеологическое разоружение», «поднять на щит», «выстрелы в спину народа», «литературный Власов», «Пастернак - это война», «Советские писатели ... поставлены ... сейчас на передовую линию огня». Характерно, что в статьях и выступлениях, посвященных тем же событиям, но трактующих их с противоположной стороны, метафора войны как точка отсчета системы ценностей отсутствует. При этом имеются некоторые восходящие к ней номинации, используемые авторами, например, Вяч. Ивановым в послесловии к прозе А.Терца, для аргументации защиты. Это
объясняется риторической практикой «чужого слова», по М.Бахтину, т.е. употреблением выражений, свойственных дискурсу оппонента, в целях приспособления к имеющимся речевым практикам и стереотипам сознания - в ситуациях, когда необходимо на эти стереотипы воздействовать. Это явление квалифицируется как языковой компромисс, а метафора войны в дискурсе советских диссидентов - как «зона языкового компромисса» (5, с. 72-74). Дискурс инакомыслия в данной ситуации также опирается на идеологию «двух лагерей», но вместо «врагов социализма» появляются «враги литературы», причем имеется в виду «наша, советская литература» и доказывается, что ругаемые властью являются «своими», а не принадлежат к «враждебному лагерю».
Этот способ аргументации, как нам кажется, вскрывает ментальную основу метафоры войны в советском политическом дискурсе. Этой основой является оппозиция «свой - чужой», один из корневых и наиболее действенных архетипов для сознания и подсознания человека. Он базируется не только на идеологии противостояния социалистического и капиталистического лагерей - установка на патриотизм и коллективизм и до советской власти была значима для сознания носителей русского языка, и в идеологических и литературных дискуссиях XIX в. выражалась тенденция видеть мир состоящим из двух полюсов.
Проблемные ситуации в современном русском политическом дискурсе описываются преимущественно через метафору войны, и хотя «линии противостояния» сменились, в текстах, построенных на этой метафоре, речь идет именно о враждебном противостоянии «своих - чужих», другие таксоны культуры или отсутствуют, или занимают подчиненное положение. Приведем некоторые примеры. Из статьи о противостоянии православной и католической церквей: «... настороженность в отношениях переходит в откровенные нападки, а вялые боевые действия - в открытую войну. На войне, затеянной Россией против российских католиков, слава Богу, не стреляют, но посредников убирают по схожим канонам»; «... власть России права: проблемы отца Стефано обусловлены законом. Скорее всего - военного времени». Из статьи о выборах в одном из регионов России: «За Илюхиным тоже стояла немалая армия - пять тысяч коммунистов области»; «Из бочкаревского стана Виктору Ивановичу советуют “по-хорошему сматывать удочки” из Пензы». Из интервью с директором Русского музея: «Недавно закончилась мирная война с военными, нам передают два павильона в Инженерном замке» (слово «война» здесь употреблено без кавычек, хотя, казалось бы, к этому провоцирует игра слов и смыслов во фрагменте). Из интервью А.Иванова-Сухаревского, одного из лидеров российских скинхедов: «Пока это совершенно юные люди, но пройдет два года, и это будет порох революции». Из комментария к этому интервью, написанного с противоположной точки зрения: «Значит, мы, те, кто на другой стороне баррикад, ничего лучшего. им предложить не смогли» (примеры взяты из газеты «Московские Новости» за текущий год).
Метафора, которая слишком «навязчиво» присутствует в языке, может актуализировать свой прямой смысл. Ее воплощение в реальность и есть доказательство того, что она моделирует поведение. Это и происходит: будущий «порох революции» ведет уже настоящую войну - физически уничтожает «врага». В войне с католиками убирают «чужих» со «своей» территории не оружием, но с использованием государственных институтов и законодательства18.
18 Характерно, что воплощение метафор в общественно-политической жизни всегда является свидетельством кризисной ситуации. Э.Лассан отмечает корреляцию между «железным занавесом», «стеной» как символом взаимонепонимания, с одной стороны, и возведением реальной Берлинской стены в кульминационный момент противостояния - с другой. Можно привести другие примеры. Так, метафора «общество - организм», также одна из базовых моделей осмысления общественных процессов, будучи
27
Между тем исследование метафоры в англоязычных - американских и английских текстах, посвященных проблемам политики и экономики, показало, что в них она акцентирует не только противопоставление «свои - чужие», но и концепт «вызов» (challenge), значимый для англосаксонского мировосприятия и миропонимания. Метафора войны встречается в английских текстах в сочетании с метафорой «конкуренция в политике и экономике - спорт» и формирует представление о серьезности ситуации и требуемых для ее разрешения мер. Например: Financial maneuvers start to make good sense «Финансовые маневры начинают приобретать смысл»; Growth was a tremendous antipoverty weapon in 1960 «Рост экономики был колоссальным оружием против нищеты в 1960-е годы»; It failed to equip Britain for the future «Они не сумели вооружить Британию на будущее» - имеется в виду введение общей валюты (11, с. 110).
Различие русской и английской метафор войны, конструируемых ими текстов и моделируемых выводов доказывает: общий базовый метафорический концепт несет в себе, помимо общего смысла, концептуальные различия, зависимые от доминирующих в социуме установок, идеологем и от традиций и навыков общественно-политической жизни.
Зависимость метафоры от этих причин проявляется и в употреблении сексуальной метафоры, которая стала в последние годы яркой приметой русского политического языка. При этом наряду со «спокойными», нейтральными номинациями, давно употребляющимися в литературном языке, такими, как образы «сватовства», «медового месяца», «развода», широко применяются те, которые ранее были в литературном языке табуированными. На концептуальном уровне это явление выражается во все более детальном структурировании исходной сферы данной метафоры: в политической речи и в масс-медиа получают распространение такие ее фреймы, как «сексуальные извращения», «лишение способности к сексуальной жизни», «связь вне брака» (9). Общую причину всплеска активности сексуальной метафоры в наше время исследователи видят в стремлении языка к раскрепощенности, граничащей с карнавальностью. Раскрепощение языка выражается не только в проникновении данной метафоры в те речевые жанры, в которые она ранее не допускалась: этот же процесс затрагивает матерную лексику, экспрессивное просторечие (7).
Концептуальная модель сексуальной метафоры обладает большими возможностями для выражения экспрессии, связанной с пренебрежением или презрением к оппоненту, с осознанием своей силы и с агрессивным началом. В ее основе находится архетипическая оппозиция «мужское - женское» и связанное с этой оппозицией представление о власти: «. в разговорах все, словно сговорившись, стараются не упоминать злополучный договор: стыдно чувствовать себя “нагнутым” и “поиметым”»; «В прошлой Думе путан было не меньше, чем на Тверской. Целыми фракциями выставлялись»; «народ-мерин, прошедший кастрацию НТВ» и т.д. (цит. по: 9, с. 165-167).
прямо интерпретированной, соотносится с нацистскими, расовыми теориями, основанными на физиологических принципах. Иванов-Сухаревский заявляет, что стремится к единению общества на принципах «крови» и «генотипа», а о противниках говорит: «... тот, кто сейчас отрицает науку, генетику, тот подобен мракобесам сталинских времен, которые называли генетику продажной буржуазной девкой» (Московские новости. - 2002. - № 15. - С. 2). Происходившее на Олимпиаде в Солт-Лейк-Сити может быть истолковано как актуализация прямого смысла метафоры «больного общества», варианта базовой метафоры «общество - организм»: борьба за «здоровье» большого спорта, понимаемая как борьба за честные соревнования без допинга, привела к тому, что информация с Игр превратилась в больничные сводки о состоянии здоровья спортсменов, о взятых анализах и их результатах. Результат же самой Олимпиады был подведен в масс-медиа иронической фразой по поводу норвежской сборной, запасшейся необходимыми справками: «Олимпиаду, оказывается, выиграла команда астматиков».
28
Активизация сексуальной метафоры в русском языке, в том числе и в политическом дискурсе, происходит на определенном культурном фоне России: хотя именно с сексуальной сферой связаны наиболее сильные русские инвективы, в целом такая метафора не играла большой роли в концептуализации мира русским языком и применение ее было ограничено просторечием и жаргоном. Поэтому можно предположить, что «прорыв» сексуальной метафоры обусловлен не только раскрепощением языка и стремлением отдельных личностей «выделиться», запомниться крепким выражением. Здесь проявляются характерные для нашего общества ощущения переходности исторического периода, смены идеологии и ценностных ориентиров -времени активизации смеховой, карнавальной культуры, организующим элементом которой и является сексуальная метафора. Интересны с этой точки зрения так называемые «баррикадные рассказы» - изложение событий августа 1991 г. их участниками и близкими: в этих рассказах ситуация часто переживается как эротико-героическая. Образ защитника баррикад отмечен признаком высокой мужской потенции, система - наоборот, недееспособна, «стерильна». Метафора поддерживается другими известными мотивами и текстами культуры: образом верной подруги, обращением к мифу об Одиссее и Пенелопе, ожидавшей его дома (7).
В целом можно констатировать, что метафора в политическом дискурсе, как и в других сферах речевой коммуникации, интерпретируется через культурные концепты и модели - традиционные и сменяющие друг друга. Связь со знаками культуры, их вхождение в содержание метафор, обозначающих «непредметный мир», делает их действенным средством влияния на мировосприятие и поведение.
Список литературы
1. Баранов А.Н., Казакевич Е. Г. Парламентские дебаты: Традиции и новаторство. -М., 1991. - 64 с.
2. Баранов А.Н., Караулов Ю.Н. Русская политическая метафора: Материалы к словарю / АН СССР. Ин-т рус. яз. - М., 1991. - 193 с.- Библиогр.: с. 193.
3.Гудков Д.Б. Ритуалы и прецеденты в политическом дискурсе // Политический дискурс в России: Материалы рабочего совещ., 29 марта 1998 г. - М., 1998. - Вып. 2. -С.30-36.
4. Жельвис В.И. Бранный тезаурус как орудие классовой борьбы // Политический дискурс в России: Материалы рабочего совещ., 29 марта 1998 г. - М., 1998. - Вып. 2. -С.36-38.
5. Лассан Э. Дискурс власти и инакомыслия в СССР: Когнитивно-риторический анализ. - Вильнюс: Вильн. ун-т, 1995. - 232 с. - Библиогр.: с.225-232.
6. Опарина Е.О. Концептуальная метафора // Метафора в языке и тексте. - М., 1988.
- С.65-77.
7. Розина Р.И., Сандомирская И.И. Переворот в текстах // Баранов А.Н., Казакевич Е.Г. Парламентские дебаты: Традиции и новаторство. - М., 1991. - С.61-64.
8. Телия В.Н. Первоочередные задачи и методологические проблемы исследования фразеологического состава языка в контексте культуры // Фразеология в контексте культуры. - М., 1999. - С.13-24.
9. Чудинов А.П. Сексуальная метафора в современном политическом дискурсе // Языковое бытие человека и этноса: Психолингвистический и когнитивный аспекты. - Барнаул, 2001. - С.160-170.
10. Шаховский В.И. Голос эмоции в русском политическом дискурсе // Политический дискурс в России : Материалы рабочего совещ., 29 марта 1998 г. - М., 1998.
- Вып.2. - С.79-83.
11. Шибанова Е.О. Метафорические концептуальные системы в сфере экономики и политики: На материале англояз. прессы. Дис. ... канд. филол. наук. - М., 1999. - 210 с.
12.Lakoff G., Johnson M. Metaphors we live by. - Chicago: Chicago univ. press, 1980. -
242 p.
