CC BY
116
тём, но и за счёт изменения значения уже имеющихся, готовых единиц. Продуктивность механизмов вторичной номинации, влекущая за собой увеличения количества контекстообусловленных форм, свидетельствует о росте аналитизма в современном русском языке. Кроме того, появление семантических дериватов позволяет говорить об экономии языковых средств на уровне формального (морфологического) словообразования, следовательно, антиномия «код - текст» разрешается в пользу последнего.
В заключение отметим, что в словообразовании роль контекста важна не только в случае появления семантических дериватов, но также в тех случаях, когда переосмысливается внутренняя форма слова, либо дериваты образуются в резуль-
тате различных «игр» с морфемной структурой: минимизации, компрессии, контаминации, аббревиации, дезаббревиации и т.д.
Таким образом, контекстообусловленные формы, являясь элементом языковой системы в целом, свидетельствуют о наличии признаков аналитизма в русском языке, следовательно, увеличение числа таких форм свидетельствует о росте в нём аналитических черт. Кроме того, данный рост обнаруживается не только в области морфологии и синтаксиса, но и лексики, словообразования, поскольку тенденция к аналитизму является ведущей для всего развития языка, а не отдельной его системы.
Библиографический список
1. Языкознание. Большой энциклопедический словарь / гл. ред. В.Н. Ярцева. - М.: Большая Российская энциклопедия, 2000.
2. Русский язык и советское общество. Морфология и синтаксис современного русского литературного языка / под ред. М.В. Панова. - М.:
Наука, 1968.
3. Мучник, И.П. Неизменяемые существительные, их место в системе склонения и тенденции развития в современном русском литературном языке // Развитие грамматики и лексики современного русского языка. - М., 1964.
4. Пешковский, А.М. Русский синтаксис в научном освещении. - М., 1938.
5. Земская, Е.А. Речь эмигрантов как свидетельство роста аналитизма в русском языке // Жизнь языка: сб. к 80-летию М.В. Панова. - М. Языки славянской культуры, 2001.
6. Левит, З.Н. О понятии аналитической лексической единицы // Проблемы аналитизма в лексике. - Минск, 1967.
7. Астен, Т.Б. Аналитизм в системе морфологии имени: Когнитивный и прагматический аспекты: дисс. ... д-р филол. наук. - Ростов-на-Дону,
2003.
8. Мельчук, И.А. Курс общей морфологии. Слово. - М., Вена, 1997.
9. Петрухина, Е.В. Словообразование в университетском курсе русского языка: дискуссионные вопросы // Языковая система и её развитие во времени и пространстве: сб. науч. статей к 80-летию К.В. Горшковой. - М.: Изд-во МГУ, 2001.
10. Толковый словарь русского языка начала XXI века. Актуальная лексика / под ред. Г.Н. Скляревской. - М.: Эксмо, 2007.
11. Марков, В.М. О семантическом способе словообразования в русском языке. - Ижевск: Изд-во Удм. ун-та, 1981.
Статья поступила в редакцию 20.05.10
УДК 809
Д.М. Федяев, проф. ОмГПУ, г. Омск, E-mail: lobova@omgpu.ru МЕТАФИЗИКА АЛЕКСАНДРА БЛОКА
В работе показано, что специфика читательских впечатлений, вызываемых стихами Александра Блока, объясняется, в числе прочего, метафизичностью его лирики - метафизичностью в ее эмоциональной форме. Читатель оказывается в позиции философа, созерцающего странный мир.
Ключевые слова: лирика, метафизика, сверхчувственное, энергетика.
Предметом разговора будут природа и характер читательских впечатлений, вызванных лирикой Александра Блока. Они отличаются известной специфичностью. Практически все поклонники лирики Блока пишут о ее уникальности, например: «Блок... есть явление единственное, с душой непохожей ни на чью, и если мы хотим понять его душу, мы должны следить не за тем, чем он случайно похож на других, а лишь за тем, чем он ни на кого не похож. Лишь вне течений, направлений, влияний, отражений, традиций, школ вскрывается нам творчество поэта» [1, с. 448]. Пафос этого высказывания Корнея Чуковского вполне симпатичен. В то же время многочисленные свидетельства о впечатлениях, вызванных творчеством Блока, обладают какой-то странной универсальностью. Во-первых, из них всякий раз вытекает, что он на кого-то похож, во-вторых, то, что говорят о Блоке, точно соответствует образу лирического поэта как такового, нарисованному в «Эстетике» Гегеля.
«Блок - пишет Ю. Тынянов, - самая большая лирическая тема Блока. Эта тема притягивает как тема романа еще новой, нерожденной (или неосознанной) формации. Об этом лирическом герое и говорят сейчас.
Он был необходим, его уже окружает легенда - и не только теперь, - она окружала его с самого начала, казалось даже, что она предшествовала самой поэзии Блока, что его поэзия только развила и дополнила постулированный образ.
В образ этот персонифицируют все искусство Блока; когда говорят о его поэзии, почти всегда за поэзией невольно представляют человеческое лицо - и все полюбили лицо, а не искусство» [2, с. 250].
Действительно, творчество Александра Блока слито для читателей с его личностью, но, согласно Гегелю, иначе и быть не может, поскольку «в центре лирической поэзии должен стоять поэтический конкретный субъект, поэт, он и составляет настоящее содержание лирической поэзии.» [3, с. 305].
А. Белый говорит также о том, что Блок «атмосферу эпохи действительно осадил словами» [4, с. 31]. Нужно быть поэтом, чтобы употребить здесь слово «осадил», но самая мысль вполне узнаваема и без особого труда обнаруживается. У Гегеля: «Лирика. известного народа должна охватить полноту национальных интересов, представлений и целей.» [3, с. 292].
Александр Блок, несомненно, будучи «в центре» своей поэзии, не выдвигал на первый план своего авторского Я. Едва ли он был способен написать что-нибудь вроде: Я - гений Александр Блок. Блок и писал вроде бы не от себя, а потому казалось, что «его лирика была мудрее его. Он всегда говорил о своих стихах так, словно в них сказалась чья-то посторонняя воля, которой он не мог не подчиниться, словно это были не просто стихи, но откровение свыше ...» [1, с. 408409]. «Он вообще был не властен в своем даровании и слишком безвольно предавался звуковому давлению, подчиняясь той инерции звуков, которая была сильнее его самого. Блок был не столько владеющий, сколько владеемый звуками, не жрец своего искусства, но жертва.» [1, с. 465].
Нечто подобное писали о Пушкине. Так, согласно С. Франку, пушкинская мудрость «в качестве истинной, совершенной поэзии, есть откровение бытия - сама реальность,
обретшая голос и повествующая о самой себе» [5, с. 443]. Поскольку же реальность сама говорит устами поэта, оказывается, что Пушкин «не осознал и не выстрадал своей гармонии» [6, с. 149].
Вопросы стихотворной формы, как представляется, никогда не были для него главными. Согласно К.Чуковскому, «его изумительная техника изумительна именно тем, что она почти незаметна. Это у малых поэтов техника выпячивается на первое место, так что мы поневоле замечаем ее. Это про малого поэта мы говорим с восхищением: «Какой у него оригинальный прием!» - «Какое мастерство инструментовки!» -«Какая ловкая и смелая аллитерация!» Но у поэта великого, у Лермонтова или Блока, вся техника так органически спаяна с тем, что некогда называлось душой, что мы хоть и очарованы ею, но не подозреваем о ней» [1, с. 494]. Обратим внимание: Лермонтов или Блок.
Андрей Белый сравнивал восприятие ранних стихов Блока разными группами читателей: «Люди тонкие, критики, специалисты стихов в те годы не вняли поэзии Блока; казалось бы то, что понятно ребенку, - они ухитрялись никак не понять, все стараясь в яснейших местах отыскать «декадент-щину». Люди простые, но чуткие - вовсе не критики и не историки литературы, в поэзии этой естественным чувством воспринимали тончайшее.» [4, с. 64].
Чуткость восприятия читающей публики, справедливость ее оценок сравнительно с оценками специалистов-со-временников не вызывает удивления. Все это уже было и, наверное, неоднократно будет. То же самое можно сказать о критических оценках творчества Пушкина (задолго до Блока), Владимира Высоцкого (значительно позднее). Можно вспомнить и о том, как оценивалась критикой толстовская «Анна Каренина», в которой видели только эпопею барских амуров или же исключительно социальное содержание. Чтобы адекватно оценить новое крупное явление словесного творчества, специалисты должны изменить парадигму (в куновском значении термина). Публика же не сталкивается с проблемой изменения парадигмы, поскольку таковой просто не имеет, а потому и оценивает новое непредвзято, ее суждение - это суждение вкуса в чистом виде. Кроме того, литературоведческая традиция вообще не направлена на расставление оценок. Главное же (увы!) в том, что приведенные высказывания, как и почти все те, что приводились выше, тоже могут быть отнесены не только к Блоку.
Иной раз удается обнаружить суждение, в котором выражается восхищение Блоком без какого-либо анализа. Р. Ко-солапов говорит о звезде поэта, что «свет ее странен. Его вру-белевский спектр (курсив мой - Д.Ф.) не спутаешь ни с каким другим, а вызванное им очарование потом уж не проходит никогда» [7, с. 55]. Оказывается, что спектр все-таки врубе-левский, а значит, и спутать можно.
Если поклонникам поэта не удается установить, в чем заключается общепризнанная «непохожесть» его творчества, стоит, наверное, обратиться к его критикам. И.А. Бунин, не любивший Блока, как и многих других писателей и поэтов, высказался так: «Блок нестерпимо поэтичный поэт, у него, как у Бальмонта, почти никогда нет ни одного словечка в простоте, все сверх всякой меры красиво.» [8, с. 274]. И здесь то же самое: как и Бальмонт.
Попрекнуть поэта поэтичностью - это по-бунински. Его отзыв, хотя бы и негативный, лишь констатирует, что Блок просто-напросто точно соответствует идеалу лирического поэта. Именно поэтому он всегда похож на кого-то другого (идеал «по определению» соотнесен с реальностью, иногда негативно, по контрасту, иногда же - как экстраполяция реальной тенденции). Блок находится в центре своей поэзии, но не демонстрирует этого положения слишком навязчиво; виртуозен в плане формы, но виртуозен настолько, что читатель ее не замечает. То же самое, как и многое другое, можно сказать о других поэтах, но не о многих других.
Кроме Бунина, встречались и другие авторы, также не бывшие поклонниками творчества Александра Блока. Глава из книги «Далекое» Бориса Зайцева, посвященная Блоку, назы-
вается «Побежденный». Автор включает Блока в среду его почитателей, а последних - в социальный контекст времени. «В предвоенные и предреволюционные годы Блока властвовали смутные миазмы, духота, танго, тоска, соблазны, раздражительность нервов и «короткое дыханье». Немезида надвигалась, а слепые ничего не знали твердо, чуяли беду, но руля не было. У нас существовал слой очень утонченный, культура привлекательно-нездоровая, выразителем молодой части ее - поэтов и прозаиков, художников, актеров и актрис, интеллигентных и «нервических» девиц, богемы и полубо-гемы, всех «Бродячих собак» и театральных студий - был Александр Блок. Он находил отклик. К среде отлично шел тонкий тлен его поэзии, ее бесплодность и разымчивость, негероичность. Блоку нужно было бы свежего воздуха, внутреннего укрепления, здоровья (духа).
Откуда бы это взялось в то время? Печаль и опасность для самого Блока мало кто понимал, а на приманку шли охотно - он был как бы крысоловом, распевавшим на чудесной дудочке - над болотом» [9, с. 459].
Приведенные строки неплохо сочетаются с описанием впечатлений от творчества поэта Бессонова - в высшей степени отрицательного персонажа «Хождения по мукам», прототипом которого справедливо считается Александр Блок. «Даша купила карточку Бессонова и поставила на стол. Его стихи - три белых томика - вначале произвели на нее впечатление отравы: несколько дней она ходила сама не своя, точно стала соучастницей какого-то злого и тайного дела. Но, читая их и перечитывая, она стала наслаждаться именно этим болезненным ощущением, словно ей нашептывали - забыться, обессилеть, расточить что-то драгоценное, затосковать по тому, чего никогда не бывает» [10, с. 42]. Ниже А. Толстой рисует картинку творческого процесса: «Бессонов переживал хорошие минуты. Он писал о том, что опускается ночь на Россию, раздвигается занавес трагедии. Закрывая глаза, он представлял пустынные поля, кресты на курганах, разметанные ветром кровли и вдалеке, за холмами, зарева пожарищ. Обхватив обеими руками голову, он думал, что любит именно такою эту страну, которую знал только по книгам и картинкам. Лоб его покрывался глубокими морщинками, сердце было полно ужаса предчувствий. Потом, держа в пальцах дымящуюся папиросу, он исписывал крупным почерком хрустящие четвертушки бумаги» [10, с. 80-81].
Таким образом, критики дали «тлен» и «отраву». Теперь стоит вернуться к поклонникам. Оказывается, что у Корнея Чуковского мы тоже можем прочитать нечто весьма похожее: стихи «могуче влияли на наш организм (именно на организм, на кровь и мускулы), как музыка или гашиш, - и кто не помнит того отравления Блоком, когда казалось, что дурман его лирики всосался в поры и отравил кровь?
В чем тайна этих звуков, мы не знаем. Она умерла вместе с Блоком» [1, с. 460].
Вчитаемся еще раз в статью Р. Косолапова. «Речь
А. А.Блока по случаю восемьдесят четвертой годовщины гибели А.С. Пушкина начинается так: «Наша память хранит с малолетства веселое имя: Пушкин.» [7, с. 56]. Если хоть в какой-то мере допустимо сопоставлять подобные вещи, имя «Блок» веселым и легким не назовешь. От него, наоборот, веет каким-то белым холодом, чудится каменная тевтонская тяжесть, явление которой на Руси объяснимо лишь иноземным пришельством. Но в антологии нашей поэзии не так уж легко отыскать автора «русее» его». Дискуссия на тему «кто русее» вряд ли может быть плодотворной, - здесь каждый имеет право на собственное мнение, ибо качество «русскости» достаточно размыто. Что же касается тяжести и холода, то эти характеристики достаточно естественно «встраиваются» в один ряд с тленом и отравлением.
Итак, имеющиеся свидетельства о впечатлениях, произведенных стихами Блока, заставляют признать, что а) они поэтичны настолько, что соответствуют идеалу лирической поэзии; б) при этом они каким-то образом отравляют душу читателя, к тому же наполняя ее холодом и тяжестью; в) читатель, тем не менее, не против такого отравления.
Есть основания считать, что они во многом объясняются философичностью его лирики. Впрочем, философичность ее общепризнанна, поэтому приведенный тезис явно нуждается в уточнении. В статье «Философия литературы» Е.Г. Трубина пишет, что философская теория литературы «существует в трех основных вариантах: во-первых, включение литературы как равноправного компонента в контекст философии того или иного мыслителя, во-вторых, сопоставление философии и литературы как двух автономных практик с целью обнаружить их сходство и различие, в третьих — философские проблемы собственно в литературных текстах (условно говоря, по типологии М. Мэки, литература в философии, литература и философия, философия в литературе)» [11, с. 763].
Очевидно, что в стихах Александра Блока мы имеем дело с третьим вариантом — философия в литературе. Но, спрашивается, какая именно философия? По этому поводу иной раз встречаются своеобразные мнения. Так, например, Андрей Белый назвал Блока «первым конкретизатором философии Соловьева». Действительно, в кругу Блока философия Соловьева обсуждалась, ей «болели». Некоторые стихи написаны под влиянием идей Соловьева. Но он никогда не стал бы тем Александром Блоком, которого читатели (в том числе ничего не знающие о всеединстве, софийности и соборности) знают и любят. Если тайна творчества Блока в числе прочего заключается в его философичности, то последняя состоит прежде всего в том, что в лирике Блока представлена Философия, и лишь затем философия Соловьева, Ницше, Шопенгауэра или кого-либо другого.
Философия, безотносительно к отдельным течениям, предпочтениям тех или иных авторов, представлена рядом областей исследования, которые в настоящее время образуют ряд дисциплин: онтология, гносеология, философия культуры и др. Идеи, относящиеся к отдельным философским дисциплинам, нетрудно обнаружить в стихах Блока. Например, если попытаться найти в его творчестве философию техники, это удастся без всяких «натяжек», но при этом мы обнаружим идеи, полностью совпадающие с идеями Николая Бердяева, а значит, Блок снова окажется «похожим». Его настоящая непохожесть кроется в жанре метафизики, но и здесь дело не в идейно-содержательном метафизическом «наполнении» его лирики. В стихах Блока представлена метафизика как мироощущение, мирочувствование, метафизика в эмоциях, и в этом смысле он по-настоящему уникален.
Поскольку метафизика нечасто рассматривается с эмоциональной позиции, посмотрим на нее поближе.
Термин «метафизика» многозначен. Исследуя его разнообразные смысловые оттенки, Л.В. Денисова обоснованно выделяет три основных значения. Первое именуется декартовским: под метафизикой понимается ядро, центральная, главная часть философии, ее основание. Согласно второму, гегелевскому, метафизика есть философия в целом, существующая в конкретное, исторически определенное время. Для третьего, аристотелевского, «метафизика» означает науку о сверхчувственном. [12]. Впрочем, это последнее значение включено и в декартовское, и в гегелевское понимание метафизики. Оно является наиболее известным и общепринятым: метафизика есть «философское учение об общих, отвлеченных от конкретного существования вещей и людей принципах, формах и качествах бытия» [13, с. 383].
Из него прямо следует, что «характерной особенностью метафизических знаний выступает их стабильность. Эта разновидность знаний менее подвержена изменению, чем знания о конкретных, меняющихся ситуациях» [12, с. 35]. Впрочем, этот аспект метафизики предполагается и двумя первыми значениями.
Имеется еще одно значение термина «метафизика», в свое время получившее наибольшее распространение в отечественной философии: метафизика - антидиалектика. Оно идет от Гегеля и является характеристикой метафизики определенного периода, выражающей дух своего времени. Диалектика тоже оказалась созвучной духу времени, но другого. Именно Гегелю удалось выразить в диалектической философии изме-
нение духа времени и таким образом обозначить начало нового периода в развитии мысли. Если отбросить позитивную или негативную оценочную «нагрузку» понятий, придется признать, что диалектика, пронизанная идеей развития, тоже является метафизикой. Она послужила основой построения целого ряда философских систем, выразила дух времени, являясь наукой о сверхчувственном. Если же мы признаем это, встает вопрос: свойственно ли диалектике останавливать мгновение? Согласно Ф.Энгельсу, «для диалектической философии нет ничего раз навсегда установленного, безусловного, святого. На всем и во всем видит она печать неизбежного падения, и ничто не может устоять перед ней, кроме непрерывного процесса возникновения и уничтожения, бесконечного восхождения от низшего к высшему» [14, с. 376].
Вчитаемся еще раз: печать неизбежного падения. Это значит, что в данный момент его все-таки еще не происходит.
Если движение, согласно одному из вариантов диалектической философии, - атрибут материи, это значит, что материя находилась в движении всегда и будет двигаться впредь. Если переход от одного качества к другому совершается посредством скачка, это означает, что скачок - вечная и неизменная форма перехода от одного качества к другому. Любой процесс предполагает смену состояний, включает в себя те или иные фазы, но фаза, состояние - фиксированные моменты. Согласно известной диалектической формуле, движущееся тело находится в данный момент в данном месте и не находится в нем. Когда мы говорим: «находится», тем самым мы останавливаем мгновение.
Именно это мы обнаруживаем у Блока: «В неуверенном, зыбком полете / Ты над бездной взвился и повис». В его стихах нередко что-то мешает произойти событию, или его просто ждут: «Я здесь в конце, исполненный прозренья, / Я перешел граничную черту. / Я только жду условного виденья, / Чтоб отлететь в иную пустоту». «И этот лес, сомкнутый
тесно, / И эти горные пути / Мешали слиться с неизвестным, / Твоей лазурью процвести». «Все ли готовы подняться? / -
Нет. Каменеют и ждут. / Кто-то велел дожидаться: / Бродят и песни поют». Поэму «Двенадцать» (в высшей степени динамичную) автор начал писать со строк: «Уж я ножичком / Полосну, полосну», - значит в данный момент я этого еще не делаю.
Блоку не присуща та радостная энергетика, которая характерна, например, для пушкинского текста. Пушкинская динамика, выражающаяся в легком и непринужденном движении и свободной игре сил, вызывает в читателе радость жизни. Пушкин настолько не приемлет неподвижности, что заставляет двигаться даже то, что двигаться и вовсе не должно, разве что вместе с землей: гроб с мертвой царевной качается (почему бы ему, хрустальному, да еще подвешенному на чугунных цепях, не висеть спокойно?), медный всадник несется на «звонко скачущем коне» за несчастным Евгением, статуя сходит с пьедестала специально для того, чтобы покончить с дон Жуаном. У Блока ничего подобного произойти не может. Вот блоковская «Статуя»:
Все пребывало. Движенья, страданья -Не было. Лошадь храпела навек.
И на узде в напряженьи молчанья Вечно застывший висел человек.
Оперируя механистическими категориями, об энергетике Блока можно сказать, что она носит чаще потенциальный, чем кинетический характер. Если читатель Пушкина в своих эмоциях несется с горы, то читатель Блока скорее стоит на вершине перед началом спуска. Читатель Пушкина видит падающее тело. Читатель Блока держит его, ощущая тяжесть. Движение будет, но в данный момент его не происходит, все замерло. Останавливая мгновение, более того, делая это постоянно, Блок создает эмоциональный «фон» метафизики. Если же движение имеет место сейчас, то оно так же вполне «метафизично»: «вечный бой» будет продолжаться всегда и не завершится «мигом победы» или же поражения.
Стихам Блока нередко присуща некоторая неясность, которая в искусстве имеет известную ценность безотносительно
к тому, произойдет ли впоследствии разъяснение. Согласно К. Чуковскому, «он был единственный мастер смутной, неотчетливой речи. Никто, кроме него, не умел быть таким непонятным. Ему отлично удавались недомолвки. Говорить непонятно - искусство нелегкое, доступное очень немногим, и кто из символистов в те годы, на рубеже двух веков, не пытал себя в этом труднейшем искусстве, но удалось оно одному только Блоку. Остальные - сфинксы без загадок - как ни старались, всегда оставались понятны, а у Блока было множество способов затуманить свою поэтическую речь» [1, с. 431-432].
Против сказанного трудно возразить (разве что поспорить о том, что и другим поэтам и писателям тоже иногда удавалось быть непонятными), но те разъяснения, которые дает Корней Чуковский, явно оставляют возможность развития. Далее читаем: «Например, во втором его томе были такие непонятные строки:
И латник в черном не даст ответа,
Пока не застигнет его заря.
Что за латник, было непонятно, покуда Блок не изъяснил в примечании, что это черная статуя на крыше Зимнего Дворца, в Петербурге. Блок писал об этом латнике в день манифеста 1905 года и ясно знал, о чем он говорит, но читатель не знал и не мог знать, и Блок нисколько не заботился об этом. Таких криптограмм у него было много. Читая его первый том, я, как ни старался, не мог догадаться, кому посвящены его стихи о карлике, сидящем за ширмой. Я обратился к поэту, и поэт объяснил мне, что стихи написаны о Канте и его «Критике чистого разума». Тогда стихотворение стало понятно, но кто же из читателей мог догадаться, что оно написано о Канте?» [1, с. 432].
Если бы дело заключалось только в отдельных неясностях, то для превращения непонятных стихов в понятные было бы вполне достаточно соответствующих ссылок в тексте. В современных изданиях они имеются: написано, кто такой латник, а стихи о Канте именно так и озаглавлены. Если же ссылки отсутствуют, а в результате мы не понимаем, кто такой латник и что это за ширма, за которой кто-то неизвестный сидит, то тогда Блок непонятен, но ничуть не более чем. Пушкин. Каждый читавший «Комментарии к «Евгению Онегину» Юрия Лотмана знает, что «Евгений Онегин» - далеко не столь легкое произведение, как это иной раз кажется читателю, завороженному легкостью слога. Тем не менее, после того как «Комментарий» прочитан, роман в стихах становится понятным. Непонятность стихов Блока иная, она имеет другое качество. Раскроем книгу наугад.
Все кричали у круглых столов,
Беспокойно меняя место.
Было тускло от винных паров.
Вдруг кто-то вошел - и сквозь гул голосов Сказал: «Вот моя невеста».
Допустим, найдется дотошный исследователь, который установит, что поводом к написанию этих строк послужило такое-то событие или же такой-то текст, написанный другим поэтом, писателем или философом. Допустим, еще один исследователь докажет, что в этом стихотворении каждая строка или даже каждое слово символизирует нечто определенное и что в кругу, близком к поэту, найденные символы были понятными и общепринятыми. Допустим даже, что такие исследования уже проведены. Тогда, чтобы сделать Блока вполне понятным, придется снабдить едва ли не каждое его стихотворение разъясняющим рассказом или трактатом, а не только сносками. Читатель же, любящий Блока, хотя бы и «странною любовью», будет, тем не менее, читать стихи, а не трактаты, переживать собственные впечатления, содержание непонятных строк вызовет в его сознании собственные, а не чужие ассоциации. Возможно, разумеется, и чтение трактатов, но ими насладится уже другой читатель, но не тот, который читает стихи.
Блоковская неясность заставляет вспомнить еще об одной особенности метафизики, которая не всегда признается.
«Иногда, - пишет Л.В.Денисова, - теоретичность метафизики настолько абсолютизируется, что ведет к отождеств-
лению метафизики с профессиональной философией» [12, с. 19], в рамках которой философы используют свой специфический язык, понятный лишь узкому кругу.
Может быть, в этом воззрении на метафизику и имеется элемент абсолютизации, но несомненно то, что о сверхчувственном приходится говорить философскими категориями, которые крайне трудно схематизируются (в смысле кантовской идеи о схеме понятия) и тем более не допускают прямых образных иллюстраций. Невольно вспоминается, что один из персонажей «Записных книжек» Ильи Ильфа был настолько некультурным человеком, что увидел во сне бактерию в образе большой собаки. Это вполне возможно, и точно так же ничто не мешает человеку, сведущему в биологии, представить ее более реалистично. Метафизик же не в состоянии представить себе материю, дух, тем более - субстанцию в каком-либо образе. Схематизация «предельных» категорий в принципе возможна, но ее (также в принципе) нельзя охватить одним взглядом, а потому она не приносит сколько-нибудь четкого и конкретного образа. Любая категория в момент своего появления и включения в философскую традицию опирается на более или менее конкретный материал, извлеченный из мифа, обыденного и социального опыта, искусства, науки и др. Затем ее смысл начинает обогащаться на основе обращения к новому материалу и так - до наших дней. Более того, материал, после того как его эвристические возможности реализованы, «снимается», как убираются строительные леса после того, как дом построен. Категории живут в философии как чистые сущности, о чем свидетельствуют хотя бы возможность и действительность философской спекуляции, то есть оперирования категориями без обращения к опыту.
Когда понятие или идея не несут в себе сколько-нибудь точного образа, нарушается комфорт понимания. Термин «понимание» имеет множество значений, но его наиболее непосредственный обыденный смысл неотделим от представления. Мы считаем, что поняли нечто, если можем представить себе «как это происходит», найти достаточно убедительную аналогию. Философ-профессионал, исследующий ту или иную метафизическую проблему, в совершенстве владеющий спекулятивным методом, не может проникнуть в ее суть и «понимать» ее с тем же комфортом, который ощущает, например, школьник, понявший закон Кирхгофа. Все сказанное еще в большей степени справедливо для любителя, изучающего философию.
Что же касается философствующего поэта, каким, несомненно, является Александр Блок, то он оказывается в еще более трудном положении. Если философ-метафизик не может в обыденном смысле вполне понять суть того, о чем он пишет и читает, он все же оперирует категориями, имеющими более или менее точные определения, ему доступен другой род комфорта понимания, отличающийся от образной иллюстрации, тип понимания, порожденный ньютоновской научной традицией. Со времен Ньютона наука отошла от декартовской образности и начала все более ограничиваться выработкой точных понятий, выражающих суть изучаемого, стремлением к установлению их связи и ее выражению точными (желательно - математическими) формулами. В этом ньютоновском смысле профессионал-метафизик, пишущий о субстанции, ее атрибутах и модусах понимает проблему, как понимает свою проблему физик, исследующий тяготение, электромагнитное поле и др.
Поэт же должен следовать законам жанра, а потому не может, стремясь к метафизическому философствованию, с полной свободой оперировать философским категориальным аппаратом. В этом случае родится не лирическое произведение, а философский трактат в стихах. Поэт в процессе своего поэтического философствования стремится решить неразрешимую задачу - выразить в образной форме то, что в ней выразить нельзя. Поэтическое ее решение состоит именно в порождении образов, создающих настроение, сопутствующее метафизической идее, атрибутивное для нее. Разумеется, они не могут быть вполне прозрачными и понятными. Поэтому применительно к лирике Блока едва ли следует говорить о
каких-то специальных «способах затуманить свою поэтическую речь» (К.Чуковский). Блоковская непонятность - это непонятность метафизики, стремящейся выразить себя в образах и сюжетах. Не исключено, что кто-то из поэтов действительно стремился быть непонятным и применял для этого специальные приемы. Непонятное будит воображение читателя, а иногда заставляет его увидеть в произведении глубину, которой в нем нет. Но применительно к Блоку это едва ли справедливо.
Его лирике присущ и особый тип памяти - метафизический по своей природе. Он как будто способен видеть прошлое, как если бы оно протекало у него перед глазами. Эта особенность в высшей степени характерна, например, для цикла «На поле Куликовом» и для многих других произведений.
Способностью переноситься в почти живое прошлое отчасти обладают историки, которым иной раз удается воссоздать его с такой силой и живостью, что оно становится реальнее самой реальности. Но все же «почти» здесь существенно, исторический трактат при всей своей достоверности остается «рефлективным» (Гегель), эмоциональная дистанция между временем, в котором живут его персонажи и временем автора никогда не обращается в ничто.
В философии, особенно в метафизике, прошлое оказывается по-настоящему живым. Метафизика со временем меняется, но особым образом. Любая философская категория или идея инвариантного характера некогда были сформулированы впервые. Затем в ходе развития мысли ее смысл в какой-то мере меняется, она обогащается новым содержанием, но первоначальный смысл или же тот, который был внесен на одном из этапов движения, не теряется. Прогресс выражен в ней гораздо менее явно, чем в точных науках. Более того, изменившееся историческое время нередко позволяет увидеть новые оттенки прежних смыслов, в результате чего какой-либо философ прошлого может оказаться неожиданно современным, а его труды - актуальными. Философ - всегда ученик и продолжатель. Даже если он в минуту увлечения объявляет себя революционером и разрушителем традиции, всякий раз при ближайшем рассмотрении оказывается, что он продолжает традицию в новых условиях, сообщая ей новые оттенки. Маркс «переворачивает» гегелевскую диалектику, Карл Поппер, критикуя Гегеля, не обходится без Канта и др. Поэтому, если для физика Ампер - фигура «древних дней», интересная лишь в плане истории науки, то для философа Платон, Гегель, Кьеркегор - почти современники.
Блоковская память - память метафизика. Он живет и в настоящем, и в прошлом, без всякого видимого напряжения объединяя их, заставляя существовать одновременно.
Как уже говорилось, в лирике Блока обнаруживают не только тяжесть, но еще и холод. Разумеется, столь образную передачу впечатления не стоит воспринимать буквально. Тем не менее, оно имеет некоторые формальные основания. Автор «Словаря синонимов» соотносит эпитет «холодный» в его применении к человеку с «хладнокровным». Последний же эпитет означает, что субъект, наделенный этим качеством, -это человек «равнодушный, бездушный, безучастный, бесчувственный, бесстрастный, сдержанный, нечувствительный, спокойный, уравновешенный, холодный, апатичный, сухой, нейтральный» [15, с. 477].
Перечисленные эпитеты (кроме, пожалуй, «сдержанного») не подходят к Блоку просто разительно. И все же нечто, напоминающее о нем, ощущается во всей их совокупности. Человеку, действительно обладающему перечисленными качествами, чуждо легкое и радостное отношение к миру и к жизни, выражающееся в веселом смехе и добром юморе. В стихах Блока тоже можно отыскать все, что угодно, но не юмор. Ирония есть, но юмора нет - не потому, что он «равноБиблиографический список
1. Чуковский, К.И. Александр Блок как человек и поэт. - М., 1990. - Т. 2.
2. Тынянов, Ю. Проблема стихотворного языка. - М., 1965.
3. Гегель Г. - М., 1958. - Т. 14.
душен» или «апатичен». Его мир может быть по преимуществу светлым, окрашенным в розовое и голубое, может быть страшным, темным и холодным (что гораздо чаще), но не может быть смешным.
Ничего смешного нет и в метафизике, что вполне естественно. Для комического «обычно важна чувственно наглядная природа конкретного предмета», - читаем в одном из философских словарей [16, с. 265]. Во всех вариациях понятия комического чувственный мир так или иначе присутствует, метафизика же как наука о сверхчувственном в принципе не может нести в себе комизма, а потому смеха - доброго или даже злобно-иронического, не вызывает. Метафизика может представляться смешной лишь в целом и для стороннего взгляда, в тех редких случаях, когда человек, подобный тем, которых Гегель именовал опустившимися практиками, неожиданно и вдруг раскрывает философский трактат или случайно слышит речь философа.
Смеху препятствует и фигура вопрошания, всегда присутствующая в метафизике. Суждения о субстанции, материи и духе, количестве и качестве и др., как справедливо показал И. Кант, всегда оказываются менее достоверными, чем суждения наук, именуемых точными. Философу, «превзошедшему» школьный уровень, ясно, что непонятого всегда больше, чем понятого и «освоенного» философской мыслью, что за пределами метафизического «опыта» лежит бесконечность, а потому его собственная или предпочитаемая им метафизическая конструкция - в большей степени вопрос, чем ответ. В странном блоковском мире (странный - один из излюбленных эпитетов поэта) «любой опыт оказывается в беспокойном движении постановки-под-вопрос» (О. Ф. Больнов). Смех же по самой своей природе присущ ответам, а не вопросам.
Пробуждая в читателе метафизика, Блок эмоционально вырывает его из потока повседневных дел, привычно сменяющих друг друга, из привычного «потока информации» и заставляет посмотреть на мир так, как будто впервые. В этом смысле он читателя «отравляет».
Весьма характерно, что, наверное, единственный из стихов Блока, написанный с явной злостью и издевкой, посвящен Иммануилу Канту: «Сижу за ширмой. У меня / Такие крохотные ножки.». Как известно, Кант обосновал идею принципиальной недостоверности метафизического знания и рекомендовал перенести метафизические проблемы в область веры. Но едва ли он сам считал эту рекомендацию выполнимой. По крайней мере, рассуждения о недостоверности завершаются неожиданным выводом: «Но чтобы дух человека когда-нибудь совершенно отказался от метафизических исследований - это так же невероятно, как и то, чтобы мы когда-нибудь перестали дышать из опасения вдыхать нечистый воздух» [17, с. 1 92]. Как бы там ни было, человек будет философствовать и тем самым травиться.
Дав читателю возможность увидеть мир странным, размытым и непонятным, Блок «сбивает» его с позиции человека массы, имеющего по любому вопросу твердое мнение и всегда готового к прямому действию по отношению к любому объекту или событию, которые с этим мнением не совпадают, и ставит в позицию философа, вопрошающего и не вполне уверенного в любом ответе. Иначе говоря, отравляет. Кант тоже это делает, поскольку его философия выходит за те границы, которые он сам же попытался установить. Характерно, что через несколько дней после своего поэтического издевательства над Кантом Блок написал еще одно стихотворение, в котором философ выглядит уже не отвратительно манерным, а просто несчастным старым человеком: «Я на покой ушел от дня, / И сон гоню, чтоб длить молчанье.../ Днем никому не жаль меня, - / Мне ночью жаль мое страданье...». Похоже, что один отравитель все же почувствовал и простил другого.
4. Белый, А. Воспоминания о Блоке. - М., 1995.
5. Франк, С. О задачах познания Пушкина // Пушкин в русской философской критике. - М., 1990.
6. Мережковский, Д.С. Пушкин // Пушкин в русской философской критике . - М., 1990.
7. Косолапов, Р. Только об одной звезде // В мире Блока: сборник статей. - М., 1981.
8. Бунин, И.А. Окаянные дни: Дневники, рассказы, воспоминания, стихотворения. - Тула, 1992.
9. Зайцев, Б.К. Далекое. - М., 1991.
10. Толстой, А.Н. Сочинение: в 10-ти т. - Т. 5.
11. Трубина, Е.Г. Философия литературы: Современный философский словарь. - М., 2004.
12. Денисова, Л. В. Догматическое основание метафизических систем. - Омск, 1999.
13. Кемеров, В.Б. Метафизика: Современный философский словарь. - М., 2004.
14. Маркс, К. Избранные произведения / К. Маркс, Ф. Энгельс. - М., 1966. - Т.1.
15. Абрамов, Н. Словарь русских синонимов и сходных по смыслу выражений. - М., 1994.
16. Философский энциклопедический словарь. - М., 1983.
17. Кант, И. Сочинения. - М., 1965. - Т. 4. - Ч. 1.
Статья поступила в редакцию 25.05.10
УДК 81.373
О.Ю. Николенко, канд. филол. наук, доц. ОмГПУ, г. Омск, E-mail: nikolenkoolga@mail.ru О ВЗАИМОДЕЙСТВИИ МОРФЕМНОГО И СЕМАНТИЧЕСКОГО СЛОВООБРАЗОВАНИЯ
В статье рассматриваются дискуссионные вопросы взаимодействия морфемного и семантического словообразования на материале терминов родства. Выявление деривационных связей слова проясняет его семантическую структуру, в которой отражается модель когнитивной структуры.
Ключевые слова: словообразование, деривация, семантическое словообразование, морфемное словообразование, семантическая структура, сема, когнитивная модель, концепт, термины родства.
Словообразование (деривация) понимается как процесс пополнения словарного состава языка средствами самого языка. В лингвистике словообразование традиционно рассматривалось прежде всего как морфемное (или, обобщённо, морфологическое), то есть как образование слов при помощи какой-либо морфемы; такой подход, например, отражён в «Лингвистическом энциклопедическом словаре» [1]. Так как признавалось, что слово способно быть многозначным, то семантическое (безморфемное) словообразование обнаруживалось лишь в виде отдельных, обязательно деэтимологизированных образований.
Впервые в один ряд с морфемным лексико-семантическое словообразование было поставлено в 1951 г. В.В. Виноградовым, который понимал его как «переосмысление прежних слов, формирование омонимов путём распада слова на два» [2, с. 155], такого же мнения затем придерживался и Н.М. Шанский, выделяя при этом ступень полисемии. Однако если принять во внимание доводы сторонников тезиса «новое значение - новое слово» (А.А. Потебня, Л. В. Щерба, В.М. Марков, Б.И. Осипов и др.), становится понятной не только сущность семантического словообразования, но и словообразования вообще. Для иллюстрации теоретических положений целесообразно обратиться к терминам родства, удобным для анализа вследствие своей системности, чёткости дефиниций и стабильности парадигматических связей. Все анализируемые термины родства зафиксированы в «Словаре современного русского языка» под редакцией А.П. Евгеньвой (далее - МАС) [3].
Наличие в языке центральных, периферийных и переходных явлений структуралисты объясняли асимметричным дуализмом лингвистического знака. При этом система языка представляется дискретной, состоящей из отдельных подсистем, между которыми существуют связи и, следовательно, лакуны. Когда в центре оказывается дискурс, то есть речевая деятельность, то становится ясно, что континуум не прерывается. Как отмечает Л.М. Ковалёва, «неточность» в выражении существует вследствие стремления говорящего как можно более точно выразить своё отражение объекта, используя стоящие рядом или переосмысленные единицы. Возникает это явление вследствие расплывчатости языкового значения слова, являющейся результатом его произвольности. Семантическое пространство при этом постоянно перекраивается словами, поскольку асимметричный дуализм лингвистического знака позволяет это делать в принципе. «Стыки различных рядов, полей на самом деле являются центрами или нача-
лами других полей или рядов: между полем знания и решения находится поле сомнения, между полями чувственного восприятия и понимания - поле кажимости» [4, с. 33]. Подвижная и, вместе с тем, устойчивая структура лексической единицы находится в полном соответствии с необходимостью обозначать безграничное количество предметов, свойств, явлений и отношений действительности сравнительно ограниченными средствами языка, отражать подвижность когнитивных структур в сознании человека. Такое понимание теории знака легло в основу определения сущности тождества слова, в плоскости вопроса о принадлежности разных употреблений одного звукового комплекса одному слову и, в связи с этим, об определении критериев разграничения полисемии и омонимии.
Традиционная точка зрения на вопрос возможности полисемии реализована в основных толковых словарях современного русского языка и представлена, в частности, в работах Н.М. Шанского [5], где признаётся способность слова развивать новые значения, связанные с главным. Различная степень асимметричности знака и значения соответствует разной степени развития у слова многозначности. Первый тип отношения знака и значения представляет собой моносемию, которую можно рассматривать как частный случай полисемии, когда знак и значение покрывают друг друга полностью, то есть симметричны. Так, из терминов родства однозначными по словарям являются шурин, деверь, золовка, тёща, свекровь и некоторые другие, по преимуществу малоупотребительные. Второй тип отношений характеризуется как полисемия, при этом значения многозначного слова связаны между собой, что является непременным условием разграничения полисемии и омонимии. Многозначными являются по словарям отец, мать, брат, сестра, дочь, сын и некоторые другие, частотные по употреблению. Третий тип отношений - омонимия, когда внешне подобные знаки имеют семантически не связанные значения. Например: ПАПА 1. То же, что отец (в 1-м значении). ПАПА 2. Верховный глава римской католической церкви [3, III, с. 18]. Таким образом, крайними полюсами полисемии, где она исчерпывает себя, является моносемия и омонимия.
Р.А. Будагов, приверженец теории полисемии, отмечал, что прежде, чем стать омонимами, слова должны полностью утратить былые семантические связи. Это, как полемизирует с ним В.М. Марков, противоречит сущности производного слова вообще, так как пока слово не деэтимологизировалось, оно находится в очевидной семантической связи со словом-
