CC BY
37
МЕТАФИЗИЧЕСКИЕ КОНЦЕПТЫ, ИЛИ «НЕБЕСНЫЕ ИСКРЫ ОСТРОУМИЯ» У РОБЕРТА САУТВЕЛЛА
I Л.В. Егорова
Аннотация. Вопрос об истоках метафизического стиля, утвердившегося на рубеже XVI-XVII вв. в английской поэзии, неизбежно ведет к практиковавшему религиозную медитацию Роберту Саутвеллу. Его поэтическая медитация нашла выражение в метафизических концептах - разработке мысли, являющей «небесные искры остроумия».
Ключевые слова: Роберт Саутвелл, иезуит, поэзия метафизики, метафизический концепт.
Summary. Robert Southwell, the major influence of the Counter Reformation on English poetry had a strong impact on 'shaking devotional verse out of stupor' (L.L. Martz). Southwell's practice of religious meditation mntributed to his use of metaphysical paradoxes. Metaphysical concetti, or 'heavenly sparks of wit' are the basis of his pieces of poetry, and the major focus in this article, the first one in Russia devoted to Robert Southwell.
Keywords: Robert Southwell, Jesuit, poetry of metaphysics, metaphysical concetto.
Поэзия Роберта Саутвелла (Robert Southwell, 1561-1595) 354 является «поэзией метафизики», «где метафизика — целостное учение о сверхчувственных принципах и началах бытия» [1, 99]. Для Саутвелла домом является небо. В нем ощутима необходимость постоянного обращения туда — к небесному и приобщение к родному для него читателя. Обратимся к стихотворению «Looke home»:
Retyred thoughts enjoy their owne delights, As beawtie doth in selfe beholding eye: Mans mind a myrrour is of heavenly sights, A breefe wherein all marvaies summed lye. Of fayrest formes, and sweetest shapes the store, Most gracefull all, yet thought may grace
them more.
Мозг человеческий отражает небесное. Это сокровищница всех чудес, хранилище самых благословенных прекраснейших и приятнейших форм, и мысль способна наполнить их еще большей благодатью. Мозг сотворен и сам способен творить, сочетая природные образцы с высшим мастерством. Изобретательность человеческая безгранична, и каждая следующая мысль способна к совершенствованию предыдущей:
The mind a creature is, yet can create, To natures paterns adding higher skill: Of finest workes wit better could the state, If force of wit had equall power of will. Devise of man in working hath no end, What thought can thinke an other thought
can mend.
Душа человеческая — образ бесконечной красоты, созданная искусством безграничного мастерства и мощи. Эта искусная мощь дала искры блаженства и естественный свет для распознания их. Божественная мощь, мастерство, слово и воля способствуют формированию образа Божьего, как это подобает Ему:
Mans soule of endles beauties image is, Drawne by the worke of endlesse skill
and might:
This skilfull might gave many sparkes of blisse, And to discerne this blisse a native light. To frame Gods image as his worthes requirde: His might, his skill, his word,
and will conspirde.
В Обращении, предваряющем «Сетование святого Петра», Саутвелл отмечает, что сладчайшие языческие игрушки куда более привлекательны для остроумных, на христианские труды немногие отдают свой талант: шипы тернового венца Христа слишком остры, и тем не менее для себя — пусть он окажется и в одиночестве — выбирает этот путь. Он ищет высшей помощи — обращается к небесным искрам остроумия явить присущий им свет:
License my single penne to seeke a phere, You heavenly sparkes of wit, shew native light: Cloude not with mistie loves your Orient cleere, Sweete flightes you shoote; learne once
to levell right. Favour my wish, well wishing workes no ill: I moove the Suite, the Graunt restes in your will.
Подчеркнем принципиальную для понимания сущности остроумия Саут-велла строку: «You heavenly sparkes of wit, shew native light». Что есть метафизический концепт как не отблеск неба, небесная искра остроумия? Обратим
внимание и на следующую после этого великолепного сущностного узрения строку: «Cloude not with mistie loves your Orient cleere». Саутвелл просит не затуманивать неясной любовью (причем во множественном числе — разными разновидностями любви смутной и туманной) ясный свет восходящего на Востоке (омонимы «Солнце» и «Сын» — «Sun» / «Son» ассоциативны с «Востоком» и «восходом»). В ретроспективе ощутимы литературоведческие ассоциации, обусловленные третьим значением слова «Оrient»: «жемчуг высшего сорта». «Правильная» и «неправильная» «жемчужина» видятся нам как метафизический и барочный концепты. Саутвелл определенно склонен к метафизическому концепту, основанному на философской доктрине соответствий («correspondences») и призванному к постижению метафизических проблем.
Обратимся к первой строфе «Рождества Христа» («The Nativitie of Christ»), демонстрирующей типичный для Саутвелла подход. Я сохраню свойственное автору отсутствие больших букв: 355
Beholde the father, is his daughters sonne: The bird that built the nest, is hatched therein: The olde of yeares, an houre hath
not out runne: Eternall life, to live doth now beginne. The word is dumme: the mirth of heaven
doth weepe: Might feeble is: and force doth faintly creepe.
Смотри, отец — сын своей дочери. / Птица, что строила гнездо, высиживается в нем. / Старейшина — не живет еще и часа. / Вечная жизнь — сейчас начинает жить. / Слово бессловесно. Радость небес плачет. / Могущество слабо, и сила едва-едва набирается.
Мы наблюдаем характерную для Саутвелла предельную концентрацию основополагающих парадоксов христианства. Он может замедлить темп, разрабатывая нетипичный концепт на протяжении строфы. Формат может быть расширен до рамок целого стихотворения. В «New Prince, new pompe» Саутвелл воссоздает трепетную картину Рождества: невинный нежный Младенец в холоде зимней ночи дрожит в самодельных яслях. Постоялые дворы переполнены, и никто не уступит место этому маленькому Пилигриму; вместе с животными в яслях пришлось Ему преклонить голову:
Behold a silly tender Babe,
In freesing Winter night; In homely manger trembling lies, Alas a pitteous sight:
The Innes are full, no man will yeeld
This little Pilgrime bed; Bur forc'd he is with silly beasts, In Crib to shrowd his head.
Звучит обращение не презирать 356 Его за то, где Он лежит, но сначала задаться вопросом, Кто Он: и жемчужину часто находят в глубинах грязи. Не следует судить ни по яслям — деревянной посудине; ни по животным, что кормятся рядом; ни по бедному одеянию Матери; ни по простым одеждам Иосифа:
Despise not him for lying there,
First what he is enquire: As orient pearle is often found, In depth of dirty mire.
Waigh not his Crib, his wooden dish,
Nor beasts that by him feede: Waigh not his Mothers poore attire, Nor Josephs simple weede.
Этот хлев — Двор Правителя, ясли — Его трон, животные — часть Его великолепия, деревянная кормушка — чаша Его. На этих людях в бедных одеждах — Его величественные ливреи: Сам Правитель пришел с небес, и там это великолепие ценится:
This stable is a Princes Court,
The Crib his chaire of state: The beasts are parcell of his pompe, The wooden dish his plate.
The persons in that poore attire,
His royall livories weare, The Prince himselfe is come from heaven, This pompe is prized there.
В последней строфе звучит обращение к каждому христианину с радостью приблизиться и воздать должное своему Господу: вознести это смиренное величие, принесенное Им с небес:
With joy approach o Christian wight,
Doe homage to thy King; And highly prise this humble pompe Which he from heaven dooth bring.
Доступными каждому словами Саутвелл приобщает к мистерии рождения «Нового Правителя, нового величия». Его обращение к божественному непосредственно, как в евангельском вероисповедании. Стихи Саутвелла восхищали не только неискушенных. Бен Джонсон заявлял, что отказался бы от многого им написанного, чтобы создать «The burning Babe» — «Горящего Младенца». Здесь представлена еще одна картина Рождества — морозной зимней ночи, но медитация другая — концепты иные. Лирический герой стоял среди снега, замерзший, и вдруг с удивлением ощутил тепло, от
которого зажглось его сердце. Осторожно поднимая глаза — что за огонь это может быть, он видит явление ярко горящего прекрасного Младенца. Опаленный чрезмерностью жара, тот проливал такие потоки слез, словно они были должны потушить пламя, которое питало слезы:
As I in hoarie Winters night
Stoode shivering in the snow, Surpris'd I was with sodaine heate, Wihich made my heart to glow;
And lifting up a fearefull eye,
To view what fire was neare, A pretty Babe all burning bright Did in the ayre appeare;
Who scorched with excessive heate, Such floods of teares did shed, As though his floods should quench his flames, Which with his teares were fed:
Далее повествующий передает слово Ему — Младенцу. Увы, только родившись, Он пылает в огненном пламени, но никто более не приближается, чтобы согреть свое сердце или ощутить это пламя. Его безвинная грудь — горнило, топливо — ранящие тернии, любовь — огонь, вздохи — дым, пепел — стыд и насмешки. Справедливость под-кладывает горючее. Милость раздувает угли. Металл в горниле — это оскверненные человеческие души, ради блага которых как сейчас Он в огне, так будет переплавлен и омоет их своей кровью:
Alas (quoth he) but newly borne,
In fierie heates I frie, Yet none aproach to warme their harts Or feele my fire, but I;
My faultlesse breast the furnace is, The fuell wounding thorns:
Love is the fire, and sighs the smoake, The ashes, shame and scornes;
The fewell Justice layeth on,
And Mercie blowes the coales, The mettall in this furnace wrought, And mens defiles soules:
For which, as now on fire I am
To worke them to their good, So will I melt into a bath,
To wash them in my blood.
С этими словами Он исчез из вида — быстро удалился, оставив лирического героя с осознанием сущности Рождества:
With this he vanisht out of sight,
And swiftly shrunk away, And straight I called unto minde, That it was Christmasse day.
Это не первое обращение к данным образам Саутвелла. В «Прощальных слезах Марии Магдалины» он размышлял о том, что «огонь истинной любви воспламенил ее сердце, и оно разрешилось непрекращающимися 357 слезами, так что горя и купаясь в потоках любви и печали, она жила умирая и чувствовала бесконечную смерть» («The fire of her true affection inflamed her heart, and her inflamed heart resolved into uncessant teares so that burning and bathing between love and griefe, shee led a life ever dying, and felt a death never ending». Sig. Bjv). Потребовалось время, чтобы образы увиделись иначе и зазвучали стихом.
Эти три рождественские стиха позволили нам ощутить приближение Саутвелла к мистерии земного воплощения Любви. Для контраста переведем взгляд на сочинения Филипа Сидни. Как видит он любовь?
Нет ли среди его образов новорожденного младенца? Обратимся к 65 сонету «Астрофила и Стеллы», где воплощением любви для лирического героя становится нагой младенец, не нашедший прибежища в этом старом умудренном мире и обретший его в сердце героя:
Love, by sure proof I may call thee unkind, That giv 'st no better ear to my just cries; Thou whom to me such my good turns
should blind, As I may well recount, but none can prize.
For when, nak'd boy, thou could'st
no harbour find In this old world, grown now so too wise, I lodged thee in my heart; and being blind By nature born, I gave to thee mine eyes.
Mine eyes, my light, my heart, my life, alas, If so great services may scorned be, Yet let this thought thy tigerish courage pass, That I, perhaps, am somewhat kin to thee:
Since in thine arms, if learn'dframe truth hath spread, Thou bear'st the arrow, I the arrow head.
358
Л. Темин в первой же строке перевода дает вполне определенное имя — Амур:
Амур! Считать я вправе: ты - жесток, Мечтам моим не помогая сбыться. Свои услуги вспомнить я бы мог, Их перечесть (хоть нечем тут гордиться):
Нагой младенец, был ты одинок -Мир постареть успел и умудриться, -В чьем сердце отыскал ты уголок, Слепорожденный, чьи ты взял зеницы?
Глаза и сердце, свет и жизнь... Увы, Таких услуг не стал бы забывать я! А если верить голосу молвы,
То мы к тому же и по крови братья -Сам посуди: в гербах своих извечных Несем мы - ты стрелу, я наконечник.
Амур или Купидон, нас интересует само приближение к образу любви. Какой любви, кому вверяем мы наши глаза, свет, сердце, жизнь? XVI в. органично творит в рамках петраркист-ской образности. Стрефон из «Четвертых Эклог» «Старой Аркадии» Сидни ощущает себя судном, курс которого — любовь, причем в данный момент у него нет уже мачты утешения, трос — разум сорвался с якоря — надежды, воображение — снасти развеваются оторванными. Побитый волнами забот, он сокрушен о скалу/ камень — отчаяние, могилу блаженства:
My ship, myself, whose course to love doth bend, Sore beaten doth her mast of comfort spend; Her cable, reason, breaks from anchor, hope; Fancy, her tackling, torn away doth fly; Ruin, the wind, hath blown her from her scope; Bruised with waves of care, but broken is On rock, despair, the burial of my bliss.
Саутвелл существует в христианской вселенной. Он верит в путеводную звезду всех затерявшихся в мирских волнах, карту и компас, что спасает потерпевших кораблекрушение. Он испытывает радость по поводу восхождения нашей Поднимающейся звезды, что родит Светило, дающее ей свет. Радость мира станет завершением войны и вскоре притупит острие сатанинской злобы:
Joy in the rising of our Orient starre, That shal bring forth the Sunne that lent
her light,
Joy in the peace that shall conclude our warre, And soone rebate the edge of Sathans spight,
Load-starre of all engolfd in worldly waves, The card and compasse that from ship-wracke
Мы цитируем из стихотворения о рождении Девы Марии — «Ее рождение» («Her Nativity»). Богородица названа звездой в соответствии с древней традицией, истолковывавшей ее имя как «Звезду моря» (Stella maris). В первых двух строках она названа «Orient star», Stella Matutina: ее рождение предвосхищает восход / восхождение Солнца / Сына. В пятой-шестой строках образ звезды трансформирован: теперь она «Load-starre», или Полярная звезда — путеводная, ориентирующая звезда. Не исключено, что древняя (ошибочная с современной точки зрения) этимология влияла и на ход мысли Ф. Петрарки в знаменитом 189 сонете «Книги песен», где лирический герой уподобляет свое состояние кораблю, застигнутому бурей, и — появляется образ ушедших из вида /скрывающихся «двух сладостных привычных путеводных знаков» («duo mei dolci usati segni»). За ними могут быть не только глаза возлюбленной. А.Н. Веселов-ский замечал относительно «Canzo-niere» Петрарки: «Не Лаура дает ему содержание, но она точка отправления, тема для анализа; содержание — внутренняя жизнь Петрарки. Canzo-niere кончается мистически страстной молитвой к Богородице» [2, 5]. Внимательное прочтение Саутвелла дает углубляющие в метафизику «ключи» к прочтению Петрарки и петрар-кистов.
Сочинения Петрарки, как и Эдварда Дайера влекли Саутвелла (исключительно ярки их образы, напевны ритмы Дайера), и вместе с тем он считал необходимым их перепи-
сать — исправить. Два стихотворения Дайера превращены в «пародии» в понимании Р. Тьюв, «анти-паро-дии» — в понимании К.С. Льюиса: «Фантазия» («Phancy») трансформирована в «Сетование грешника» (в рукописях стихотворение озаглавлено следующими способами: «Dyers (Maister diers — рукопись A) phancy turned to (into — рукопись VC) a Sinners Complainte»); «My Mind to Me a Kingdom Is» — в «Content and rich». Мотивы Петрарки появляются неоднократно, подчас в разных контекстах, как, например, в двух производных от 134 сонета «Pace non trovo, et non da far guerra» (Мира не ищу, и не хочу затевать войны). Первое — размышление «В чем радость жизни?» («What joy to live?»). Во втором ситуация переносится на принятие причастия в состоянии греха («Un-worthy receaving»):
I freeze in fire, I thirst amiddest the crystal
streames;
I live in darke environed with glistering
beames;
In mirth I moane, in joy it self I pine away 359
Я замерзаю в огне, я жажду среди кристальных источников. / Я живу в темноте, окруженный сияющими лучами. / В веселости горюю, в радости чахну...
Недолжное принятие небесного дара навлекает гнев Божий — необходимо сначала очистить душу от запятнавшего ее греха:
When sinne doth stoppe the springes of grace
this hevenly fode Heapes wrath on the receavers head, and doth
no good.
Receave we may this Angels meate,
and nothing winne, Unlesse we clense our soules from spottes
of filthy sinne.
Священнослужитель не мог не откликаться на часто перепеваемые мнения, не указывая на глубинные причины и последствия заблуждений. Гармония добродетели и стиха первостепенна для Саутвелла. В прозаическом посвящении «Автора к любимому им кузену» («The Author to his loving Cosen»), предварявшем сборник «Saint Peters Complaint, With other Poemes» 1595 г., Саутвелл писал о принципиальном для него: «...Дьявол, противясь Божественному и стремясь к тому, чтобы все похвалы в адрес Божественного были обращены на него, среди своих одержимых держит и большинство поэтов с их праздными фантазиями. Потому вместо торжественного и благочестивого, чему должны служить их способности, они заняты выражением таких страстей, которые свидетельствуют лишь о том, с какими недостойными чувствами обручена их 360 воля. И поскольку наилучший способ, позволяющий им увидеть ошибки своих трудов, — это сплетение новой ткани на их же собственном станке, я переплел здесь несколько грубых нитей, чтобы пригласить более искусные умы последовать за мной или самим приступить к более совершенным тканям, демонстрирующим, как хорошо согласуются стих и добродетель».
Метафизичность Саутвелла и Петрарки различны. Мир для Петрарки одушевлен любовью: он ловит каждое ощущение. Земное для него есть проявление божественного. В изображении он достигает поразительной глубины и прозрачности. Напомню замечание А.Н. Веселовского о Петрарке
как поэте, «не только изощрившем лирический стиль, который создал направление, но и попытавшемся в «Canzoniere» выразить правду своей жизни в ее идеальной прозрачности, разрешающей контрасты» [2, 3]. Иезуит Роберт Саутвелл — в абсолютном устремлении к небесному. Лишь красота божественного способна удовлетворить его, медитации о божественном — животворить. Он воспитан священником-миссионером — уготованным к смерти и святости.
ЛИТЕРАТУРА
1. Половинкина О. Феномен поэта-критика (Лекции о метафизической поэзии Т.С. Элиота) // Вопросы литературы. — 2004. — № 4.
2. Веселовский А. Петрарка в поэтической исповеди Canzoniere. 1304—1904. — М., 1905.
3. Scallon, Joseph D, S.J. The Poetry of Robert Southwell, S. J. — Salzburg, 1975. ■
