CC BY
76
МЕССИАНИЧЕСКОЕ ВРЕМЯ В РОМАНЕ БОРИСА ПАСТЕРНАКА «ДОКТОР ЖИВАГО»
Ж.Ф. ХАКИМОВА
Кафедра русской и зарубежной литературы Российский университет дружбы народов Ул. Миклухо-Маклая, 6, 117198 Москва, Россия
В статье рассматривается время истории в романе Б. Пастернака «Доктор Живаго» в рамках концепции мессианического времени, исследуются его модель и структура.
Проблема художественного времени в романе «Доктор Живаго» остается открытой, несмотря на то, что уже предложены некоторые подходы к ней такими исследователями, как Н. Кьяромонте, Б. Гаспаров, Е. Рашковский и др.
Так, Н. Кьяромонте считает тщетными попытки Пастернака найти в природе или христианстве рациональное объяснение истории, поскольку ему более удались определения ее безумия, ярче всего выразившегося в образе Кубарихи из партизанского отряда с ее языческой ворожбой как наиболее адекватной интерпретацией революционного настоящего. По Кьяромонте, история у Пастернака, «когда она принимает образ войны, революции или какой-нибудь государственной акции, становится попросту абсурдной. Ибо те места в романе, в которых передано ощущение полного остолбенения людей, когда они попадают в какую-нибудь нелепую ситуацию, наиболее ярко отражают восприятие истории Юрием Живаго» [4, с. 178].
Исходя из понятия музыкальной полифонии, Б. Гаспаров выявляет «контрапунктную» концепцию времени в плюралистической и нелинейной картине романного мира.
Е. Рашковский определяет события настоящего в романе как эсхатологические, только для одних героев это мирская эсхатология («эсхатологическая узурпация, связанная с идейным абсолютизмом, эсхатология навыворот, эсхатология самобожия» [6, с. 58]), ведущая к краху, тогда как человеческая свобода основных героев романа понимается как «историческая и вместе с тем эсхатологическая полнота» [6, с. 59].
Несмотря на очевидное различие концепций абсурдности, контрапунктно-сти, эсхатологичности и полноты, данные определения художественного времени в романе сближает нечто общее, а именно, осмысление исторического времени в категориях рубежности и переходности. Порой до предела растянутое, а порой предельно сжатое время в «Докторе Живаго» все же не представляет собой времени остановившегося и потому не может, на наш взгляд, опреде-
ляться как «конец времени» - «эсхатон». Концепции истории в романе скорее соответствует концепция мессианического времени - «времени конца». Считается, что от сотворения мира до первого мессианского события - Воскресения Христа - мир находится во власти хроноса как профанного, собственно исторического, времени. Далее время начинает сжиматься и кончаться. Это и есть мес-сианическое время, которое апостол Павел в «Послании к Римлянам» мерит «временем сего часа» - кайросом. Немецкий христианский философ и теолог Пауль Тиллих, введший в научный обиход понятие «кайрос», рассматривает его как «момент полноты времени» [7, с. 217]. Кризисность кайроса для человеческого существования объясняется потрясенностью и преображенностью времени, испытывающего вторжение вечности.
Мессианическое время длится вплоть до второго мессианского события, после которого наступает эсхатологический переход времени в вечность. Как показывает современный итальянский философ Дж. Агамбен, «мессианическое время - это резюмирование, суммарное повторение, ускоренное повторение всего прошлого» [1, с. 61]. Мессианическое время во многом парадоксально: прошедшее время здесь обретает актуальность, а настоящее (незавершенное) -некую завершенность, кроме того, прошедшее и будущее подвержены взаимо-инверсии и взаимообратимости.
Мессианическое время в «Докторе Живаго» по-разному осмысляется и проживается героями. Для авторского сознания и ограниченного числа героев -Живаго, Лары, Веденяпина, Симушки Тунцевой - оно остается христианским, вопреки профанирующему его сакральный смысл воздействию новейшего времени.
Мессианическое время в романе прежде всего являет себя как время настоящего, осознаваемое в категории величш. В тех случаях, когда значительные события истории точечно фиксируются в романе как миг бытия, они получают вертикальную устремленность и осознаются как кайрос: «величие и вековеч-ность минуты» [5. Т. 3, с. 192]. Заключающийся в понятии вековечности первоначальный смысл - увеличение темпоральной длительности минуты и ее экстраполяция в будущее - сдвигается на второй план, уступая место смыслу приращенному - мессианическому по сути симбиозу временной конечности и вечности (веко-вечности). Вторжение вечного во временное, являющееся главным содержанием кайроса и мессианического времени вообще, репрезентируется не только в тех эпизодах, из которых складывается исторический облик России, но и в быту и в частной жизни героев. Изображающая мессианическое время цезура, захватывающая с двух сторон в виде остатка часть хроноса и вечности [1, с. 53], весьма схожа с пастернаковской моделью времени, где «величие и веко-вечность минуты» чередуются с паузой / пробелом / перерывом / промежутком. Из всех пауз (долгих, некоторых, коротких, частых), характеризующих речь героев и их состояние, аналогичны мессионической цезуре паузы Александра Александровича Громеко, который «любил, чтобы ему что-нибудь мешало при разговоре и чтобы препятствия оправдывали его мямлющие паузы, его эканье и меканье» [5. Т. 3, с. 178]. В качестве такого препятствия, пробуждающего красноречие, Громеко вдвигает и выдвигает ящички письменного стола. Эти бытовые действия не имели бы большой значимости, если бы настойчиво не повторялись другими героями в разных психологических ситуациях. Чел-
ночнообразное движение вперед-назад, составляющее содержание паузы и принимаемое нами в качестве хронотопа, знаменует нарушение в последовательности и линейной однонаправленности времени и выступает в тексте романа маркером преображенного времени-пространства, в свою очередь определяемого в романе выражением «devant-derriere» (фр.: шиворот-навыворот; дословно: вперед-назад). Ситуативно сближаются с громековским поведением действия Гордона и Дудорова, когда те, еще не пройдя всех испытаний, в разговоре с Живаго восполняют излишним драматизмом и повторами свой бедный словарь. Здесь уже не речевая пауза, а «несовершенство, пробел» [там же, с. 474] личностного плана выступает выразителем духа времени. «Стереотипность», «подражательность прописных чувств» [там же, с. 475] как качественное содержание пробела есть не что иное, как секуляризация паулинистского понятия «typos» («образ», «тип», «прообраз»), через который Павел устанавливает связь между событиями времени хронологического (прошлого времени) и мессианического. Мес-сианично в романе уже само узнавание типичности явления, провидение его укорененности в прошлом: «Добродетельные речи Иннокентия были в духе времени. Но именно закономерность, прозрачность их ханжества взрывала Юрия Андреевича. Несвободный человек всегда идеализирует свою неволю. Так было в средние века, на этом всегда играли иезуиты» [там же, с. 475].
Пробел как знак мессианичности времени впервые появляется в романе, когда Галиуллин в мелюзеевском госпитале просматривает газеты и возмущается «пробелами, оставленными в печати цензурой» [там же, с. 126]. Газета здесь как летопись, историофицирующая современность, печатью с пробелами отражает не только стремление власти переписать историю, но и мессианиче-скую прерывистость военного времени. Внутри цезуры мессианического времени война в романе сдвигается назад к остатку хроноса (истории), но до поры, покуда время не совершит челночное движение вперед и революция не захватит остаток эсхатона и вечности. Не случайны категории перерыва и вздоха в жива-говской оценке событий первой мировой войны и февральской революции: «Война была искусственным перерывом жизни, точно существование можно на время отсрочить (какая бессмыслица!). Революция вырвалась против воли, как слишком долго задержанный вздох» [там же, с. 145]. И в личностном плане война воспринимается Живаго как «долгий перерыв» и «огромное пустое место, лишенное содержания» [там же, с. 164], тогда как на другом полюсе его ценностей находится Дом: «Вот что было жизнью, вот за чем гонялись искатели приключений, вот что имело в виду искусство - приезд к родным, возвращение к себе, возобновление существования» [там же, с. 164].
В концептуальном плане перерыв в романе носит амбивалентный характер, поскольку им обозначается не только зияющая пустота, насильственно прерывающая ровное течение жизни, но и обратное - кратковременное возвращение к жизни по модели «бред две недели с перерывами» [там же, с. 206]. Анастатический (воскресительный) характер перерыва такого рода наиболее полно передается формулой «пасхальный перерыв» [там же, с. 318] в эпизоде, когда в селе Малый Ермолай призывная комиссия полковника Штрезе возобновляет работу на третий день Пасхи и когда голубая и розовая мировая гармония пасхального перерыва разрушается взрывом в волостном правлении. Признание важности пасхального архетипа для Пастернака позволяет И. Есаулову прийти к выводу,
что «структура романа являет собой художественно организованное паломничество к Пасхе, к новой жизни» [3, с. 62]. Но представление о линеарно выстраивающемся времени в романе, соотносящимся, подобно его христианской модели, с литургическими кругами [там же], требует уточнений с учетом специфики мессианического времени. Иначе, как объяснить остановки, откаты назад, безволие главных героев на пути к Пасхе? Точно также линеарно, т. е. однонаправленно и равномерно, не представимо вторжение в длительные пустые перерывы великих минут на историческом пути России. В этом смысле в романе не может быть паломничества к Пасхе, поскольку Пасха повсюду, она всегда здесь и сейчас и составляет великое содержание всего времени и жизни, ежечасно обновляющейся «в неисчислимых сочетаниях и превращениях» [5. Т. 3, с. 69], если оценивать «глазами неба» [там же, с. 406], как советует Симушка Тунцева. Пасха как начальное точечное мессианское событие преобразуется в романе во временную длительность и замещает собой вечность. Вечность у Пастернака, как и вообще в мировой литературе XX в., подвергается секуляризации и предстает характеристикой и составной частью сакрализованного времени - воскресающей и бессмертной жизни. Счастье устанавливается, когда время героев и жизнь-Пасха совпадают, пусть на краткое время «пасхального перерыва». Таким перерывом воспринимает Живаго полторы недели жизни с Ларой в Варыкине - время свободы, любви и творчества, измеряемое продолжительностью до предела наполненной содержанием минуты - важнейшей для Пастернака категории: «Опять шли минуты и слагались в часы» [там же, с. 433]. Но время в перерыве не линейно, а являет себя в кайросе как полнота времен: «В такие минуты Юрий Андреевич чувствовал, что главную работу совершает не он сам, но то, что выше его, что находится над ним и управляет им, а именно: состояние мировой мысли и поэзии и то, что ей предназначено в будущем, следующий по порядку шаг, который ей предстоит сделать в ее историческом развитии» [там же, с. 431]. Живаго вообще свойственно видеть мир в его сакральной сути и осознавать его мессианичность как постоянство. Его прорывы из профанного в сакральное время происходят значительно чаще, чем у других героев. Прежде всего, подобным прорывом является уход в творчество, переживаемый героем как умирание / воскресение, как акт «второго рождения».
Категорией промежутка, сходной с перерывом по пасхальной наполненности, мерит свою жизнь Лара, до конца, вплоть до своего исчезновения (смерти/воскресения) исполняющая у гроба Живаго пророчество Магдалины:
Но пройдут такие трое суток
И столкнут в такую пустоту,
Что за этот страшный промежуток
Я до Воскресенья дорасту [там же, с. 538].
Для Живаго и близких ему по духу героев очевидно, что сакральный смысл наполняет историческое событие только в момент его свершения, в «первый день провозглашения» [там же, с. 241]. Отсюда схожесть эмотивных реакций Живаго на две разные по содержанию революции, февральскую и октябрьскую: «Ведь только раз в вечность случается такая небывальщина. <...> Что-то евангельское, не правда ли? Как во времена апостолов» [там же, с. 145]; «Это небы-
валое, это чудо истории, это откровение» [там же, с. 194]. В краткие мгновения кайроса обнаруживает себя всеединство мира («Что-то сходное творилось в нравственном мире и физическом, вблизи и вдали, на земле и в воздухе» [там же, с. 191]), и именно оно, а не столько значительность переворота, потрясает «величием и вековечностью минуты». Показательно, что газета с правительственными сообщениями и декретами советской власти, как и прежде, покрыта пробелами, только в качестве цензора теперь выступает метель. Много позже, в Юрятине, вернувшийся из партизанского плена доктор читает на стене дома газетные статьи и декреты, испытывая головокружение «от нескончаемости этих однообразных повторов» и осознавая расплату за «неосторожное восхищение», минуту «слишком широкой отзывчивости» [там же, с. 375].
История, традиционно представляемая в линеарной модели, у Пастернака переосмысляется и получает воплощение в образах, более соответствующих представлению о сжатом мессианическом времени. Это образы газеты, книги по истории и библиотеки. В локусе юрятинской читальни время истории (книга по истории) характеризуется через образы библиотекарей, в мифопоэтическом плане - хранителей книги-времени, с характерными признаками болезни как времени конца: «кожа, землистая с празеленью», «всеобщая мертвенная одутловатость» [там же, с. 287].
Изменчивость и неустойчивость бытия влияет на осмысление времени в романе в категориях свихнувшегося пространства, безумия, переделки жизни и игры как хаотичного перелистывания «книги по истории». Современные события революций и войн в романе ускоренно повторяют прошлое, получая черты пугачевской смуты, монгольского ига, древнеримского дохристианства, средневекового иезуитства, первобытности и даже внеземной инаковости. Так, на пути из партизанского отряда в Юрятин Живаго видит погребенные под снегом поезда и следы страшных зверств: «Эти картины и зрелища производили впечатление чего-то нездешнего, трансцендентного. Они представлялись частицами каких-то неведомых, инопланетных существований, по ошибке занесенных на землю» [там же, с. 373]. В результате катаклизмов бытие теряет свое божественное основание и оправдание: «...со всей России сорвало крышу, и мы со всем народом очутились под открытым небом. И некому за нами подглядывать» [там же, с. 145]. Ощущение открытого пространства, более свойственное древним, пробуждает в героях космическую память.
Выше уже отмечалось, что вопреки всему основные герои не изменяют своего представления об истории как времени от Христа, устремленном к бессмертию. Ключом к такому толкованию истории в романе являются убеждения Веденяпина, что «человек живет не в природе, а в истории» и что христианская история - «это установление вековых работ по последовательной разгадке смерти и ее будущему преодолению. <...> Истории в этом смысле не было у древних. <...> Там была хвастливая мертвая вечность бронзовых памятников и мраморных колонн» [там же, с. 14]. Исполненность времен в кайросе делает возможным сосуществование в настоящем и времени от Христа, и античного времени. Не случайно революционное настоящее в романе и античность осмысляются в единых категориях жестокости, поработительства, бездарности, мерт-визны и звероподобия. Такая диахронная трансляция античности в современность символически поддерживается фамилией антипода-двойника Живаго
Павла Антипова, а также его классическим университетским образованием и преподаваемыми им предметами (латынь, античная история и самые древние из наук - математика и физика).
Время в «Докторе Живаго» не однородно и не беспрерывно. Но это дискретность особого рода, которая являет себя в мессианическом времени, где историческая линеарность и личностная временность (конечность) разрываются кайросом, преобразуются и сжимаются и где находится место и страшной исполненное™ времен, и пасхальному воскресению.
ЛИТЕРАТУРА
1 .Агамбен Дж. Apostolos // Оставшееся время: Комментарий к «Посланию к римлянам» // НЛО. - 2000. - № 46, с. 49-70.
2. Гаспаров Б. Временной контрапункт как формообразующий принцип романа Пастернака «Доктор Живаго» // Дружба народов. - 1990. - № 3, с. 223-242.
3. Есаулов И.А. Мистика в русской литературе советского периода (Блок, Горький, Есенин, Пастернак). - Тверь: Твер. гос. ун-т, 2002.
4. Кьяромонте Н. Парадокс истории: Стендаль, Толстой, Пастернак и др. - Firenze,
1973.
5. Пастернак Б.Л. Собр. соч.: В 5-ти т. - М.: Худ. лит., 1989-1991.
6. Рашковский Е.Б. История и эсхатология в романе Бориса Пастернака «Доктор Живаго»: философский комментарий // Вопр. Философии. - 2000. - № 8, с. 51-61.
7. Тиллих П. Кайрос // Тиллих П. Избранное. Теология культуры. - М., 1995, с. 216-235.
THE TIME OF MESSIAH IN PASTERNAK’S «DOCTOR ZHIVAGO»
J.F. KHAKIMOVA
Department of World Literature Russian Peoples’ Friendship University 6, Miklucho-Maklay St., 117198 Moscow, Russia
The article studies historical time in B. Pasternak’s novel «Doctor Zhivago» as the time of Messiah, examines its model and structure.
