CC BY
213
О.А.Коростелев МЕРЕЖКОВСКИЙ В ЭМИГРАЦИИ
Дореволюционные статьи Мережковского хорошо известны и даже по-своему популярны: они включались отдельными томами в его собрания сочинений, неоднократно перепечатывались в периодике и выходили отдельными изданиями. Лишь за последние десять лет вышло несколько сборников его статей, и, несмотря на то, что минул век со дня их написания, они вновь не прошли незамеченными,
вызвав живой интерес специалистов и публики.
В эмиграции Мережковский писал 20 лет, лишь немногим меньше, чем в России. Статьи периода эмиграции ни разу не собирались воедино и почти не перепечатывались в современной периодике. Более того, они практически неизвестны не только широкому читателю, но и большинству филологов. Объективные трудности такого издания тоже очевидны — отсутствие хоть какой-нибудь библиографии, неполнота комплектов эмигрантской периодики даже в самых основных хранилищах и т.д. Есть тут и вина самого автора: несовременная стилистика и не самые актуальные политические
пристрастия. И все же без салона Мережковских, без его книг и статей, без Религиозно-философских собраний и "Зеленой лампы" нельзя представить не только литературный Петербург начала века, но и русский литературный Париж меж двумя войнами.
С Мережковским можно и нужно спорить, не соглашаться, можно его не любить и даже ненавидеть, но делать вид, что его вообще не было, нельзя. Фигуру, во многом определявшую несколько
десятилетий литературную жизнь по крайней мере двух европейских столиц, безболезненно из истории не вычеркнуть, — остаются зиящие лакуны.
Нынешнему читателю порой трудно поверить, что в начале века Мережковского многие считали первым писателем России, более того, одним из первых писателей Европы. Авторитет его на Западе был едва ли не больше, чем в России. Он переводился на все европейские языки и был известен как своими историческими романами, так и критическими эссе и политической публицистикой. Среди европейских властителей дум находились люди (среди них, например, Томас Манн), изучавшие русский язык не потому, что "им разговаривал Ленин", а чтобы читать Мережковского в подлиннике.
На рубеже веков многие современники, и прежде всего соратники, склонны были оценивать критическую деятельность Мережковского исключительно высоко. А.Долинин был убежден, что "критика занимает в писаниях Мережковского едва ли не первое место <...> он действительно время от времени проявлялся и проявляется как один из самых тонких, самых проницательных критиков наших дней"1. А П.Перцов пытался даже убедить в этом самого Мережковского, который в ту пору считал себя в первую очередь поэтом2.
В эмиграции Мережковский вызывал скорее почтение и уважение, чем подлинный интерес, однако его критические и литературоведческие труды по-прежнему оценивались весьма высоко. Чаще всего при этом вспоминались его прежние, еще дореволюционные работы, в особенности "Л.Толстой и Достоевский".
10 декабря 1935 года Петр Струве писал Мережковскому: "С того момента, что я, почти мальчиком, читал Ваши юношеские стихотворения и Ваши первые критические опыты, и до самого последнего времени значительность и плодотворность Вашего писательского делания были для меня всегда разительно ощутительны. <. > Вы первый, как критик-мыслитель, измерили мировое значение Достоевского и Льва Толстого, вскрыв религиозный смысл их творчества, и я могу, опять таки и как читатель и как писатель, удостоверить то огромное впечатление, которое этот труд Ваш произвел на целые поколения"3. Борис Зайцев повторил почти то же в 1965 г.: "Огромный труд "Толстой и Достоевский". Вот за него останусь навсегда и особо благодарен
покойному, столь одинокому, хотя и знаменитому Дмитрию Сергеевичу. Я был студентом, начинающим писателем московским с Остоженки и Арбата, когда довелось прочесть эту книгу. Оказалась она для меня неким событием — ее чтение было частью моей жизни"4. Даже весьма скептически относящийся к позднему творчеству Мережковского Д.Святополк-Мирский вынужден был признать, что "книгу "Толстой и Достоевский" до сих пор можно читать с интересом и пользой <...> первые две части — самое умное и легко читающееся из всего, что он написал"5.
Не только ровесники, но и следующее поколение литераторов разделяло эти оценки. В 1961 г. Ю.Терапиано писал: "Мережковский-критик до сих пор не устарел, и многие его критические статьи остаются в силе и по сегодня. Он первый, после долгого упадка нашей критики, поднял ее на европейский уровень, придал ей глубину, указал новые пути в смысле подхода к исследованию внутреннего мира поэтов и писателей"6.
Определять литературную и не только литературную политику Мережковский хотел всегда, хотел влиять на умы, прорицать и пророчествовать. Для этого ему нужна была постоянная трибуна, однако все попытки завести свою периодическую печать успехом не увенчались, либо успех этот был временным. Более или менее удачен был опыт "Нового пути", а также на некоторое время — "Русской мысли" и "Голоса жизни". Ни "Северный вестник", ни "Мир искусства" для Мережковских не стали "своими" печатными органами. Газету "Утро" и журнал "Образование" им возглавить также не удалось. Последнее в России начинание этого рода — газета "Грядущее", которую Мережковские с Философовым выпускали, проводя в Кисловодске лето 1917 г.7. После октября 1917 г. о собственном печатном издании и речи быть не могло.
Революция социальная имела для Мережковского смысл лишь при условии одновременной религиозной революции, точнее, их полного слияния; именно этому и была посвящена вся деятельность Мережковского до 1917 г., как литературная, так и общественная. Романы, статьи, трактаты, Религиозно-философские собрания — все было подчинено одной цели: "Нам предстоит соединить нашего Бога с нашей свободой". Свобода без Бога Мережковского просто ужасала, поэтому ничуть не удивительно его молниеносное превращение в 1917 г. из неблагонадежного бунтаря в ярого контрреволюционера. Возможность такого поворота событий он предвидел и не раз писал о
нем, но предпочитал надеяться на лучшее. Сбылись, однако, самые мрачные его предсказания.
Октябрь 1917 был им воспринят как контрреволюционный путч, пришествие темных сил, преступление политических проходимцев, и одновременно — великий грех народа, допустившего их к власти. Знаменитые слова Гиппиус: "И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой, / Народ, не уважающий святынь" — это ведь не призыв к белой мести, как нередко полагают, а предвидение большевистского террора, вовсе не уверенность в возврате старого порядка, а трезвое осознание грядущего, гораздо более циничного и бесцеремонного в отношениях с народом режима.
Два года Мережковские надеялись на лучшее, но после поражения армий Колчака и Деникина подали прошение о выезде за границу. На прошение была наложена резолюция: "Не выпускать ни в коем случае". Тогда было решено бежать. В конце 1919 г. Мережковскому удалось получить разрешение на чтение красноармейцам лекций о Египте. 24 декабря 1919 г. вместе с Философовым и Злобиным Мережковские выехали из Петрограда в Бобруйск и Гомель. Нелегально, не без приключений перешли линию польского фронта и к середине февраля остановились в Варшаве. Здесь их деятельность развивалась бурно. Вместе с Савинковым и Философовым они основали газету "Свобода", организовали Общество русско-польского сближения, принимали участие в формировании русских отрядов при польских войсках, пытались воздействовать на Пилсудского.
5 июля 1920 г. Пилсудский заявил, что борется с большевиками, а не с Россией. Через две недели, с 17 июля, начала выходить "политическая, литературная и общественная" газета "Свобода", одним из ближайших сотрудников которой стал Мережковский, публиковавшийся чуть ли не в каждом номере и напечатавший, среди прочего, полтора десятка передовиц и статей о Савинкове, Врангеле, Балаховиче. "Роман" с Пилсудским продолжался все лето и осень 1920 г., пока польский маршал не осознал всю безнадежность военных действий против Красной армии. 12 октября 1920 г. Польша и Россия подписали перемирие, и, глубоко разочарованные в лучших чувствах, Мережковские уехали в Париж.
Первое же публичное выступление Мережковского в Париже было целиком посвящено борьбе с большевизмом. 16 декабря 1920 г.
он прочел лекцию "Большевизм, Европа и Россия", в которой заявил, обращаясь ко всей Европе: "Народам иногда прощается глупость, а иногда подлость. Но глупость и подлость вместе — никогда. То, что вы с нами делаете, подло и глупо вместе. Это вам никогда не простится"8. Аналогичные заявления, как устные, так и печатные, Мережковский делал при любом удобном случае, публикуя открытые письма Нансену, Гауптману, папе римскому, Уэллсу.
Любопытно, что в советской России его произведения даже после всего этого были запрещены далеко не сразу. Вплоть до середины 20-х годов не только свободно продавались книги Мережковского, но в государственных театрах шли его пьесы.
В Париже найти "свой" печатный орган оказалось весьма не просто. Старый знакомый Мережковских И.И.Бунаков-Фондамин-ский ввел их в журнал "Современные записки", но тесного сотрудничества не получилось, политически и идейно Мережковские с эсерами не сошлись, как не сошлись и с "Последними новостями" Милюкова, и с "белой идеей" Ивана Ильина (в белое движение Мережковские не верили, изначально полагаясь на иностранную интервенцию).
Письма Мережковского и Гиппиус тех лет полны жалоб на то, что им негде печататься. 24 января 1924 г. Гиппиус признавалась редактору "Звена" М.М.Винаверу: "Откровенно скажу вам, что очень скучаю без газетной работы, и очень жалко, что нет русской газеты, которой я могла бы быть полезной, — здесь в Париже"9. Позже она с тоской вспоминала, что в Польше "могла принимать участие в общем деле, привыкла к постоянной работе (у меня даже был целый отдел пропаганды) <. > Теперь же, в Париже, делание целиком ложилось на плечи одного Дм.С-ча"10.
В 1925 г. П.Б.Струве, принимаясь за. редактирование газеты "Возрождение", предложил Мережковскому сотрудничать в ней, на что тот "счел себя вынужденным ответить отказом, но не по принципиальным соображениям, а по нежеланию участвовать в одной газете с И.А.Ильиным и В.В.Шульгиным"11. 19 июля 1925 г. Мережковский писал Струве: "Вы, должно быть, не знаете, что Шульгин не очень давно, в газете Филиппова, написал обо мне такую гнусность (что я "основатель Комсомола"!), что мне после этого невозможно сотрудничать рядом с ним. А Ильин типичный "крайний", русский "максималист". Его теория теократического "Самодержавия" ("православный меч") мне глубоко враждебна и
кажется вредной, помогающей большевикам. Я ведь всю жизнь свою употребил и не раскаиваюсь в этом, даже после того, что случилось (а безмерную преступность того, что случилось, и нашу ответственность я сознаю так же как Вы), всю жизнь я употребил на то, чтобы доказывать, что связь православия с самодержавием ("Царь — Наместник Христа, папа-кесарь") нечестива. А Ильин, после страшного опыта, наивно и безответственно ("евразийски" — невежественно и дико) опять утверждает эту связь. И большевики радуются этому"12. Две недели спустя Мережковский еще раз вернулся к тому же вопросу и 7 августа 1925 года объяснял в письме Струве: "Самодержавие не только "форма культуры", но и форма религии (для меня, конечно, ложной, антихристианской, а почему, о сем ХХ томов)"13.
Печататься, тем не менее, где-то было надо. А тут еще редакторы нередко настаивали на сугубо литературных темах, предлагая избегать любой политической злободневности. Гиппиус постоянно вынуждена была выяснять степень возможной свободы высказывания: "Мне надо знать, может ли "Звено" предоставить мне хотя бы такую свободу слова, какую во время оно предоставлял мне петербургский "День", "Мне трудно (психологически) работать без некоторой свободы слова, хотя бы такой, какой я пользовалась в любой газете при царском режиме"14. М.М.Винавер прямо отвечал Гиппиус: "Быть может, в газете, выходящей ежедневно, имеющей возможность выяснять свою позицию в большом количестве мнений и по разным случаям живой (а не эмигрантской) жизни, такая свобода была возможна. <. > Но в еженедельной преимущественно литературной газете едва ли можно позволить себе такую роскошь. <...> Я избегаю всякой политики, всякого расширения мнений и не до конца выясненных вопросов"15. Поэтому в "Звене" Мережковский почти не печатался, а в "Последних новостях" его имя появлялось чаще всего не под статьями, а под всевозможными коллективными письмами и воззваниями, инициированными самой редакцией. Высказаться о насущных вопросах Мережковскому время от времени позволялось лишь в газете "Возрождение", на что он в конце концов вынужден был пойти, невзирая на не нравящееся ему соседство.
25 декабря 1930 г. Мережковский писал А.Амфитеатрову: "Все, что Вы пишете о физиологической, так сказать, непристойности "Возрождения", увы, жестоко верно. Эмиграция погибает от отсутствия порядочной газеты"16.
Мережковские делали немало попыток вновь завести себе собственное или хотя бы дружественное издание. Молодежные журналы "Новый дом" (1926-1927) и "Новый корабль" (1927-1928), в которых Мережковские играли вдохновляющую роль и могли печататься без стеснений, протянули слишком недолго, а парижскими "Числами" (1930-1934) Мережковский остался в целом недоволен, хотя и печатал в них фрагменты своих больших произведений.
Следующий удобный случай представился лишь в 1934 г., когда Философов предложил Мережковскому совместно издавать журнал "Меч" — с тем чтобы в редакцию на равных правах входила "варшавская" группа во главе с Философовым и "парижская" группа во главе с Мережковским. Предложение было с радостью принято, но безоблачным сотрудничество было недолго, лишь несколько месяцев. Мережковский опубликовал в "Мече" четыре статьи, после чего трения в руководстве достигли апогея и "парижская" группа отказалась от редактирования.
Была еще "Иллюстрированная Россия", одним из соредакторов которой стал Мережковский в 1936 г., но это издание ориентировалось на слишком уж непритязательного читателя. Уже сама тематика Мережковского была бы тут чересчур сложна, поэтому реальное сотрудничество ограничилось несколькими выступлениями, рассчитанными, что называется, на очень широкого читателя.
Отсутствие постоянной трибуны в эмиграции очень огорчало Мережковского, хотя он и старался не показывать виду и не обращать на это внимания. Как выразилась Гиппиус, "не для газетных же статей так стремился Дм. Серг. в Европу. Статьи — дело попутное"17. Главным же делом было спасение России от большевиков. Весь остаток жизни Мережковский посвятил идеологической (а подчас и практической) борьбе с явлением, которое сам накликал, не желая того, — с русской революцией. Задолго до Солженицына Мережковский принялся пугать Запад "красным колесом" мировой революции, всепланетным пришествием "хама", и с тем же упорством и постоянством твердить об этом во всех своих статьях и выступлениях.
Мережковские еще до революции в противостоянии "поэта" и "гражданина" начали отдавать предпочтение "гражданину". В эмиграции же само противопоставление стало казаться неуместным, — не только поэт, но и всякий человек "без метафизики", т.е. в их
терминологии, "не интересующийся интересным", был им в лучшем случае безразличен.
Рецензируя в 1931 г. "Атлантиду", Георгий Адамович писал: "Для Мережковского будущее — это новая всемирная война, несравненно губительнее первой: он ждет ее "через 20-30-50 лет". "Бык, идучи на бойню, жалобно мычит; так Европа, идучи на войну, говорит о мире", — замечает Мережковский. Кто на эти темы думал, тот знает твердо: новой всемирной войны — если только она вспыхнет — Европа не выдержит. Неизвестно, что будет потом: жизнь-то во всяком случае останется, возникнет, конечно, и новая цивилизация. Но наша Европа, та, которую мы знаем и к которой все-таки страстно, глубоко и нежно привязаны, — она исчезнет. Мережковский говорит о конце света именно в этом смысле, т.е. о конце нашего света"18.
Появление плоских двумерных людей тревожило Мережковского всю жизнь — от "Грядущего Хама" до последней работы. И говоря о гибели Европы, имел он в виду именно захват всего и вся этими двумерными людьми, мещанами, годонами, хвостатыми, большевиками, называя их по-разному, а подразумевая всегда одно — гибель старой Европы, интеллектуальной, творческой, духовной и т.д. "Обмелело христианство, обмелела и революция" — повторял он вслед за Герценом и неустанно предостерегал: "Христианство — начало Европы, и конец христианства — конец Европы. Можно бы сказать европейцам: для вас христианство "миф"? Берегитесь, как бы вам самим не сделаться мифом".
29 мая 1935 г. Мережковский выступил на очередном собрании "Зеленой лампы", посвященном "Старой и новой непримиримости", с речью: "Надо спрашивать не о том, можем ли мы, русские люди, примириться с русскими коммунистами или вообще с коммунистами, а о том, могут ли они примириться с нами. Нет, не могут. Между ними и нами происходит борьба не двух политико-социально-нравственных, философских и религиозных миросозерцаний, а двух миров, двух метафизических порядков бытия. Им быть — не быть нам, нам быть — не быть им"19.
Н.Берберова немного карикатурно, но весьма выпукло воспроизвела постоянный рефрен эмигрантских разговоров Мережковских, в которых "речь была окрашена одним цветом:
— Зина, что тебе дороже: Россия без свободы или свобода без России?
Она думала минуту.
— Свобода без России, — отвечала она, — и потому я здесь, а не
там.
— Я тоже здесь, а не там, потому что Россия без свободы для меня невозможна. Но. — и он задумывался, ни на кого не глядя, — на что мне собственно нужна свобода, если нет России. Что мне без России делать с этой свободой?"20
Какого-либо особого пиетета к фашизму, и тем более к самой личности фюрера, Мережковский не испытывал. Диктаторов, удачливых и не очень, он к тому времени навидался достаточно и рассматривал их только как орудие, которое можно использовать в своих целях. Свидетельств тому немало. По словам Ирины Одоевцевой, часто посещавшей в то время чету престарелых писателей, "Мереж-ковский до своего последнего дня оставался лютым врагом Гитлера, ненавидя и презирая его по-прежнему. В спорах с Георгием Ивановым, считавшим, как и Черчилль, что "хоть с чертом, но против большевиков", Мережковский называл Гитлера "маляр, воняющий ножным потом"21. Однако фашизм был единственной силой, способной противостоять большевикам, этому царству Антихриста, по выражению Мережковского. Еще в 1930 г. он без особого энтузиазма констатировал срединное положение Европы между двумя враждебными силами: "В нижнем этаже — пороховой погреб фашизма, в верхнем — советская лаборатория взрывчатых веществ"22. Но если уж такое положение сложилось, нужно было хотя бы попытаться извлечь из него максимум пользы для России и свободы — двух вещей, которые всю жизнь только и волновали Мережковского. Юрий Терапиано весьма убедительно объяснял психологию Мережковского: "Он вовсе не склонен был безгранично восторгаться диктаторами и их политическими программами, а искал совсем другого. Он ощущал себя предтечей грядущего царства Духа и его главным идеологом. Иными словами, в его представлении они должны были нуждаться в нем, а не он в них. Диктаторы, как Жанна д'Арк, должны были исполнять свою миссию, а Мережковский —
»23
давать директивы"23.
Свержения большевиков Мережковский желал еще в 1917 г. и неутомимо призывал к этому все 20 лет своей эмиграции от первых статей в варшавской газете "Свобода" до последней крупной публицистической работы "Тайна русской революции", увидевшей свет лишь недавно24. С такими призывами он обращался ко всем
возможным союзникам — от Пилсудского и Муссолини до европейской общественности и папы римского. По позднейшему свидетельству Гиппиус, "Д.С. и я, мы были и в начале, и в конце, и всегда "за интервенцию"25. В этом смысле его последнее выступление ничем не отличалось от предыдущих. Мережковский остался верен себе, изменилось время, и радиоречь, произнесенную незадолго до смерти, летом 1941 г., Ю.Терапиано назвал "началом конца Мережковского". Эмиграция, вынужденная выбирать между Гитлером и Сталиным, во время войны крайне политизировалась, и по окончании ее победители не прощали примкнувших к проигравшей стороне или хотя бы заподозренных в этом. Все сотрудничество Мережковского с гитлеровцами и заключается в его единственном выступлении по радио незадолго до смерти, которая наступила 7 декабря 1941 г.26.
Владимир Злобин считал, что как не ко двору Мережковский пришелся в предвоенной Европе, "не ко двору был он и при Гитлере — не как антикоммунист и даже не из-за своего христианства, с которым "Propaganda Staffel" на худой конец еще могла бы, морща нос, примириться. Но совершенно для нее неприемлемо было отношение Мережковского к России. Его неколебимая вера в национальное возрождение.
О неколебимости этой веры немцы знали (кому знать полагалось) по еще довоенным статьям Мережковского (следили за русской зарубежной прессой пристально) и по его публичным выступлениям. Но и во время войны Мережковский своих взглядов не скрывал. Что немцы могут найти в них что-либо предосудительное, ему и в голову не приходило.
Его книги были запрещены во всех немцами занятых странах, не говоря уже о самой Германии, где его знаменитый "Леонардо"
»27
продавался из-под полы"2'.
Свой критический метод Мережковский называл "субъективно-художественным". При этом не надо забывать, что в начале века понималось под научной критикой. Метод Мережковского был едва ли не в первую очередь отталкиванием от позитивизма. Причем от научности Мережковский отнюдь не отказывался, просто считал, что "тайна творчества, тайна гения иногда более доступна поэту-критику, чем объективно-научному исследователю".
Еще до революции Мережковского называли "полководцем цитат". А.Измайлов язвительно писал: "Если бы его романы усеять
сносками с указанием цитат, его книги стали бы больше похожи на арифметический задачник. Так цифры испещрили бы его текст". Да и в статьях с первых строк видно, "что перед вами человек, объехавший весь мир и прочитавший всех классиков <...> Эрудиции — прямо хоть отбавляй. Точно для маленького фельетона он пережил работу профессора, усидчиво подготовлявшегося неделю к ответственной публичной лекции"28.
Несколько десятилетий спустя В.Марков посвятил отдельную работу цитатам в трилогии Мережковского, убедительно показав, что уже в первом романе использован весь арсенал мировой культуры, но "на грани "эхо", т.е. бессознательные цитаты. Гораздо заметнее (и сознательнее) цитаты во втором романе трилогии <. > Третья и последняя часть трилогии Мережковского "Антихрист. Петр и Алексей", — настоящий парад цитирования"29.
В поздних работах, в том числе и в статьях, Мережковский остался верен этой тенденции, продолжая "парад цитирования". Ему нужно было отталкиваться от чужого текста, сталкивать цитаты лбами, высекая искру смысла и творя из них излюбленные антитезы. По мнению Д.Святополка-Мирского, именно "антитетическое мышление погубило в конце концов и его, и его стиль"30.
Обилие чужого текста, однако, отнюдь не превращало работы Мережковского в академические. Георгий Адамович писал, отзываясь о книге "Жанна д'Арк": "Цитат множество. Составляют они в совокупности по меньшей мере половину всего текста. Но то, что их объединяет и связывает, настолько демонстративно-далеко от какого-либо научного беспристрастия, что книгу читаешь скорее как полемический трактат, нежели как рассказ о жизни и деятельности исторического лица". Из этого он делал вывод, что "Мережковский, конечно, больше поэт, чем мыслитель, деятель или наблюдатель"31.
Современники единодушно утверждали, что по-настоящему дар публициста проявлялся не в статьях Мережковского, а в устных выступлениях, причем наиболее ярко и живо не в подготовленных заранее докладах, а именно в прениях, когда на Мережковского снисходило вдохновение и он принимался говорить на волнующие его темы, взволнованно, порой запальчиво, но всегда интересно: "В писаниях Мережковского исключительность его натуры отразилась туманно и бледно. Но иногда от некоторых слов его, от некоторых его замечаний или речей чуть ли не кружилась голова, и вовсе не потому, чтобы в них были блеск или остроумие, о нет, а оттого, что они будто
действительно исходили из каких-то недоступных и неведомых другим сфер. Как знать, может быть, бездны и тайны были для него в самом деле родной областью, а не только литературным приемом?"32. В.Яновский даже высказал предположение, что "Мережковский не был, в первую очередь, писателем, оригинальным мыслителем, он утверждал себя, главным образом, как актер, может быть, гениальный актер. Стоило кому-нибудь взять чистую ноту, и Мережковский
33
сразу подхватывал 3.
Так или примерно так думали многие молодые литераторы, но от этого личность Мережковского в их глазах не становилась менее значительной, скорее наоборот. Те, кто слушал выступления Мережковского на собраниях "Зеленой лампы", нередко были готовы повторить слова Блока о нем из письма к В.Н.Княжнину (Ивойлову) от 9 ноября 1912, перепечатанного в эмиграции в 1926 г.: "И право, мне, не понимающему до конца Мережковского, легче ему руки целовать за то, что он — царь над Адриановыми, чем подозревать
34
его в каком-то самовосхвалении"34.
С некоторыми оценками и догадками Мережковского сегодня согласиться трудно, но многое он видел очень верно. Еще в 1926 г., обращаясь к молодым литераторам русской эмиграции, Мережковский провозгласил критику "самой насущной потребностью русской литературы, вчерашней, сегодняшней и завтрашней. "Жатвы много, а делателей мало". Мало критиков; и жатва русской литературы осталась несобранной; житницы наши все еще пусты. Это в прошлом, а в настоящем и будущем: русская литература нуждается в критике, как иссохшая земля в дожде"35. Эти его слова оказались пророческими. Тридцать лет спустя Глеб Струве, подводя первые итоги завершившегося литературного периода, писал: "Едва ли не самым ценным вкладом зарубежных писателей в общую сокровищницу русской литературы должны будут быть признаны разные формы нехудожественной литературы — критика, эссеистика, философская проза, высокая публицистика и мемуарная литература"36. С этим заключением Г.П.Струве вынуждены были
37
согласиться многие исследователи37, и именно критике они отводили первое место. По мнению Ю.Иваска, "самое интересное, что дала эмигрантская литература, — это ее творческие комментарии к старой русской литературе"38.
Сам Мережковский, однако, в своем эмигрантском творчестве уделял критике гораздо меньше времени, чем трактатам и
публицистике. И тем не менее, он оставил статьи не только о русской и мировой классике, но и о современной ему литературе, откликаясь на самые животрепещущие явления, будь то стихи Ходасевича или дневник Поплавского, "Роман с кокаином" М.Агеева или идеология "Чисел".
В полном смысле критическими эти статьи назвать трудно, скорее это религиозная публицистика или эссе, где литература служит даже не темой, а только материалом для рассуждений. Того, что он впал в противоречие и, вырвав литературу из подчинения социаль-ности, тут же попытался ее подчинить религии, Мережковский попросту не заметил. С начала века он не уставал твердить о неизбежном "конце" русской литературы. В чистом виде литература его интересовала все меньше. Свои воззрения на этот счет он высказал в споре с Буниным по поводу Сологуба 13 ноября 1929 г., и Г.Кузнецова, присутствовавшая при споре, верно поняла, что Мережковский защищает не только Сологуба, но и свое собственное творчество: "Вы можете любить или не любить, но вы должны признавать, что кроме вашего искусства, натуралистического, есть и другой род. В нем действуют не действительные фигуры, а символы, что, может быть, даже и выше первого. Для вас "манекены"? Но ведь и Дон-Кихот манекен! А у Ибсена нет ни одного живого лица. А весь Гоголь — такие манекены. Но я не отдам одного такого гоголевского манекена из "Мертвых душ" за всего вашего Толстого! А Гамлет? Разве живое лицо?"39. Мережковский мог называть такой род искусства религиозным, теургическим, суть оставалась одна, и ей он следовал как в романах, так и в критических эссе.
Примечания
1. Долинин А. Дмитрий Мережковский // Русская литература ХХ века: 1890-1910 / Под ред. С.А.Венгерова. М., 1914. Кн.3. С.326, 327.
2. Перцов П. Литературные воспоминания: 1890-1902. М.; Л., 1933. С.193.
3. Страница из истории зарубежной печати: Начало газеты "Возрождение" / Публ., комм. Г.П.Струве // Мосты. 1959. № 3. С.383.
4. Цит. по: Мережковский Д.С. В тихом омуте: Статьи и исследования разных лет. М.: Советский писатель, 1991. С.483.
5. Мирский Д.С. История русской литературы с древнейших времен до 1925 г. London: Overseas Publications Interchange Ltd., 1992. С.642, 643.
6. Терапиано Ю. Литературная жизнь русского Парижа за полвека (1924-1974): Эссе, воспоминания, статьи. Париж; Нью-Йорк: Альбатрос; Третья волна, 1987. С.25.
7. Соболев А.Л. "Грядущее" Д.С.Мережковского и З.Н.Гиппиус // De Visu. 1993. № 2. С.42-43.
8. Мережковский Д.С. Большевики, Европа и Россия // Общее дело. 1921. 29 января. № 198.
9. "...Наша культура, отраженная в капле..." Письма И.Бунина, Д.Мережковского, З.Гиппиус и Г.Адамовича редакторам парижского "Звена" (1923-1928) / Публ. О.А.Коростелева // Минувшее. Исторический альманах. 24. М.; СПб.: Atheneum; Феникс, 1998. С.134.
10. Гиппиус З.Н. Дмитрий Мережковский: Воспоминания. М.: Московский рабочий, 1991. С.512.
11. Страница из истории зарубежной печати. С.376.
12. Там же. С.379-380.
13. Там же. С.381.
14. ".Наша культура, отраженная в капле." С.131.
15. Там же. С.132.
16. Письма Д.С.Мережковского А.В.Амфитеатрову / Публ. М.Толмачева и Ж.Шеро-на // Звезда. 1995. № 7. С.165.
17. Гиппиус З.Н. Дмитрий Мережковский: Воспоминания. М.: Московский рабочий, 1991. С.516.
18. Адамович Г. Литературная неделя: "Атлантида" Мережковского // Иллюстрированная Россия. 1931. 7 марта. № 11 (304). С.22.
19. Возрождение. 1935. 7 июня. № 3656. С.5.
20. Берберова Н. Курсив мой: Автобиография. N.Y.: Russica Publishers, Inc., 1983. Т.1. С.280.
21. Одоевцева И. На берегах Сены. М., 1989. С.66.
22. Мережковский Д.С. Атлантида-Европа: Тайна Запада. М., 1992. С.15.
23. Терапиано Ю. Литературная жизнь русского Парижа за полвека. С.30-31.
24. Мережковский Д. Тайна русской революции: Опыт социальной демонологии / Пред. и прим. А.Н.Богословского. М.: Русский путь, 1998.
25. Гиппиус З.Н. Дмитрий Мережковский: Воспоминания. М.: Московский рабочий, 1991. С.523.
26. Уточненную дату смерти см.: Мнухин Л. Когда же скончался Д.С.Мережковский? // Русская мысль. 1998. 2-9 апреля. № 4216. С.13; Саруханян И. По поводу заметки Л.Мнухина "Когда же скончался Д.С.Мережковский?" // Русская мысль. 1998. 23-29 апреля. № 4219. С.13.
27. Злобин В. Д.С.Мережковский и его борьба с большевизмом // Возрождение. 1956. № 53. С.108.
28. Измайлов А. Пестрые знамена: Литературные портреты безвременья. М.: Издание Т-ва И.Д.Сытина, 1913. С.127.
29. Марков В. Цитатная проза у Мережковского // Studia Lingüistica Alexandra Vasilii Filio Issatschenko a collegis amicisque oblata. Lisse: Peter de Ridder Press, 1978. P.254, 256.
30. Мирский Д.С. История русской литературы с древнейших времен до 1925 года. С.641.
31. Адамович Г. Литературные заметки: "Жанна д'Арк" Д.Мережковского // Последние новости. 1938. 8 декабря. № 6464. С.3.
32. Адамович Г. Мережковский // Новое русское слово. 1951. 2 сентября. № 14374. С.3.
33. Яновский В.С. Поля Елисейские: Книга памяти. Нью-Йорк: Серебряный век, 1983. С.135.
34. Письма А. Блока // Дни. 1926. 18 июля. № 1057. С.3.
35. Мережковский Д.С. О мудром жале // Новый дом. 1926. № 2. С.32.
36. Струве Г. П. Русская литература в изгнании. Paris: YMCA-Press, 1984. С.371.
37. Фостер Л. Статистический обзор русской зарубежной литературы // Русская литература в эмиграции: Сб. статей под ред. Н.П.Полторацкого. Питтсбург, 1972. С.43.
38. Иваск Ю. Письма о литературе // Новое русское слово. 1954. 21 марта. № 15303. С.8.
39. Кузнецова Г. Грасский дневник. М., 1995. С.120.
