CC BY
95
УДК 93/94 ББК 63.3(2)63
мемуары а.а. Зимина. частная история советского
историка
Парамонова Марина Юрьевна,
доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института всеобщей истории РАН, Ленинский пр-т, д. 32 А, Москва, Россия, 119334,
sokol@igh.ras.ru
Сокольская Нина Федоровна,
кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института всеобщей истории РАН, Ленинский пр-т, д. 32 А, Москва, Россия, 119334,
sokol@igh.ras.ru
Аннотация
С конца 1980-х гг. вышел ряд мемуаров, принадлежащих крупным ученым, в том числе историкам, вся или большая часть научной деятельности которых пришлась на годы советской власти. Эти «истории историков» вносят свой вклад в процесс осмысления и изживания травматического опыта, приобретенного несколькими поколениями отечественных исследователей после 1917 г. К числу таких сочинений, безусловно, относятся и мемуары крупнейшего специалиста по средневековой истории России А.А. Зимина, написанные в 1970-х гг.
Ключевые слова
История гуманитарной науки в СССР, научная автобиография, научное сообщество, история и власть.
92
В 2015 г. были опубликованы мемуары А.А. Зимина, озаглавленные самим автором «Храм науки (Размышления о прожитом)»1. Издание было подготовлено и осуществлено А.Л. Хорошкевич при поддержке и помощи С.М. Каштанова2.
Зимин был выдающимся исследователем, оставившим серию первоклассных работ по русской истории XV - XVI вв., русскому средневековому источниковедению и текстологии, а также университетским учителем (не в смысле формальных названий высших школ эпохи его
1Зимин А.А. Храм науки (Размышления о прожитом) / Судьбы творческого наследия отечественных историков второй половины ХХ века / Сост. А.Л. Хорошкевич. М., Ак-вариус, 2015. С. 35-384.
2Там же. С. 3-4, 30, 34
деятельности), сумевшим воспитать и побудить к активной работе ряд квалифицированных и замечательных историков-русистов.
«Храм» Зимина не похож на традиционные мемуары, как правило, следующие логике хронологически организованного изложения жизни и профессионального развития автора, последовательно описывающего этапы интеллектуального формирования и эпизоды карьерных прорывов и неудач. В книге неожиданно относительно немного развернутого повествования о научной работе и «исследовательской кухне» автора. Связный автобиографический очерк содержится, пожалуй, лишь в двух небольших главах - «Как я стал историком» (С. 56-59) и «У разбитого коры-
та» (С. 369-383), обе они отмечены личностной, почти исповедальной интонацией.
С точки зрения формальной структуры, «Храм» представляет собой серию очерков, взаимосвязь которых не подчинена ни принципам хронологической последовательности, ни сколько-нибудь ясной логико-тематической схеме: они объединены лишь потребностью ученого поведать о тех лицах, учреждениях или аспектах научной жизни, которые кажутся ему важным.
Мемуары Зимина, не будучи по своему жанру ни научной (авто)биографией, ни исследованием о судьбах науки в определенных и меняющихся (с 30-х - до конца 70-х гг. ХХ в.) социально-политических реалиях СССР, ни систематическим историографическим анализом, тем не менее, могут быть отнесены к по-своему целостному научному нарративу. Нам кажется, их можно определить как историко-антропологическое «плотное описание»3 среды обитания российского ученого в конкретных обстоятельствах и в конкретный период времени. Это описание имеет свою специфику - оно все составлено из портретов людей, рассказывая о которых Зимин выстраивает и свое понимание общих трендов пережитой им эпохи4 : преемственность и разрывы между дореволюционной и советской наукой, историографические дискуссии, воздействие власти на исторические исследование, смена типических моделей ученых, претендующих на лидерство в академической среде.
Сам Зимин, безусловно, видит целостность своих мемуаров и определяет ее через объект изучения, которому дает наименование «Храм науки». Этот термин у автора полисемантичен, а его употребление перемещается от иронии к «высокому стилю». Используя его, автор подразумевает разные явления: сообщество ученых (преимущественно специалистов в области русского средневековья, которых он лучше всего знал, но которыми явно не ограничивает свой коммуни-
зТермин классической этнологии, с легкой руки К. Гир-ца ставший общеупотребимым в современной социальной истории.
4Здесь он словно следует бесспорной для него «великой истине» (открытой, по мнению Зимина, С.Б. Веселов-ским) о том, что «история - это живые люди, а не процессы». Там же. С. 149.
кативный круг); совокупность научных институтов (хотя уже в первом разделе понятие «Храма» сводится к Институту истории); собственно занятие наукой, главной целью которой он видит поиск истины5.
Кажется, что термин «Храм науки» определяет не только собственно социальный фено-мен6, но и имеет очевидные метафизические коннотации - отсылает к почти мистической общности подвижников, посвятивших себя служению истине, объединяющей как мертвых, так и живых7. Интеллектуальная оптика Зимина напоминает столь хорошо знакомый ему строй мысли средневековых книжников, которые видели в земной реальности лишь проекцию божественного прототипа, всегда несовершенного в соотношении с идеальным замыслом, но теряющего без него всякий смысл и собственную сущность. Рассказывая об институтах, а главное - о людях, автор все время сравнивает реальность с этой воображаемой онтологической моделью, отмечая следы близости отдельных представителей зем-
5«... я пытаюсь рассказать о своей встрече с наукой, ее жрецами», «... Преимущественно о людях, занимавшихся
феодальным периодом отечественной истории» Мне хотелось бы, чтобы заглянув в мою книгу воспоминаний и размышлений, эти наши наследники поняли бы и условия, в которых нам приходилось сочинительствовать, и представили себе тех, кто был служителями в Храме науки»; «рассказ содержит попытку осмыслить прошедшие годы, главным
образом познакомить читателя с теми людьми, с которыми мне пришлось встретится в этом храме»; «В храме науки верующие в торжество Чистого Разума сами заняты открытием вечных истин, они сами священнослужители, а не просто присутствующие при действе» С. 37, 38, 39 (прим.4), 39, 36
б«Храм науки отечественной истории». Там же. С.38
7«Образ Храма двоится не только в нашем воображении, но и наяву. Давно уже фарисеи стараются превратить служителей культа в кимвал звенящий. Шабаш ведьм, нацепивших на себя крылья ангелов. Храм воздвигается на Лысой горе. Калечатся тела и души. «Люди гибнут за металл». И вдруг ты видишь, как откуда-то с мольбою в бесконечно печальных взорах к тебе обращены лики поруганных братьев и сестер». Там же. С. 38.
8См., например, едкие и горькие высказывания об Л.В. Черепнине - «судьба этого человека заставляет поверить даже не в мистическое предначертание, а скорее в ответственность человека за содеянное», предал то, « что ученый
не имеет право отдавать на съедение Молоху. А отсюда и путь в бездну ...» (С. 168); «Убив в себе царевича Дмитрия (божественную искру стремления к правде и человечности), Лев потерпел полный творческий крах», «Возмездием Льву были и потеря творческого гения (Синяя птица улетела), и полное одиночество», «Ну, прямо как Понтий Пилат сидит он в своем академическом кресле в лунном луче догорающей жизни» (С. 185).
93
94
ного сообщества к исходному замыслу или признаки предательства ими своего служения Исти-не8. Для него это равноценно предательству собственного предназначения, убийству своей души (темы рефреном звучащие в его негативных характеристиках) и даже прямому богоборчеству (так, например, характерны его наименования негативных персонажей «бесами», «ведьмой», а наиболее колоритного и активного из них «Сатаной»). Характерно, что таких очевидно религиозных оценок он не дает извне действующим на науку представителям и институтам власти, партийной или государственной. Отчетливо понимая их враждебность и вредоносность, автор, тем не менее, основную моральную ответственность переносит на тех, кто непосредственно входит в сообщество «служителей Храма».
Весьма примечателен и подход Зимина к оценке взаимодействия между научным сообществом и государством: кажется, в нем также слышны отзвуки средневекового восприятия взаимоотношений церкви и светской власти. Автор рисует ясную и недвусмысленную картину действий советской власти в отношении исторического знания: разрушение старых институтов и создание новых в соответствие с представлениями властей об организации науки, внедрение новых теоретических концепций, стремление подчинить деятельность и творчество ученых собственным идеологическим схемам, использование истории как служанки государственной политики, прямое вторжение в решение кадровых и научно-организационных проблем. На примере историков 1930-х - 1970-х гг. Зимин показывает, что ученые были вынуждены приспосабливаться к меняющимся условиям жизни и работы, внимательно следить за очередными, зачастую взаимно противоречивыми и, возможно, нарочито неопределенными партийными решениями о теоретических и содержательных аспектах исследований9.
Представляется, что в фокусе внимания Зимина находится не проблема влияния государ-
9См. основанную на публикации архивных документов работу об особенностях советской историографии в 1930 -50-е гг.: Юрганов А.Л. Русское национальное государство. Жизненный мир историков эпохи сталинизма. М., 2011.
ственной политики на развитие исторической науки в целом, но ее воздействие на конкретных людей, включая выбор ими нравственной позиции и профессиональной стратегии. Вторжение власти в развитие науки представляется злом, но, если можно так сказать, злом неизбежным и внешним. Настоящая опасность коренится в самом сообществе ученых, в готовности его членов предавать ради внешних целей, из страха или честолюбия идеалы профессии и своих товари-щей10. Зимин не является ригористом и сторонником радикального нонконформизма: он принимает как неизбежное условие сосуществования историков и власти, использование соответствующей риторики и идеологических схем (цитаты из классиков, схемы исторического процесса и исследовательские приоритеты, спускаемые из органов, надзирающих за идеологией). В его мемуарах можно обнаружить и вполне сочувственные характеристики некоторых политико-идеологических трендов: возврат «стариков» для возрождения исторических исследований и образования в середине 1930-х, актуализация патриотической проблематики в годы войны, акцентирование важности классовой борьбы. Вместе с тем, он остается скептиком относительно любой избыточной теоретико-методологической рефлексии, включая усилия по пересмотру тех или иных догматических схем и создание новых теоретических конструкций, способных описывать сущность исторического развития России. Эти дебаты, схемы и модели кажутся ему схоластическим спором, имеющим мало отношения к реальному историческому исследованию. Скептическая снисходительность к «теоретикам» сочетается у автора с резкой нетерпимостью к тем коллегам, которые сознательно и цинично отрекаются от основного призвания ученого - поиска
10О весьма тонком понимании Зиминым того, что «внешнее давление» и «идеологические установки» не имели тотального значения, но входили в химическую реакцию с личной позицией, конформизмом исследователей, свидетельствует, например, его характеристика Б.Д. Грекова: «Говорят некоторые умники, что у нас наука развивалась по директивам. Нет дело было не так просто .. .схема Киевской Руси у Грекова явно не соответствовала общей теории марксизма о смене формаций. Он получил высочайшее (молчаливое) соизволение на шалость в теории (ведь речь шла о седой старине) в благодарность за преданность». С.41-42.
истины, создавая и внедряя в сознание научного сообщества концепции, открыто обслуживающие государственные интересы. «Умствование», «романтизм» и «фальсификация» - предстают как разные типы исторической спекуляции, хотя автор и не дает их точного определения.
Для Зимина выбор между свободой мысли и обслуживанием власти не укладывается в простую дуалистическую модель бескомпромиссных правдолюбцев (овнов) и прислужников режима (козлищ): как реалист он пытается нащупать границы компромисса, приспособления, сотрудничества с властями предержащими. С сарказмом и симпатией одновременно автор повествует об убежденном историке-марксисте, который и в 1930-е и 1960-е старался следовать духу времени, убежденно продвигая в области исторических исследований последние постановления партии-и-правительства, заряжая своим энтузиазмом учеников и, одновременно, замолкая в ситуации, когда не мог точно понять, куда клонится вектор идеологической борьбы11. С сочувствием и горькой иронией он пишет об ученых дореволюционной генерации, которые должны были «учиться марксизму», вставлять цитаты, привыкать молчать и учеников «учить помалкивать». С очевидным неодобрением он пишет о «ревизионистах» 1960-70-х гг., стремившихся пересмотреть основные схемы марксистской социологии истории. Однако самое резкое презрение и гнев вызывают у него ученые, писавшие установочные опусы в свете текущих «решений и постановлений» или прямо фальсифицировавшие образ прошлого12 в угоду политико-идеологическим задачам. Это позволяло им, предавая совесть ученого, делать карьеру и самим становиться главными цензорами и чиновниками в рамках научного сообщества.
Итак, трезвый взгляд Зимина на негативную и, порой, страшную роль власти не делает государство главным актором в представленной им
11С. 44-46.
12Почти эпический размах приобретает у Зимина фигура Б.А. Рыбакова, в котором он видит абсолютное вопло-
щение Зла, разрушающего профессию и профессиональ-
ное сообщество: глава «Сатана там правит бал» С. 193-205.
О Рыбакове и его сочинениях см.: Новосельцев А.П. «Мир
истории» или миф истории? // Вопросы истории. 1993. №1. С. 23-31.
картине развития советской исторической науки. Ее достижения и провалы - результат деятельности отдельных ученых или их коллективных инициатив. Тема коммуникации и взаимного влияния ученых разных поколений занимает, кажется, центральное место в рассуждениях Зимина о развитии исторического знания. Рассказывая о научной среде в отдельных научных организациях (Институт истории, университет и историко-архивный институт, ленинградские академические учреждения, архивы) он неизменно начинает с характеристики ученых старшего поколения, описывает круг их учеников (в формальном и неформальном смысле слова), характеризует пути передачи научного опыта, исследовательских подходов и проблематики. Подробно описывает он и методы преподавания в гуманитарных вузах и коммуникативную модель ученичества, образование «школ» в процессе профессионального образования.
Ученые старшего поколения выступают не только как учителя молодых советских историков, но и хранители старой академической научной традиции, не случайно Зимин педантично указывает, чьими учениками и учителями были ученые разных поколений или к какой научной традиции они принадлежали13. Следует сказать, что автор не дает сколько-нибудь развернутой характеристики развития историографии русского средневековья, а потому его дефиниции «московской» и «питерской» школ, «лаптеведения»
13Например, характеристики некоторых ученых: С.В. Бахрушин (учитель Зимина) привил ученику почтение к Шахматову, «Основное в его научном подвиге было то, что он сумел передать факел исторической науки, который получил от ученых прошлых лет, историкам новой формации» (С. 65); М.Н. Тихомиров: «Свой. Замоскворецкий» (С. 174), в коммерческом училище его учителем истории был Греков, в Университете (с 1912) - Бахрушин, который оказал влияние на «сложение» тематики и методики работы, «как историк родился после Октября» (С. 157), «в годы господства «школы Покровского» . был далек от дискуссий по общим вопросам» (С. 158); «сделал для науки много. В первую очередь тем, что содействовал воспитанию целой плеяды учеников, сохранивших лучшие тихомировские качества» (С. 167); Б.А. Романов: «был божеством. Учителем и Историком по преимуществу», создал две школы - феодалов и империалистов, «был учеником Платонова, А.Е. Преснякова, бывал на занятиях Лаппо-Данилевского», «передал факел знания целому поколению молодых ученых», которые смогли избежать «искушения чистой фактологии, вульгарного социологизма, или бездоказательных выдумок» (С. 112-114).
95
96
и «охотнорядской» истории, научного источниковедения и фактоведения имеют назывной, а не аналитический характер14. Зимин, фиксируя разрывы традиции15, тем не менее, отмечает непрерывность в развитии русской медиевистики и верит в важности процесса передачи исследовательского опыта «из рук в руки», от поколения к поколению16, от учителей - ученикам17. Сохранение этой преемственности для развития науки, очевидно, важнее любых политических потрясений.
Заслуживает внимания тот факт, что в мемуарах, написанных во второй половине 1970-х гг., главными авторитетными фигурами как с точки зрения методологии исследования, так и концептуальных обобщений выступают ученые «прошлого века», научные «дедушки», фактически мифологические предшественники для автора - А.А. Шахматов и В.О. Ключевский18. Следует подчеркнуть, что они предстают не просто как классики и основоположники научного изучения древнерусской историки, но именно как актуальные исследователи19.
Идеал ученого, который можно реконструировать на основании многочисленных индивидуальных портретов, созданных Зиминым, имеет отчетливо консервативный характер, хотя многое в нем отсылает к фундаментальным чертам исследователя-историка как типического персонажа нового времени. Фигурой, в которой максимально сконцентрированы эти черты,
14Безусловно, приоритет в становлении строгой научной традиции в источниковедении и изучении российской истории Зимин отдает Петербургским историкам дореволюционного периода. Московскую традицию он характеризует как бытописание («лаптеведение» - термин Н.И. Павленко, друга и многолетнего коллеги Зимина), где недостижимой и одинокой вершиной был Ключевский. С. 60-61.
15После 1917 г. «старики годились лишь на полную переплавку», «тихие пришибленные ученые старались делать вид, что ничего не произошло. А молодежь уходила из-под их контроля, тянулась к глобальным построениям. И только некоторые грелись у потухающих костров»; «Удар по Петербургу был особенно силен. До революции столица славилась европейским уровнем источниковедения (А.С. Лаппо-Данилевский и А.А. Шахматов) и казенной, придворной наукой (С.Ф. Платонов). После 1930 г. остатки былого великолепия были ликвидированы» (С. 60-61). Об университетском преподавании: «Резкий разрыв относится к 19501952 гг., когда умерли К.В. Базилевич, С.В. Бахрушин и Б.Д. Греков» (С. 233).
16О «секторских стариках»: «На этой-то почве и начала возрастать наука будущего». С. 72-73.
предстает С.Б. Веселовский, который занимает центральное место в галерее положительных героев20. Прежде всего, это ученый беззаветно преданный изучению прошлого и населявших его людей, бескорыстно занимающийся своим ремеслом и предпочитающий радость познания любым прагматическим и меркантильным соображениям. Другой важнейшей чертой настоящего историка предстает сосредоточенность на поиске и обнародовании новых источников, работа в архивах, тщательное установление достоверности фактов и максимально объективное использование их при нарративной реконструкции прошлого в своих исследованиях. Всякое теоретизирование, обобщение, подчинение исторического материала абстрактным концепциям (романтизм, фантазирование) кажется Зимину потенциально опасным, диктуемым не столько стремлением узнать правду о прошлом, сколько желанием использовать прошлое для обоснования собственных идеологических убеждений21,
17«Ученики были для меня дороги, как добрые и увлеченные жизнью люди, к тому же становящиеся продолжателями нашего общего дела». С. 269. С горечью Зимин упоминает многочисленные случаи, когда историки, подчиняясь конъюнктурным соображениям, предавали в публичных выступлениях своих учителей и тех историков, к «школе» которых они принадлежали логикой профессиональной преемственности. Так, А.Л. Сидоров принял непосредственное участие в разгроме «школы Покровского», своего учителя в 30-е годы (С. 45). О Черепнине как «ученике» и «учителе»: в эпоху «борьбы с космополитизмом» (1948 г.) в его книге панегирик Шахматову заменен («не успел трижды петух прокричать!») на «критику и Лаппо-Данилевского, и Веселовского, и Шахматова», «Школа Черепнина»! Печать ее создателя отметила почти всех его учеников. Это вульгарный социологизм и стремление к карьере, основе благополучия» (С. 172, 184). В.Т. Пашуто в 1949 г. «обрушивается на одного из своих учителей А.И. Яковлева» за «панегирик буржуазному ученому Ключевскому», а в 1952 г. - «обрушивается на Шахматова как на буржуазного источниковеда» и, походя, пнул и своего учителя М.Д. Приселкова (С. 226).
18В меньшей степени значим для Зимина А.С. Лаппо-Данилевский, хотя и его он неоднократно упоминает как одного из столпов строгого российского источниковедения.
19«Благодаря Бахрушину на всю жизнь полюбил Шахматова и его удивительную методику», в Университете, в семинаре С.В. Бахрушина «определился и мой интерес к истории Древней Руси и мое восхищение гением Шахматова». С. 61, 232. О Ключевском «Ключевский стал для меня вроде как бы родственником. Глубокое чувство к нему я пронес сквозь всю жизнь». С. 58, 371, 376.
20Глава «Несравненный Степан Борисович». С. 147-156.
21Здесь, безусловно, главным антигероем предстает
Б.А. Рыбаков, который был не столько слугой, сколько стол-
пом господствующей идеологии.
достижения материального и карьерного благо-получия22 или как орудие борьбы с противника-ми23. Осторожное отношение автора к теоретизированию и увлечению объяснительными моделями отражает, в первую очередь, опыт советского историка, пережившего разнообразные по содержанию и направленности «кампании» принудительного внедрения в историю тех или иных социологических схем и оценок. Итогом подобной управляемой властью «концептуализации» истории было двоякое насилие - интеллектуальное и социальное: с одной стороны, над фактами и правом их интерпретации, с другой - над несогласными с «партией и правительством» учеными. Это придавало естественной конкурентной борьбе за авторитет внутри сообщества уродливые, гротескные и, нередко, ужасающие черты24. Вместе с тем, здесь присутствует и фундаментальный консервативный взгляд на историю как эмпирическую науку, где важность доказательства достоверности факта или письменного источника имеет абсолютную важность в сопоставлении с «умствованием» - толкованием и интерпретацией, способным связать разрозненные и отдельные факты в целостную картину исторического процесса25. Ученый, сосредоточенный на фундаментальной работе, свойственной его ремеслу -нахождении новых текстов и свидетельств, подтверждении их достоверности - с недоверием относится к концепции гуманитарного знания, как
22К этой категории, карьеристов и конъюнктурщиков, можно отнести многих героев мемуаров: от больших фигур, таких как В.Л. Черепнин, до чрезвычайно низко оцениваемых Зиминым, однако популярных в научной среде и массовой аудитории историков, таких как В.Т. Пашуто, З.О. Шмидт, Р.Г. Скрынников.
23В этом ряду абсолютное первенство может быть отдано Д.С. Лихачеву. Впрочем, всем заслужившим внимание Зимина современникам и воспринятым как антагонисты его идеальной модели «служителя Храма и истины» выше указанные мотивы присущи в равной степени, но в разных пропорциях.
24Зимин прекрасно характеризует возможные последствия подобного научного конфликта в характерном для его времени социальном контексте: «Пашкевич за критику Рыбакова угодил в спецхран . В самом деле, покушаясь на академика, не опорочивает ли он тем самым советскую науку? А раз так - то и саму Советскую власть!». С. 204.
25«Теорию» (любую) он отвергал как занятие умственное, к истории отношения не имеющее» (о Веселовском) С. 150.
26«тщета ухищрений хитроумных портняжек от исторической науки». Там же.
сфере борьбы «дискурсов» и интерпретаций. Для него это попахивает шарлатанством и «борьбой за академический авторитет»26.
Истинный ученый, в восприятии Зимина, не зависит в своем творчестве от политического заказа или научной моды27. Он исследует свой материал, руководствуясь собственной интуицией и совестью в поисках истины и восстановлении исторической правды28. Используемая Зиминым оппозиция истинного ученого и «научного сотрудника» (историка, предавшего свое призвание ради прагматических целей или просто манипулятора) выходит за пределы простой парадигмы противостояния интеллектуала и власти или свободного ученого и слуги режима, традиционно описывающей советские реалии29. Зимин с тем же саркастическим презрением, как и генералов советской науки, характеризует и западных светил русистики, задававших тренды в зарубежных исследованиях30, и отечественных теоретиков31, отчаянно боровшихся против господствовавших в советской науке схем и объединявших сплоченные группы последователей.
27Такое поведение Зимин описывает как направленное «против течения», «поперечное»: «всю жизнь шел «против течения» (Веселовский), «поперечный сумасброд» (А.А. Любищев).
28«увлеченность и честность исследователя, для которого, прежде всего, радость познания истины», «в духе С.Б. Веселовского» (о А.Л. Хорошкевич).
29Размышляя о том, «что объединяет всех моих учеников», Зимин противопоставляет «своих детей» «честолюбцам-рационалистам» - «труженики, сохранившие чистоту помыслов и душевную теплоту», «обручившись с историей, становятся ее верными, преданными спутниками «на всю оставшуюся жизнь», «беспросветные, безнадежные идеалисты», «ко мне шли они не за лаврами..., а чтобы выпить сполна дурманящую чашу познания прошлого, чтоб быть сопричастными тому, что их сделало людьми, вспомнить с благодарностью своих отцов и пращуров». С. 273.
30Р. Якобсон - «авантюрист», «без чести и совести», «сумел стать главою структуралистов, последователей Трубецкого», «типичный гангстер», «стремление к наукообразному флеру, трюкачество, честности ни на грош, но зоркий и сильный ум, несомненно» С. 338,339. Эдвард Ки-нан - «американский Рыбаков. ... Если для Рыбакова ключ к истории фальшивки, которые он объявляет подлинными документами, то для Кинана - подлинники, которые он считает фальшивками», «Уж очень он сам плут». С. 343, 345.
31См. резкую характеристику М.Я. Гефтера и его усилий по пересмотру основных схем исторического развития,
господствовавших в советской историографии: «типичный
образец демагогов-схоластиков», «началась его борьба за
«истинную теорию», отошел от конкретной истории и «стал теоретиком», «вперед-назад к Ленину». С. 246-247.
97
98
Настоящий ученый должен быть скептиком, сомневающимся в истинности любого общепринятого суждения, однако опровержение устоявшихся в науке суждений не может быть самоцелью, интеллектуальным трюкачеством, преследующим прагматические цели32. Только честное и подкрепленное большой исследовательской работой «открытие» имеет научный смысл: личная мораль33, трудолюбие и профессионализм выступают в своем неразрывном единстве и отсутствие даже одного из этих качеств обрекает исследователя на неудачу. Зимин отмечает успехи ученых, своих коллег, способных на оригинальное и смелое суждение, однако, сам редуцирует понятие научного «открытия» и «новизны» к чистому источниковедению: работа в архивах и открытие новых документов, тщательный текстологический анализ и новая датировка, скрупулезное сличение списков одного произведения и новая филиация редакций или реконструкция утраченного архетипа34.
Методология источниковедения стала единственной сферой теоретической рефлексии Зимина, если отбросить серию дежурных статей и размышлений о периодизации и классовой борь-
32Говоря о негативных чертах личности ученого, Зимин в первую очередь изобличает стремление к власти и корыстолюбие (игра страстей), стремление обслуживать «сильных мира сего» ради личного благополучия и карьерного успеха, а в собственно профессиональном плане - поверхностность и отступление от строго научных принципов анализа источников или готовность с холодным цинизмом манипулировать процедурами формально безупречного анализа. Моральная ущербность, которую он с легкостью диагностирует у лично знакомых ему ученых, неизменно имеет своим следствием и их научную деградацию - даже врожденные талант и интеллект в сочетании с основательной «технической вооруженностью» при отсутствии искренней любви к поиску истины не позволяют им восстанавливать полную правду о прошлом. «Для науки о человеке аморальность исключена, ибо только ученый, любящий своего собрата, друга, кем бы он ни был, способен понять собрата, жившего сто или тысячу лет назад. Лживый же честолюбец в реальной жизни не может быть правдовидцем в науке». С. 36-37.
33Так он пишет о своих учениках в институте: «труженики», «беспросветные, безнадежные идеалисты», «были озарены великим счастьем - добротою своих сердец, любовью к этим нелепым, грубым, подчас жестоким, но все же прекрасным, как говаривала моя тетка Вера, людям». С. 273, 274.
34О Зимине - источниковеде и текстологе см.: Панеях В. М. Вспомогательные исторические дисциплины в научном наследии А.А. Зимина // Вспомогательные исторические дисциплины. Вып. 14. Л., 1983.
бе, подтверждавших лояльность ученого марксистской теории истории35. Аутентичный факт и источник создают единственное прочное основание для обобщения, могут быть аргументом в споре с любой авторитетной концепцией, индукция вместо дедукции в историческом расследовании (Агата Кристи вместо Артура Конан Дойла36) - эти принципы работы были близки Зимину.
Зимин целенаправленно писал свои мемуары и желал их обнародования, о чем прямо говорится во вводном и заключительном разделах текста37. В течение последних лет своей жизни, уже будучи серьезно больным человеком, он постоянно работал над ними. Ученый стремился зафиксировать и представить «городу и миру» свое личное понимание и оценку развития исторического знания и научного сообщества. Он не хотел, чтобы его опыт участника, свидетеля и творца научной жизни остался сугубо внутренним и индивидуальным знанием, полагая, что это будет полезно позднейшим исследователям отечественной историографии и социально-культурного развития страны в ХХ в.38 Его слова: «Назначение человека - как можно всестороннее раскрыть заложенные в нем потенции. Поэтому я пытался дать субъективное, т.е. личностное представление о Храме науки и его служителях.
35Базанов М.А. К вопросу о методологии источниковедения А.А. Зимина: «источниковедение системы систем» и работы по проблемам дипломатики // Историография источниковедения и вспомогательных исторических дисциплин: материалы XXII международной научной конференции. Москва, 28 - 30 янв. 2010 г. / отв. ред.: М.Ф. Румянцева. М., 2010. С. 140 - 143.
36«Система Шахматова» (или Конан-Дойля) столкнулась с «системой систем» (или Агаты Кристи)». Храм. С. 329.
37Говоря о своих сочинениях мемуарного типа, Зимин считает, что «Храм науки» может быть издан только в «самоиздании» («не рассчитано на публикацию другим путем»), уточняя: «я не хотел бы, чтобы издавали в течение ближайших, скажем, двадцати лет». Одновременно он уточняет, что одно из его сочинений подобного типа - «Непродуманные мысли» - «вряд ли целесообразно в таком виде вовсе издавать». С. 368.
38Зимин так определяет свою задачу: «. я пытаюсь рассказать о своей встрече с наукой, ее жрецами», а речь в его воспоминаниях идет «преимущественно о людях, занимавшихся феодальным периодом отечественной истории»; «Мне хотелось бы, чтобы заглянув в мою книгу воспоминаний и размышлений, эти наши наследники поняли бы и условия, в которых нам приходилось сочинительствовать, и представили себе тех, кто был служителями в Храме науки». Там же. С. 37, 38, С. 39. Прим 4 (текст Зимина, сохраненный в составе рукописи на отдельном листе).
Чем больше будет таких рассказов, окрашенных индивидуальным восприятием мира, тем многограннее и в конечном счете достовернее будет
наше представление о нем», могли бы быть эпиграфом к его мемуарам - подчеркнуто личностной и субъективной истории историка39.
39Там же. С. 39. См. также: «Заранее предупреждаю читателя, что мой рассказ субъективен. Пристрастен, и даже очень»; «Пусть не ищет здесь читатель «объективного» рассказа в духе летописца Пимена». С. 37, 39.
A MEMOIR OF A.A. ZIMIN. PERSONAL HISTORY OF THE SOVIET HISTORIAN.
Paramonova Marina,
Dr.habil, senior researcher at the institute of world history
Russian academy of sciences Leninsky PR-t, d. 32 a, Moscow, Russia, 119334,
sokol@igh.ras.ru
Sokolskaya Nina,
PhD, senior researcher at the Institute of world history,
Russian Academy of Sciences, Leninsky PR-t, d. 32 a, Moscow, Russia, 119334,
sokol@igh.ras.ru
Abstract
The memoirs of prominent Russian scholars, including historians, were published in the last decades since the late 1980-s. These autobiographical writings reflect the personal understanding of academic life and communication in the years of the Communist regime. The "personal histories" of the soviet historians are contributing to the process of reconsideration and of overcoming traumatic experiences acquired by several generations of Russian researchers after 1917. The memoirs A.A. Zimin represent the intellectual autobiography written in 1970-s by inordinate historian and one of the greatest specialists in medieval Russian history.
Keywords
History of Scholarship in the USSR, intellectual autobiography, scholarly community, history and political power.
99
