CC BY
66
О.Р. Демидова
МЕМУАРНАЯ ПРОЗА «НЕЗАМЕЧЕННОГО ПОКОЛЕНИЯ»
Мы жили как бы с б о к у мира и истории. Нам уже веял в лицо ветерок несуществования.
В. Варшавский. «Семь лет»
Либертэ, фратернитэ, карт д идантитэ.
Б. Поплавский. «Аполлон Безобразов»
Тема «отцов и детей» - одна из «вечных» и самых экзистенциальных тем мировой литературы, приобретает дополнительную остроту в периоды социальных бурь и катаклизмов, приводящих к ломке веками складывавшихся форм жизни, к разрушению традиционных общественных и нравственных устоев. Старшее поколение в таких ситуациях принято считать виновником происшедшего, в силу чего «дети», оказавшиеся «на развалинах старого мира», полностью или частично отрекаются от наследия отцов и ищут своего пути.
Массовый исход деятелей культуры из России после октябрьского переворота как реакция на политику нового государства вызвал к жизни качественно новый феномен: создание эмигрантами первой волны «государства над государствами» - зарубежной России, ориентированной на дореволюционную русскую культуру. При этом «отцы-общественники» эмиграции и «эмигрантские дети» не просто представляли разные поколения с разным жизненным опытом: доэмигрантский опыт «отцов» разительно отличался от опыта «детей», что явилось причиной полного отталкивания по-
колений друг от друга. В результате эмигрантская молодежь оказалась в ситуации двойного изгнания.
«Наше поколение, пройдя наравне с другими через всю грязь и весь героизм гражданской войны, через падения и унижения последних лет - не может утешить себя даже прошлым: у нас нет прошлого», - вспоминал А. Алферов на одном из вечеров парижского журнала «Числа» в 1933 г. - «Наши детские годы, годы отрочества протекли в смятении, недоумении, ожидании; воспоминания о них смутны, на фоне войны и революции. Мы не знали радости независимого положения, к нам не успели пристать никакие ярлыки - ни общественные, ни политические, ни моральные... После российской катастрофы иностранные пароходы разбросали всех нас, как ненужный хлам, по чужим берегам голодными, внешне обезличенными военной формой, опустошенными духовно. Отчаяние или почти отчаяние - вот основа нашего тогдашнего состоя-ния»1. «Большинство из них родилось в первом десятилетии века. Они успели получить в России только начальное воспитание и попали в эмиграцию недоучившимися подростками. Старшие из них прошли в рядах Добровольческой армии страшный опыт Гражданской войны. Большинство же покинуло родину почти детьми. Они еще помнят Россию и на чужбине чувствуют себя изгнанниками. В этом их отличие от последующих поколений. Но воспоминаний о России у них слишком мало, чтобы ими можно было жить. В этом их отличие от поколений старших. Зато есть в их судьбе сходство с судьбой всех “лишних” людей русского прошлого и всех “потерянных” поколений Европы и Америки», - писал об «эмигрантских детях» В. Варшавский2, автор ставшего классическим определения «незамеченное поколение» (он же назвал своих современников «поколением выкидышей»). Г. Кузнецова, размышляя о трагической судьбе И. Болдырева3, записала в дневнике: «Все одинокие, без быта, без семьи, издерганные событиями в критическое время молодости, все лишенные самого необходимого и без надежды на будущее... Следующим будет уже легче, они корнями в здешнем, а мы - ни то ни се - на рубеже»4. Г. Газданов в статье, посвященной памяти Б. Поплавского, определил поколение «эмигрантских детей» как поколение «несвоевременных людей», ассоциацию «созерцателей и фантазеров, которым почти не остается места на земле»5.
Выброшенные судьбой на чужбину, никому не нужные, молодые эмигранты остро переживали собственное бессилие и униженность.
Наиболее трагичным оказался опыт Поплавского, который полагал, что условия изгнания, понимаемого как пустота полной безнадежности и готовность умереть, являются идеальными для вступления человека в отношения с Богом, поскольку «возникновение эмиграции подобно сотворению мира». В религиозном мистическом экстазе, путь к которому - аскеза, достигается победа над страхом смерти и становится возможным подлинное творчество. Однако экстаз есть лишь сон, после которого наступает пробуждение и новое погружение в страх. Сочетание аскезы и мистики, жажды жизни и воли к смерти, отчаяние перед жизнью и стремление защититься от жизни «духом музыки» обусловили безблагодат-ность «романа» Поплавского с Богом (по мнению друга Поплавского Татищева, «этот длительный “роман с Богом” трагически вылился» в «ничто»)6.
Однако, идя по пути мистического соединения с Богом, эмигрантские «русские мальчики» (русский Монпарнас и равнявшиеся на него «Монпарнасы» эмигрантской провинции) открыли для себя феномен «внутренней жизни», одной из составляющих которой было неотъемлемое право на свободу личности. Открытие «внутренней жизни» привело к принятию идеала демократии как евангельского утверждения личности, свободы, равенства и братства. Произошел исторический парадокс: не признанные «отцами демократии», совершенно не знающие истории российской общественной борьбы, «эмигрантские сыновья» (во всяком случае, значительная их часть) самостоятельно пришли к принятию демократического идеала через обращение к Богу, т.е. разрешили вековой «русский спор» о Востоке и Западе и о «русском пути» от противного, осознав возможность формулы «христианство и демократия», соединяющей в себе элементы концепций славянофилов и западников. В рамках этой формулы сложилась и концепция «нового героизма», основными характеристиками которой являются стойкость и мужество, бескорыстная забота о ближнем, способность принять на себя вину, боль, отчаяние при встрече с абсурдностью мира в долгом «путешествии в глубь ночи»7.
Опора на «внутреннюю жизнь» и концепция «нового героизма» определили тип личности «человека 30-х годов», чей духовный автопортрет представлен в публицистике, литературной критике, поэзии, философской и художественной прозе «эмигрантских сыновей». Типологическими чертами молодого эмигрантского писателя признаются требовательность к себе, суровость, скромность, честность, стремление добраться до сути, честное самопознание, ощущение в себе человеческого в безысходном состоянии, решимость выдерживать одиночество и пустоту, осознание ценности личной жизни, чувство тревоги, ясность и трезвость видения как следствие одиночества и т.п.8. «Линия внутренней жизни современного человека представляет собою постепенное изживание “человека внешнего”, смену его “внутренним”, но внутренним не в смысле раскрытия предполагаемой метафизической сущности своего “я”, а таким, который хотя бы самому себе не лжет, который хочет прорваться к действительному знанию - что есть в себе, в другом; тем, кто готов принять последствия, какой бы неприглядной и мучительной ни оказалась правда», - писал Ю. Терапиано в статье «Человек 30-х годов». Современный человек - это тот, кто, «независимо от желания, видит и замечает, вернее, не может не видеть и не замечать, и, не встречая ответа, потеряв способность удовлетворяться полуответами, принужден - мужественно или не мужественно, в его положении это безразлично, оставаться связанным со всею тьмой и безысходностью мира. А так как он человек, -потеряв все, он еще с большей остротой чувствует свое человеческое, - он должен пытаться понять, пытаться к чему-то прийти, должен любить, ненавидеть и хотеть счастья»9.
Стремление осознать свой бытийный и духовный опыт и закрепить его в Слове можно считать одной из основных причин обращения молодого поколения эмиграции к творчеству. С другой стороны, творчество для них явилось своего рода последним прибежищем, пространством внутренней свободы, в рамках которого оставалась надежда обрести утраченный в перевернутом мире смысл и найти ответы на стоявшие перед молодыми экзистенциальные вопросы: кто мы - русские европейцы или люди, лишенные социальной миссии? Какая роль предназначена нам в истории? Что мы оставим после себя? Рассмотренное в этом ракурсе, все созданное «эмигрантскими детьми» за два межвоенных десятилетия явля-
ет собою единый текст, некий экзистенциальный дневник единой коллективной души поколения, синхронически отображающий драматический процесс «собирания» молодых авторов вокруг основной идеи (Смысла), процесс напряженных поисков себя, своего пути и своего места в мире, взгляд из настоящего в настоящее и -отчасти - попытку заглянуть в будущее. Диахроническое отображение этого процесса представлено в мемуаристике поколения, являющей взгляд из будущего в прошлое и в силу этого претендующей на большую объективность «проверенных временем» мнений о правильности совершенных в прошлом поступков и найденных ответов.
Мемуарное наследие молодого поколения эмиграции относительно невелико: ставшие классическими тексты А. Бахраха, Н. Берберовой, В. Варшавского, Р. Гуля, Г. Кузнецовой, В. Набокова, И. Одоевцевой, В. Перелешина, А. Седых, Ю. Терапиано, З. Шаховской, В. Яновского; опубликованные, но не получившие широкой известности воспоминания Н. Андреева и В. Морковина10 -вот почти исчерпывающий корпус введенных в научный и читательский оборот текстов. Если принять во внимание, что для писателей принадлежность к поколению молодых определялась не возрастом, а временем и, главное, местом вступления в литературу (в России или в эмиграции), придется исключить из данного корпуса тексты Берберовой, Одоевцевой и Терапиано, чьи первые публикации появились до эмиграции. (Немаловажен и фактор самоидентификации: ни Одоевцева, ни Берберова, ни Набоков не относили себя к поколению «эмигрантских детей».) Кроме того, «Курсив мой» и «Другие берега» - автобиографии, текст которых выстраивается в соответствии с установкой преимущественно «на себя», другие служат лишь фоном; к этому же жанру можно отнести текст Андреева, хотя название его, казалось бы, задает сугубо мемуарные параметры структурирования текста и его восприятия. Кузнецова и Бахрах, как явствует из названий их книг, пишут прежде всего и почти исключительно о Бунине; Гуль рассказывает о поколении «отцов-общественников» и о своих встречах с ними значительно больше и подробнее, чем о молодых авторах; в воспоминаниях А.Седых «эмигрантским детям» посвящена лишь одна глава из тринадцати; в мемуарах Терапиано и Шаховской, представляющих собой портретные зарисовки и миниатюры, речь идет,
главным образом, о старшем поколении писателей; Одоевцева вспоминает о своих встречах с писателями старшего и среднего поколений и создает многостраничные словесные портреты И. Бунина, З. Гиппиус, Д. Мережковского, И. Северянина, Н. Тэффи, Г. Адамовича, Г. Иванова и др. Таким образом, исключительно молодому поколению эмиграции посвящены лишь воспоминания Варшавского, Морковина, Перелешина и Яновского, причем только Варшавский и Яновский пишут о феномене поколения, а не об отдельных его представителях. Вполне закономерно, что лучшие книги о «незамеченном поколении» создали парижане и монпарнасцы - и не только потому, что Париж был культурной столицей диаспоры, но и потому, что именно на Монпарнасе сложился тип молодого русского эмигрантского писателя, стремящегося в изгнании обрести утраченный Дом, идея (образ) которого хранится в его сознании и актуализируется в Слове, рождающемся в пространстве чужой культуры, осознаваемой как чужое-свое, и вбирающем лучшее из двух культур: русской и европейской. Не менее закономерны и многочисленные упоминания о монпарнасцах в мемуарах пражанина Морковина и харбинца Перелешина.
Подобный тип писателя мог сложиться только в межвоенном Париже с его удивительной и непривычной для русского сознания атмосферой безграничной духовной свободы. «Та степень свободы, которая досталась нам в Париже тех лет, редко выпадала на долю какого-нибудь другого поколения русских людей: здесь объяснение многих удач того периода эмиграции, - вспоминает Яновский. -/.../ Здесь решающую роль играла великая, благословенная, цветущая, средиземноморская, свободная внешне и внутренне, вечная Франция»11. Атмосфера Парижа, атмосфера места, которая окружала молодых русских парижан и которую они жадно впитывали, определила их мироощущение и способствовала формированию того неповторимого «парижско-русского воздуха», которым дышали монпарнасцы и «дышат» их воспоминания.
«Воздух» этот, столь плодотворный для молодых и совершенно неприемлемый для старших, как представляется, определил и суть конфликта «незамеченного поколения» и «отцов-обществен-ников», которые считали молодых распущенным поколением, лишенным социальной миссии и склонным к упадничеству и декадентству, а их литературу объявляли «непонятной» и в силу этого -
ненужной. Молодые же относились к «зубрам» эмиграции как к живому анахронизму и старались преодолеть их сопротивление, создавая собственные литературные объединения и «прорываясь» на страницы крупных эмигрантских изданий - что им и удалось к середине 1930-х годов. Одной из весьма немногочисленных попыток установить диалог двух поколений стало основанное И.Фондаминским в 1935 г. объединение «Круг», явившееся «местом первой встречи сыновей с орденскими людьми» и последней эмигрантской попыткой «оправдать вопреки всему русскую культуру, утвердить ее в сознании как культуру христианскую, родственную Западу»12. О собраниях «Круга», где едва ли не впервые в эмигрантской истории представители двух поколений попытались «услышать» и понять друг друга, подробно пишут оба мемуариста.
При всем отличии мемуаров Варшавского и Яновского друг от друга их объединяет главное: стремление рассказать о своем поколении, ощущаемое авторами как исторический долг; потребность сделать его «видимым» и «слышимым» для последующих поколений; ясно осознанная необходимость соотнести уникальный опыт «эмигрантских детей» с русской культурной традицией и определить его место в Большой истории. Единство цели, заданное единством бытийного и духовного опыта авторов, определило единство духа обеих книг при полной противоположности их структуры и стилистики, отражающих своеобразие авторских личностей. Объединяет книги и то, что концепция воспоминаний обоих авторов основана на принципе двойной памяти: линейной, сохраняющей то, что свершалось во внешнем мире, и вертикальной, которая «как бы при вспышке молнии вспоминает очертания вырванных из второго мира предметов»13.
Типологически единая авторская установка воспоминаний Варшавского и Яновского задается уже заглавиями. На первый взгляд, названия «Незамеченное поколение» и «Поля Елисейские: Книга памяти» представляются совершенно разными; однако каждое из них, по-своему кодируя текст, актуализирует общность авторской интенции и способа саморепрезентации автора как одного из поколения «эмигрантских сыновей», с которым оба автора полностью себя отождествляют.
Заголовок «Незамеченное поколение» читается как двойной маркер: трагической судьбы «эмигрантских детей» и незаметности
автора книги на общем фоне, неотделимости его от единого поколенческого Мы. Кроме того, эмигрантское «незамеченное поколение» в восприятии человека XX столетия неизбежно ассоциируется с западным «потерянным поколением», при этом сопоставление «незамеченное» - «потерянное» высвечивает ракурс переживания «эмигрантскими детьми» своего основного отличия от западных сверстников. Последние объективно были в истории, т.к. потерять возможно лишь то, что изначально существовало. Эмигрантская молодежь осталась «незамеченной», т.е. объективно как будто не существующей для сообщества, - это, по мнению Варшавского, предопределило трагедию поколения, обреченного вопреки всему героически преодолевать собственное «несуществование» как для эмиграции, так и для стран рассеяния.
Заимствованные из античной мифологии Елисейские поля (Элизиум) представляют собой, как известно, прекрасное поле на западном конце земли или острова, где живут в блаженстве бессмертные герои - или загробный мир, где блаженствуют праведники, которые реально существовали в истории, совершали героические деяния и, оставив по себе благодарную память, покинули этот скорбный мир. Перекликаясь с широко известной топонимикой Парижа, название мемуара весьма определенно указывает, о ком именно пойдет речь в тексте, и, усиленное подзаголовком «Книга памяти», задает ракурс его восприятия. Как и книга Варшавского, «Поля Елисейские» призваны прежде всего доказать «бывшесть» молодого поколения эмиграции как единого самостоятельного культурного феномена и значимость его для истории эмигрантской культуры (не меньшую, чем значимость «потерянного поколения» -для культуры западной).
Пытаясь определить жанр своих текстов, авторы не называют их мемуарами: Варшавский пишет, что его книга - «опыт рассуждения о судьбе “эмигрантских сыновей”», «повесть их жизни и смерти»; Яновский, словно предвосхищая последующие обвинения в субъективности и очернительстве, утверждает, что пишет «не иконы /.../ а рапорт, отчет для будущих поколений»14. Вместе с тем, совершенно очевидно, что оба, обратившись к мемуарному жанру, по сути дела пишут духовную историю и (авто)биографию поколения эмигрантских «русских мальчиков», прораставшую на чужой почве сквозь одиночество, богооставленность, родственные
«арзамасскому ужасу» Толстого экзистенциальное беспокойство и страх небытия. При этом ни тот, ни другой не пытаются приукрасить людей и события, о которых вспоминают: Варшавский с подчеркнутой сдержанностью, Яновский со свойственной ему грубоватой прямотой, скрывающей нежность к ушедшим, пристально вглядываются в зеркало Истории в надежде увидеть в нем искомый образ (понимая при этом, что ищут именно образ, заданный собственным прошлым и его сегодняшним переживанием).
Очень выразителен эпизод с зеркалом в первой главе «Полей Елисейских»: «Оглядывая мысленно эту залу в зеркалах, ярко освещенную и в то же время мглистую от табачного дыма, сотрясаемого смехом, возгласами и стуком бильярдных шаров, созерцая все это теперь, я поражаюсь, до чего ясно кругом проступали уже черты всеобщей обреченности. /.../ Мы сидели в кафе в одинаковой позе, в одинаковой комбинации, с почти одинаковыми речами десятилетия, словно давая судьбе возможность хорошо прицелить-ся»15. Двойная проекция - реального зеркального отражения и зеркального отражения авторской памяти - выявляет то, что в момент, когда происходило действие, не было очевидным для его участников (частью Мы которых выступает и автор) и представляется вполне очевидным автору по прошествии многих лет, когда большинства героев его повествования уже нет в живых. Нереализованные возможности видятся как возможности, которые фатально не могли быть реализованы, а зеркало - как окно в потусторонний мир, превращаясь в границу бытия и небытия.
Статическая категория судьбы как внутренней определенности индивидуального бытия соотносится с динамической категорией смерти как возможности иного, полагающей предел конечному существованию индивида и устанавливающей его связь с полнотой и бесконечностью целостного бытия. Увиденная из будущего, смерть многих представителей «незамеченного поколения», «завершающая» личность каждого из них, кажется мемуаристам вполне соответствующей этой личности и поэтому вполне предсказуемой. Вспоминая встречи у Фондаминского, заседания созданного им объединения «Круг» или глядя на коллективную фотографию сотрудников «Чисел», Яновский каждый раз «дергается от боли»: «совершенно ясно, что все обречены, каждый по-своему», «несомненно, что все они давно уже шли навстречу своему мучениче-
скому концу, не уклоняясь, не отступаясь. И умерли они активной, творческой смертью»16. И каждый раз его «поражает, главным образом, полное отсутствие сюрпризов /.../. Все карты были давно на столе и открыты»17. Варшавский включает в текст краткий мартиролог и посвящает последнюю главу книги «всем эмигрантским сыновьям, отдавшим свою жизнь в борьбе за демократический идеал», убежденный в том, что «величие и ценность культуры измеряются не только “памятниками” искусства и науки, но и тем, как умирали люди, воспитанные в этой культуре»18. По его мнению, «в этой высшей области духовного творчества младшим эмигрантским поколением было сделано не меньше, чем каким-либо другим поколением русской интеллигенции», и «они по праву входят и будут вечно пребывать в Пантеоне самых доблестных и светлых русских героев (ср. Элизиум у Яновского! - О. Д.)»19.
В главе о русском Монпарнасе Шаховская пишет, что за «эмигрантскими детьми», «кроме молодости /. / не стояло ниче-го»20. Берберова полагала, что все младшее поколение эмиграции, это «единственное в своем роде» поколение «обездоленных, надломленных, приведенных к молчанию, всего лишенных, бездомных, нищих и потому - полуобразованных поэтов, /. / наверстывающих кто как мог все то, что было ими упущено, но не наверставших потерянных лет»21, было «оправдано» лишь благодаря появлению Набокова («Наше существование отныне получало смысл»22). По мнению бывших монпарнасцев, «незамеченное поколение» не нуждается в оправдании: их жизнь и смерть в уничтожающих условиях эмиграции являют пример напряженного духовного творчества и свидетельствуют о неуничтожимости духовной реальности. «Эмигрантские дети», воспитанные на идеалах русской культуры наследники «русских мальчиков» Достоевского, несмотря на кажущуюся беспочвенность, отверженность и нищету, «сохранили в изгнании верность самым высоким заветам» стоявшей за ними русской культуры и выдержали «главный экзамен на гражданство вечной России»23.
1 Варшавский В. Указ. соч. С. 25.
2 Там же. С. 17.
3 Болдырев Иван (наст. имя и фам.: Иван Андреевич Шкотт; 1903-1933) - прозаик.
4 Кузнецова Г. Грасский дневник. М., 1995. С. 277 (запись от 28 мая 1933 г.).
5 Газданов Г. О Поплавском. Цит. по: Борис Поплавский в оценках и воспоминаниях современников. СПб.; Дюссельдорф, 1993. С. 60.
6 Татищев Н. Указ. соч. С. 100; подробнее см.: Демидова О.Р. Метаморфозы в изгнании: Литературный быт русского зарубежья. СПб., 2003. С. 119-122.
7 В среде молодых эмигрантских литераторов с большим интересом был воспринят роман французского писателя Луи Селина (1894-1961) «Voyage au bout de la nuit» (1932; первый рус. сокр. перевод Э. Триоле под названием «Путешествие на край ночи». Париж, 1934).
8 См., напр.: Фельзен Ю. Письма о Лермонтове // Числа. Париж. 1030-1931. Кн. 4. С. 75-87; Терапиано Ю. Человек 30-х годов // Там же. С. 210-212; Его же. Путешествие в глубь ночи // Там же. Кн. 10. С. 210-211; Его же. О новом русском человеке и о новой литературе // Меч. Варшава, 1934. № 15-16. С. 3-6; подробный анализ феномена см.: Демидова О.Р. Метаморфозы в изгнании. С. 104-108.
9 Числа. 1933. Кн. 7/8. С. 211, 212^
10 Бахрах А. Бунин в халате. Нью-Йорк, 1979; М., 2000; Берберова Н. Курсив мой: Автобиография. Мюнхен, 1972; Нью-Йорк, 1983; М., 1996; Варшавский В. Незамеченное поколение. Нью-Йорк, 1956; М., 1992; Гуль Р. Я унес Россию: Апология эмиграции. Нью-Йорк, 1984-89; М., 2001; Кузнецова Г. Грасский дневник. Вашингтон, 1967; М., 1995; Набоков В. Другие берега. Нью-Йорк, 1954; СПб., 2000 (Набоков В. Собрание сочинений русского периода: В 5-ти т. Т. 5); Одоевцева И. На берегах Сены. П., 1983; М., 1989; Седых А. Далекие, близкие. Нью-Йорк, 1962; М., 1995; Перелешин В. Два полустанка: Воспоминания свидетеля и участника литературной жизни Харбина и Шанхая. Амстердам, 1987; Терапиано Ю. Встречи. Нью-Йорк, 1953; Его же. Литературная жизнь русского Парижа за полвека (1924-1974): Эссе, воспоминания, статьи. Париж; Нью-Йорк, 1987; Шаховская З. Отражения. Париж, 1975; В поисках Набокова. Отражения. М., 1991; Яновский В. Поля Елисейские: Книга памяти. Нью-Йорк, 1983; СПб., 1993; Андреев Н.Е. То, что вспоминается: Из семейных воспоминаний Николая Ефремовича Андреева (1908-1982): В 2-х т. Таллинн, 1996; Морковин В. Воспоминания // Русская литература, 1993. № 1. С. 192-236.
11 Яновский В. Указ. соч. С. 96.
12 Варшавский В. Указ. соч. С. 292, 94.
13 Степун Ф. Рец. на повесть Яновского «Челюсть эмигранта» // Новый журнал. Нью-Йорк. 1958. № 58. С. 297. Размышляя о типах памяти, Яновский в тексте ссылается на письмо Степуна 1958 г. к нему: «Конечно, жизнь протекает в необратимой временной последовательности, тем не менее, ее углубленное изображение в хронологическом порядке - невозможно. Вы правы: линейная память бессильна справиться с этой задачей, потому что прошлое перестраивается в душе по вертикали, а потому и требует, как Вы говорите, “вертикальной памяти”» // Яновский В. Указ. соч. С. 179.
14 Варшавский В. Указ. соч. С. 16, 373; Яновский В. Указ. соч. С. 224.
15 Яновский В. Указ. соч. С. 208.
16 Там же. С. 225, 194.
17 Там же. С. 60.
18 Яновский В. Указ. соч. С. 312.
19 Там же. С. 312, 313.
20 Шаховская З. Указ. соч. С. 41
21 БербероваН. Указ. соч. С. 315.
22 Там же. С. 371.
23 Яновский В. Указ. соч. С. 373.
