CC BY
152
Стр. 1 из 6 Н.Г. Кац
Martin E. Malia RUSSIA UNDER WESTERN EYES: FROM THE BRONZE HORSEMAN TO THE LENIN MAUSOLEUM.
Cambr.(Mass.);London: Harvard University Press, 1999. - 514 p.
Является ли Россия членом европейской семьи народов и европейской цивилизации или существует объективная противоположность между ней и Западом?
На этот вопрос пытается дать ответ Мартин Мэлья, почетный профессор русской истории Калифорнийского университета (Беркли) в недавно опубликованной книге «Россия Глазами Запада: от Медного Всадника к Мавзолею Ленина», используя отечественную и западную историографии и элегантно подтверждая свой анализ фактами мировой истории XVIII - XX вв.
Известно, что до Петра I Запад вообще мало что знал о России, и это незнание способствовало формированию негативного мнения о ней. Так, говоря о себе, жители Западной Европы обычно использовали латинский термин «Christianitas», в то время, как православная Россия соотносилась со словом «Orthodoxy.» Триумф Петра I в Северной войне со Швецией моментально превратил Россию в мировую державу, равную передовым в то время Франции, Англии и Австрии, вышедшую вперед по сравнению с отстававшими от них Испанией, Голландией и только что начавшей подниматься Пруссией. Петр I, положивший начало европеизации России, по словам М. Мэльи, осуществил первую в ее истории «революцию сверху» (p.163).[1]
Дело Петра I продолжила Екатерина II. Уже в ее время Запад видел в России европейскую страну с блестяще образованной, говорившей по-французски элитой. В Европе XVIII в. владение французским языком стало международным гарантом культурности и являлось обязательным для аристократии. Анализируя воспоминания иностранцев, посетивших Россию во времена Екатерины II, М. Мэлья описывает, как многие из них были поражены галантными манерами русских аристократов. Освобождение дворянства от обязательной службы на государство в 1762 г. завершило его социальную и культурную ассимиляцию с европейской элитой. Начиная со времени Петра I, представители европейской знати стали служить в России, а позднее, во время Французской революции и Наполеоновских войн, Россия стала своеобразным убежищем для европейской аристократии (p.38-39).
С позиций историзма, приводя малознакомые читателям факты, в книге говорится и о связях России с представителями европейского Просвещения и культуры. Так, во время Семилетней войны русская армия оккупировала Восточную Пруссию, где в Кенигсберге жил Эммануил Кант. Бедствовавший ученый поместил в местной газете объявление с предложением давать уроки философии господам офицерам русского гарнизона (ранее Кант обучал офицеров армии Фридриха). Иронизируя по этому поводу, М. Мэлья замечает, что сегодня трудно с точностью установить, в какой степени уроки великого философа, думавшего о хлебе насущном, пошли на пользу делу интеллектуального развития русских офицеров (p.74-75).
Внимание привлекает и содержащийся в книге рассказ о взглядах на Россию и ее роль в европейской жизни немецкого философа Лейбница, который в течение продолжительного времени считал, что «дикая» Россия должна служить своеобразным мостом между Европой и Китаем. Он также выражал надежду, что Россия, руководимая просвещенным монархом, поможет объединению всех ветвей христианства в единую церковь (p.46).
Известно, что Екатерина II гордилась своей дружбой с представителями европейской культуры. Однако мираж просвещенного абсолютизма быстро развеялся, когда она узнала о революции во Франции. Автор, к сожалению, оставляет вне рассмотрения короткий период царствования Павла I, хотя было бы интересно познакомиться с реакцией Запада, особенно Англии и Франции, на повороты внутренней и внешней политики России во второй половине 1790-х гг.
С восшествием на престол в 1801 г. императора Александра I, внука Екатерины II, интерес к России, этому «северному сфинксу», снова оживился на Западе. Обещание молодого императора пересмотреть законодательство и изменить управление страной вызвало горячий отклик у почитателей России на Западе. Так, англичанин Джерми Бенсэм, чей брат в то время служил в России, писал многочисленные письма Александру I, советуя ему, как лучше осуществить реформу (p.57). Автор цитирует и отрывок из
частной переписки Томаса Джефферсона, в котором американский президент, оценивая личность нового императора России, подчеркивает, что «появление такого человека на троне является феноменом, делающим современную эпоху столь примечательной в истории человечества». [2]
Намерения Александра I казались Западу весьма благородными. Еще до того, как русский император сам появился в Европе, вокруг его имени был создан особый ореол. Его рассматривали как продолжателя дела европеизации России, начатого Петром I и Екатериной II. В войне 1812 - 1814 гг. Россия сражалась под лозунгом освобождения всей Европы от тирании Бонапартизма и, когда русская армия вошла в Париж, Томас Джефферсон писал о «царе Московии, диктующем в Париже законы наследникам Цезаревым и поддерживающем баланс, на котором держится будущее нового мира».[3]
Начало новому периоду во взаимоотношениях между Россией и Западом положил Венский конгресс 1815 г.: огромная военная мощь России и наступательность ее внешней политики не могли не вызвать подозрительность со стороны Запада. Эта подозрительность усиливалась и оккупацией русской армией Парижа, позицией России при обсуждении Венским конгрессом вопроса о новом переделе Польши, а также ее захватом Финляндии и Бессарабии. Запад видел теперь в России «жандарма Европы», а в русской аристократии - консервативную силу, не стремящуюся к модернизации политической системы и поддерживающую самодержавие (p.92).
Полной неожиданностью для Запада стало восстание декабристов в 1825 г. Жестокая расправа с его участниками, а также подавление восстания в Польше в 1830 г. и ликвидация статуса ее относительной автономии завершили, как считает М. Мэлья, метаморфозу России в глазах Запада. Теперь в ней стали видеть «фокус страха», «бастион закоренелой военной реакции», «страну азиатской дикости».
Еще больше заставила Запад бояться военной мощи царизма его активность в подавлении революций 1848 - 1849 гг. Это отношение изменила только неудача России в Крымской войне. Когда же страх прошел, западно-европейские державы, несмотря на успех России в войне против Турции 1877 - 1878 гг., на Берлинском конгрессе фактически смогли лишить ее многих плодов победы (p.159).
В XIX в. внешняя политика России стала объектом критики в многочисленной литературе Запада. М. Мэлья, в качестве примера, останавливается на путевых заметках маркиза де Кустина «La Russie en 1839», автор которых, предупреждая об опасности, исходящей от России, писал, что деспотизм и рабство, на которых зиждется ее внутренний порядок, неизбежно ведут к агрессии и экспансии в отношениях с другими странами.[4] О русском экспансионизме писал и англичанин Давид Юркюхарт (p.99). Наконец, Карл Маркс в своей газете «Reinische Zeitung» критиковал внешнюю политику царизма: он считал, что русская монархия, с ее страстью к завоеваниям, не насытится до тех пор, пока не разрушит окончательно Западную цивилизацию. Его газета после личного вмешательства Николая I была закрыта властями Пруссии.
Объектом исследования философов и историков Запада и России стали также судьба русской цивилизации, ее прошлое и будущее. В то время, как российские западники и славянофилы ожесточенно спорили о противоречивых путях развития своей страны, западноевропейские ученые с неменьшим энтузиазмом обсуждали так называемую «концепцию европейской цивилизации». Анализируя ее истоки, М. Мэлья показывает, что эта концепция, появившаяся в XVIII в. в Англии и Франции, была попыткой дать светское определение тому, что есть Европа. Она служила и универсальной категорией, которую ученые стали прилагать к характеристике других стран (p.103).
Понимание европейской цивилизации было затем модифицировано в Германии в канун революции 1848 - 1849 гг. В ее новой, «романтической», интерпретации подчеркивалось высочайшее наследственное чувство свободы, характерное для народов Западной Европы. Из такого узкого понимания цивилизации был сделан неправильный вывод о том, что Россия, по существу, является не европейской, а азиатской, варварской страной. Эта «мудрость» суммировалась в выражении: «Grattez un Russe et vous trouverez un Tartate» (p.129).
Иная трактовка концепции «цивилизация», согласно М. Мэлья, была дана «отцом историзма» в западной историографии Иоганном-Готтлибом Хердером, для которого цивилизация была, в первую очередь, совокупностью национальных культур. Хердер сделал попытку рассмотреть Европу через спектр культурной преемственности. По его мнению, античная цивилизация Греции и Рима с помощью варваров распространила свое культурное влияние первоначально на Центральную и Северную, а затем
и на Восточную Европу.[5] Такое понимание европейской цивилизации давало России законное место в ней.
Об особой роли России в судьбах Европейской цивилизации писали и посетившие ее в первой половине XIX в. иностранцы. Например, путешественник Аугуст фон Хахтаусен с особым удовлетворением констатировал: в то время, как Западная Европа страдает от революционных потрясений, Россия, с ее общинной организацией, остается непоколебимой под всеми ветрами революций.[6] Другой гость России, Джозеф де Мэйстре, бежавший от Наполеона и проживший долгие годы в Санкт-Петербурге, считал, что Россия должна стать цитаделью, которая защитит христианскую Европу от революций.[7]
В западной историографии второй половины XIX в. автор высоко оценивает исследования историка Альфреда Рамбауда, хорошо знавшего русский язык, прожившего в России несколько лет и сочувствовавшего ее проблемам.[8] Характеристика пореформенной России содержится в работе Маккензи Воллес «Russia, 1877», а анализ развития России в конце XIX в. дал Анатоль Лерой-Беаулью в своем исследовании «L’empire des tsars et les Russes».[9] Романтизации России среди молодежи средних классов Европы помог и опубликованный в 1876 г. и переведенный на все европейские языки роман Жюля Верна о приключениях Михаила Строгова, царского курьера.
Говоря о европеизации России, М. Малья пишет и о второй в ее истории «революции сверху», осуществленной в 1860 - 1870-е гг. императором Александром II. Он считает, что Александру II удалось значительно сократить дистанцию между Россией и Западом. Реформы Александра II, освободившего российское крестьянство от крепостной зависимости и утвердившего в стране новую судебную систему и местное самоуправление, фактически приблизили Россию к созданию базиса современного по тому времени гражданского общества. К достижениям этого периода автор относит также рождение национальной интеллигенции и светской культуры (p. 163). Россия, подчеркивает М. Мэлья, начала медленное движение от абсолютизма к первым формам либерализма и демократии (p.172).
Уже к началу 1890-х гг. западные, особенно французские, радикалы стали проявлять большую терпимость по отношению к России. Свидетельством тому служит факт посвящения в 1895 г. великолепного позолоченного моста, расположенного в самом сердце республиканского Парижа, памяти Александра III, наиболее реакционного царя после Николая I (p.191).
Индустриальный бум, который испытала Россия в 1890-х гг., происходил в масштабах и со скоростью, незнакомыми до того времени ни одной стране Запада, и его символом стало строительство ТрансСибирской железнодорожной магистрали, самой протяженной в мире. Этот гигантский экономический проект можно сравнить, по мнению автора, только с динамичным освоением американского Запада (p.172). Положительно оценивая деятельность С. Витте и особенно его денежную реформу 1897 г., утвердившую в стране золотой стандарт, М. Мэлья пишет, что экономическая привлекательность России в конце XIX в., куда текли капиталы и оборудование из Германии, Великобритании и главным образом Франции, весьма напоминала ситуацию, имевшую место в США в начале индустриализации. Уже к началу XX в. российский рынок, тесно связанный с международным капиталом, а также финансовый и технологический экспорт в Россию стали залогом экономического процветания Европы, положив конец российской изоляции (p.174).
К тому же быстрая индустриализация потребовала и социальной трансформации общества, в половинчатом виде осуществленной в 1905 г., но на этот раз уже «революцией снизу». Хотя Дума, рожденная манифестом 17 октября, и была демократическим полушагом в направлении к Западу, Россия больше уже не рассматривалась как какой-то чуждый мир, а виделась, скорее, продолжением европейской цивилизации (p.175).
Лучшему пониманию России Западом помог и перевод на европейские языки шедевров русской литературы, включая произведения Пушкина, Гоголя, Тургенева, Толстого и Достоевского. Западные слушатели открывали для себя и новые имена в музыке: произведения Бородина, Римского-Корсакова, и особенно популярных Мусоргского и Чайковского, стали звучать в залах Западной Европы и США. Замечательным популяризатором русского искусства за рубежом стал Сергей Дягилев, балетная труппа которого, Les Ballets Russes, в 1909 г. открыла свой первый сезон в парижском театре Le Shatelet. Революционная хореография и модернизм М. Фокина в интерпретации В. Нежинского и А. Павловой открывала сердца западных зрителей к пониманию России (p.192-197).
Говоря о влиянии Запада на Россию, М. Мэлья не забывает осветить и вопросы распространения марксизма и создания партии большевиков в России. Этот раздел исследования предваряет заключительную часть работы, освещающую советский период.
С победой большевиков дореволюционная государственность была заменена советским партийным государством, поставившим задачу широкой пропаганды коммунистической идеологии по всему миру. Даже в наиболее трудные для нее времена Советская Россия рассматривала себя как «самое передовое» общество и, как подчеркивает М. Мэлья, многие на Западе действительно поверили в эту идею (р.293). В течение более чем семи десятилетий новая Россия была для одних светочем надежд, а у других вызывала страх. Описывая большевистский эксперимент, М. Мэлья насмешливо сравнивает его с «ошибкой Колумба»: начав плавание к острову Социализма, партия к концу 1930-х гг. причалила к непроходимому континенту Сталинского тоталитаризма и архипелагу Гулаг. Могла ли команда, пустившаяся в плавание, ожидать такого конца? Ирония заключалась в том, что, подобно Колумбу, партия так и не поняла, куда приплыл ведомый ею корабль. Поскольку само советское руководство, как отмечает автор, никогда трезво не оценивало успехи и трудности социалистического строительства, Запад, плохо информированный и идеологически не подготовленный, часто заблуждался насчет реальных достижений социализма (р.294).
Делая попытку периодизации большевистского эксперимента, М. Мэлья выделяет четыре диалектически взаимосвязанных между собой фазы.
В первую автор включает Гражданскую войну (1918 - 1920 гг.) с ее экономической политикой военного коммунизма, явившегося «скорой помощью» в обстановке кризиса, вызванного войной, и ожидания мировой революции.
Вторая фаза эксперимента (1921 - 1928 гг.) характеризуется как период отступления. Мировая революция уже не была видна в обозримом будущем, и авангардной партии предстояло осуществлять свою диктатуру в экономически отсталой стране. Такую ситуацию партия объясняла результатом временной стабилизации капитализма. Партия прогнозировала, что новый экономический кризис неминуемо приведет к мировой революции. В ее ожидании и был взят курс на новую экономическую политику.
Третья, критическая, фаза в осуществлении большевистского эксперимента (1929 - 1936 гг.) явилась периодом сталинской переориентировки на строительство социализма в одной стране через осуществление пятилетних планов в промышленности и социалистического переустройства деревни. Масштабы таких революционных преобразований, осуществлявшихся под идеологическими лозунгами, не были знакомы не только русской, но и мировой истории. В 1936 г. Сталин официально заявил, что социализм в России уже построен, и это достижение было закреплено в новой советской конституции.
И, наконец, четвертой, заключительной, фазой стала консолидация нового общества (1936 - 1939 гг.). Эта фаза совпала с волной чисток и террора, имевших целью подавить какие-либо сомнения в том, какая «замечательная» система создана в СССР, а также в мудрости ее архитектора. Такая политика, считает М. Мэлья, помогла Сталину завершить его «новый Октябрь», его «революцию сверху».
Автор делает вывод, что результатом большевистского эксперимента стало построение в России фантастического общества, руководимого и направляемого партией, общества, пытавшегося среди своих граждан посеять иллюзию народовластия (р.312). Его политической формой был просвещенный, или восточный, деспотизм.
Предлагаемая периодизация представляется спорной. Во-первых, вне рассмотрения остаются первые шаги большевистской власти в октябре - декабре 1917 г., начиная с первых декретов, заложивших законодательные основы государственного строительства, внутренней и внешней политики, короче -всей теории и практики большевистского переустройства России. Во-вторых, если третья фаза заканчивается принятием новой конституции в декабре 1936 г., спорным является использование той же даты как начала четвертой, заключительной, фазы. В-третьих, думается, что консолидация социалистического общества явилась процессом значительно более продолжительным, чем следует из предлагаемой схемы.
Полезной видится характеристика попыток западной историографии объяснить механизмы создания
тоталитарной системы. Вехами здесь стали исследования Ханны Эйрендт, Карла Фрейдриха и Збигнева Бжезинского. [ 10] Бжезинский, как пишет М. Мэлья, дал свое определение тоталитарной системы, включающее: 1) наличие разработанной идеологии; 2) наличие одной правящей партии; 3) террор; 4) технологическую монополию на средства коммуникации; 5) монопольный контроль над вооружением; 6) централизованный контроль над экономикой.[11]
Приход к власти Никиты Хрущева и его намерения ускорить социально-экономическое развитие страны способствовали новому росту интереса Запада к России. Была сделана даже попытка приложить к ее анализу популярную в те годы «теорию модернизации». Согласно этой теории, весь мир движется в направлении от отсталости к индустриальному урбанистскому обществу всеобщей грамотности, функционирующему на основе рационального порядка. «Теория модернизации» вселяла надежду на реформирование советской системы, поскольку, как считали на Западе, передовые технологии неминуемо потребуют рациональной организации жизни в СССР. Модель универсальной модернизации была с энтузиазмом взята на вооружение в надежде с ее помощью придать социализму более демократическое, более «человеческое» лицо.
Уже с начала 1960-х гг. западные советологи стали определять специфическое место советского общества в мировом процессе индустриальной трансформации: оно стало рассматриваться с точки зрения модернизации, отягощенной особой отсталостью. «Теория модернизации» стала доминирующей в советологии, особенно в период разрядки. С ее позиций отдельные западные специалисты - Волт Ростоу в его «Stages of Economic Growth», а также Раймонд Арон в его «Dix-buit leçons sur la societe industrielle» - признали даже успехи в развитии СССР (p.380).
М. Мэлья пишет и о новом подходе к характеристике экономического развития СССР и его перспектив, появившемся после опубликования в 1967 г. книги Джона Гэлбрэйта «The New Industrial State», написанной с точки зрения модной в середине 1960-х гг. на Западе теории «конвергенции».[12] По мнению Галбрейта, менеджеры, играющие особую роль в индустриальном обществе, начнут экономическое планирование на Западе и откроют шлюзы к свободе личности на Востоке, поскольку эти требования являются императивными для любого общества, основанного на передовой индустриальной технологии. В результате слияния социально-экономических систем в конечном итоге исчезнет и разница политических. [13]
Раздел о Холодной войне содержит периодизацию конфликта, прошедшего, по мнению автора, три фазы. Первая, самая активная, пришлась на последние годы жизни Сталина. Наиболее опасными ее моментами для Запада стали Берлинский кризис 1948 - 1949 гг. и последовавший за ним раздел Германии на два независимых немецких государства, создание НАТО, победа революции в Китае, грозившая Западу рождением коммунистической империи от Эльбы до Желтого Моря, и, наконец, война в Корее.
Вторая фаза ознаменовалась отходом Никиты Хрущева от конфронтации к политике «мирного сосуществования», означавшей ожидание наступления коммунизма, но мирным путем. В это время произошел самый драматический эпизод Холодной войны - Кубинский кризис 1962 г.
Третья фаза, которую принято называть détente (разрядка), началась в годы правления Леонида Брежнева и характеризовалась серьезными попытками двух блоков приспособиться друг к другу, которые, однако, провалились в 1980 г. из-за начала советской интервенции в Афганистане и репрессий против «Солидарности» в Польше.
Уязвимой стороной периодизации является то, что за пределами ее рассмотрения остается очень важный виток Холодной войны, с начала 1980-х гг., когда американский президент Рональд Рэйган объявил СССР «империей зла» и США начали готовиться к осуществлению программы «звездных войн». Думается, что периодизация должна быть расширена за счет включения завершающего периода Холодной войны (1980 - 1989 гг.), окончание которого можно было бы датировать падением пресловутой Берлинской стены, ее визуального символа.
Автор не забывает дать и свою оценку деятельности диссидентов, которые, по его словам, первыми открыто заявили о том, что коммунизм с самого начала был провалом и ложью, криминальной системой в своей основе, системой зла (p.399).
В целом, публикация американского историка Мартина Мэльи, поражающая читателей эрудицией автора, стала важным этапом в изучении Западом интеллектуальной и политической истории России XVIII - XX вв. Она служит задаче лучшего понимания механизмов развития мировой истории, включающих взаимовлияние и взаимопроникновение культур. Работа представляется полезной еще и потому, что сегодня как на Западе, так и в России все еще обнаруживаются рудименты Холодной войны, когда с позиций прошлого пытаются дать объяснение настоящему. Как пишет автор, каким бы флагом не прикрывался вопрос о месте России в европейской семье народов - белым, красным или бело-красноголубым, - существует лишь один ответ: нет и не может быть никакой объективной противоположности между Западом и Россией, являющейся неотъемлимой частью европейской цивилизации.
Примечания:
[1] Все ссылки даны на 2-е издание: Malia M.E. Russia under Western Eyes: From the Bronze Horseman to the Lenin Mausoleum. Cambridge (Mass.);London: Harvard University Press, 2000.
[2] Автор цитирует по: Thomas Jefferson to Josef Priestly, November 1802//The Works of Thomas Jefferson. 12 vols. N.Y.;L.,1904-1905. Vol.8. P.179.
[3]Автор цитирует по: Thomas Jefferson to John Adams, March 1814//The Works of Thomas Jefferson. Vol.9. P.461.
[4] Автор анализирует: Marquis de Custine. Lettre de Russie: La Russie en 1839. Paris,1975.
[5] Автор анализирует: Jahann Gottfried Herder. Ideen zur Philosophie der Geschihte der Menschheit. Frankfurt,1989 (работа впервые была напечатана в Риге, а затем в Лейпциге в 1785 - 1792 гг.).
[6] Автор анализирует: August von Haxthausen. Studies on the Interior of Russiaed. Chicago;London,1972.
[7] Автор анализирует: Joseph de Maistre. Cinq lettres sur l’education publique en Russie a M. le Comte Rasoumowsky, ministre de l’instruction publique//Oeuvres choisies de Joseph de Maistre. Paris,1910.
[8] Автор анализирует: AlfredRambaud. History of Russia from Earliest Times to 1882. Boston,1886.
[9] Anatole Leroy-Beaulieu. The Empire of the Tsars and the Russians, trans. Zenaide A. Ragozin (from 3-d French ed.). 3 vols. N.Y.;L.,1893-1896.
[10] Автор анализирует: Hanna Arendt. The Origins of Totalitarianism. N.Y.,1951; Totalitarianism: Proceedings of a Conference Held at the American Academy of Arts and Sciences. March 1953. Ed. Carl J. Friedrich. N.Y.,1954; Carl J. Friedrich, Zbigniew K. Brzezinski. Totalitarian Dictatorship and Autocracy. Cambridge(Mass.),1956.
[11] Автор анализирует: Zbigniew K. Brzezinski. The Permanent Purge: Politics in Soviet Totalitarianism. Cambridge(Mass.),1956.
[12] Автор анализирует: John K. Galbraith. The New Industrial State. Boston,1967.
[13] Автор анализирует: Alfred Meyer. Theories of Convergence//Chalmers Johnson, ed. Change in Communist Systems. Stanford(Calif.),1970; Clark Kerr, John Dublop, Frederick Horbison, Charles Meyers. Industrialism and Industrial Man. Cambridge(Mass.),1960; Gur Ofer. The Service Sector in Soviet Economic Growth: A Comparative Study. Cambridge(Mass.),1973; Gur Ofer. Soviet Economic Growth, 1928 - 1985. Santa Monica(Calif.),1988.
