CC BY
261ПУТЕВОДИТЕЛЬ
Марлен Ларюэль. Идеология русского евразийства, или Мысли
о величии империи / Пер. с фр. Т. Н. Григорьевой. Москва: Ната-
лис, 2004. — 287 с.
Вот уже лет пятнадцать идея Евразии и идеи евразийства не оставляют наших соотечественников: рассматриваются на представительных научных конференциях, служат предметом размышлений интеллектуалов, обсуждаются на страницах популярных журналов, звучат в журналистской лексике и даже используются рядом политических движений. Но вот странность: наследие отцов-основате-лей евразийства, вызывавшее столь ненасытный интерес на рубеже 1980— 1990-х годов, не будучи толком изучено и переработано, к началу XXI века оказалось на задворках исследовательской мысли. Ведь случайные ссылки на отдельные вырванные из контекста и самостоятельно глубоко не осмысленные идеи Н. Трубецкого, П. Савицкого, Л. Карсавина или Г. Вернадского вряд ли свидетельствуют о подлинном знании нашими современниками трудов оригинальных русских мыслителей. Достаточно отметить, что, несмотря на бум вокруг вновь открытого евразийства, в России так и не появилось ни одной книги, где давался бы систематический и комплексный анализ его идей в контексте идеологических баталий, будораживших Европу 1920—1930-х годов.
Поэтому не может не привлечь внимания небольшая книга французской исследовательницы Марлен Ларюэль, выпущенная недавно в Москве издательством «Наталис»1. Автор совершенно правильно считает евразийство «порождением русского изгнанничества» — «оно возникло как сплав революционного катарсиса с осмыслением национального интеллектуального наследия, существовавшего начиная с XIX в. и испытавшего сильное влияние со стороны немецкой натурфилософии» (с. 17). Столь же бесспорно замечание о том, что «евразийство стремится узаконить империю, ее масштабы в пределах континента и Азии, разработать политическую идеологию, близкую тоталитарной, и исключительно “национальную” научную практику» (с. 8). Отвлекаясь от использования евра-
зийской риторики рядом современных политиков, автор ставит своей целью «осмысление истоков евразийства и его ответвлений», и справедливо связывает их с поисками новой национальной идентичности (с. 12). По ее словам, евразийство было «мессианским выражением великорусского национализма» и при всех славословиях в адрес «туранцев» отождествляло Евразию, в конечном счете, с русским миром (с. 140, 151, 202—203). «Евразийская наднациональность представляет собой только новое выражение русскости...» (с. 145).
Действительно, идентичность, как известно, возникает на границе «своего» и «чужого» (Ф. Барт). В этом отношении евразийцы позиционировали себя по отношению к «чуждой» Европе как «Азию». Но и «Азию» они не могли принять как полностью «свою» и стремились ее виртуально «оправославить», чтобы сделать «своей» (с. 146— 147, 150). Отсюда подчеркиваемая автором утопичность, эклектичность, наукообразие и крайняя противоречивость евразийского проекта (с. 48, 60, 70—72), где «цивилизации» и «миры» оказывались лишь «словесной риторикой» (с. 164). Отсюда же подмеченный ею парадокс: русские мыслители, получившие блестящее европейское образование, с одной стороны, пытались объяснять специфику России, исходя из западных схем (с. 22), а с другой, «отождествляли себя с “Востоком” и воспринимали “Запад”, как это свойственно элите колониальных стран» (с. 9). Поэтому вовсе не случайно, что именно Н. Трубецкой в своей книге «Европа и человечество» одним из первых осудил европоцентризм и положил начало «реабилитации неевропейских культур» (с. 45—46, 140, 157), то есть тому, что сейчас расцвело пышным цветом под названием «постколониального дискурса».
Но при всех своих противоречиях в научном отношении евразийский проект оказался отнюдь не бесплодным. Ведь именно евразийство навело Н. Трубецкого и Р. Якобсона на весьма плодотворную мысль о «языковом союзе», хотя она иногда и облекалась в малоприемлемую телеологическую форму (с. 130—132). Именно евразийские размышления заставили Трубецкого всерьез заняться проблемой межкультурных взаимоотношений, из чего со временем выросла советская этнографическая концепция «историко-этнографических областей»2. Плодотворной оказалась и идея о культурном значении времени и пространства (с. 69), ставшая в наши годы вновь предметом пристального внимания3. Надежно установлена связь традиционных культур с окружающей природной средой, о чем писали евразийцы. Доказано, что, как они и предполагали, часть алан (донские аланы) вошла в состав восточнославянских племен. Да и свой
национализм Трубецкой вполне сознательно выстраивал как «культурный национализм», не без оснований полагая, что только культурное единство может обеспечить неуязвимую идентичность и создать прочную основу для национального самосознания.
Краткая история евразийства необычайно богата событиями — как интеллектуальными, так и политическими. Из всего этого многообразия автор выбирает для анализа такие темы, как политическая история евразийства, евразийская философия истории, культурногеографическая концепция и историография. За рамками обсуждения как будто бы остаются евразийская эстетика, политэкономия, религия и право. Однако содержание рецензируемой книги много шире заявленных ею формальных рубрик и даже некоторых авторских обобщений. Так, по мысли автора, тремя элементами, призванными узаконить империю, были востоковедение, географическая идеология, философия истории (с. 11). Между тем, таких элементов было много больше, и в своем содержательном труде Ларюэль не меньшее значение справедливо уделяет, например, месту культурологии и православия в евразийском дискурсе. Правда, здесь-то и обнаруживается сложность критического анализа такого многозначного и противоречивого течения, каким являлось евразийство. Ведь радикальный культурный релятивизм Трубецкого, детально рассмотренный автором (с. 61—65), вряд ли стоило бы выдавать за позицию, единодушно разделявшуюся евразийцами, ибо ей противостоял холистический религиозный подход Карсавина, идущий уже не от Н. Данилевского, а от А. Хомякова и Вл. Соловьева. И не случайно в своем анализе евразийской культурологии автор опирается на работы Трубецкого, а отношение евразийцев к религии трактует, обращаясь к Карсавину4. Столь же показательно ее замечание о том, что Г. Вернадский не разделял географических принципов П. Савицкого (с. 151). А если это так, то вправе ли мы вообще говорить о единой евразийской идеологии? Автор пытается показать, что да, вправе, и, действительно, ей удается сформулировать ряд важных идейных принципов и методологических установок, которые разделяли все евразийцы.
Утверждая свою мысль о глубоких европейских корнях евразийства, автор находит эти корни в классической европейской философии (от Платона до Гегеля и Бергсона) и показывает, как европейское интеллектуальное наследие может в неевропейских условиях послужить пищей для бунта против Европы. В этом отношении евразийцы были первыми, но далеко не последними; так, умершего недавно
Э. Саида с его нашумевшим «Ориентализмом» вполне можно считать их нечаянным последователем. Любопытно, как бурно и ревниво обсуждавшаяся русскими авторами конца XIX века проблема «подражательства» обнаруживает себя в евразийском дискурсе. Позиционируя себя по отношению к ненавистной им Европе, евразийцы, как тонко замечает Ларюэль, опирались на ее интеллектуальную традицию, почти не называя имен цитируемых авторов, так как те были «романо-германскими и, следовательно, подлежали критике» (с. 50). И сейчас этот прием используется многими яростными критиками Запада и «атлантической цивилизации»; но уже евразийцам пришлось увидеть, как он может быть обращен против них самих — их противники из лагеря нерусских эмигрантов показали, как евразийская методология может успешно служить бунту против русского евразийства5. Действительно, если национализм — «акт веры» (с. 85), то, в соответствии с евразийской культурологией, каждая нация имеет право на собственную веру (и собственный миф).
Иначе и быть не могло, ибо иррационализм евразийства в понимании истории оборачивался чисто инструментальным политическим проектом, заставлявшим осмысливать историю и современность, исходя из злободневных интересов нации. Поэтому «смысл» для евразийцев оказывался важнее «фактов», органическое — выше индивидуального, а личность мыслилась лишь как «коллективная, симфоническая». «Органическая целостность» и была той «идеей-правительницей», которая определяла их взгляды на природу и общество, политику и культуру. Тем самым и наука лишалась самостоятельной ценности, превращалась в подсобный инструмент идеологии (с. 74—76). Вот почему «евразийство не пыталось объяснить и обосновать высказываемые им постулаты» (с. 140)6.
Для российского читателя особый интерес может представлять характеристика политической доктрины евразийства, ибо этот сюжет многими российскими «симпатизёрами» евразийства стыдливо обходится. Ларюэль же делает недвусмысленный вывод о том, что «евразийская теория сближалась с итальянским фашизмом, а также с французскими крайними правыми», что она призывала к «крайнему этатизму» и главенству неподконтрольной обществу элиты («правящего отбора») (с. 87—90, 260). В этом евразийство следовало теории элит, созданной итальянскими социологами (Парето, Моска) и использованной Муссолини. Вовсе не случайно евразийцы жадно следили за событиями в Италии и с определенной долей симпатии обсуждали принципы итальянского фашизма (с. 100—101). Зато их
отношение к германскому нацизму было не столь однозначным. Для части из них, включая Трубецкого, расизм оказался неприемлем, но в группе А. Меллер-Закомельского в Германии он поощрялся. В этом отношении трудно согласиться с автором в том, что будто бы «евразийство не признавало никаких основанных на биологии доказательств» (с. 115, 134). Ведь ей известно о том, что в ряде работ Трубецкой трактовал народ как «биологическую особь» (с. 268, прим. 39). Аналогичные высказывания можно найти и у Карсавина, хотя действительно они оставались на периферии евразийского дискурса. Столь же спорно утверждение Ларюэль о том, что «еврейский вопрос не обсуждался в евразийстве» (с. 135) — в дальнейшем она сама себя опровергает (с. 166—171)7. Следует признать, что переход Хара-Давана к социодарвинизму, а также эволюция к расизму как Меллер-Закомельского, так позднее и Л. Н. Гумилева вовсе не были полным разрывом с евразийской традицией, а скорее являлись ее нежеланными детьми.
Что же касается сталинского тоталитарного режима, то в 1930-е годы он стал казаться многим евразийцам воплощением их «органических» принципов. Иными словами, в стане евразийцев отмечались определенные колебания, и в политическом спектре автор отводит евразийству место среди течений «консервативной революции» (с. 99, 261—262). Тем не менее евразийцы разделяли целый ряд советских лозунгов, например, «идеи культуры, социалистической или евразийской по содержанию и национальной по форме» (с. 149). Политическая эволюция евразийства поучительна, ибо она показывает, как основанный на «органическом подходе» научный проект не только оправдывает тоталитарные режимы, но и подчиняет им саму науку, лишая ее истинной научности, невозможной без свободы мысли.
«Органический подход» в конечном счете отменял релятивизм Трубецкого — отсюда эмоциональные рассуждения евразийцев об «истинном» и «ложном» национализме, «здоровой органической» и «нездоровой позитивистской» моделях империи, «смелости» кочевников и «рабской психологии» оседлых народов, степном раздолье и городской затхлости. Автор убедительно показывает, что различные миры и культуры нужны были евразийцам лишь как символы, доказывающие реальность и величие Евразии (с. 177). В ход шла и идея «исторических ритмов» и «циклического времени», призванных подтвердить извечность и неувядаемость евразийского принципа (с. 193—221). Оперируя массой фактов, автор доказывает, что беспристрастное научное исследование было чуждо духу евра-
зийства. К этому можно добавить, что то же самое характерно и для его современных последователей.
Как искусно демонстрирует автор, фактически евразийство оказывается закодированным текстом, заполненным символами, смысл которых в оруэлловском духе всякий раз оказывается не тем, каким он представлялся вначале. Увлечение Монгольской империей скрывало мечту о «судьбоносной призванности России» (с. 252), православие оказывалось тяготением к большому пространству, а география оборачивалась культурологией (с. 253), релятивизм и партикуляризм превращались во всеединство и претензию на универсальность (с. 250), а настойчивое обращение к прошлому властно говорило о будущем (с. 258). А все это вместе узаконивало империю. В свою очередь риторические и методологические приемы, почерпнутые из XIX века, обретали звучание будущего постмодернизма. Похоже, открыв увлекательный мир политических символов, евразийство было обескуражено их многозначностью, и биение его творческой мысли замерло в растерянности, как витязь на распутье. Тогда-то отцы-основатели (кроме П. Савицкого) и отошли от движения, оставив своим молодым последователям лишь слабо возделанное поле текущей политики.
Здесь нет ни возможности, ни необходимости обсуждать все многочисленные темы, поднятые и тонко проанализированные Ла-рюэль. Стоит лишь отметить проблемы, возникающие в связи с обсуждением евразийства и ждущие своих исследователей. Одна из них — это роль диаспоры в развитии национального самосознания и особенности мифа, ею создаваемого. С одной стороны, взгляд издалека позволяет рельефно увидеть единое целое («лес за деревьями»), с другой, ему присуще непонимание или игнорирование внутренних социальных и культурных сложностей («деревьев в лесу»). Отсюда — редукционистский подход, питающий миф, но обедняющий многоцветную реальность. Фактически в построениях евразийцев «степь», получив главную роль (с. 113, 136—137), вытеснила «лес», и никаких «деревьев» там не осталось. На первый взгляд отождествление русскими интеллектуалами себя со степью кажется парадоксальным (древние славяне занимались кочевым скотоводством только в поддельной «Влесовой книге»). Однако культурологический принцип, требующий национализации пространства, дает этому объяснение. На Аляске в «Русской Америке» мне довелось узнать об американском фольклорном ансамбле в русских традиционных нарядах; в туристическом комплексе Тимны на юге Израиля
я видел израильтян, изображавших бедуинов; в айнском музее Щираой на Хоккайдо японские женщины в айнских одеждах показывали мне айнские танцы; в синагогах средневекового квартала Йозефов в Праге людей встречают раввины чешского происхождения — такие случаи можно приводить до бесконечности. Все это свидетельствует о неизбывном стремлении людей к укоренению в пространстве путем символического приобщения к культуре прежних его обитателей. Похоже, не миновало это и евразийцев.
Другая тема касается истоков евразийской мысли. Автор лишь обозначает эту проблему широкими мазками, не углубляясь в детали (с. 22—23, 50—60 и др.). Между тем нельзя не отметить, что самобытные российские (П. Струве, Вл. Соловьев, В. Ламанский, Д. Менделеев, кн. Ухтомский, К. Леонтьев, Н. Данилевский, М. Меньшиков, а также тяготевшие к Азии деятели культуры Серебряного века) и западноевропейские (И. Гердер, И. Фихте, А. Гумбольдт, Ф. Лист, Ф. Ратцель, И. Блунчли, Тард, О. Шпенглер и др.) мыслители создавали ту «почву», из которой произросло евразийство и которую еще предстоит детально изучить.
Третья тема — отношение к евразийству со стороны эмигрантов нерусского происхождения. Вкратце касаясь критики евразийства со стороны его именитых противников (с. 43—45), автор обходит стороной критику со стороны нерусских эмигрантов. А этот важный дискурс не только вновь вспыхнул в постсоветских условиях, но и принимает порой весьма замысловатые формы. Кроме того, он напрямую связан с актуальной в наше время проблемой мультикульту-рализма.
В заключение следует поздравить издательство «Наталис», во-первых, с изданием очень нужной книги, исполненной на высоком профессиональном уровне, во-вторых, с прекрасно сделанным переводом, что нечасто встречается в современной России. Я заметил лишь несколько погрешностей в переводе и комментариях. Термины Gemeinschaft и Gesellschaft связаны с известной схемой социолога Тённиса, представлявшего процесс модернизации как переход от «общины» к «современному обществу». Так их и следовало бы переводить (с. 86). Основателем французского крайне правого движения «Action Frangaise» был Шарль Моррас, а не «Мора» (с. 87). В прим. на стр. 150 следует читать «уйгурского письма», а не «уйгурского языка». А понятие Volksgeist было рождено германским романтизмом и не является специфически фашистским термином (с. 262, прим.).
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Перевод с издания: Marlene Laruelle. L’ideologie eurasiste ou comment penser l’empire. Paris, L’Harmattan. 1999. 425 p. К сожалению, в русском издании отсутствует блестящее предисловие к французскому, написанное профессором Лозаннского университета известным эпистемологом Патриком Серио.
2 Кстати, напрасно автор полагает, что культурология евразийцев не привлекала внимания исследователей (с. 13). Об этом написан целый ряд работ. См., например: Шнирельман В. А. Интеллектуальные лабиринты: очерки идеологий в современной России. М., Academia, 2004. С. 18-58.
3 Boyarin, J. (ed.). Remapping memory: The politics of TimeSpace. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1994.
4 Подробно о различии их позиций см.: Шнирельман В. А. Евразийская идея и теория культуры // Этнографическое обозрение, 1996. № 4.
5 Шнирельман В. А. Русские, нерусские и евразийский федерализм: евразийцы и их оппоненты в 1920-е годы // Славяноведение, 2002. № 4.
6 Эту особенность «метода» евразийцев первым подметил А. Кизиветтер. См.: Кизиветтер А. Евразийство // Россия между Европой и Азией: евразийский соблазн. Под ред. Л. И. Новиковой и И. Н. Сиземской. М., Наука, 1993. С. 278. Ср. современную оценку евразийского «метода»: «Обусловленность установки верой приводит к тому, что ключевое положение в доказательствах занимает эмпирически не доказуемое отождествление» См.: Панарин С., Раевский Д. Предисловие: Журнал и сборник // Евразия. Люди и мифы (Сб. статей из журнала «Вестник Евразии») / Сост., отв. ред. С. А. Панарин. М., Наталис. С. 15.
7 Подробно об этом см. Шнирельман В. А. Евразийцы и евреи // Вестник Еврейского Университета в Москве, 1996. № 11.
Виктор Шнирельман
Виктор Александрович Шнирельман, ведущий научный сотрудник Института этнологии и антропологии Российской академии наук, Москва.
