CC BY
77
УДК 37 (091)
Т. А. Кошемчук* МАКСИМИЛИАН ВОЛОШИН О РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ **
В статье анализируются идеи Волошина о реализме в русской литературе. Словесное искусство понимается им как обращенность в будущее, так что его призвание — просветлять грядущую действительность. Отказ литературы от фантастического, от мечты, воспринимается им как вина перед жизнью, ибо выраженное в слове фантастическое и ужасное не случилось бы в жизни. За эпохами реализма следуют кровавые революционные взрывы, и русская революция, по Волошину, есть возмездие за столетие отказа от идеального в литературе.
Ключевые слова: Волошин, русская литература, реализм, мечта, возмездие.
T. A. Koshemchuk Maximilan Voloshin about Russian Literature
The article deals with Voloshin's ideas of realism in Russian literature. He interprets imaginative literature as connected with the future and its main aim as to clarify the future reality. Rejection of the fantastical, of the dream is the fault of literature according to Voloshin, because the fantastical and the terrible if expressed in words does not happen in real life. The bloody revolutions come after the periods of realism. And Russian revolution is the retribution for the rejection of the idealistic in literature during the whole century.
Keywords: Voloshin, Russian literature, realism, dream, retribution.
Теоретики русского символизма, как известно, уделяли значительное внимание русской классической литературе. Их рефлексии показательны в контексте осмысления русской классики: они осуществлялись впервые с внеположной ей точки обзора, авторы нового поколения смотрели на литературу предшествующего периода как на завершенное явление, себя относя к новой художественной эпохе, сознательно творя новое на новом этапе развития русской художественной культуры, в то время как их предшественники
* Кошемчук Татьяна Александровна — доктор филологических наук, профессор, Санкт-Петербургский аграрный университет, koshemchukt@mail.ru
** Публикация подготовлена в рамках поддержанного РГНФ научного проекта № 15-33-11007.
320
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2016. Том 17. Выпуск 3
рассматривали классику, находясь еще внутри нее, что определяло многие аспекты самовосприятия, а взгляд извне позволил впервые охватить культурное явление в его целостности и своеобразии; осмысление происходило в отталкивании от прежнего, в противопоставлении ему своего творимого настоящего и одновременно при очевидности связи с ним. Желание символистов опереться на предшественников связано с их представлением символизма как универсального и органичного метода искусства, укорененного в русской и европейской культуре. И сама по себе классика в лице ее многих авторов стала объектом пристального расмотрения, особенно в статьях Д. С. Мережковского, Вяч. Иванова и А. Белого. Удача подобного рассмотрения изнутри Серебряного века — это можно принять в качестве предпосланного анализу суждения — основывалась не только на художественной и философской одаренности его творцов, но и на органической близости их к исследуемой эпохе. Ибо смена эпох и метода (от реализма к символизму) не была радикальной, она разворачивалась не в порядке отрицания, но в стадиальности развития, в созревшем и осознанном стремлении перенести все лучшее, духовно и художественно значимое, символически наполненное в новый тип культуры. Символисты увидели в классике свое собственное, но бывшее еще в неразвернутом и неосознанном виде, и пытались показать ростки символизма в творчестве предшественников — этому посвящались многочисленных и по сей день во многом непревзойденные исследования целого ряда произведений XIX столетия.
Как и другие поэты-символисты, Максимилан Волошин уделял значительное внимание теоретическому обоснованию своего художественного метода, называя его неореализмом, подчеркивая прежде всего, как и Вяч. Иванов, его реалистическую компоненту. При этом под изображаемыми реалиями понимается вся широта действительности, и прежде всего ее духовная составляющая. От реального — к реальнейшему, т. е. к духовному, таков восходящий ход развития от реализма к символизму; от реального к натуральному, к натурализму — эта тенденция деградации заложена в развитии реализма, при стремлении его только к реальности здешней. В этом совпадали теоретики символизма, и при этой общности Волошин является самобытным мыслителем, он разворачивает это положение из себя и по-своему (дает целый ряд и других наблюдений и оценок). Он не повторяет уже сказанное символистами, данную ими высокую оценку русской классической литературы, и почти не включается в основные линии своих единомышленников, такие тематические составляющие, как религиозное значение русской литературы, ее мистическое содержание, обращенность к проповеди, стремление вырасти за рамки литературы как таковой, стать этическим и религиозным учением, отражение в ней народной души с ее христианским идеалом, глубинное родство с Евангелием. Ведь Волошин во временном контексте эпохи символизма обращается к русской литературе позднее своих современников, а именно начиная с 1904 г., в предшествующие же годы пройдя углубленную школу формы в мире французской культуры.
Его мысли о русской классике являются глубоко самобытными, и часто они воспринимались современниками как «обычные» волошинские «парадоксы».
По форме они фрагментарны, подчас включены в контексты, посвященные другим проблемам. Они кратки, афористичны, отличаются, как и все его поэтические и прозаические произведения, чрезвычайной сгущенностью смысла, так что каждое его высказывание — и эту особенность своих текстов Волошин осознавал, последовательно проводил и отстаивал — можно было бы развернуть в целую статью. Его оценки классической литературы естественным образом вырастали из его мировоззрения, цельного, глубоко продуманного, выношенного в десятилетиях.
В этой статье я рассматриваю волошинские идеи в русле одной из лейттем: устремленность русской литературы к наличной действительности как она есть, т. е. к реализму. Этот аспект воспринимался в Серебряном веке как объективная особенность предшествующего, реалистического периода — его касались так или иначе и по-своему оценивали все критики-символисты. Реализму в приземленном смысле слова они противопоставляли новый идеализм, мистицизм, мистический реализм, живые духовные стихии; внутри же самого реализма усматривали как плодотворное начало — символически насыщенные фрагменты.
Волошин касается не идеального начала, акцентируемого символистами в русской классике, этого скрытого в ней потока, но прежде всего явленного с полной очевидностью стремления к реалиям жизни как таковой, к толь-ко-реальности здешней. Он оценивает эту общую тенденцию литературы XIX столетия, и оценка его кажется радикальной. Для понимания ее необходимо погрузиться в его мысль, не отмахнуться как от только-парадокса, подобно его современникам: Волошин подчеркивал, что никаких парадоксов часто нет вовсе, а есть последовательно проведенные мысли. Но многие его суждения были не общими и не привычными, и справиться с их новизной и истинностью легче всего было успокоительной отсылкой к парадоксальности. Если обозначить суть дела в одной фразе, то мысль его такова: реалистическая русская литература виновна в ужасах русской революции. Не парадокс ли это? Не нарочито ли эпатирующее суждение?
Здесь необходимы предварительные пояснения. К русской классике Волошин подходит из своей глубинной интуиции: литература, искусство слова, по преимуществу связана со стихией будущего. Он обосновывает эту мысль в статье «Ноготе^п», соотнося троякое деление искусств с тремя стихиями времени: пластические искусства творят в настоящем, претворяют и просветляют вещество мира («Пластика говорит: "Остановись, мгновенье!"» [9, с. 305]); музыка творит в стихии прошлого, она есть искусство памяти, в ней дух погружается в самого себя («Музыка: "Вспомни самого себя!"» [9, с. 305]); поэзия живет в стихии будущего, в чистой стихии воли («Поэзия: "Да будет!"» [9, с. 305]), вещам мира она может давать имена своей заклинательной силой, расколдовывая слово, в них застывшее; к миру внутреннему она обращена силой пророчественной. Говоря о буждущем, Волошин выделяет два пути к нему: первый путь — через ясновидение, оно есть проклятие пророков, ибо знание будущего цепенит волю, и это знание становится злым роком, разрушает иллюзию свободы. Иной способ проникновения в будущее связан с искусством — это желание, оно само есть предчувствие будущего («первые лучи приближающегося будущего отражаются в нас как желание» [5, с. 466]), сила
воздействия на будущее — мечта, ее меч — искусство. Эти мысли он впервые излагает в письмах к Маргарите Сабашниковой в августе 1904 г. Так, он пишет ей в письме от 22 августа о том, что слово по преимуществу связано с желанием: «Слово — чистое выражение желания — будущего. Слово — это уже само будущее, сама действительность. Другая действительность» [6, с. 122]. И далее:
В будущем есть много потенциальных — возможных действительностей. Слово их выявляет — переводит в другую область, и этим делает их уже невозможными в жизни.
Поэтому так часто, когда боишься, чтобы что-нибудь не случилось, стараешься себе представить это событие со всеми ужасными подробностями — именно для того, чтобы это уже не перешло в действительность жизни. Совершается заклятие словом [6, с. 122].
В письме ниже:
Поэтому невозможно писать о действительно пережитом — это будет только воспоминание о действительности. Но если вы будете писать о том, что живет в Вас только в качестве намека и желаемого, то получится не описание, а сама действительность: сказки, фантастика, все те вещи, читая которые вы вполне отрываетесь от действительности и, отрываясь от книги, с удивлением возвращаетесь к жизни [6, с. 122].
В том же 1904 г., развивая эти мысли, Волошин находит им итоговые формулировки в статье «Макбет зарезал сон!» (впервые опубликованной в «Весах» под названием «Магия творчества. О реализме руской литературы» [4]):
Стихия слова — будущее. Если я захочу воплотить в слове то, что я пережил во всей полноте, — это будет только слабым напоминанием прошедшего. Но если я воплощаю в слове то, что живет во мне как предчувствие, как возможность, то слово само становится действительностью трепещущей и ослепительной. Описание смертной казни у Достоевского бледно и коротко, а картины безумия широки и ярки [5, с. 468].
В упомянутом письме Волошин пояснял: Эдгар По сильнее воздействует, чем Флобер, описывающий бывшую действительность, потому что в нем проявлено стихийное движение невыявленной действительности. Маргарита отвечает, что дело даже не в слове, а в самой мечте:
Достаточно мечты, одной мечты. Вот это страшно. Будущее или, вернее, то, что суждено, судьба, даже не воплощается в слове, а живет одиноким и бездомным призраком, как некрещеный младенец, похищенный у матери чертом. В сказках всех народностей есть ящик, или дверь, которую нельзя открыть, от этого нарушения запрета происходит несчастье. Мечтатель преступает какой-то закон. Он берет наслаждение, и его наслаждение бесплодно; он лишается судьбы. Творец — другое, он сам, как бог, воплощает свою судьбу — волю [6, с. 130].
Волошин отвечает ей в письме от 28 августа 1904 г.: «Запретная дверь — это очень верно» [6, с. 136], и далее в том же письме вновь о воздействии мечты на будущее и о ларце:
Истощить свое будущее мечтами. Это величайшая трагедия. Мне бы хотелось на это написать сказку. Тут именно запретный ларец. Но художники это всегда делают — и делают сознательно. Это основа искусства [6, с. 137].
Эти дверь и ларец повторяются в статье о Макбете (магии творчества), возникшей из этих разговоров:
Мечта — это великая и страшная сила.
Она может быть смертельна для непосвященных и любопытных, которые легкомысленно произнесут Сезам перед заповедной дверью, которые повернут ключ в таинственном ларце.
Горе тем, которые истощат свое будущее бесплодной мечтой! Но искусство дает мечте жало змеи и вечность камня.
В этом загадочная власть Слова [5, с. 467].
Волошин здесь не соглашается с Маргаритой, которая не связывает слово с мечтой, «достаточно мечты», но в статье вновь проводит свою мысль о связи слова с будущим и с мечтой. В статье он также приводит «психологический» аргумент, наблюдение, которое каждый может проверить собственным опытом, речь идет о самозащите от будущего:
Будущая действительность живет в потенциальном состоянии. Она может быть выявлена мечтой, и тогда она не случится в той области, которую называют реальностью жизни. Кому не случалось, со страхом ожидая какого-нибудь события, представлять себе в мечте возможные комбинации, для того, чтобы оно не случилось именно так? Это инстинктивная самозащита человека от будущего. Это заклятие будущего мечтой.
Мечта — это великая и страшная сила [5, с. 467].
Эти мысли Волошин варьирует в различные годы. Так, в статье «Ноготе^п» (1909) он пишет: «Каждое слово, в которое я вкладываю душу, убивает в будущем некую возможность жизни. Каждый найденный стих говорит не о прошлом, а о будущем, которое уже не осуществится»; «Слово это принесение в жертву самого себя..., оно питается живой кровью возможного!» [9, с. 303]. В статье «Апофеоз мечты» 1912 г.: «Творчество всегда есть избрание того, что могло быть и уже не случится в жизни.» [1, с. 23]. В черновых записях к лекции 1921 г. мы находим: «Магические силы мечты: дети представляют себе: чтобы не случилось. Опасность вымечтать жизнь. Жертвенность творческой мечты. То, что нашло воплощение в искусстве, не будет пережито в жизни» [3, с. 716]. Здесь действительно краткий конспект прежних мыслей, из 1904 г., сохраняющих свою значимость для Волошина и в поздние годы.
О «жертвенности творческой мечты» в ранний 1904 г. Волошин добавляет:
Те гении, в организме которых заложена чересчур сложная и буйная судьба, неизбежным инстинктом самосохранения торопятся воплотить ее в проивзедени-ях искусства. Самоотверженные иногда успевают перелить всю свою судьбу, все свое будущее в свое творение. Поэтому истинная жизнь художника всегда полнее и вернее воплощена в его творении, чем в его биографии [5, с. 468].
Итак, от связанности слова с будущим и выявления его в мечте Волошин приходит к важнейшему для оценки русской классики афористическому итоговому заключению: то, что нашло воплощение в искусстве, не будет пережито в жизни. Верно и обратное: если искусство ограничивает себя рамками рационального, не изживает фантастического, то действительность воплощает в себе всю невыявленную, не переведенную в иную реальность фантастичность, все ужасы ее. Так, в письме к Сабашниковой от 18 сентября 1904 г. от описания кошмаров русско-японской войны мысль Волошина обращается к их первопричине:
Мне приходят странные мысли. Этого бы не было, если бы люди раньше «мечтали» об этом. Может, долгому периоду реализма в литературе мы обязаны тем, что все эти ужасы, которым место в фантастическом рассказе, пробили свое русло в реальную жизнь? Символисты пришли слишком поздно и не смогли мечтой исчерпать страшного будущего [6, с. 142].
Так, высоко оценивая эпоху символизма в искусстве — именно с точки зрения его целительного воздействия на будущее, на саму жизнь, его обращенностью в сферу мечты, — Волошин осознает: поздно. После века реализма и только реализма новому искусству не успеть оделеть вину прежнего.
Далее Волошин обощает: «Эпохи ужасов и зверств всегда следуют за эпохами упадка фантазии, бесилия мечты», — и иллюстрирует эту мысль примерами из французской истории:
Французская революция после 18 века.
Коммуна — после Флобера и Гонкуров. Наоборот — возможные ужасы 48 года были предотвращены романтизмом и политическими утопиями [6, с. 142].
То же обобщение, отстоявшееся, выверенное, в статье «Макбет зарезал сон!» — здесь сформулирован закон выявления будущего мечтой:
Этот закон выявления будущего мечтой, незыблемый для отдельного человека, незыблем и для целых народов. Горе тем народам, которые задушили в себе фантазию и любовь к мечте. Горе Макбету, зарезавшему сон! [5, с. 468].
В этой статье Волошин также прежде всего дает иллюстрации из французской истории:
После двух веков рационализма неизбежно наступает кошмар террора и сказка о Наполеоне. После М-те Бовари, после Курбэ — Кровавая Неделя. Наоборот, 48 год, который мог быть таким ужасным в своей кровавости, был ослаблен предшествовавшим романтизмом [5, с. 468].
В письме к Сабашниковой Волошин, начиная со «странных мыслей», завершал отрывок смягчающей добавкой: «Эта связь только в первый момент кажется странной. Потом это становится так логично, так неизбежно...» [6, с. 142]. В статье оговорка опущена: мысль, продуманная до конца, стала действительно неизбежной.
Наконец, мы подходим к оценке русской литературы из этих предваряющих соображений. Именно об этом заключительная часть статьи — к ней все и шло:
Русская литература в течение целого столетия вытравляла мечту и требовала изображения действительности, простой действительности, как она есть. На протяжении целого столетия Гоголь и Достоевский, одни, входили в область мечты. И кто знает, какие ужасы остались неосуществленными благодаря им в начале восьмидесятых годов!
Чехов в своем многоликом муравейнике исчерпал всю будничную тоску русской жизни до дна, и она подошла к концу.
Подымается иная действительность, фантастическая, которой не место в реальной жизни потому, что ее место в искусстве.
Начинается возмездие за то, что русская литература оскопила мечту народа.
Горе! Макбет зарезал сон! [5, с. 468-469].
Стоит обратить внимание: Волошин говорит о начале возмездия: во время русско-японской войны. В созвучии с тем, что символисты пришли слишком поздно и предотворатить надвигающееся возмездие не смогли. Именно это слово стоит в начале его статьи 1904 г.: «Свершилось. Наступают минуты возмездия. Это действительность мстит за то, что ее считали слишком простой, слишком понятной!» [5, с. 465]. Кошмары русско-японской войны при всей их непереносимости (он приводит ужасающие факты) — это лишь минуты возмездия. и наступят многие и многие иные минуты. Этим же словом — возмездие — и заканчивается статья. Характерно, что и в письме он говорит о возмездии, но более ярко: за русскую литературу раплачивается не она сама, а РОССИЯ, — это в предшествующем статье письме к Сабаш-никовой:
Теперь Россия расплачивается за целый век реализма.
Действительность мстит за себя, если ее считают слишком простой. Она принимает самые чудовищные и невероятные формы, чтобы заставить к себе относиться с мистическим трепетом [6, с. 142].
Искусство — не забава, не украшение жизни, не нечто отдельное от нее, связи между разными сферами жизни гораздо глубже, чем может показаться рассудку, все сводящему к простому и понятному, — жизнь вообще в ее сложности и не может быть постигнута лишь рассудком, охвачена рассудочными формами. Изгнание из жизни и искусства духовного, изгнание мистического к ней отношения — речь ведь идет именно об этом — непременно отразиться бедами, ибо из неполной действительности не может возникнуть добрых плодов, изгнание из жизни духовного отразиться в ней неизбежно злом, ис-каженностью пропорций, ограниченностью, ложью — и возмездием. Ведь, по мысли Волошина, запрет на духовное, на мечты, сны и фантастику в словесном искусстве вытесняет фантастическое и ужасное в саму жизнь, жизнь расплачивается за ошибки искусства.
О Достоевском Волошин пишет в письме: «Сколько ужасов, предстоявших России, искупил Достоевский! Он ведь был единственным противовесом террору, расходившемуся с 78 года» [6, с. 142].
Речь идет не о сознательной или политической, публицистической или литературной борьбе с революцией и террором, но о воссоздании действительности во всей ее полноте, не в реальности как таковой только; ужас действительности предотвращается писателем переживанием его в мечте, т. е. в художественных идеях, в творении словесном. Писатель своим проживанием его искупает ужасное в жизни. И о Толстом:
А если есть виновные в настоящей войне (Волошин в письме вновь возвращается к исходному пункту — небывалые ужасы русско-японской войны), — то это Толстой, заморозивший много поколений в узких рамках рациональной морали, марксизм, оскопивший фантазию всех русских детей. За насилие над мечтой дорого приходится расплачиваться [6, с. 142].
Мысль о Толстом не вошла в текст статьи, вероятно, в силу ее радикальности: здесь прямое обвинение, при приравнивании воздействия на русскую жизнь Толстого и марксизма. И стоит признать правоту Волошина. Он говорит о ряде суживающих жизнь и искусство явлений, и в этот же ряд вместе с Толстым и марксизмом встают в его рассуждении и французский рационализм, и французский реализм. Все явления ряда замкнуты в рассудок, не выходят за его пределы и в своем воздействии на действительность вгоняют ее в прокрустово ложе простого (рассудочного), отрезают как несуществующее ту ее сферу, которая у Волошина обозначена как сон (зарезанный), мечта (оскопленная), фантастическое (изгнанное); в конечном итоге несуществующей для названных явлений искусства оказывается, как и для марксизма, — сфера духа.
О кажущейся странности в сопоставлении: русская литература — Россия; о неизбежности расплаты РОССИИ — ЗА ЛИТЕРАТУРУ, за отступления литературы от сущности словесного творчества, в реализм и натурализм. Здесь стоит учесть еще один аспект в волошинских взглядах на сущность искусства и, в частности, литературы. Человеческий дух должен воплотиться, обрести себе подобающую телесность, выплавленную в миллионах лет кропотливой работы от поколения к поколению; так и художественная мечта — пишет Волошин в статье «Индивидуализм в искусстве» — должна обрести себе незыблемую, выработанную форму, чтобы выполнять свою работу по пересозданию земной природы [2, с. 62-73] — именно такова миссия искусства. Литература же предназначена к размыванию твердых пород мира через слово; называя, поэт освобождает духов — узников, увязших в веществе. «Во всех вещах и явлениях мира пленено то божественное слово, которое их вызвало к бытию. Цель поэзии найти его: угадать подлинное имя каждой вещи, изназвать все явления, расколдовать вселенную» [7, с. 363]. Поэзия имеет заклинательную власть над явлениями жизни, если слово поэта рождается из глубины его чувства, воли, мысли, претворенных в молчание, из самой глубины молчания, если его слово несет в себе «.всю полноту сознанья, воли, чувства, / Все трепеты и все сиянья жизни» [8, с. 217]. Но слово, стремящееся зеркально отразить и воспроизвести действительность как она есть, не касается глубин жизни, не освобождает духов из темных пород мира. И при отстутствии в целых эпохах этого освобождающего и просветляющего мир творчества, при отказе от него и запрете
его — страдает сам мир, все темное и неосвобожденное в творческой мечте художника врывается в саму жизнь со всеми своими разрушительными силами и воздействиями. А в мире человеческих душ, как уже ранее обозначено, литература только реалистическая не может очистительно воздействовать на будущее, в ней нет и не может быть той жертвенности творчества, которое только и может будущее — просветлить и спасти.
Итак, губительность реализма русской литературы XIX столетия для жизни, для России, его, в конечном итоге, ВИНА перед русской жизнью — вот то, о чем в Серебряном веке мог написать только Волошин. Думается, эти его мысли о русской классике, о ее склонности к реализму в его сведении не к реальнейшему, а к реальному и натуральному, являются одним из самых оригинальных и глубоких суждений в контексте осмысления предшествовавшего периода литературного становления в эпоху символизма.
ЛИТЕРАТУРА
1. Волошин М. А. Апофеоз мечты // Волошин М. А. Лики творчества. — Л.: Наука,
1988.
2. Волошин М. А. Индивидуализм в искусстве // Волошин М. Собр. соч. — Т. 5. — М.: Эллис Лак, 2007.
3. Волошин М. А. Искусство как преображение мира // Волошин М. Собр. соч. — Т. 6. Кн. 2. — М.: Эллис Лак, 2008.
4. Волошин М. А. Магия творчества. О реализме русской литературы // Весы. — 1904. — № 11.
5. Волошин М. А. Макбет зарезал сон! // Волошин М. Собр. соч. — Т. 5. — М.: Эллис Лак, 2007.
6. Волошин М. А. Переписка с Маргаритой Сабашниковой 1903-1905 // Волошин М. Собр. соч.. — Т. 11. — М.: Эллис Лак, 2013.
7. Волошин М. А. «Предварение» к книге «Иверни» // Волошин М. Собр. соч. — Т. 6, кн. 2. — М.: Эллис Лак, 2008.
8. Волошин М. А. Стихотворения и поэмы 1899-1926 // Волошин М. Собр. соч. — Т. 1. — М.: Эллис Лак, 2003.
9. Волошин М. А Ноготе^п // Волошин М. Собр. соч. — Т. 6, кн. 1. — М.: Эллис Лак, 2007.
