Научная статья на тему 'М. Достоевский и А. Н. Башлачев: классика в неклассическом отражении'

М. Достоевский и А. Н. Башлачев: классика в неклассическом отражении Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

CC BY
558
108
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
Ключевые слова
А. Н. БАШЛАЧЕВ / Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ / КЛАССИКА / ТВОРЧЕСКАЯ ПОЛЕМИКА / ТРАДИЦИЯ / A. N. BASHLACHEV / F. M. DOSTOYEVSKY / CLASSIC / CREATIVE CONTROVERSY / TRADITION

Аннотация научной статьи по языкознанию и литературоведению, автор научной работы — Шаулов Сергей Сергеевич

Дается очерк возможного фабульного и поэтологического влияния традиции Ф. М. Достоевского на творчество А. Н. Башлачева, описываются преемственные и полемические аспекты диалога поэта ХХ в. с классиком.I

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.

n this article we outline the possible impact of Dostoevsky's fable tradition on Bashlachev's creativity, describe the genetic and polemical aspects of the dialogue of the twentieth century poet and prose writer of the 19 th century.

Текст научной работы на тему «М. Достоевский и А. Н. Башлачев: классика в неклассическом отражении»

Вестник Челябинского государственного университета. 2012. № 36 (290). Филология. Искусствоведение. Вып. 72. С. 67-71.

С. С. Шаулов

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ И А. Н. БАШЛАЧЕВ:

КЛАССИКА В НЕКЛАССИЧЕСКОМ ОТРАЖЕНИИ

Статья написана при финансовой поддержке Министерства образования и науки РФ в рамках реализации Федеральной целевой программы «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России» на 2009-2013 гг. (проект «Национальное и вселенское в поэзии

В. С. Высоцкого»; Соглашение № 14.В37.21.1005)

Дается очерк возможного фабульного и поэтологического влияния традиции Ф. М. Достоевского на творчество А. Н. Башлачева, описываются преемственные и полемические аспекты диалога поэта ХХ в. с классиком.

Ключевые слова: А. Н. Башлачев, Ф. М. Достоевский, классика, творческая полемика, традиция.

Проблема типологических и генетических связей поэзии Александра Башлачева с классической традицией русской литературы - одна из ключевых в современном «башлачевоведе-нии». Высокая «реминисцентность» поэзии Башлачева отчасти облегчает наведение этих «мостов». Однако до сих пор нет специальных литературоведческих работ, посвященных теме «Достоевский и Башлачев». Исключения чрезвычайно редки и, как правило, относятся более к сфере литературной критики или эссе-истики, чем литературоведения.

Между тем, некоторые точки соприкосновения двух художественных миров почти очевидны. Оставим в стороне общеэстетическое. интуитивное ощущение родства трагического пафоса, надрыва в текстах Достоевского и Башлачева. Именно на этом уровне рассуждает в своем эссе автор фразы: «Башлачев - Достоевский в поэзии» [6]. Можно указать на более конкретные объекты историко-литературного осмысления: на преемственную связь хронотопа Достоевского и художественного пространства лирики Башлачева; отражения фабульных ситуаций классика XIX в. в балладах современного барда; сходство художественной философии истории и антропологии; сложную диалогическую перекличку христианского мировоззрения Достоевского и религиозного чувства Башлачева.

Поэзия Башлачева, как в силу сравнительно небольшого объема (даже с недавно опубликованными ранними и дубиальными текстами вряд ли более двухсот стихотворений), так и из-за своей очевидного стилистического и даже тематического единства, вполне может быть прочитана как единый текст.

В частности, можно выделить ключевые топосы, общие для всего лирического корпуса Башлачева: «Город-Ленинград-Петербург»,

«провинция-деревня-Третья столица», «лес-поле-овраг». Анализ возникающих между ними сложных связей и отношений выходит за рамки этой статьи, для которой наибольший интерес представляет, разумеется, первый топос. Кроме того, Город (практически всегда это, за исключением самых ранних текстов, - Ленинград-Петербург) относится к числу наиболее изученных топосов поэзии Башлачева.

В частности, отмечены такие характерные его качества, как иллюзорность («Этот город скользит и меняет названия...» - «Абсолютный вахтер»), искусственность и античеловечность (это одна из констант городского топоса целого ряда текстов: «Абсолютный вахтер», «Ржавая вода», «Петербургская свадьба»). Отмечена включенность «городского текста» русской рок-культуры в традицию пушкинского «Медного всадника» [3; 4; 8]. В статье Логачевой [4] выстраивается своего рода схема этой связи, в которую входят «петербургские тексты» Гоголя и Белого, однако не упоминается Достоевский, что странно на фоне явных, первично воспринимаемых характеристик урбанистического пространства Башлачева.

Однако и многие внутренние, сущностные особенности топоса города лирике Башлачева «работают» только в контексте Достоевского. Прежде всего, речь идет о принципиальной антропологичности городского пространства (см. рассуждения Р. Г. Назирова о «городе, который трактуется, как сценическая площадка» для героя и о том, что у Достоевского «уже

пространственно-временная организация романа обусловлена этически» [5. С. 28]).

У Башлачева этот принцип трансформируется (отчасти, подчиняясь законам иного рода литературы, отчасти — в согласии со стилевыми и эстетическими исканиями уже ХХ в.) в прием полного совмещения города и сознания лирического героя. Можно сказать, что сам Петербург становится в его поэзии лирическим переживанием: «Тебя, мой бедный друг, в тот вечер ослепили / Два черных фонаря под выбитым пенсне. / <...> Ты сводишь мост зубов под рыхлой штукатуркой, / Но купол лба трещит от гробовой тоски. / Гроза, салют и мы! — и мы летим над Петербургом, / В решетку страшных снов врезая шпиль строки. <...> Мой бедный друг, из глубины твоей души / Стучит копытом сердце Петербурга» («Петербургская свадьба») [1. С. 47-48].

Кроме того, роднит два «петербургских текста» и специфическое совмещение трагического пафоса русской истории, выражением которого у Башлачева, как и у Достоевского, становится Петербург, и негативных, а порой низменных деталей реального города. Восприятие Достоевским Петербурга («Виноват, не люблю: окна, дырья и монументы») в полной мере свойственно и лирическому герою петербургской поэзии Башлачева: «Сегодня город твой стал праздничной открыткой. / Классический союз гвоздики и штыка. / Заштопаны тугой, суровой красной ниткой / Все бреши твоего гнилого сюртука» [1. С. 48].

«Ошеломляющие контрастов пафоса и вульгарности» (определение Р. Г. Назирова), характерные для стиля Достоевского, знакомы и исследователям Башлачева. Лирический герой Башлачева вырастает именно из этого урбанистического пространства и обладает целым рядом черт, присущих героям такой «урбанистической» литературы: в частности, специфическим комплексом одиночества и нравственной ущербности, «безосновности». Отсюда и постоянно чувствуемое внимательным читателем-слушателем Башлачева родство его лирического героя с героями Достоевского. Это типологическое родство может быть проиллюстрировано несколькими выразительными сближениями.

Например, стихотворение «Похороны шута» (1984), на наш взгляд, соотносится с рассказом Достоевского «Бобок». Лирический герой этого текста — шут — находится в сюжетной ситуации персонажей этого рассказа: он

уже умер, но еще не покинул пространство живых, которое и становится ареной его последнего творческого самовыражения, наполненного тотальной иронией по отношению к себе и миру: «Лошадка лениво плетется по краю сугроба. / Сегодня молчат бубенцы моего колпака. / Мне тесно в уютной коробке отдельного гроба. / Хочется курить, но никто не дает табака / <...> Вот возьму и воскресну! То-то вам будет потеха. / Вот так, не хочу умирать, да и дело с концом. / Подать сюда бочку отборного крепкого смеха! / Хлебнем и закусим хрустящим соленым словцом. / <...> Да кто вам сказал, что шуты умирают от скуки? / Звени, мой бубенчик! Работай, подлец, не молчи! / <... > Я красным вином написал заявление смерти. / Причина прогула — мол, запил. Куда ж во хмелю?» («Похороны шута») [1. С. 146].

Эта реминисценция представляется нам осознанной и рассчитанной на читательскую дешифровку. Так, Башлачев дает шуту на его последнем представлении нескольких зрителей, подчеркивая при этом архаические черты этих образов и «привязывая» тем самым свой текст к обобщенному XIX в. («Хмурый дьячок с подбитой щекой / Тянет-выводит за упокой... Снял свою каску стрелецкий майор. / Дама в вуали опухла от слез»). Впрочем, есть в стихотворении и конкретное указание на существование текста-предшественника: «Эй, дьякон, молись за спасение Божьего храма! / Эй, дама, ну что там из вас непрерывно течет? / На ваших глазах эта старая скушная драма / Легко обращается в новый смешной анекдот!» [1. С. 146-147].

С «заголившимися» героями «Бобка» баш-лачевский шут сходится на почве иронии, доходящей до цинизма и аморализма. Бросается в глаза откровенно полемическая трактовка сюжета Достоевского: в тексте Башлачева отсутствует завершающий и осуждающий взгляд героя-рассказчика. Однако эта полемика далека от постмодернистских игровых споров с классикой, ее специфика требует для своего комментария расширить историко-литературный контекст.

Во-первых, можно и нужно указать текст (вернее, совокупность текстов), ставший посредником между поэзией Башлачева и классической традицией. В применении к данному мотивному комплексу - трагической пародии поэтического штампа смерти-сна - таким посредником, на наш взгляд, может быть целый ряд текстов В. С. Высоцкого: «Веселая по-

койницкая» [2. С. 292-293], «Мои похорона или страшный сон очень смелого человека» [2. С. 359-361] др. Конкретный анализ этих историко-литературных связей выходит за рамки нашей статьи, однако стоит отметить, что Башлачев существенно трансформирует структуру мотивного комплекса у Высоцкого: «убирает» сатирическую связь с конкретной общественной и культурной ситуацией эпохи и выводит трагическое начала, скрытое у этих текстах Высоцкого в подтексте, наружу. Так рождается спефицический синтез трагического и фарсового начал (характерный, отметим, и для некоторых других песен и «лирических сюжетов» Башлачева).

Однако контекст может быть расширен и в историю словесности, предшествующую Достоевскому. Так, рассказ Достоевского можно прочесть как травестийную вариацию центрального мотива стихотворения М. Ю. Лермонтова «Выхожу один я на дорогу...» (что вполне возможно, на наш взгляд). В таком свете стихотворение Башлачева как бы возвращает мотиву смерти-сна его исконный трагизм. Шутовство у Башлачева не отрицает высокого смысла смерти, но подтверждает его в зеркальной композиции стихотворения: «А ночью сама притащилась слепая старуха. / Сверкнула серпом и сухо сказала: - Пора! / Но я подошел и такое ей крикнул на ухо, / Что кости от смеха гремели у ней до утра. / <...> Долго старуха тряслась у костра, / Но встал я и сухо сказал ей: - Пора» [1. С. 147].

Смысл башлачевской полемики с Достоевским - не в том, чтобы создать очередной пост-классический эстетический объект, а в своеобразной реализации диалогического принципа: в полемику с Достоевским вступает герой, психологически и духовно близкий персонажам самого Достоевского.

Заметим, что непосредственная реализация «достоевских» фабульных и психологических структур в характере и судьбе лирического героя (причем, с выходом на уровень поэтологии, собственного жизнестроительства и личной мифологии творчества) реализована в русской словесности, разумеется, не только Башлаче-вым. В качестве его непосредственного предшественника на этом пути следует опять же назвать В. С. Высоцкого, связь которого с Достоевским в этом аспекте уже рассматривалась С. М. Шауловым [7]. Поэтологические (они же и «автобиографические») мифы Башлаче-ва еще ждут своего подробного исторического

анализа. Пока же можно отметить, что очень высокий уровень преемственности (и пиетета) по отношению к старшему современнику в данном случае совмещается со столь же сильной полемикой. Вообще проблема «ученичества» Башлачева у Высоцкого (а это один из творческих мифов, созданных Башлачевым, о чем говорит хотя бы поэтический триптих «Слыша Владимира Высоцкого» [1. С. 83-85]) заслуживает самого серьезного внимания и раскрытия на материале более широком, нежели один традиционный мотив.

Однако связь с классикой XIX в. возможна в поэзии Башлачева и «через голову» Высоцкого, как это и происходит в известной балладе «Хозяйка». Героя этого стихотворения вполне можно назвать «человеком играющим». Его игра носит ярко выраженный эстетический характер и сводится к попытке реализовать в жизни литературный сюжет, маркирующийся в балладе цитатой из военной песни: «Сегодня ночью — дьявольский мороз. / Открой, хозяйка, бывшему солдату. / Пусти погреться, я совсем замерз, / Враги сожгли мою родную хату» [1. С. 88-89].

В дальнейшем сюжете баллады важны несколько моментов. Во-первых, это саморазоблачение игры героя; при этом в тексте акцентируется момент эстетизации самообвинения: «.. .А через час я отвернусь к стене. Пробормочу с ухмылкой виноватой: / — Я не солдат... зачем ты веришь мне? / Я все наврал. Цела родная хата. / .Известна цель визита моего — / Чтоб переспать с соседкою-вдовою». Однако этому противостоит парадоксальная реакция женщины, на время ломающая эстетическую стратегию героя: «А ты ответишь: — это ничего... / И тихо покачаешь головою. / И вот тогда я кой-чего пойму, / И кой-о-чем серьезно пожалею...» [1. С. 89].

Все это — стилически измененное, но сюжетно точное отражение ключевого эпизода «Записок из подполья» - развязке отношений «подпольного человека» с Лизой.

Важно отметить, что описанная ситуация не приводит к перевороту героя баллады. Как и подпольный человек, потерпев неудачу в игре с Лизой, возвращается на круги своей рефлексии, так и герой «Хозяйки» в финальных строках баллады возвращается к игре с цитатой: «Да, я тебя покрепче обниму / И стану сыном, мужем, сватом, братом. / Ведь человеку трудно одному, / Когда враги сожгли родную хату» [1. С. 89].

Более того, особая нарративная структура баллады (большая часть сюжета рассказана в будущем времени) позволяет предположить, что вся она — лишь игра, «мечтание» героя.

Лирический герой Башлачева оказывается ближе к самому поэту, чем «подпольный человек» к Достоевскому. Здесь Башлачев из ситуации диалога с художественным миром Достоевского перемещается внутрь этого мира, текстом собственной жизни продолжая одну из типологических линий антропологии Достоевского.

Поздняя (середины 1980-х гг.) лирика Баш-лачева пронизана специфическими мотивами, в большой степени маргинальными для поэзии того времени, но органичными в рамках классической русской поэтической традиции: мотив недостатка веры («И наша правда проста, но ей не хватит креста / И соломенной веры в спаси-сохрани. / Ведь святых на Руси только знай, выноси. / В этом высшая мера — скоси-схорони» («Посошок») [1. С. 180]), мотив богоискательства («Имя имен»), наконец, ярко выраженные апокалиптические мотивы («Вечный пост», «Пляши в огне»).

Явно неигровой характер поэзии Башлачева этих лет подчеркивался особенностями ее авторского бытования и воспроизведения. Большинство воспоминаний о жизни поэта рисуют картиру крайне мучительного творческого процесса Башлачева в этот период. Последние два года жизни Башлачева — время полного поэтического молчания. Творческий кризис сопровождался прогрессирующей десоциализацией, едва ли не намеренной нищетой, установлением подчеркнуто иррациональных, а иногда и шокирующих норм бытового и общественного поведения. Юродство для позднего Башлачева оказалось единственно естественной формой поэтического быта, при этом жизненный сюжет, сознательно или бессознательно создававшийся поэтом в последние годы, имеет, на наш взгляд, два декодирующих его контекста, в каждом из которых прослеживается творческая связь с художественным миром Достоевского.

Первый из этих контекстов актуализируется в башлачевской интерпретации традиционной романтической фабулы о гениальности / мудрости безумца. У Башлачева она дана в нетипичной варианте — без традиционного развития в картину творческого или нравственного триумфа героя. Представляется, что для самого Башлачева эта традиция была значимой на

первом этапе творческой эволюции. Связь его вариации фабулы с творчеством Достоевского вскрывается в ранней песне «Музыкант»: «Он был дрянной музыкант / Но по ночам он слышал Музыку / Он спивался у всех на глазах, / Но по ночам он слышал Музыку» [1. С. 125-126]. Герой этого стихотворения — своеобразная цитата образа музыканта, отца Неточки Незваной в одноименной повести Достоевского. Башлачев здесь не вносит изменений в структуру образа, и в дальнейшем не развивает сентиментальный аспект своего поэтологического сюжета.

Второй контекст формируется структурообразующей и для Достоевского, и для Баш-лачева метафорой уподобления жизни-души-личности и пшеничного зерна (причем, у Баш-лачева появляется также зависимый образ — тесто). В его творчестве эта метафора напрямую, как нам кажется, восходит к важному и для Достоевского евангельскому изречению: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода. Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную!» (Иоанна, 12; 23-25).

У Башлачева эта цитата может проявиться в виде лирического афоризма, как, например, в песне «Как ветра осенние.»: «Как ветра осенние жали - не жалели рожь / Ведь тебя посеяли, чтоб ты пригодился / Ведь совсем неважно, от чего помрешь / Ведь куда важнее, для чего родился» [1. С. 164].

Более интересны случаи формирования своеобразного мифа о человеке-зерне в лирике Башлачева в целом ряде его поздних песен: «Мельница», «Тесто», «Пляши в огне», «Имя имен», «Вечный пост», «На жизнь поэтов». Прямых, цитатных или реминсцентных отсылок к традиции Достоевского в этих песнях нет, однако поздний поэтологический миф Башлачева соотносится с некоторыми важ-нейшеми аспектами поэтики Достоевского как своеобразная, если не уникальная, поэтическая интерпретация пасхального сюжета.

Список литературы

1. Башлачев, А. Н. Стихи, фонография, библиография. Тверь : Твер. гос. ун-т, 2001. 222 с.

2. Высоцкий, В. С. Сочинения : в 2 т. Т. 1. М., 1990. 640 с.

3. Логачева, Т. Е. Рок-поэзия А. Башлачева и Ю. Шевчука - новая глава петербургского тек-

ста русской литературы // Русская рок-поэзия. Текст и контекст. Тверь : Твер. гос. ун-т, 1998. С. 56-70.

4. Логачева, Т. Е. Тексты русской рок-поэзии и петербургский миф: аспекты традиции в рамках нового поэтического жанра // Вопросы онтологической поэтики. Потаенная литература. Исследования и материалы. Иваново : Иванов. гос. ун-т, 1998. С. 196-203.

5. Назиров, Р. Г. Творческие принципы Ф. М. Достоевского. Саратов : Изд-во Сарат. ун-та, 1982. 159 с.

6. Секов, А. Слыша Башлачева (христианские мотивы в творчестве рок-музыканта) [Электронный ресурс]. URL: http://eparhia. narod.ru.

7. Шаулов, С. М. Высоцкий и Достоевский // А. В. Скобелев, С. М. Шаулов. Наш Высоцкий. Работы разных лет. Уфа : ARC, 2012.

С. 151-164.

8. Шаулов, С. С. А. С. Пушкин и А. Н. Башлачев в дискурсе постмодернизма // Пушкин и современность : материалы науч.-практ. конф. Уфа : БашГУ, 1999. С. 83-95.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.