CC BY
69
Вестник Челябинского государственного университета. 2012. № 32 (286).
Филология. Искусствоведение. Вып. 71. С. 130-132.
С. С. Шаулов
ФУНКЦИИ ПОЭТИЧЕСКОЙ ТРАДИЦИИ В ЛИРИКЕ А. Н. БАШЛАЧЕВА
Статья написана при финансовой поддержке Министерства образования и науки РФ в рамках реализации Федеральной целевой программы «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России» на 2009-2013 гг. (проект «Национальное и вселенское в поэзии В. С. Высоцкого»; Соглашение № 14. В37.21.1005)
Рассматривается влияние русской поэтической традиции на А. Н. Башлачева, постулируется возможность формулировки единого «сюжета» его поэзии, затрагиваются методологические проблемы сопоставительного анализа.
Ключевые слова: поэтическая традиция, цитата, реминисценция, А. Н. Башлачев.
Нам уже приходилось говорить в связи с поэзией А. Н. Башлачева, что исследование текста, еще не полностью освоенного культурой, способно дать нам некое знание не только о самом тексте, но и о механизмах, структуре и, в том числе, о методологических «слабых местах» его восприятия и осмысления [9. С. 5-9]. Что с этой точки зрения может дать нам Башлачев?
При первом же подходе к этому вопросу можно выделить две главные тенденции: попытки в той или иной степени уточнить объект исследования или стремление дешифровать башлачевскую «тайнопись».
Первое в современном башлачевоведении и - шире - во всей отечественной и зарубежной «рокологии» выглядит как постоянно подчеркивание важности музыкальной и артистической составляющей эстетического объекта. Задача постижения текста начинает требовать не только литературоведческого, но и искусствоведческого комментария, появляется понятие «синтетический текст», требующий, как предполагается, особого синтетического прочтения. Не случайно значительная часть затрагивающих русскую «рок-поэзию» диссертационных исследований последних лет написана и защищена не по филологическим, а по искусствоведческим либо культурологическим дисциплинам.
Значительная правота такого подхода не вызывает сомнений, зачастую она подчеркивается эстетической практикой и даже прямыми высказываниями рок-поэтов. Скажем, Борис Гребенщиков демонстративно отказывается от «звания» поэта, а художественная практика группы «АукцЫон» действительно провоцирует размышления о ней, скорее, в театроведческом, чем в литературоведческом дискурсе.
Но в то же время текст Гребенщикова, взятый вне поэтической традиции (причем, в первую очередь, русской, несмотря на его «восточные» ориентации), слишком многое потеряет.
К примеру, переживания лирического героя песни «Терапевт» из альбома «Беспечный русский бродяга» во многом непонятны, если не прочесть ее текст именно как поэтический и не увидеть аллюзии на хрестоматийный текст А. А. Блока, обозначающей ключевую, по сути, ситуацию, в которой существует этот герой, в строчках: «На углу у аптеки горят фонари, / И ты едешь» [3. С. 465].
С другой стороны, в собственно песенном бытовании текста, в его звучании сильно выделен финал высказывания, что заставляет «додумывать» его смысл, который может быть прочитан как противопоставление («едешь», несмотря на погруженность в блоковское ощущение мира, «едешь» прочь от этой ситуации), указание на причину (и потому «ты едешь») или простое сосуществание героя с этой ситуацией («едешь» мимо «аптеки»). В любом случае в звучащем тексте актуализируются, обнажаются подтекстуальные возможности развития смысла, но противоречия с собственно поэтическими, литературными аспектами текста здесь, на наш взгляд, не возникает.
В применении к поэзии Башлачева эти методологические нюансы еще более очевидны и обострены. Вне литературной традиции представить его поэзию невозможно, но и вне конкретного исполнения анализировать его должным образом нельзя. Тем более, что для большинства песен у него не существует канонического, «альбомного» исполнения, не у всех есть автографы, и опираться при их анализе и издании приходится на более или менее отличающиеся друг от друга концертные вари-
Функции поэтической традиции в лирике А. Н. Башлачева
131
анты. Спор о вариантообразовании в русском роке имеет не только текстологический смысл. Для нашего подхода более продуктивна позиция Ю. В. Доманского [4], в рамках которой вариантообразование понимается как варьирование авторской позиции и допускается относительное семантическое равноправие вариантов. Однако в современной отечественной «рокологии» не менее влиятельна и противоположная точка зрения, отчетливее всего артикулированная С. В. Свиридовым [8]. Стоит отметить и плодотворную попытку В. А. Гав-рикова обобщить и синтезировать позиции [2].
Однако для нас важным представляется все-таки то, что варьирование текста очень часто приводит к появлению дополнительных, иногда противоположных предыдущему прочтению смыслов. На первый план выходит бытование текста в конкретной (а не взятой в теоретическом обобщении) ситуации исполнения / восприятия. Но не является ли этот компонент ключевым для поэзии в целом, для всей поэзии? Может быть, рок-поэзия просто обнажает некоторые существенные черты поэтического дела как такового, актуализирует не замечаемые в автоматизме аналитической мысли аспекты поэтического текста?
Рассмотрим скрытую цитату в песне «Как ветра осенние...», вроде бы пока не замеченную башлачевоведением. Речь идет о следующем отрывке:
Как ветра осенние уносят мое семя Листья воскресения да с весточки — весны Я хочу дожить, хочу увидеть время Когда эти песни станут не нужны [1. С. 164] .адресующем читателя к стихотворению
О. Э. Мандельштама «Феодосия»:
На все лады, оплаканное всеми,
С утра до ночи «яблочко» поется.
Уносит ветер золотое семя, —
Оно пропало — больше не вернется [7. С. 141].
«Генеральная» линия сопоставительного анализа здесь, в общем, ясна. Мы, безусловно, увидим, что в текстах перекликаются не только «семя» и «ветер», но и «яблочко», у Башлачева превращающееся в рамках альбома «Вечный пост» в «боль яблока». Расширив контекст, мы, скорее всего, найдем и дополнительные доказательства генетической связи двух текстов.
Далее это нужно будет каким-то образом прочесть. Здесь в глаза бросится, что у Башла-чева образ ветра, уносящего семя, становится не просто символическим, он подчиняет себе
поэтологию Башлачева, по сути, «врастает» в его поэтический миф, наконец, прямо соотносится с евангельской притчей о зерне, тем самым, соединяя поэта конца ХХ в. с утраченной христианской традицией.
Напротив, смысловой лаконизм мандель-штамовского образа в таком контексте может предстать как проявление ограниченности поэтического мифа исключительно предметным, образно-материальным взглядом автора. Длительная христианская память образа семени вроде бы и не нужна Мандельштаму (зато в финале появляются «Смирна и Багдад»).
В итоге нам придется констатировать полемику и даже прямой конфликт текстов Башла-чева с его «онтологическим» словом (термин С. В. Свиридова) и Мандельштама с его предметно-осязаемой, подчеркнуто здешней поэтикой. С историко-литературной точки зрения этот вывод будет, видимо, верен: акмеизм в любом виде (даже в мандельштамовском) слабо совмещается с поэтикой Башлачева.
Переходя на уровень бытования поэтического текста, мы будем вынуждены обратиться к историческому контексту и обнаружим здесь некоторое сходство: оба стихотворения написаны в ситуации распада устоявшегося социокультурного порядка, оба демонстративно почти лишены «примет времени» и обращены в сторону, обратную «текущему». Но есть и разница: тон Мандельштама подчеркнуто спокоен, несколько меланхоличен. Пафос баш-лачевского текста ориентирует читателя на противоположные эмоции. Как объяснить это противоречие?
Во-первых, лирические герои в этих стихотворениях находятся в совершенно разных позициях: Мандельштам прежде всего и только «наблюдает», Башлачев сливается с изображаемым, «семя» у него - «мое».
Во-вторых, Мандельштаму нет нужды утверждать себя в традиции, прорываться в нее, он уже внутри русской поэзии, а его «Феодосия» - в ее «крымском тексте». Он органичен внутри своего же поэтического мира, ему нет нужды этот мир заново создавать и осваивать. Лишена внутренней проблемности и рецептивная функция его текста: он вполне адекватно требует восприятия в рамках «книжной» поэзии, рассчитанной прежде всего на индивидуальное чтение. Башлачев в этом аспекте явно (если не демонстративно) маргинален: вполне традиционное с точки зрения поэтической формы стихотворение поется; песня самим ав-
тором отнесена к «року», в действительности имея к нему - как к музыкальной форме - проблемное, с определенных точек зрения, весьма слабое отношение; наконец, вместо традиционной (к концу ХХ в. уже вполне мифологической) фигуры поэта-мастера перед нами предстает человек, поведенческий код которого, на наш взгляд, ближайшие аналогии находит не в практиках ХХ в., а в древнерусском юродстве. Вместо логоцентричного описания окружающего поэта космоса нам дается Слово, трагически прорывающееся к утраченному порядку бытия.
Цитата в этом отрывке играет особую роль. Это не маркер полемики с предшественником, а попытка опереться на остатки разрушенной традиции. Размывание ее исконного смысла в башлачевской «темной» метафорике - проявление зыбкости такой опоры. «Традиционность» Башлачева, так же, как и «филологичность» его поэзии проблематичны. Традиция не дает ему необходимой бытийной опоры, а его бесспорное филологическое чутье делает невозможным непосредственное, неигровое (это слово здесь нужно понять правильно - «игра» у Башлачева может иметь самое серьезное, экзистенциальное, предельное наполнение) отношение к слову. Его личный творческий (антропологический?) поиск шел, видимо, сразу в нескольких направлениях: поиск «самовитого», безусловного слова, поиск образца жизнестроительства и поиск адекватной формы для реализации индивидуального мифа. Был ли найден искомый синтез?
В умозрении поэта, по всей видимости, да. Некоторые мемуары, относящиеся уже к финалу его жизни, звучат в этом смысле весьма показательно: «Когда-то в невнятное время и в невнятном месте мы с Сашей разговаривали, и я теперь не помню, разговаривали ли мы, или это я сочиняю прошлый разговор. Саша говорил, что хотел бы написать роман о человеке, который от начала до конца поставил свою жизнь как спектакль. Этот великий актёр, чтобы доказать окончательную подлинность своих убеждений, погибает по собственной воле. За то, чтобы ему поверили, он назначает цену собственной жизни. И ещё что-то вспоминаю, почти не слыша его голоса: “Перед смертью не лгут, и вся жизнь станет правдой, если сознательно прошла перед смертью...”» [6]. Интересно, что это воспоминание дается уже в «полулитературном» виде: Башлачев провоцирует прочтение своей жизни исключительно в
поэтическом пространстве, в его собственной поэтике.
Другое воспоминание проливает свет на содержательную специфику позднего мифотворческого процесса Башлачева: «Он достал листок бумаги и написал слово “Христос” и потом начал писать производные от него, как в известной игре. “Сто”,“столица”, “и-сто-рия”, “сто-л”, “хре-сто-матия”... Он продолжал этот ряд слов. А потом поведал, что многие слова -это производные от “ста” как частицы слова “Христос”. И поскольку во всех нас живет Бог, только в той или иной степени, мы все имеем дело с его творениями, когда в их названии присутствует морфема “сто”» [5. С. 2]. Это свидетельство ценно не только для утверждения связи поэта с христианской основой русской культуры, но и для понимания религиозно-мифологических основ специфики его поэтического языка. Вера Башлачева (по меткому выражению С. В. Свиридова, «филологическая вера») требовала выражения в некоем новом слове. Поиски такого слова, видимо, — фундамент единого лирического сюжета поэзии А. Н. Башлачева.
Список литературы
1. Башлачев, А. Н. Стихи, фонография, библиография. Тверь : Твер. гос. ун-т, 2001. 222 с.
2. Гавриков, В. А. Русская песенная поэзия ХХ века как текст. Брянск : Брян. СРП ВОГ, 2011. 634 с.
3. Гребенщиков, Б. Б. Книга песен БГ. М. : Олма Медиа Групп, 2006. 640 с.
4. Доманский, Ю. В. Вариантообразование в русском роке // Русская рок-поэзия: текст и контекст. Вып. 7. Тверь : Твер. гос. ун-т, 2003. С. 75—118.
5. Дуняшин, А. Загадки Саши Башлачёва // Рок-хроника (прил. к газ. «На смену»). 1991. № 2 (5). С. 2.
6. Измайлов, А. [Воспоминания] [Электронный ресурс]. иЯЬ: http://prochtenie.ru/index. php/docs/4637.
7. Мандельштам, О. Э. Собрание сочинений : в 4 т. Т. 1. М. : Арт-Бизнес-Центр, 1993. 360 с.
8. Свиридов, С. В. Альбом и проблема вариативности синтетического текста // Русская рок-поэзия: текст и контекст. Вып. 7. Тверь : Твер. гос. ун-т, 2007. С. 13—24.
9. Шаулов, С. С. Поэзия А. Н. Башлачева: в поисках «основного мифа». Уфа : Изд-во БГПУ им. М. Акмуллы, 2011. 80 с.
